Карен Бликсен. Прощай, Африка!

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 17 18 19 20 21 22 23 24 ... 27

несправедливо. Суд приговорил поселенца к двум годам тюрьмы, а обоих его

чуземных слуг -- к однодневному заключению.

Однако, может быть, кому-нибудь из читателей может показаться не совсем

понятным, даже унизительным, что европейцу в Африке не дано полное право

выбросить из жизни уроженца этой страны. Это его родина, и что бы вы с ним

ни творили -- когда он уходит, он уходит по своей воле, он волен уйти, если

не желает оставаться. А кто отвечает за то, что творится в доме? Разумеется,

хозяин этого дома, получивший его по наследству.

Образ Китоша, твердо решившего умереть, -- хотя все это произошло

довольно давно, -- отмечен особой красотой, потому что он так сильно и верно

чувствовал, в чем достоинство и правда. В нем воплотилась скрытность дикого

существа, которое знает в свой смертный час, что есть последнее убежище,

последний выход; эти вольные существа уходят от нас, когда хотят, и мы не в

силах поймать или удержать их.

О некоторых африканских птицах

В самом начале длинного сезона дождей, в последних числах марта и в

начале апреля, я слушала пенье соловья в африканском лесу. Песня была не

полная -- всего несколько нот, вступительные аккорды концерта, репетиция,

которая внезапно прерывалась, потом начиналась снова. Казалось, что кто-то

под пологом мокрого леса в полном одиночестве настраивает миниатюрную

виолончель, И все же это была знакомая мелодия, такая же самозабвенная и

прекрасная, как и та, что вскоре зазвучит в лесах Европы, от Сицилии до

Эльсинора.

У нас в Африке встречались те же черные с белым аисты, какие строят

гнезда на крытых черепицей крышах деревень на севере Европы. Но там они

кажутся самыми большими из птиц, а в Африке их превосходят по величине

крупные, внушительного вида птицы -- марабу и птица-секретарь. Аисты в

Африке ведут себя не так, как в Европе, где они гнездятся парами и считаются

образцом счастливой семьи. Здесь они летают большими стаями, словно люди,

толпящиеся в больших клубах. В Африке этих птиц называют истребителями

саранчи: они налетают на саранчу, когда она падает на землю, и лакомятся

досыта. А когда горит трава, аисты кружат перед наступающими цепями

огоньков, высоко парят в радужных отсветах и в клубах серого дыма, зорко

высматривая мышей и змей, убегающих от огня. Да, аистам весело живется в

Африке. Но настоящая их жизнь -- не здесь, и когда наступает весенняя пора,

время строить гнезда и выводить птенцов, тогда сердце зовет их на север, к

родным гнездовьям, и они улетают пара за парой, и вскоре уже бродят по

холодным болотам своей родины.

А на равнину в начале сезона дождей, когда на месте выгоревшей травы

уже пробиваются зеленые ростки, слетаются сотни куликов. Безграничный

горизонт похож на

морскую даль или на песчаные пляжи, ветер там такой же привольный и

свежий, опаленная трава пахнет солью, а когда подрастает молодая трава, она

ходит волнами от ветра по всей шири равнин. И когда белые гвоздики

расцветают на полянках, вспоминаешь белые гребешки на волнах, бегущие со

всех сторон, когда плывешь вверх по Зунду. И кулики на равнине тоже чем-то

похожи на морских птиц, они носятся, сломя голову, но долго бежать не могут,

и внезапно с шумом и резкими криками взмывают вверх из-под носа у вашей

лошади, так что светлое небо звенит от птичьего крика и свиста крыльев.

Венценосным журавлям, которые клюют зерно на только что засеянных полях

кукурузы, все прощается, потому что их считают предвестниками близких

благодатных дождей: любят их еще за то, что они умеют танцеват1 Когда эти

долговязые птицы слетаются громадными стаями и начинают танцевать, распустив

крылья -- это незабываемое зрелище. Танец отличается элегантностью, но

чутьчуть отдает жеманством -- с чего это птицы, рожденные летать, начинают

подпрыгивать вверх и вниз, как будто их магнитом притягивает к земле? Весь

этот балетный спектакль напоминает священный ритуальный танец; может

статься, журавли пытаются связать воедино Небо и Землю, словно крылатые

ангелы, восходящие по лестнице Иакова. Одетые в оперенье изысканного

светло-серого тона, в черных бархатных шапочках с веерообразным "венцом",

эти журавли напоминают нежные ожившие фрески. А когда они, кончив танцы,

поднимаются в небо и улетают, впечатление торжественности священного танца

сохраняется, потому что полет их сопровождается каким-то прозрачным звонким

звуком -- то ли они курлыкают, то ли крылья позванивают на лету -- и

кажется, что вереница церковных колоколов взлетела ввысь и плывет, крылатая,

высоко в небе. Звуки слышны долго и доносятся издалека, когда самих птиц уже

не видать -- благовест в облаках.

Навещали нашу ферму и крупные птицы-носороги, они прилетали

полакомиться каштанами на большое дерево. Это очень странные птицы. Встреча

с ними всегда несет какое-то новое приключение, далеко не всегда приятное,

-- уж очень у них разбойничий, хитрый вид. Как-то утром меня задолго до

рассвета разбудили громкие кудахтающие крики возле самого дома, я вышла на

террасу и насчитала сорок одну птицу-носорога, -- они расселись на деревьях

и прямо на лужайке. Они в тот раз показались мне совсем не похожими на птиц

-- напоминали скорее какие-то гротескные игрушки или причудливые украшения,

разбросанные как попало рукой ребенка. Все они были черные -- того

ласкающего глаз, благородного черного цвета, который встречаешь в Африке;

это глубокая, словно накопленная веками чернота, подобная слою древней сажи,

она заставляет почувствовать, что нет другого цвета, который мог бы

сравниться по элегантности, интенсивности и яркости с черным. Птицы

оживленно переговаривались, но в их негромких голосах была какая-то

сдержанность -- так после похорон негромко переговариваются наследники

покойного. Утренний воздух был прозрачен, как хрусталь, и траурное сборище

купалось в свежести и чистоте утра, а за деревьями, за спинами птиц,

поднималось солнце -- тусклый багровый шар. Не всегда угадаешь, какой день

предвещает такой рассвет.

Ни одна из африканских птиц не может соперничать по изысканности

окраски с фламинго: их розовые и алые перья похожи на цветущую ветвь

олеандра. Ноги у этих птиц -- невероятно длинные, шеи причудливо и красиво

изогнуты, а силуэт такой прихотливый, что кажется -- они по какой-то

древней, утонченной традиции жеманничают, стараясь продемонстрировать самые

невероятные, изысканные и неправдоподобные позы и движения.

Как-то мне пришлось плыть из Порт-Саида в Марсель на французском

пароходе, и на нем везли сто пятьдесят

фламинго в Зоологический сад. Их держали в больших грязных ящиках с

парусиновыми стенками, в тесноте, по десять птиц в каждом ящике. Служитель,

сопровождавший птиц, сказал, что процентов двадцать, по его расчету,

погибнут в пути. Птицы к такой тесноте не привыкли и во время сильной качки

теряли равновесие, ломали ноги, а другие затаптывали их. Ночью, когда на

Средиземном море подымалась высокая волна и пароход швыряло с гребня на

гребень, я слышала, как каждому глухому удару волны о борт ухнувшего вниз

корабля вторили пронзительные крики фламинго. Каждое утро у меня на глазах

сторож вынимал двух-трех мертвых птиц и выбрасывал их за борт. Аристократка,

бродившая по долине Нила, сестра священного лотоса, плывущая над землей

подобно одинокому облаку в лучах заката -- она превратилась теперь в жалкий

комок грязно-розовых с алыми подтеками перьев, откуда торчали длинные,

тонкие, как спицы, ноги. Мертвые птицы, недолго помотавшись на волнах,

бегущих вслед за пароходом, уходили под воду.

Панья

Дирхаунды, ирландские борзые, испокон веков были друзьями и спутниками

человека, поэтому обрели человеческое чувство юмора и даже умеют смеяться.

Их чувство юмора сродни юмору наших туземных слуг: им смешно, когда что-то

не ладится. Вероятно, выше юмора этого сорта можно подняться только тогда,

когда появляется искусство, и еще, пожалуй, определенное вероисповедание.

Панья был сыном Даска. Как-то я гуляла с ним неподалеку от пруда, там

по берегу шла аллея высоких, тонких эвкалиптов, и пес вдруг убежал от меня,

добежал до дерева и помчался мне навстречу, как бы приглашая меня за собой.

Я подошла к дереву и увидела сидящую высоко в

ветвях дикую кошку-сервала. Эти дикие кошки воруют цыплят, и я

окликнула мальчика-тотошку, проходившего мимо, послала его за своим ружьем,

а когда он принес ружье, я застрелила кошку. Она с глухим ударом свалилась с

высокого дерева на землю, а Панья мигом налетел на нее и стал самозабвенно

ее трепать и таскать за собой.

Прошло какое-то время, и я снова проходила той же дорогой мимо пруда; я

вышла поохотиться на куропаток, но ни одной не добыла, и мы с Паньей

погрузились в одинаковое уныние. Как вдруг Панья опрометью бросился к дереву

в самом конце аллеи, с азартным лаем забегал вокруг дерева, примчался назад

ко мне, а от меня опять полетел к дереву. Я была рада, что ружье при мне, и

была не прочь подстрелить вторую кошку: тогда у меня будет еще одна красивая

пятнистая шкурка. Но, подбежав к дереву, я увидела самую простецкую домашнюю

кошку, возмущенно фыркавшую с верхушки дерева. Я опустила ружье-.

-- Панья, -- сказала я,--ну и дурак же ты! Это же просто кошка!

Но когда я обернулась и взглянула на Панью -- он стоял поодаль -- я

увидела, что он прямо лопается со смеху. Когда наши глаза встретились, он

просто ошалел от восторга, плясал и увивался вокруг меня, махая хвостом и

повизгивая, потом положил мне лапы на плечи, ткнул носом в лицо и, отскочив,

залился веселым лаем, словно смехом.

Вот что он хотел сказать этой пантомимой: "Знаю, знаю! Да, это домашняя

кошка! Мне ли не знать! Ты уж извини меня! Но если бы ты только видела,

какая ты была потешная, когда бежала со всех ног охотиться на кошку!" Весь

день он, как видно, вспоминал эту историю, приходил в такой восторг и осыпал

меня бурными выражениями горячей любви, а потом отбегал в сторону, чтобы

вволю нахохотаться.

Во всей этой неудержимой любви было немало лукавства; "Сама знаешь, --

говорил он мне, -- я позволяю себе посмеяться только над тобой и Фарахом".

Даже вечером, когда пес уже спал, примостившись перед камином, я

слышала, как он во сне постанывал и повизгивал от смеха. Я думаю, он долго

вспоминал наше приключение, проходя мимо пруда, под деревьями.

Смерть Исы

Ису забрали у меня на время войны, а пос перемирия он снова вернулся к

нам на ферму и зажил покойно. У него была жена по имени Мариаммо, --

худенькая, черная, очень работящая женщина, обычно приносившая в дом дрова.

Иса был самым славным и смиренным из всех моих слуг, он никогда ни с кем не

ссорился.

Но пока он жил в изгнании вдали от нас, что-то с ним произошло. Он

очень переменился. Иногда мне казалось, что он незаметно зачахнет и умрет у

меня на руках, как умирает растение, у которого подрезаны корни.

Иса был моим поваром, но готовить он не любил, а мечтал стать

садовником. Единственное, что он любил понастоящему, что его интересовало --

это растения. Но садовник у меня уже был, а другого повара мы найти не

могли, так что Иса остался на кухне. И хотя я ему обещала, что он вернется к

своей работе в саду, но шел месяц за месяцем, а я его не отпускала. Иса

тайком отгородил плотиной кусочек земли у реки и засадил его, готовя мне

сюрприз. Но так как он работал в одиночку, а сил у него было мало, плотина,

которую он насыпал, оказалась непрочной, и в период долгих дождей ее

окончательно смыло.

Впервые покой и растительное существование Исы было нарушено, когда в

резервации кикуйю скончался его брат и оставил ему в наследство черную

корову. И тогда выяс

нилось, что Иса так опустошен своей тяжелой жизнью, что любые сильные

чувства выбивают его из колеи. Помоему, особенно непосильной для него была

радость. Он отпросился у меня на три дня, чтобы привести корову, а когда он

вернулся, я увидела, что он сам не свой, он мается и мучается: так в теплой

комнате у людей отходят онемевшие на морозе руки и ноги, и нарушенное

кровообращение восстанавливается с болью.

Все туземцы по натуре -- игроки, и если им повезет, как случилось с

Исой, получившим черную корову, они думают, что фортуна всегда будет им

улыбаться. Иса почувствовал устрашающую уверенность в себе и так

размечтался, что вдруг решил взять еще одну жену: ведь у него впереди -- вся

жизнь! И когда он мне поведал свои планы, он добавил, что уже ведет

переговоры со своим будущим тестем, который живет на дороге в Найроби и

женат на женщине из племени суахили. Я пыталась его всячески отговорить:

-- Но у тебя же есть прекрасная жена, -- сказала я ему. -- А голова-то

у тебя уже седая, к чему тебе новая жена? Оставайся у меня, живи спокойно.

Иса ничуть не обиделся на мои слова, этот маленький кикуйю смиренно

стоял передо мной, не возражая, но и не сдавался. Через несколько дней он

привез на ферму свою новую жену -- звали ее Фатима.

Видно, Иса совсем потерял голову. Как он мог надеяться, что новая жена

приживется в доме? Невеста была очень молодая, сердитая и капризная особа,

роскошно разряженная по обычаям своего племени, но не унаследовавшая ни

доброты, ни жизнерадостности, присущей ее соплеменницам. Однако Иса весь

сиял от такой удачи, строил радужные планы и вел себя, в своем неведении,

как человек, которого вот-вот разобьет паралич. Мариаммо, терпеливая рабыня

мужа, держалась в сторонке, будто все происходящее нимало ее не касается.

Возможно, что Иса и впрямь был на верху успеха и блаженства, но длилось

это недолго, и вся его мирная жизнь на ферме пошла прахом из-за молодой

жены. Через месяц после свадьбы она сбежала от него в казармы, где жили

расквартированные в Найроби туземные солдаты. Иса не раз просил меня

отпустить его в Найроби, и вскоре возвращался с угрюмой, недовольной молодой

женой. В первый раз он шел за ней с надеждой, в полной уверенности, что она

с ним вернется -- разве она незаконная его жена? А потом приходил

растерянный, подавленный крахом всех надежд, не веря в коварство судьбы.

-- Зачем ты хочешь вернуть жену, Иса? -- говорила я ему. -- Оставь ее.

Не хочет она к тебе возвращаться -- и не надо, все равно ничего хорошего из

этого не выйдет.

Но Иса был не в силах отпустить ее. В конце концов, все его надежды на

любовь молодой жены рухнули безвозвратно, и он хотел просто получить, как за

собственность, причитавшуюся за нее цену. Все работники смеялись над ним,

когда он уходил, и говорили мне, что солдаты тоже над ним смеются. Но Иса

никогда не обращал внимания на то, что люди о нем думают, во всяком случае,

ему было совсем не до того. Он настойчиво и прилежно старался вернуть свою

потерянную собственность -- так пастух упорно ищет сбежавшую корову.

Как-то утром Фатима сказала моим домашним слугам, что Иса болен и

сегодня готовить обед не сможет, но завтра, сказала она, обязательно

встанет. Но под вечер мои слуги сообщили, что Фатима исчезла, а Иса отравлен

и лежит при смерти. Когда я вышла, они вынесли умирающего на его кровати на

площадку среди хижин. Ясно было, что жить ему осталось недолго. Ему дали

какой-то туземный яд, что-то вроде стрихнина, и он страшно мучился у себя в

хижине, на глазах своей злодейки-жены, а она, увидев, что ей удалось

наверняка прикончить его, сбежала. Судороги еще иногда пробегали по его

телу, но

он уже похолодел и окоченел, как труп. Его лицо исказилось почти до

неузнаваемости, и кровавая пена бежала из углов посиневших губ. Фарах уехал

на моей машине в Найроби, и отвезти Ису в госпиталь мне было не на чем, но

думаю, везти его туда все равно уже было поздно.

Перед самой смертью Иса долго глядел мне в лицо, но я не уверена, что

он узнал меня. В разумном взгляде его темных глаз, похожих на глаза

какого-то животного, я читала воспоминания о его родине, какой я мечтала ее

увидеть -- подобной Ноеву ковчегу, изобилующей дичью, где маленький

темнокожий пастушок пасет коз своего отца на равнине, бок о бок с дикими

стадами. Я держала в своей руке его руку -- человеческую руку, сильный и

тонкий инструмент; эта рука умела держать оружие, сажать овощи и цветы,

умела ласкать; а я еще научила его сбивать омлеты. Хотелось бы знать, что

сам Иса сказал бы о своей жизни. Удалась она или прошла впустую? Трудно

сказать. Он шел своими собственными, незаметными, трудными, извилистыми

тропинками, прошел через многое, многое претерпел, и смирение ему не

изменило.

Когда Фарах вернулся домой, он приложил все усилия, чтобы Ису

похоронили по всем канонам его религии -- ведь Иса был правоверным

мусульманином. Мулла, вызванный из Найроби, смог приехать только на

следующий вечер, и хоронили Ису ночью, когда на небе засветился Млечный

Путь, а похоронная процессия шла внизу с фонарями. Могилу Исы под большим

деревом, в лесу, огородили стеной, по мусульманскому обычаю. Тогда Мариаммо

вышла вперед, на свое место в толпе плакальщиц, и громко плакала и причитала

в ночной тишине.

Мы с Фарахом посоветовались, что нам делать с Фатимой, и решили ничего

не делать. Фараху явно не хотелось добиваться, чтобы женщину наказали по

всей строгости

закона. Из его слов я поняла, что у мусульман женщина вообще не

отвечает перед законом. За ее поступки несет ответственность ее муж, он

расплачивается за все неприятности, которые она причиняет, как

расплачивается хозяин за лошадь, когда она наносит ущерб людям. Но что

делать, если лошадь сбросит своего хозяина, и он убьется? Конечно,

соглашался Фарах, случай очень прискорбный. В конце концов, у Фатимы не было

причин жаловаться на свою судьбу, теперь она могла жить в свое удовольствие

при казармах в Найроби.

О туземцах и истории

Те люди, которые полагают, что туземцы легко, играючи, могут

перепрыгнуть из каменного века в наш цивилизованный век, где люди владеют

машинами, забывают, какого труда и мучений стоило нашим предкам этого

добиться.

Конечно, мы умеем делать автомобили и самолеты и можем научить туземцев

пользоваться техникой. Но нельзя одним мановением руки поселить в сердцах

туземцев настоящую любовь к современным автомобилям. Для этого должны были

пройти века, и, по-видимому, надо было, чтобы свою лепту внесли и Сократ, и

Крестовые походы, и Французская революция. Мы, поклонники машин, с трудом

представляем себе, как люди могли без них обходиться, но мы сейчас вряд ли

способны сочинить какоето новое "Credo", создать мессу, написать пятиактную

трагедию или хотя бы сонет. И если бы все эти вещи не были уже давно

созданы, мы, по всей вероятности, вынуждены были бы обойтись без них. И все

же можно себе представить, что раз уж они созданы, значит, было время, когда

человеческие сердца жаждали этого, и когда великая жажда была утолена, они

утешились.

Как-то ко мне приехал на своем мотоцикле отец Бернар -- позавтракать со

мной и поделиться большой радостью, выпавшей ему на долю; он вошел, пряча

торжествующую улыбку в густой бороде. Вчера, рассказал он, девять юношей из

племени кикуйю, обращенных в миссии Шотландской церкви, пришли к нему и

попросили принять их в лоно католической церкви, потому что они, после

долгих раздумий и споров, уверовали в доктрину Пресуществления.

Но все знакомые, которым я рассказала об этом случае, посмеялись над

отцом Бернаром и объяснили, что эти молодые кикуйю просто прикинули, что им

во французской миссии и платить будут больше, и работа будет легче, да еще

им дадут велосипеды, поэтому они и придумали такой ход с Пресуществлением.

Мы и сам-то, добавили мои друзья, ничего в нем не понимаем, мы даже думать

Blog

Карен Бликсен. Прощай, Африка!