Т. В. Иванова (Петрозаводск)
Вид материала | Документы |
- Научная программа Петрозаводск Республика Карелия Россия Оргкомитет Председатель: Щипцов, 1183.26kb.
- «Удивительная Карелия» Петрозаводск – Марциальные Воды – Кивач Кижи, 43.92kb.
- Доклад Председателя, 23.33kb.
- Список научных и учебно-методических работ, 407.73kb.
- Г. Петрозаводск 201 года, 20.28kb.
- И. И. Иванова кафедра экономики апк курсовая, 821.68kb.
- Внастоящее время формируется базовая модель философии и практики Учения Учителя Иванова,, 552.88kb.
- Учебное пособие Петрозаводск Издательство Петрозаводского университета 2004 удк 616., 1660.81kb.
- Тезисы лекций и стендовых докладов, 1955.37kb.
- 1. Общие сведения об отрасли культуры города Иванова 3 стр, 805.82kb.
Т.В.Иванова
(Петрозаводск)
Замятин и Россия.
В сознании современного русского читателя Евгений Иванович Замятин – прежде всего автор планетарного романа “Мы”, ставшего предтечей антиутопий XX столетия. Роман, написанный еще в 1920 г., оказался предвидением процессов, произошедших в России: мертвящей унификации, нивилирования человеческой личности, подавления ее государством.
Однажды Замятин, имея в виду, очевидно, не только личную судьбу, заметил довольно резко, но точно: “В других странах писателями гордятся – у нас их бьют по морде”.1 “Битья по морде” ему досталось немало в родной стране как до революции, так и в послереволюционную эпоху. В советской России “газетно – журнальная кампания” против неординарного художника, бунтаря и еритика приходится на начало 1920 г. 2После известного письма Сталину он покинул Россию. Однако гражданином ее оставался до конца дней, которых в неприкаянной эмигрантской судьбе ему было отпущено очень немного. Роковой для России 1937 г. оказался последним в жизни писателя, чей прах упокоился на парижском кладбище для бедных.
Этими обстоятельствами, характером его творчества и объясняется, почему после 1930 г. читатель вновь знакомится с Замятиным в 1988, почему в России издано лишь одно собрание сочинений, подготовленное автором. В 1929 г. вышли четыре тома, пятый не увидел свет: набор был “рассыпан”, началась очередная травля.
Россия Замятина включает огромную европейскую территорию от крайних северных точек до самых южных и на восток до Урала. Даже его отъезд в Англию (1916) связан с Россией, там он строил такую “специфическую вещь”, как первые ледоколы (“Святой Александр Невский”, “Святогор” – после революции переименованные – “Ленин”, “Красин”). Вернулся в Россию, когда в газетах запестрело “Revolution in Russia”, но и по прошествии лет свое возвращение осмыслял как важнейший поступок: “Думаю, что <…>если бы все эти годы не прожил вместе с Россией – больше не мог бы писать”.3
Факты личной биографии и жизнь страны являются определяющими для художника, который, стремясь преодолеть реализм как метод на путях формирования “неореализма” и “синтетизма”, унаследовал главнейший принцип классической русской литературы – быть связанным с духовной жизнью своей страны, народа.4
Замятин - художник соединил, с одной стороны, национальные корни, “почву”, “уездное”, истоки которых не только в непосредственном знании России провинциальной, но и в осмыслении опыта реалистов – классиков.5 С другой – урбанистическое начало связано с пристрастием к Петербургу. Наконец, сугубо российское органично сочетается с иной культурой, европейской прежде всего, и с планетарным взглядом.
Эти особенности позволяют в многожанровом творчестве, учитывая стремление писателя к циклизации, вычленить узловые произведения, определяющие индивидуальность художника, его видение России и человека. Нас интересует, какой в творчестве представала Россия, что удалось разглядеть в стране, разламывающейся на глазах, и быстро меняющемся мире. Какие национальные основы, на взгляд писателя, оставались незыблемыми и помогли народу выстоять в стремительно взвихренном временем движении.
Он вошел в литературу в 1910-е г.г. как исследователь русской провинции: среди дореволюционного творчества выделяются три его повести – “Уездное” (1912), “На куличках” (1914), “Алатырь” (1914). Не случайно первый том упомянутого собрания сочинений озаглавлен “Уездное”. Замятинское “уездное” с “четырехугольной, давящей”, “громыхающей” фигурой Барыбы (“маленький человек”, обретающий власть над людьми) и социальной средой, его породившей, прочитывается не только как хроника русской провинции во всей пестроте ее социального состава.6 “Уездное” наполняется глубоким содержанием, создавая образ захолустной России, в которой и социальная, и духовная жизнь находятся в кризисном состоянии.
Губительная сила воздействия захолустья на живую человеческую душу страшна не только в “черноземном чреве” страны, но и потрясает своей безысходностью на краю света. Берег Тихого океана, “кулички” (так в авторском определении соединяются “черноземное чрево” России и ее крайняя восточная грань) для большинства героев повести “На куличках” становятся не местом жизни, а местом отбывания, превращающим нормальных людей “в человечьи кусочки”.7 Главный герой-мечтатель, не боящийся жизни, на океанском берегу ищет “любви самой настоящей”, чтобы “какую-нибудь книгу написать и перевернуть весь мир”. Однако сталкивается с такой безысходностью зависимости армейских офицеров, их жен от генерала Азанчеева, напоминающего “омерзительную лягву”, деградацией нравов, когда ни во что ставится человеческое достоинство и даже жизнь, а убийство “манзы” – китайца – превращается в излюбленное развлечение, что незаметно становится одним из них:8 “Расчеловечивание” главного героя детерминировано обстоятельствами. Но не все так однозначно в этой повести. Миру зла противостоит, прежде всего, женщина. В повести “На куличках” зарождается замятинская концепция любви как жалости и жертвы. Именно любовь определяет страшное решение героини – Маруси - возвышающейся в своем нравственном выборе до величия русской женщины.
Публикация повести в 1914 году, по мнению официальных властей, порочащей русскую армию, закончилась конфискацией журнального тиража, привлечением автора к суду и высылкой на север. Столь же суровый приговор вынес ей А.И.Солженицын: “разгул все той же безоглядной сатиры”, “фарс, прямое литературное хулиганство”.9 Но вот что примечательно: гротескные, порою шаржевые фигуры (необъятная Чеботариха “Уездного”: вместо лица “один жадный рот – красная мокрая дырка”; не люди “человечьи кусочки” в повести “На куличках”) оказались удивительно узнаваемы.10 В статье “Закулисы” Замятин воспроизводит реакцию М.М.Пришвина, узнавшего в Чеботарихе родную тетку, дальневосточных офицеров, уверявших, что они знают живых людей, изображенных в повести “На куличках” и не веривших, что Замятин “вообще не служил” и “дальше Урала не ездил”.11
В этих повестях, как и в загадочном “Алатыре”, художник близок принципу критического реализма, когда положительный идеал познается через иронию и сатиру. Семантическое наполнение мифонима “Алатырь” и его функционирование содержат ключ к дешифровке авторского замысла: гибельность бездуховного существования народа и страны. Однако при всем драматизме повествования, художник сохраняет надежду на обновление России, вот почему возникает образ “хрустального ключа”, забившего из-под камня, из самой глуби. Правда Замятина об “уездной” России заключалась в понимании двойственной природы русского человека, близкой правде цикла живописных и графических работ друга писателя Бориса Григорьева “Расея”. Современный исследователь обнаруживает “амбивалентную стихию народной жизни, архаичной, устрашающей, и вместе с тем справедливой именно своей заскорузлой мощью, чреватой и безжалостным убийством, и самоотверженным подвигом”.12 Очевидно, двойственность природы русского характера определила катаклизмы русской истории ХХ столетия, ее революционных и тоталитарных потрясений.
В одной из последних работ, поднимающих сложную и не до конца проясненную проблему “революционности” Замятина, справедливо подчеркивается: увлечение революцией длилось недолго.13 На его глазах она приобретала “звериный, пещерный” облик.14 Уже в 20-е г. Замятин отмечает внутреннее неприятие революции, насилия и потери человеческой личности. Это понимание обусловило петроградский цикл рассказов 1920-х г. (“Дракон”, “Детская”, “Мамай”, “Пещера”), обнаруживающий стремление осмыслить русский характер с точки зрения писателя, пережившего все революционные потрясения. На наш взгляд, сюда следует отнести и рассказ “Русь” (1923), написанный на материале жизни русской провинции. Именно в них с особой остротой Замятин поднимает проблему опасной подмены истинно православного в душе и сознании русского человека внешним соблюдением христианской обрядности.
Поддаваясь магии кустодиевского “узорочья” (живописная серия Б.М.Кустодиева “Русские типы” – первоисточник рассказа “Русь”), писатель создает ярчайшее полотно с вальяжными красавицами, осадистыми купцами, неторопливым купеческим бытом.15 Ударными повторяющимися деталями достигается лаконичность портрета и объемность образа. Читатель ощущает “атласную пышную” “русскую Венеру”, главную героиню, вышедшую не из морской пены, но из жаркой русской бани, “с веником банным”.16
Замятинская “Русь” обнаруживает близость с колоритной повестью Н.С.Лескова “Леди Макбет Мценского уезда”. Дело не только в фабуле: типичная судьба русской женщины, не узнавшей любви, выданной замуж в силу обстоятельств, а не по сердечному влечению, и как следствие – духовное одиночество, а затем непредсказуемое пробуждение души под влиянием любовного чувства. Торжество плоти над духом, опасная подмена истинной веры соблюдением обрядности приводят к утрате совести в человеческой душе и той будничности, с какой красавица Марфа перешагивает главнейшую заповедь: “Не убий!”.
Писавший о бедности фабулы современной литературы в рассказе “Русь” Замятин намеренно упрощает ее: в финале после всех потрясений рисует тихую мирную жизнь – заводь. Но картина эта производит впечатление не менее трагедийное, чем драма, разыгравшаяся в финале лесковской повести.
Художника и читателя не могут не настораживать в русском человеке слишком благостное отношение к преступлению и злу. В этом Замятину видится залог будущих трагедий народа и страны. Авторское обрамление сюжета “Руси” с традиционными в своей оппозиции и не раз описанными Москвой и Петербургом, обнаруживает не столько противопоставление, сколько взаимодополнение образа России.
Женское начало, осознававшееся как сущность России, определяет нравственно-философскую проблематику рассказов “Русь” и “Пещера”. Нравственность, в основе которой вечная формула “можно” – “нельзя”, высота духа и сила плоти, возможность их гармонизации в русском человеке – вот проблемы, которые со всей остротой поднимал Замятин в произведениях, написанных после революции.
Замятинская “Пещера” со всеми атрибутами “пещерной жизни” навеяна не только реальными картинами голодного замерзающего Петербурга 1920-х г. Писатель ориентируется на представление о пещере, связанное с мифопоэтической и литературной традицией. “В небольшом рассказе, - утверждал Замятин, - образ может стать интегральным – распространяться на всю вещь от начала до конца”.17 Функционально-смысловая значимость “интегрального образа” Замятина во многом адекватна образу – символу в современном понимании. Вместе с тем он находится в особых отношениях с другими образами текста, “родит целую систему производных образов, он прорастает корнями через абзацы, через страницы”.18
Пещера в одноименном рассказе Замятина – это не только реалистический образ петербургской скованной морозом спальни интеллигентнейших Маши и Мартин Мартиныча, но и символ разрушения общероссийского Дома, превращения его в Пещеру, что в свою очередь формирует в сознании читателя мысль о судьбе России, гибельности для нее революционных потрясений.
Кольцевое обрамление сюжета “Пещеры”, выписанное в сюрреалистической манере перевернутого времени и пространства, приближенное к апокалиптическому видению мира, переносит не только к истокам рода человеческого, но согласуется с устойчивым мотивом русской поэзии рубежа веков – замерзания планеты.19
В рассказе “Пещера” хронотоп “порог”, “лестница” проникнут высокой ценностной активностью. Пещерное” сознание, начинающее побеждать в герое гуманистическое начало, позволяет по-новому осмыслить вечную тему преступления и наказания, изобразить, как в человеческой природе поднимается со дна неведомых глубин древнее, языческое. Вместе с тем писатель убедительно доказывает необходимость и возможность гармонизировать эту стихию высоким духом христианской морали. В традициях древнерусской и русской классической литературы воссоздана важнейшая черта женщины – самоотверженность. “Смертью смерть поправ”, героиня, ставшая из наполненной жизнью, музыкой, любовью “плоской” “бумажной” Машей, возвышается на пороге жизни – смерти до вечного образа матери Марии. “Интегральные” и “производные” образы фокусируют гуманистическую мысль автора: несмотря на разрушение российского Дома, превращение его в Пещеру, непобедима сила человеческого духа русского человека.
Художнику необходимо равновесие восприятия отрицательных сторон бытия и полюса красоты. Именно такой “полюс” Замятин находит на русском Севере, где побывал по роду профессии кораблестроителя и в силу “вынужденного пребывания” в Кеми, Соловках, Сороке, на Мурмане. Впечатления писателя воплотились в очарованную душу помора Федора Волкова (“Африка”, 1916), в “младень – богатыря” Марея (“Север”, 1918), в труженика и мечтателя рыбака Цыбина (“Ела”, 1929).20 В “северной трилогии” помимо общности материала, стилистики главной становится проблема характера русского человека, восприятие им инокультуры. В высоконравственной душе труженика – источник отзывчивости и человеколюбия, которыми все в мире держится.
Замятинские герои богатыри в былинном понимании богатырства, которое связано с одолением не мифических врагов, но обстоятельств жизни и быта сурового севера. Вместе с тем это богатырство сочетается с очарованностью души: живет в каждом человеке поэт, мечтатель, восприимчивый к добру и красоте Божьего мира.
Север и его люди предстают хранителями исконного русского быта, чистоты, которая в других местах уже деформирована машинной цивилизацией и привнесенной культурой. Одновременно Замятин осознает неостановимость наступления технической цивилизации, поэтому и заявляет один из героев “Севера”, хозяин, деловой человек, что надо “жить согласно западно-европейским народам”.21 В этих словах Кортомы улавливает писатель опасную тенденцию бездумного и чисто внешнего заимствования.
Исследуя характер русского человека, его потенциальные возможности, Замятин осознает, что значительно медленее, отставая от масштабных социальных перемен, преображается пространство человеческой души.
В пору глубочайшего кризиса веры в прогресс писатель в “последнем советском” произведении (повесть “Наводнение” написана в 1929 г. и издана в 1930), в предельно заостренной форме поставил вопросы жизни и смерти, страсти и ненависти, преступления и наказания.22 Включив их, благодаря “интегральному образу” наводнения, и в конкретные реалии жизни Петербурга, проецирующиеся в сознании читателя на традиционный мотив русской литературы от Пушкина до Блока и Мандельштама, и в кровавые стихии революций и гражданской войны, и в душевное, а затем физическое “наводнение” истекающей кровью героини, и в библейско-мифологическое представление о сотворении мира, но и возможное грядущее.
Подобно тому, как Бог “почил в день седьмый от всех дел Своих” (Быт 2:2) в финале в седьмой главке повести главная героиня Софья, сотворив наиважнейшее дело - начало новой человеческой жизни - , “спала, дышала ровно, тихо, блаженно.23 Это состояние душевного покоя и счастья можно охарактеризовать словами Евангелия от Матфея: “Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят” (5:8). Но читатель знает, что Софья зачала и родила свою дочь лишь после того, как убила топором приемную девчонку – сироту Ганьку, ставшую сожительницей ее мужа. Рождение долгожданного ребенка на грани жизни и смерти помогает поверить не только в искренность, но и в возможность искупления греха убийства: перенеся родильную горячку, отчаяние умереть нераскаявшейся, Софья перед всеми признается в содеянном. У Замятина концовки произведений не содержат итоговой морали, они обращают внимание читателя прежде всего к собственному “Я”.
Тему России, судьбы русского человека Замятин лишает национальной замкнутости, вписывает ее в мировой процесс. В романе “Мы” тема России заключена и в самом названии, и в макротексте произведения, где “Мы” –это не только масса, состоящая из унифицированных “Я”, но “Мы” – это и все вместе, всем миром, без вражды. Замятина отличает требовательная любовь к России. Взгляд на Россию жесткий, даже порою жестокий лишен и чаадаевского критицизма, и славянофильской восторженности.
© Иванова Т.В., 2001.
1 Замятин Е.И. Werke-Сочинения: В 5 т. Мюнхен, 1970-1996. Т.1. С.21. Все ссылки на это издание.
2 Замятин Е. И. < Письмо И. В.Сталину > // Замятин Е. И. Я боюсь : Литературная критика. Публицистика. Воспоминания. М., 1999. С. 169.
3 Он же. Автобиография. Т.1. С.32.
4 Он же. О синтетизме; О литературе, революции и энтропии. Т.4. С.282-290; 291-296.
5 Попова И.М. “Чужое слово” в творчестве Е.И.Замятина: (Н.В.Гоголь, М.Е.Салтыков-Щедрин, Ф.М.Достоевский). Тамбов, 1997.
6 Замятин Е.И. Т.1. С.86.
7 Он же. Т.1. С.203.
8 Он же. Т.1. С.184.
9 Солженицын А.И. Из Евгения Замятина. Литературная коллекция // Новый мир. 1997. №10. С.189.
10 Замятин Е.И. Т.1. С.42.
11 Замятин Е.И. Т.4. С.303-304.
12 Доронченков И.А. [Вступительная статья] Письма Б.Д. и Е.Г.Григорьевых к Е.И. и Л.Н.Замятиным // Russian Studies. Ежеквартальник русской филологии и культуры. СПб.,1996. Т.2. №3. С.356.
13 Любимова М.Ю. “Я был влюблен в революцию…” // Новое о Замятине./ Сб. материалов под ред. Л.Геллера. М.,1997. С.67.
14 Замятин Е.И. Т.4. С.163.
15 Он же. Т.4. С.302.
16 Он же. Т.2. С.48.
17 Замятин Е. И. Закулисы. Т.4. С.306.
18 Он же. Закулисы. Т.4. С.306.
19 Эпштейн М.Н. “Природа, мир, тайник Вселенной…” М.,1990. С.194-197.
20 Желтова Н.Ю. Проза Е.И.Замятина: Поэтика русского национального характера. Автореф. дисс. … канд. филол. наук. Тамбов,1999; Иванова Т.В. Автор и герои в повести Замятина “Север” // Творческое наследие: Взгляд из сегодня: В6т. Тамбов,1997. Т.4.С.50-62; Иванова Т.В. Автор и герои в рассказе Е.Замятина “Африка” // Кормановские чтения. Ижевск,1998. Вып.3. С.202-211.
21 Замятин Е.И. Т.1. С.404.
22 Шмид В. Орнаментальный текст и мифическое мышление в рассказе Е. И. Замятина “Наводнение”// Шмид В. Проза как поэзия. СПб.,1998. С.328 – 344; Иванова Т. В. Время и пространство рассказа Е. И. Замятина “Наводнение” // Творческое наследие Евгения Замятина: взгляд из сегодня: В 2-х ч. Тамбов, 1991. Ч.1. С.197 - 215.
23 Замятин Е.И. Т.2. С.140.