Переломные эпохи в исторической традиции и сознании древних египтян (по источникам конца II тыс до н э. Iтыс н. э.)

Вид материала

Автореферат

Содержание Главе 3 «Гиксосское вторжение и правление в египетской традиции сер. II тыс. до н. э. – I тыс. н. э.» Главе 4 «Некоторые закономерности и тенденции передачи сведений о  переломных эпохах египетской истории в египетской историко-ли Основные положения диссертации получили отражение в следующих публикациях автора (общим объемом 4,1 а. л.)

Подобный материал:

• Урок 12 Религия древних египтян, 48.29kb.
• Тема урока: Религия древних египтян, 66.87kb.
• Доклад Введение, 68.34kb.
• "Смерть и загробный мир в мировоззрении древних египтян", 416.31kb.
• Л е. Гринин теория, методология и философия истории: очерки развития исторической мысли, 633.16kb.
• Л е. Гринин теория, методология и философия истории: очерки развития исторической мысли, 229.61kb.
• Реферат по этнологии формирование татарского этноса, 265.81kb.
• Тема. Письменность древних египтян Загадочные иероглифы, 42kb.
• Славянская мифология совокупность мифологических представлений древних славян (праславян), 444.83kb.
• Л. Н. Гумилев в сети Интернет Произведения Л. Н. Гумилева, 189.15kb.

Глава 2 «Арабо-египетское предание о царице Далуке, его древнеегипетское происхождение и исторические корни» посвящена анализу предания о царице Далуке, отраженного в арабо-египетской традиции. Согласно ему, после гибели фараона и его войска в Красном море в Египте не осталось мужчин, чтобы править, и женщины избрали на царство мудрую египтянку Далуку. Египту в то время угрожали соседи и с суши, и с моря; в обороне против них Далука опирается на помощь помощницы – волшебницы Тадуры, так как с гибелью фараона и войска остается надеяться лишь на магию, и преуспевает в обеспечении безопасности страны. После этого фараоновский Египет до падения своей независимости «оставался таким, каким его обустроила Далука».

В главе было выявлено, что у изложенного предания имеется сюжетное ядро, отражающее реальные события истории Египта. По своему месту в излагавшейся выше (с. 8–9) коптской по происхождению схеме истории Египта, представленной у арабо-египетских авторов, правление Далуки лежит на грани двух последних больших эпох истории независимого Египта (в пересчете на современную хронологию – около рубежа II – I тыс. до н. э.), причем начинающаяся с правления царицы эпоха завершается азиатским (resp. персидским) завоеванием. В манефоновской традиции в роли точно такого же рубежа выступает грань XIX и XX династий (у Манефона эта грань разделяет вторую и третью из трех эпох независимой истории, причем третья эпоха также заканчивается персидским завоеванием) ок. 1200 г. до н. э. В реальной истории на это время падает один из крупнейших переворотов в истории Египта, представлявшийся современникам и потомкам моментом краха, пресечения и восстановления государственной традиции страны. Ключевую роль в этих событиях играла царица Таусерт (ок. 1200 г. до н. э.), осуществившая последнее женское правление фараоновского Египта. Обнаруженное структурно-хронологическое и сюжетное совпадение между изложенным арабо-египетским, манефоновским и реальным материалом не может быть случайным: правление царицы Далуки приходится на тот же переломный момент в арабо-египетской схеме истории Египта, что правление Таусерт – в манефоновской и реальной истории. При этом во всех случаях речь идет об уникальном (и последнем в египетской истории) правлении женщины, связанном с мотивом восстановления государственности после ее краха и обрыва. Даже внешнеполитический контекст правления Далуки оказывается весьма близким реальности времен Таусерт (арабское предание констатирует крайнюю внешнюю угрозу при воцарении Далуки, в том числе такую редкую для Египта, как угроза со стороны моря; в реальности в конце XIII – начале XII вв. на Египет обрушиваются «народы моря»).

Этот вывод был подтвержден тем, что в предании о Далуке выявляются египетские литературные и фольклорные топосы: взаимодействие царя и волшебника, использование магии для обеспечения государственной безопасности. В связи со слабостью Египта перед лицом иноземцев в древнеегипетской литературе I тыс. до н. э. в порядке компенсации ослабления царской и военной мощи усилилась роль мага – помощника власти: отныне именно на него возлагается функция защиты страны. В египетской литературе волшебник с течением времени из обычного подданного, развлекающего царя, становится человеком царской крови (а потом и вообще самим фараоном), на котором лежит ответственность за безопасность всей страны и который обеспечивает эту безопасность магическими средствами. Именно такую роль и именно в таком контексте выступает пара Далука – Тадура, занимая в рамках эволюции египетских сюжетов о волшебниках срединное положение (магия уже является единственным средством защиты страны, но волшебница еще остается лишь помощницей престола, а не сама занимает его).

Предыстория появления арабо-египетского сюжета о Далуке на египетской почве была реконструирована следующим образом. В концепции самой Таусерт (как показывают аутентичные египетские материалы ее правления, в том числе при учете новейших исследований А.В. Сафронова) она должна была считаться избавительницей от смуты и от «врага великого» Баи (казненного в пору ее участия в управлении страной), который и позже, при сменившей Таусерт XX династии, описывался под прозвищем «Ирсу» как главный негативный протагонист постигших страну катастрофических бедствий. Однако в традиции XX династии сама Таусерт наряду с Баи стала резко отрицательным персонажем, и от ее правления «очищали» престол; избавительницей же страны провозглашалась собственно XX династия, сменившая ее режим. Однако итоговая народная традиция, по-видимому, продолжала (или стала) воспринимать в качестве спасительницы страны именно эту царицу (как следует из египетского происхождения рассказа о Далуке): под впечатлением от уникального женского правления, наложившимся на яркие фольклорные модели в историческом фольклоре восторжествовала линия, восходящая к концепции самой Таусерт, в противоположность забытой в итоге концепции XX династии. Независимое подтверждение этого было усмотрено в труде Манефона, где Таусерт названа по имени (греч. Туосрис), а ее правление синхронизируется с крупнейшей исторической вехой в целом (Троянской войной) и подытоживает вторую из трех больших эпох истории Египта; в то время, как цари XX династии вообще не названы по именам.

Главным выводом этой главы является следующий: арабо-египетский сюжет о царице Далуке восходит к коптскому/позднеегипетскому фольклору, отталкивающемуся от бурных исторических событий, связанных с царствованием царицы Таусерт (и частично восходящему к некоторым элементам ее вероятного прижизненного прославления в качестве спасительницы страны от врагов).

В Главе 3 «Гиксосское вторжение и правление в египетской традиции сер. II тыс. до н. э. – I тыс. н. э.» проанализировано восприятие гиксосского владычества в позднейшей традиции египтян и эволюция отраженного в ней отношения к гиксосским царям, начиная от ближайшего постгикосского времени (надписи Камоса и Хатшепсут, Карнакский царский список), до более поздних текстов (Туринский царский список, «Сказка об Апопи и Секененра») и коптских времен (по соответствующим материалам, выделенным в арабо-мусульманской исторической традиции).

Гиксосские цари Авариса не вписывались в ключевую египетскую концепцию различения сакральных египетских царей (несу) и несопоставимых с ними чужеземных правителей (хекау хасут). С одной стороны, гиксосские владыки правили из египетской столицы и оформляли свое владычество как власть традиционных египетских царей-несу. С другой стороны, они продолжали восприниматься как чужеземные завоеватели и сохраняли свой старый «домен» в Азии; тем самым они оставались хекау хасут. Египтяне выработали два варианта адаптации к этому положению (в любом случае крайне унизительному и парадоксальному для них, в том числе уже потому, что гиксосы были чужеземцами, завоевавшими Египет извне). По одному, «ригористичному» варианту, гиксосские цари Авариса не считались несу, а рассматривались как чужеземные враги Египта, «мерзопакостные азиаты» и шмау («бродяги/кочевники»), которые правили «без Ра», то есть не являлись носителями ритуально чистой египетской государственности. Такова была фиванская ранненовоегипетская концепция, известная по надписям Камоса и Хатшепсут, т. е. сформировавшаяся при царях – изгонителях гиксосов (для которых она была более чем естественна) и воспроизводившаяся их преемниками.

В рамках другого, «оппортунистического», приспосабливающегося к реальности взгляда, египтяне сочли возможным признать, что могут быть правители, одновременно являющиеся и несу, и хекау хасут, и что гиксосские цари Авариса именно таковы (также признавалось, что наряду с ними в Египте могут быть и другие несу, так что речь идет о концепции разделенной царственности). Этот подход представлен в источниках времени XIX династии: «Сказке об Апопи и Секененра» и Туринском царском списке. Однако этот подход нельзя считать возникшим позже «ригористичного», так как взгляд на гиксосских царей как одновременно и несу, и хекау хасут восходит к концепциям и титулованиям самих этих царей. Именно при дворе гиксосских государей Авариса традиционное противопоставление чужеземных князей хекау хасут легитимным египетским царям несу заменялось на синтез этих статусов: гиксосские цари Авариса претендовали на то, чтобы быть и теми, и другими одновременно. Эта концепция, отброшенная при сокрушении Аварисского царства фиванцами, после долгого перерыва оказалась востребованной и вновь легла в основу официального восприятия гиксосских царей при обосновавшейся в Нижнем Египте, недалеко от Авариса, XIX династии (ср. включение шести гиксосских царей Авариса с определением хекау хасут в Туринский список египетских несу). В это время их считали несу, однако несу «второго сорта», неполноценными по сравнению с обычной царственностью единодержавных и коренных египетских несу. Так, в Туринский список гиксосская династия включается с единственным или добавочным определением хекау хасут, в то время как статус всех остальных упомянутых там царей передается просто терминами несиу и несу-бити, а в «Сказке об Апопи и Секененра» подчеркнуто, что оба они являются несу, но не такими полноценными, каким был бы единодержавный египетский царь, обозначенный в «Сказке» особым термином «неб [владыка]-несу». Неполная легитимность обоих действующих в «Сказке» царей – гиксосского сюзерена и его фиванского вассала – намеренно выражена и художественными средствами. Неполнота эта, однако, разная: согласно деталям, рассыпанным по тексту, Секененра превосходит Апопи в ритуальной составляющей царственности, но уступает ему в административно-силовой, и наоборот. В связи с этим в произведении весьма дифференцированно реализован такой новоегипетский литературный топос, как сцена совета при царе (в «Сказке» вводится по сцене совета при каждом из соответствующих царей, причем Секененра изображен куда менее могущественным, чем Апопи, а Апопи – лишенным традиционных качеств египетского царя: он не стремится сокрушить врага личной воинской доблестью и неспособен строить лучшие замыслы, чем его вельможи, что перекликается с образом вражеского азиатского царя в коптском «Романе о Камбизе»).

Наконец, у Манефона восприятие гиксосов во многом воспроизводит схему Туринского канона (как и Туринский канон, Манефон включает тех же шесть гиксосских царей Авариса в ряд египетских царских «династий»), но с двумя отличиями, приближающими Манефона к «ригористичному» взгляду:

а) отношение Манефона к гиксосам гораздо хуже, чем в текстах XIX династии, и напоминает подход XVIII династии; если бы не царский список, то вообще нельзя было бы понять, что он признает шесть царей Авариса законными правителями Египта – в нарративе они описаны как чужеземные враги, пытавшиеся искоренить египетский род, а их появление – как кара богов;

б) гиксосы у Манефона оказываются «вечными чужеземными врагами»: по изгнании из Авариса они якобы сохраняют власть в Палестине и продолжают противостоять Египту до конца Нового царства. В частности, столкновения с азиатами и «народами моря» в конце XIX – начале XX династий у Манефона оказались циклизованы, смешаны и переосмыслены как новое нашествие гиксосов.

Это ужесточение позднеегипетского подхода к гиксосам, во многом реанимировавшее старый фиванский взгляд на них, произошло, несомненно, под влиянием компенсаторной «ультранационалистической» реакции на господство иноземцев в I тыс. до н. э.

К изложенным вопросам прямое отношение имеет арабо-египетский и, шире, арабо-мусульманский сюжет о вторжении азиатов-амалекитов (resp. гиксосов) в фараоновский Египет и их временном владычестве там (этот сюжет впервые соотнесли с историческими гиксосами еще европейские исследователи и переводчики соответствующих арабских трудов во второй пол. XIX в.). Для него характерно приведение племенной идентификации азиатов-захватчиков (отсутствующее у самих египтян). Существенно, что в составе этого сюжета сохранились некоторые собственно египетские элементы: а) на момент амалекитского вторжения в Египет там правила женщина (что отвечает реальному финалу Среднего царства); б) имя одного из амалекитских царей созвучно с именем исторического гиксосского царя, Хийана, а другого зовут Камес, что, видимо, явилось следствием искажения сведений о фараоне-противнике гиксосов – Камосе; имя последнего амалекитского царя – Самейда – практически идентично имени последнего царя гиксосской династии в Туринском списке, Хамуди, в коптском произношении; в) после амалекитов правит «Фараон», причем в одной из версий подчеркивается, что это правитель именно местного, египетского происхождения, противопоставленный иноземцам-амалекитам. Кроме этих схождений (совокупность которых можно объяснять только усвоением арабской традицией соответствующих элементов, восходящих к реальности II тыс., из позднеегипетско-коптских преданий), египетские корни обсуждаемого арабо-мусульманского сюжета видны в его крайне негативном отношении к амалекитским царям Египта: их обвиняют в несправедливости, высокомерии и тирании, а двоих из них за грехи карает неестественной смертью сам Бог. Таким образом было выявлено, что на момент прихода арабов в Египте воспроизводилось то же специфическое отношение к гиксосам, что и у Манефона: гиксосские правители – враги египтян, враги богов, чужеземные захватчики, но все же являвшиеся вместе с тем и египетскими царями.

Основные выводы главы таковы: египтяне осмысляли очень тяжелый для них факт гиксосского, первого в истории страны периода иноземного господства по двум моделям: а) гиксосские цари как тотальные чужеземные враги; б) гиксосские цари как все-таки легитимные, хотя и неполноценные по легитимности и крайне нежелательные египетские владыки. Обе эти модели, чередуясь, отразились в официальных памятниках и историко-художественных нарративах; в позднеегипетское время восприятие гиксосских царей до известной степени синтезировало эти два подхода, а одновременно сильно «вульгатизировалось», мифологизировалось и беллетризовалось, эволюционируя в сторону все более негативного к ним отношения.

В Главе 4 «Некоторые закономерности и тенденции передачи сведений о  переломных эпохах египетской истории в египетской историко-литературной традиции» выявляются характерные черты египетской литературно-исторической традиции о трех рассматривавшихся переломных периодах. Выясняется, что составе «исторического ядра» всех соответствующих сюжетов можно выделить два компонента, получающих в ходе развития нарративной традиции совершенно разное разрешение. Первый компонент – это имена и политическое положение правителей, а также общая схема вовлекающих их событий или ситуаций. Чем больше времени разделяет реальную ситуацию и восходящий к ней по своему историческому ядру соответствующий нарратив, тем большим изменениям и искажениям подвергается в нем указанный компонент в сравнении с реальной историей, однако какие-то элементы, отвечающие ей, сохраняются практически всегда. Что же касается второго компонента – основной массы отдельных действий, реплик и мотивов персонажей, в том числе сюжетообразующих – то здесь все наши нарративы примерно одинаковы: в этой области они с самого начала не содержат никаких достоверных или восходящих к реальным событиям сведений, а конструируют поступки и мотивы персонажей по беллетристическим и фольклорным моделям и/или по авторскому желанию.

Независимо от этого можно выделить и два типа авторов изучаемых произведений. К первому типу относятся те, для кого исторические воспоминания были лишь материалом для создания «вводной» части их повествований и определения самого общего хода и рамок сюжетного действия; конкретный же ход этого действия и все его детали сознательно вымышлялись ими с беллетристическими целями (таковы были первые создатели сюжета «Сказки об Апопи и Секененра»). Авторы же другой группы нарративов (Манефон, Иоанн из Никиу, арабо-египетские историки) стремились и в общем, и в деталях передавать именно реальный ход событий, каким они его считали, и приводили те или иные сведения лишь постольку, поскольку приписывали им историческую ценность. Несмотря на эту разницу в подходах, уровень беллетризации и неисторичности в изображении конкретного хода событий и их участников в нарративах обеих групп примерно одинаков. Этот феномен имеет следующее объяснение: авторы-«историки» (создатели произведений второй группы) сами были вынуждены использовать произведения первой («беллетристической») группы как источник, не подозревая (или игнорируя) тот факт, что этот источник содержит изначально вымышленную информацию. Этот вывод уточняет предложенную в литературе схему, по которой «ученое» египетское историописание привлекало в качестве своих основных источников, с одной стороны, царские списки, а с другой – беллетристические композиции, содержавшие исторические элементы (имена правителей и изложение общего хода событий), но созданные прежде всего за счет художественного вымысла.

Основные выводы главы: сравнительный анализ выявляет следующие особенности египетских нарративов, посвященных эпохам кризиса и поражений своей страны.

1) В собственно египетских текстах в центре внимания оказывается героическая борьба с захватчиком или его конечное изгнание. Поражение в любом случае оказывается временным, а ход поражения не описывается специально. Подробнее фиксируется именно конечная победа Египта – его отмеченное тут же избавление от врага, а также доблесть, проявленная египтянами в борьбе с ним. Таковы манефоновские рассказы о гиксосах, рассказ Иоанна из Никиу о приходе и уходе Навуходоносора и, возможно, «Роман о Камбизе». В той мере, в какой авторы признают факт поражения или хотя бы угрозы такового, ответственность за это целиком и полностью возлагается на царя (иногда еще и на роковую волю богов). Позднеегипетским и коптским авторам оказывается дороже репутация страны и народа (особенно воинов), чем репутация правителей: за счет последней выигрывает первая. Выявленный феномен явно отражает падение престижа царской власти в глазах египтян (известное и по другим источникам) после многочисленных поражений, которые она потерпела от внешних врагов в VIII–IV вв. до н. э. В арабо-мусульманских источниках поражения древнего Египта, напротив, рисуются без прикрас.

2) Создатели обсуждаемых египетских нарративов стремятся литературно компенсировать слабость и неудачи царской власти и тем самым, вопреки историческим фактам, «восстановить» в своем повествовании должное могущество страны. Выявляются три способа такой компенсации (они могут и сочетаться друг с другом): народное избрание нового царя в период кризиса; появление женского персонажа на престоле; передача функций защиты страны волшебнику при царе или царю-волшебнику. Поскольку в исторической действительности соответствующих эпох царская власть оказывалась не в состоянии защитить страну, а войско терпело поражение, в литературе выстраивается другая, компенсаторная по характеру модель: люди сами избирают себе царя или царицу и при этом защищают свою страну доступными на фоне военной слабости магическими средствами. В этой модели самому населению приходится исполнять те функции, которые в норме обязано было брать на себя государство в лице фараона и элиты. Основной негативной особенностью кризисных эпох с точки зрения египтян, насколько она прослеживается в фольклорных и полуфольклорных нарративах, была именно эта инверсия привычных социальных ролей.

3) Что касается нападающих чужеземных врагов, то для египтян наиболее запоминающимся оказывается не их этническая и государственная принадлежность, а общее региональное направление (в наших случаях – азиатское), с которого осуществлялось нападение. Имя вражеского царя-завоевателя сохраняется, но быстро утрачивается включающий его исторический контекст: несколько разных походов могут сливаться воедино; искаженную, во многом произвольную трактовку получают сведения о нападавших, их этносе и правителе. Имя обороняющегося египетского царя сохраняется достаточно хорошо. Твердо удерживается общая информация о женских правлениях на исходе Среднего царства и на исходе XIX династии, однако с потерей и замещением имен цариц.

4) При изображении действующих лиц и их мотивов обсуждаемые нарративы отличаются следующими чертами: гнев и агрессия часто изображаются у неегипетской атакующей стороны, страх и неуверенность – у египетской обороняющейся, однако при этом, непосредственно описывая поступки и слова египтян, авторы вводят эти негативные черты гораздо менее масштабно, чем следовало бы из общего (бесславного для Египта) хода событий, как он представлен в тех же самых источниках. Для дополнительной компенсации соответствующего впечатления авторы стремятся вводить отдельные героические реплики и деяния египтян. Другим важным моментом является обычное, не специфически-египетское явление беллетризации мотивов действующих лиц.

В Заключении подводятся итоги диссертационного исследования египетской литературно-исторической традиции о рассматривавшихся кризисных моментах прошлого (включая ее фольклорную составляющую). Было выяснено, что воспоминания об этих моментах оказались удержаны в общественной памяти египтян и нашли отражение в их устных и письменных нарративах куда лучше, чем это ранее считалось в науке. Сюжеты изученных коптских произведений оказываются не вторичной литературной конструкцией, созданной на основе библейских и античных сочинений, а поздним вариантом аутентичной египетской традиции о действительных событиях VI в. до н. э.; «Сказка об Апопи и Секененра» на редкость точно передает политическую ситуацию периода гиксосского владычества и отражает ее как посредством использования фольклорных моделей, так и путем изощренного варьирования титулатур и описания царей; и даже арабо-египетское предание о Далуке, производящее впечатление чистого вымысла, восходит к коптским фольклорным сюжетам, выросшим вокруг сохранявшихся в Египте воспоминаний о кризисном «рубежном» времени и женском царствовании на грани XIX–XX династий.

Эволюция воспоминаний о прошлом и выражающих их сюжетов с историческим ядром проходила под влиянием специфических концепций и моделей, созданных при дворе и в образованной среде фараоновского Египта. При этом вводились яркие отрицательные приметы кризисов: слабость царской власти, вплоть до правления выборной женщины-царицы, и как противовес – активность народных лидеров. Иноземные завоеватели всегда являются всецело отрицательными персонажами.

В ходе своего развития каждый сюжет терял некоторые изначально присущие ему элементы (прежде всего исторические) и взамен обретал некоторые новые (относящиеся к сфере чисто литературного вымысла). Тем не менее в итоге место соответствующих событий в общей схеме египетской истории (непосредственно представленной у арабо-мусульманских авторов, но имеющей позднеегипетско-коптское происхождение) закрепилось довольно твердо, причем сама эта схема достаточно хорошо отражает реальность.

Развитие египетского историописания шло прежде всего за счет комбинирования достаточно скудных данных собственно исторического характера (в первую очередь царских списков) с уже существовавшими литературно-историческими композициями на отдельные сюжеты; в этих композициях с самого начала была велика доля сознательного беллетристического вымысла. Позднеегипетские и коптские авторы, составляя повествования о далеком прошлом и сталкиваясь при этом с вышеуказанными композициями, сами уже не знали, где в них кончаются исторические факты и начинается литературное добавление и переработка, и склонны были целиком рассматривать их как заслуживающие доверия источники. В еще большей мере эту «вторичную историзацию» фольклорно-литературных элементов проводили арабо-египетские историки.

Соответственно, первой важной чертой древнеегипетской традиции о прошлом можно назвать ее некоторый архаизм и неразвитость, проявляющиеся, в частности, в отсутствии критического отношения к источникам. Второй существенной чертой египетской традиции о прошлом является ее поливариантность, сосуществование разных версий этого прошлого, не до конца согласованных даже за счет использования царских списков; порядок крупных эпох, династий и групп династий в разных египетских версиях сильно отличался друг от друга в диапазоне от очень высокого соответствия реальности у Манефона и относительно высокого – в коптской версии, унаследованной арабскими учеными, до совершенно искаженного в египетской версии, переданной Геродотом. Видимо, достоверные сводные царские списки имели гораздо меньшее хождение, чем достоверные списки царей по отдельным династиям. Ориентация на перечни царей приближает египетскую традицию к подлинной историографии, однако степень фольклоризации содержания каждого отдельного нарратива о прошлом случайна и не зависит от этой ориентации (поскольку царские списки очень малоинформативны и оставляют создателям нарративов возможность для почти любого наполнения своих сюжетов).

Преломление реальных событий и дополнение их домышленными чертами в египетской традиции о прошлом подчинялось следующим главным тенденциям:

1) Необходимость компенсации слабости царской власти. И историописатели (Манефон), и создатели литературных композиций ответственность за тяжелое положение Египта полностью перекладывают на египетского правителя (и частично – на волю богов), причем именно на его личные психологические слабости и пороки, а не на военные или политические просчеты. Элементы подобного отношения прослеживаются даже в тех произведениях, где египетский правитель в целом воспринимается позитивно. Зато государственное устройство, египтяне в целом, египетские воины никакой ответственности за тяжелое положение Египта подчеркнуто не несут. С точки зрения общественного сознания Египет, несмотря ни на какие поражения, оставался страной, по определению превосходящей всех иноземцев. И если такая страна все же оказывалась поставлена ими в тяжелое положение, ответственность за это оставалось приписывать царю, в силу своих личных пороков оказавшемуся неспособным правильно руководить доставшейся ему безупречной страной и обеспечивать ей должную защиту богов. В помощь такому слабому правителю выдвигаются мудрецы, волшебники и герои-воины «от земли». При изображении былых кризисов народ воспринимается однозначно положительно, царь становится объектом критики.

2) Фольклоризация реальности, «комплектование» ее привычными фольклорными элементами (так, в «Сказке об Апопи и Секененра» на сведения о взаимоотношениях гиксосских правителей Авариса и их фиванских вассалов наложился чисто фольклорный топос о царском обмене загадками).

3) Беллетризация реальности, желание создать как можно более интересное и драматичное повествование. Нарративам о прошлом страны не чужда художественная составляющая: особенно сильно она выражена в текстах с изначальной «сказочной» природой («Сказка об Апопи и Секененра») и в текстах, наиболее далеко отстоящих от описываемых событий хронологически (большинство арабских источников). В первом случае цель произведения – рассказать увлекательную историю, используя исторических персонажей, а не донести до читателя сведения исторического характера, поданные как занимательный рассказ. Во втором случае подлинные исторические сведения настолько неотличимы от вторичного вымысла, что остаются в основном фольклорные и полуфольклорные элементы, нанизанные на общее представление о характере периода, которое тоже, впрочем, склонно выражаться в фольклорных моделях. В таких текстах появляются диалоги исторических персонажей, цитируются якобы их письма друг другу, гораздо большее внимание уделяется их личностям, тон повествования очень эмоционален.

4) При этом если более ранний автор может прекрасно отдавать себе отчет в том, что в записываемой им истории наряду с историческим зерном содержится много фантастических дополнений и прекрасно отличать одно от другого, осознавая, что он создает вымысел на исторической основе, то позднейший автор, использующий такие истории, уже далеко не всегда будет видеть эту разницу: для него и историческое зерно, и литературный вымысел окажутся равноценны, а грань между ними не будет видна. Это и приводит к характерному облику исследованных нами египетских нарративов о прошлом.


Основные положения диссертации получили отражение в следующих публикациях автора (общим объемом 4,1 а. л.):


I. Статьи в изданиях, рекомендованных Высшей аттестационной комиссией Министерства образования и науки Российской Федерации:

1) Мотивы древнеегипетского фольклора в рассказе Ибн Абд ал-Хакама о царице Далуке // Восток. Афро-азиатские общества: история и современность. 2007. № 1. С. 33–43.

II. Прочие публикации:

1) «Роман о Камбизе»: образ царя и новоегипетские литературные модели // Труды научной конференции студентов и аспирантов «Ломоносов-2004». История. Сборник тезисов. М., 2004. С. 119–121.

2) «Роман о Камбизе»: образ царя и новоегипетские литературные модели // Вестник молодых ученых. Вып. 1. Сборник лучших докладов Международной научной конференции студентов, аспирантов и молодых ученых «Ломоносов-2004». М., 2004. C. 133–137.

3) Новоегипетская литературная модель в коптском тексте: сцена военного совета царя в «Романе о Камбизе» // Взаимодействие мировых цивилизаций: история и современность. Материалы московской конференции, проведенной кафедрой всеобщей истории РУДН. Вып. 5. М., 2004. C. 3–8.

4) Восковой крокодил и глиняный человек: магические существа-помощники и связанные с ними топосы в древнеегипетской литературе // Взаимодействие мировых цивилизаций: история и современность. Материалы московской конференции, проведенной кафедрой всеобщей истории РУДН. Вып. 6. М., 2005. C. 47–54.

5) Роман о Камбизе: топос слабого царя и возможное окончание произведения // Труды научной конференции студентов и аспирантов «Ломоносов-2005». История. Сборник тезисов. М., 2005. С. 119–123.

6) Формирование предания об азиатском завоевании Египта в поздней египетской традиции // Безопасность Африки: внутренние и внешние аспекты. X конференция африканистов. Сборник тезисов. М., 2005. С. 72–73.

7) The Image of the King in Ancient Egyptian Literature: From Axial Background Functions till Fully-Engaged Object of Action // Fourth International Conference «Hierarchy and Power in the History of Civilizations». Moscow, 2006. P. 140–141.

8) Распределение титулований и аспекты восприятия Апопи и Секененра в «Сказке об Апопи и Секененра» // III международная конференция «Иерархия и власть в истории цивилизаций». Ч. II. Статьи и тексты докладов. М., 2007. С. 49–55.

9) Magic vs Act of Providence: Egyptians and Judeans at the Face of Foreign Enemies in the Arab Literature // Buletinul Cercurilor Stiintifice Studentesti. 2007. № 13. P. 59–63 (ab.ro/Publicatii/colectia_bcss/bcss_13/bcss13.phpl).

10) The Image of the King in Ancient Egyptian Literature: from Axial Background Functions till Fully-Engaged Object of Action // Grinin L.E., Beliaev D.D., Korotayev A.V. Hierarchy and Power in the History of Civilizations: Ancient and Medieval Cultures. Moscow, 2008. P. 3–8.

11) The Topos of Amalecite Supremacy over Egypt in Arab Historical Tradition (I mill. A.D.) // Buletinul Cercurilor Stiintifice Studentesti. 2008. № 14. P. 39–45.

12) Literature Compensation of the Weakened King’s Power during the Crucial Periods of Ancient Egyptian History // Fifth International Conference «Hierarchy and Power in the History of Civilizations». Abstracts. Moscow, 2009. P. 85.