Карен Бликсен. Прощай, Африка!
| Вид материала | Документы |
| Глава шестая Посещения друзей |
- Африка показывает, 33.59kb.
- Kigio Wildlife Сamp во второй половине дня, обед. Пешеходная экскурсия по заповеднику, 50.61kb.
- Письма Карен Чарльз Уильям Шедд, 1177.14kb.
- Прощай, Артур – гроза Востока! Драма Предисловие, 529.53kb.
- Neurosis and human growth the Struggle Toward Self-Realization, 5860.87kb.
- Прощай начальная школа составила Агеева, 96.37kb.
- Конспект урока по теме урока: «Африка. Географическое положение, история исследования», 132.08kb.
- Своеобразие сюжетного построения пьесы Чехова «Вишневый сад», 41.78kb.
- Христианский контекст романа Э. Хемингуэя Прощай, оружие, 344.01kb.
- Недавно в Москве подряд прошли международная парламентская конференция «Россия-Африка», 50.72kb.
Глава шестая Посещения друзей
Посещения моих друзей были для меня большой радостью, и все обитатели
фермы об этом знали.
Когда Деннис Финч-Хэттон возвращался из очередного долгого сафари, я
обычно утром возле дома встречала молодого масаи, стоявшего на одной ноге,
длинной и стройной. "Бэдар возвращается! -- объявлял он. -- Будет тут дня
через два или три."
Днем один из скваттерских "тотошек", живший на окраине фермы, уже сидел
на лужайке у дома, чтобы предупредить меня, когда я выйду: "На излучине реки
я видел стаю цесарок. Если хотите настрелять их для Бэдара, я поведу вас
туда на закате, покажу, где они сидят."
Мои друзья, великие путешественники, любили мою ферму, должно быть, за
то, что она всегда ждала их, всегда была на месте и не менялась. Они бродили
в бескрайних просторах, ставили свои палатки и снова снимались с лагеря во
многих местах, и теперь им было очень приятно огибать поворот дороги, зная,
что путь к моему дому неизменен, как орбита любой звезды. Им было приятно
увидеть знакомые лица, потому что у меня были неизменно одни и те же слуги
все время, пока я жила в Африке. Я-то мечтала вырваться с фермы, а они,
возвращаясь,
мечтали о книгах, о полотняных простынях, о прохладе комнат с закрытыми
ставнями; сидя у походных костров, они вспоминали все прелести жизни на
ферме и, приехав ко мне, первым делом спрашивали -- ну как, научили вы
своего повара делать "охотничий омлет"? А граммофонные пластинки с
"Петрушкой" Стравинского получили с последней почтой? Даже когда меня дома
не было, они гостили в моем доме, а когда я надолго уезжала в Европу,
хозяином в доме оставался Деннис. "Мой лесной замок", -- так Беркли Коул
прозвал мой дом.
За блага цивилизации мои гости вознаграждали меня охотничьими трофеями:
это были шкуры леопардов и гепардов, из которых в Париже можно сшить меховые
шубки, кожа змей и ящериц для туфель и перья марабу.
А мне так хотелось их чем-нибудь порадовать, что я изучала по старинным
поваренным книгам рецепты всяких затейливых блюд и посадила в своем саду
множество европейских цветов.
Однажды дома, в Дании, моя старая знакомая подарила мне двенадцать
прекрасных клубней пионов, которые я не без труда провезла в Африку -- ввоз
растений был очень строго ограничен. Я посадила их у себя в саду, и они
сразу принялись и пустили прихотливые изогнутые пурпурные побеги, которые
покрылись тонкими листьями и круглыми бутонами. Первый распустившийся цветок
-- огромный белый пион, назывался "Герцогиня Немурская"; он был пышный,
очень изящный, и от него шел сильный, свежий и сладкий аромат. Когда я
срезала этот цветок и поставила его в вазу у себя в гостиной, все мои белые
друзья останавливались и обращали на него внимание: "Да это же пион!" Но
вскоре все остальные бутоны засохли и осыпались, так что у меня, кроме этого
единственного прекрасного цветка, не расцвел ни один пион.
Несколько лет спустя мне случилось беседовать с
англичанином-садовником, служившим у леди Макмиллан, в
Хиромо, о разведении пионов. "Нам не удалось развести пионы в Африке,
-- сказал он, -- и не удастся, пока мы не вырастим здесь пион из привозной
луковицы и не получим от него семян. Так мы развели у нас в колонии
дельфиниум." И я могла бы прославиться, если бы мне удалось развести пионы в
Африке, я обессмертила бы свое имя, как сама герцогиня Немурская; а я
загубила свою славу собственными руками -- срезала уникальный цветок и
поставила его в вазу с водой! Потом мне часто снилось, что у меня растет
белый пион, и я радовалась во сне: оказывается, я все-таки не срезала тот
цветок.
Ко мне в гости приезжали друзья и с соседних дальних ферм, и из города.
Хью Мартин из земельного управления приезжал побеседовать со мной из
Найроби; это был блестящего ума человек, до тонкости знавший самые редкие
произведения мировой литературы и всю жизнь мирно прослуживший на
государственной службе на Востоке; среди многих талантов он приобрел и
поразительное умение казаться похожим на необъятно-толстого китайского
идола. Он прозвал меня Кандидом, а сам играл на ферме роль забавного доктора
Панглосса, непоколебимо уверенного в низости презренного рода человеческого
и всей Вселенной и считавшего, что этого вполне естественно -- почему бы и
нет? Он сразу усаживался в огромное кресло и почти никогда из него не
вылезал. Поставив перед собой бутылку и стакан, тихо сияя, он излагал и
разъяснял свою теорию жизни, блистательные мысли сверкали, словно фейерверк,
быстро образуя как бы фантастическую, мгновенно ветвящуюся поросль
материализованной мысли; этот толстяк жил в полном мире со Вселенной, твердо
веря в Дьявола, и его отличала печать чистоты, что бывает чаще с учениками
дьявола, чем со слугами Господа Бога.
А по вечерам на ферму неожиданно налетал молодой носатый норвежец -- он
управлял фермой, расположенной
с другой стороны от Найроби. Он был дельным фермером и помогал мне в
работе на ферме и словом, и делом больше, чем кто-либо из соседей -- и
помощь эту он оказывал просто и охотно, будто само собой разумеется, что
фермеры, особенно скандинавы, обязаны верой и правдой служить друг Другу.
Он прилетал ко мне на ферму, как камень, выброшенный собственным
бунтующим духом, словно из жерла вулкана. Он уверял, что можно спятить, живя
в стране, где люди ни о чем другом, кроме как о волах да о сизале,
говорить, не могут, что душа его изголодалась, терпение лопнуло. Не успевал
он войти, как начинал разговор до глубокой ночи -- и о чем только он не
говорил: о любви и о коммунизме, о проституции, о Кнуте Гамсуне и Библии, и
при этом он не переставая курил ужасный табак, настоящую отраву. Он почти
ничего не ел, никому не давал сказать ни слова, и если я пыталась вмешаться,
переходил на крик, весь горя от возбуждения, бодая воздух своей
взлохмаченной светловолосой головой. Ему надо было облегчить душу от всего,
что в ней накопилось, но во время разговора его обуревали все новые и новые
мысли. Вдруг, часов около двух ночи, он сразу умолкал, выговорившись до
конца. Посидит немного, стихнет, присмирев, -- вид у него как у больного,
которого выпустили немного погулять в госпитальном саду -- потом вдруг
вскочит, бросится в машину и умчится прочь на страшной скорости, готовый
выдерживать, сколько сможет, разговоры о сизале и волах.
Ингрид Лидстром приезжала погостить у меня, когда ей удавалось
освободиться на день-другой от дел на своей ферме в Ньору, где ойа разводила
индюков, и от огорода, где она выращивала овощи на продажу. У Ингрид был
светлый ум, под стать ее светлой коже; ее отец и муж были офицерами шведской
армии. Она с мужем и детьми приехала в Африку, словно в поисках веселых
приключений, как на
* Лубяное волокно.
пикник, решив быстро разбогатеть, и они накупили большие участки под
посевы льна -- тогда тонна льна стоила пятьсот фунтов, но когда цена
вскорости упала до сорока фунтов, и засеянные участки и все машины
совершенно обесценились, Ингрид, спасая ферму ради своей семьи, сразу
развела птицу и засеяла огород; работала она не покладая рук, не зная
отдыха. В этой борьбе за жизнь она так полюбила свою ферму, своих коров и
поросят, своих туземцев и свои овощи, так влюбилась в свой собственный
клочок африканской земли, что уже готова была продать и мужа, и детей,
только бы сохранить его. В эти тяжелые времена мы с ней часто плакали друг у
друга на груди при одной мысли о потере так полюбившейся нам африканской
земли. Приезды Ингрид были для меня большой радостью: в ней было столько
заразительного веселья, бодрости, смелости, -- такими бывают старые шведские
крестьянки --а на ее обветренном смуглом лице сияла победоносная белозубая
улыбка сказочной Валькирии. Во всем мире любят шведов именно за то, что они
умеют все собственные беды и горести схоронить в глубине своего сердца и
проявить такую рыцарскую отвагу, что свет их духа виден издалека.
У Ингрид служил поваром и слугой старый кикуйю, по имени Кимоза,
который заботился обо всех ее делах, как о своих собственных. Он работал на
нее и в огороде, и в птичнике, и служил вдобавок дуэньей для трех ее
дочурок, провожая их в школу и встречая после уроков. Ингрид мне рассказала,
что, когда я приехала в Ньоро в гости на ферму, Кимоза просто потерял
голову, бросил все свои дела и принялся готовить для меня невероятно пышный
прием, учинил бойню среди индюшек -- до того он был потрясен величием
Фараха. Ингрид мне потом рассказывала, что Кимоза считал знакомство с
Фарахом самой великой честью, какой он удостоился в жизни.
Ко мне приехала миссис Даррел Томпсон из Ньоро, хотя я была с ней едва
знакома: доктора предупредили
ее, что жить ей осталось всего несколько месяцев. Она сказала мне, что
совсем недавно купила в Ирландии замечательного коня, призового конкуриста,
-- лошади были ее страстью и гордостью, они для нее, как в жизни, так и в
смерти воплощали все самое прекрасное, самое чудесное -- и вот теперь, узнав
от врачей, что ее ждет, она сначала решила телеграфировать домой, чтобы коня
не присылали, но потом решила оставить его мне, когда она умрет. Я об этом
случае совсем позабыла, и когда через полгода она умерла, этот конек --
звали его Пурбокс" -- прибыл в Нгонго. Оказалось, что умнее этого коня у нас
на ферме никого не было. С виду он был довольно неказистый, коренастый,
далеко не молодой. Деннис Финч-Хэттон иногда ездил на нем верхом, а я
никогда до этого не снисходила. Но он, исключительно благодаря своей
стратегической гениальности и аккуратности, прекрасно зная, что надо делать
среди атласных, пляшущих под наездниками красавцев, привезенных богатейшими
жителями колонии, сумел выиграть конкур в Кэбете, устроенный в честь принца
УЭЛЬСКОГО. Сохраняя свой обычный скромный и непритязательный вид, он
вернулся домой с большой серебряной медалью и вызвал громадный переполох на
ферме и в доме -- после целой недели мучительных волнений мы встретили
победителя восторженным триумфом. Пал он от сапа через полгода, мы
похоронили его за конюшней, под лимонными деревцами, и горько оплакивали;
слава надолго пережила его.
Старый мистер Балпетт, которого члены клуба звали "дядя Чарльз",
частенько приезжал ко мне обедать. Он стал большим моим другом, и казался
мне образцом истинного джентльмена викторианской эпохи, но вполне и нашим
современником. Он переплыл Геллеспонт и одним из первых поднялся на
Маттерхорн, а в ранней молодости, должно быть, в восьмидесятых годах, был
любовни
* Кружка для бедняков (англ.). 200
ком красавицы Отэро*. Говорили, что она вконец разорила его, а потом
бросила. Мне казалось, будто я сижу за обедом не то с Арканом Дювалем, не то
с кавалером де Грие- у него хранилось много фотографий прекрасной Отэро, и
он любил поговорить о ней. Как-то за обедом в Нгонго я сказала ему: -- Я
узнала, что мемуары прекрасной Отэро опубликованы. А про вас там написано?
-- Да, -- сказал он, -- там есть и про меня. Разумеется, под другим
именем.
-- Что же она о вас пишет? -- спросила я.
-- Пишет, что я был тем самым юнцом, который за полгода истратил на нее
сто тысяч, но что она этих денег стоила. Я рассмеялась:
-- А вы как считаете, это верно? Он ответил мне, почти не раздумывая:
-- Да, -- сказал он, -- да, это верно. Мы с Деннисом Финч-Хэттоном
устроили для мистера Балпетта настоящий пикник на холмах Нгонго, когда ему
исполнилось семьдесят пять лет. Сидя там, на самой вершине, мы почему-то
заговорили вот о чем. Если бы нам вдруг предложили самые настоящие крылья,
которых уже не сбросишь, согласились бы мы или все-таки отказались бы?
Старый мистер Балпетт сидел, глядя на бескрайнюю равнину,
простиравшуюся внизу, -- на зеленую долину Нгонго и на мощную рифтовую
долину на западе, словно примеряясь, готовясь и вправду взлететь в любую
минуту. -- Я согласился бы, -- сказал он, -- безусловно, согласился бы.
Ничего лучше я бы и не желал. -- Потом он ненадолго замолчал и добавил: --
Однако, будь я дамой, я бы хорошенько все обдумал.
* Известная куртизанка начала века.