Geum.ru

Один политический процесс

Вид материалаДоклад
§4. Я встречаюсь с группой марксистов
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   23

§4. Я встречаюсь с группой марксистов



Гальперин, Кудрова, Лейтман, Назимова, Шейнис; скованность марксистов и свободное мышление


Выступление на обсуждении Дудинцева здорово подняло меня в моих собственных глазах. До того времени мне ни разу не аплодировали на собраниях, да и все те выступления мои на собраниях сводились к оправдыванию по поводу нарушения комсомольской дисциплины, когда разбирались мои бесконечные "личные дела". А тут - публика предпочла меня прославленному оратору, член-корреспонденту Академии Наук, моему научному шефу. Я с восторгом повторял строфу:


Приятно дерзкой эпиграммой

Взбесить оплошного врага.

Приятно зреть, как он упрямо,

Склонив бодливые рога,

Невольно в зеркало глядится

И узнавать себя стыдится.

Приятно, если он, друзья,

Завоет сдуру: "Это я!"


Ведь присутствующее в моем изложении юмористическое отношение к моему собственному выступлению тогда во мне отсутствовало начисто. И я оскорбился бы, если бы мне кто сказал, что я ничего не понял в романе Дудинцева, что я просто не прочел его. Напротив, я был убежден, что я моментально схватил его суть за счет верного понимания действительности. Словом, я был на верху собственных представлений об успехе. Кстати, прочувствовал я лишь свою победу над Александровым. Всяких там бубнящих по бумажке Рождественских и Иезуитовых я и во внимание не принимал - то-то именно они теперь доползли до законодателей литературоведения... В последующие дни мое самолюбие было польщено еще больше. Мне позвонили (уж не знаю, где они раздобыли номер телефона Вербловской) насколько незнакомых людей, которые поблагодарили меня "за гражданское мужество", "за то, что я сказал о преследовании евреев". Наконец, когда через несколько дней про это обсуждение ругательски отозвалась "Ленинградская правда" и, как мне рассказывали, Булганин произнес: "Начинают, как в Ленинграде, а хотят закончить, как в Венгрии", - мне показалось, что я признан всеми. Позже "Литературка" тоже ругала это обсуждение.

Но, как бы от похвал у меня не вскружилась голова, я - а особенно Ира - тем отчетливее ощутили, как на моей шее захлестнулась еще одна петля, заброшенная из той бездны, имя которой - арест. С этого дня ожидание ареста стало прямо-таки апокалиптическим. И тем активнее я действовал, тем более спешил завершить свое Дело.

После обсуждения ко мне подошла28 незнакомая молодая женщина, отрекомендовалась Ирой Кудровой (на деле ее зовут Ирма, но она так не любит этого своего имени, что я о нем узнал только из протоколов допросов; кстати, только тогда же я узнал, что Иру Зубер зовут по паспорту Эврика). Она сказала, что есть несколько человек, которые желали бы, в силу моего выступления, познакомиться со мной, и пригласила меня к себе. Тут же был ее муж - Борис Гальперин.


Ирма Кудрова с дочкой Катей. Около 1960 г.
Через несколько дней я пришел. Она жила тогда в квартире мужа, в тесной клетушке, в Манежном переулке д.17, кв.20 недалеко от Спасского собора. Собралось несколько человек: они, Алла Назимова (позже бывал и ее муж Виктор Шейнис), Кира Лейтман и др. Для меня все они были чужими, не сразу выяснилось, что почти все они историки и хорошо знают Вербловскую, с которой вместе учились, что Алла так даже знала меня, когда в 1951 году меня в очередной раз исключали из комсомола. Она была тогда знакома с членом нашего комсомольского бюро Сергеем Ермаковым, который делал доклад о том, что я увлекаюсь Ницше и идеалист, а потому пропускаю лекции и должен быть изгнан из комсомола (что почти неизбежно влекло бы исключение из университета как идеологически нездоровой единицы). Поэтому она сразу стала расспрашивать меня о Ницше, о котором я и думать забыл в то время.

Что они были за люди? Совсем иные, нежели мы, математики. Прежде всего, говоря "они", я имею в виду тех из них, которых я еще не перечислил: Анатолия Соскина, отсутствующего в Ленинграде, и Николая Миролюбова, а возможно - и других. Давление этих отсутствующих ощущалось все время. Позже я узнал, что они были раздираемы раздорами по вопросу: идти ли на встречу со мной. Наиболее осторожные считали, что противопоказан контакт с человеком, публично себя выказавшим. Пришли наиболее тянувшиеся к действиям.

Эти люди психологически и генетически были людьми типа Кудровой и Шейниса, которые, кстати, были школьными приятелями. К тому же кругу принадлежала Ира Вербловская. Это были в основном историки по образованию. А историки, в отличие от математиков, как известно, у нас обучались не бескорыстию мысли, а пристрастности мысли. Критерий "таковы факты" им приходится прятать в карман вместе с кукишем, прибегая к критерию "такова обстановка". Возраста они были примерно моего, на год-два старше. Миролюбов был уже кандидатом наук и преподавал марксизм. Кира была студенткой в Текстильном институте, где Алла преподавала марксизм и была членом бюро ВЛКСМ. Виктор поступал в аспирантуру. Все они до 1953 года были не просто глубоко убежденными коммунистами (без партбилета), а сталинцами. Шейнис так неоднократно выступал с ортодоксальными речами в ЛГУ и, кажется, даже в одной травле принял участие, будучи убежден в своей идейной правоте. Кудрова принадлежала к тому слою обеспеченности, который мог в годы войны позволить себе ПРОДАВАТЬ ХЛЕБ. Ее папа, с которым она всегда была в хороших отношениях, был в это время начальником топливснаба г.Ленинграда, т.е. автоматически входил в обком и, кажется, даже в бюро обкома. Сама она работала по литературоведению, не помню, тогда или позже устроившись в Пушкинский дом. Все они трагически переживали смерть Сталина, как и Вербловская, рыдали и т.п.29.

События после 1953 года: история с Берией, развенчание Сталина, выплывшая наружу грызня между вождями, подготовка к XX съезду партии, слухи о реабилитации, пересмотр установок - начисто опрокинули в них все устоявшиеся взгляды и представления. Они резко кинулись в противоположную крайность - так мне кажется. Они стали отрицать существующий строй, не признавая, что он - социалистический, стали доказывать, что все, что делалось после смерти Ленина, явилось ошибкой. Они стали выступать за "настоящий" марксизм, за "настоящий" социализм. Конечно, я преувеличил, написав, что ВСЕ их взгляды рухнули. Они были воспитаны в марксистской терминологии. Они остались марксистами и после развенчания вождя народов, но марксизм их стал приобретать оттенок социал-демократизма. Они, разумеется, исходили из теории классовой борьбы и с порога отметали мои заявления, что "класс" - это фикция, и т.п. Настроения и способ аргументации людей такого склада, как они были тогда, можно лучше понять, прочитав "Российский путь построения социализма" Варги или "Новый класс" Джиласа. Конечно, я не утверждаю, что их взгляды СОВПАДАЛИ со взглядами Варги или Джиласа (тем более, что тогда ни Варга ни Джилас не написали еще своих работ, и выпущены в самиздате они были много лет спустя); разумеетеся, я ничего не могу сказать о нынешних взглядах лиц, относившихся к кругу Кудровой-Шейниса. Но, тем не менее, когда я читал и Варгу и Джиласа, а особенно, когда я сопоставлял их связанную аргументацию с раскованностью аналогичного трактата Сахарова, мне вспоминались нескончаемые разговоры, которые я вел в 1956 году с этими марксистами.

Ознакомившись с моими высказываниями и произведениями, они, не колеблясь, отвергли их. Я был для них чем-то диким. Они изумлялись, как может человек мыслить так поверхностно, эклектично, не научно (т.е. не по-марксистски). Ведь есть же марксизм - есть хорошая система взглядов. Нужно эту хорошую систему взглядов применить к неискаженной действительности, наполнить ее современными фактами - вот и будет подлинная наука. Он же, Пименов, мыслит абсолютно антинаучно, абсолютно непоследовательно. Где у него классовый подход?! - Нет классового подхода. Где материализм?! - Нет материализма. И так далее...

Но в первый вечер они еще не успели выказать свое неприятие меня. Тогда они в основном расспрашивали меня о моей биографии. А мне было что порассказать. Прежде всего их интересовала история с моим уходом из комсомола, о которой упомянул Александров, а затем мое отношение к Ницше.