Семейный суд
| Вид материала | Доклад |
- Проект Федерального конституционного закона "О судах общей юрисдикции в Российской, 557.39kb.
- Правила подачи заявления о выдаче государственного сертификата на материнский (семейный), 194.92kb.
- Ведение в жизнь отдельных властных функций через суд, но суд как самостоятельная власть, 24.33kb.
- Конституция Российской Федерации. М.: Юрид лит., 2006. 2 Семейный кодекс, 41.48kb.
- Мировой суд в контексте современной судебной реформы, 96.51kb.
- Адрес: 601785 Владимирская область г. Кольчугино ул. 50 лет Октября, 62.11kb.
- Правительство Российской Федерации, Конституционный Суд Российской Федерации, Верховный, 1636.5kb.
- Доклад начальника Управления Пенсионного Фонда России на тему: «Материнский (семейный), 90.01kb.
- В российской федерации, 645.64kb.
- Правительство Российской Федерации, Конституционный Суд Российской Федерации, Верховный, 1956.31kb.
x x x
Постом, когда спектакли прекратились, приехала в Головлево Аннинька и
объявила, что Любинька не могла ехать вместе с нею, потому что еще раньше
законтрактовалась на весь великий пост и вследствие этого отправилась в
Ромны, Изюм, Кременчуг и проч., где ей предстояло давать концерты и пропеть
весь каскадный репертуар.
В течение короткой артистической карьеры Аннинька значительно
выровнялась. Это была уже не прежняя наивная, малокровная и несколько вялая
девушка, которая в Дубровине и в Погорелке, неуклюже покачиваясь и
потихоньку попевая, ходила из комнаты в комнату, словно не зная, где найти
себе место. Нет, это была девица вполне определившаяся, с резкими и даже
развязными манерами, по первому взгляду на которую можно было без ошибки
заключить, что она за словом в карман не полезет. Наружность ее тоже
изменилась и довольно приятно поразила Порфирия Владимирыча. Перед ним
явилась рослая и статная женщина с красивым румяным лицом, с высокою, хорошо
развитою грудью, с серыми глазами навыкате и с отличнейшей пепельной косой,
которая тяжело опускалась на затылок , - женщина, которая, по-видимому,
проникнута была сознанием, что она-то и есть та самая "Прекрасная Елена", по
которой суждено вздыхать господам офицерам. Ранним утром приехала она в
Головлево и тотчас же уединилась в особенную комнату, откуда явилась в
столовую к чаю в великолепном шелковом платье, шумя треном и очень искусно
маневрируя им среди стульев. Иудушка хотя и любил своего бога паче всего, но
это не мешало ему иметь вкус к красивым, а в особенности к крупным женщинам.
Поэтому он сначала перекрестил Анниньку, потом как-то особенно отчетливо
поцеловал ее в обе щеки и при этом так странно скосил глаза на ее грудь, что
Аннинька чуть заметно улыбнулась.
Сели за чай; Аннинька подняла обе руки кверху и потянулась.
- Ах, дядя, как у вас скучно здесь! - начала она, слегка позевывая.
- Вот-на! не успела повернуться - уж и скучно показалось! А ты поживи с
нами - тогда и увидим: может, и весело покажется! - ответил Порфирий
Владимирыч, которого глаза вдруг подернулись масленым отблеском.
- Нет, неинтересно! Что у вас тут? Снег кругом, соседей нет... Полк,
кажется, у вас здесь стоит?
- И полк стоит, и соседи есть, да, признаться, меня это не интересует.
А впрочем, ежели...
Порфирий Владимирыч взглянул на нее, но не докончил, а только крякнул.
Может быть, он и с намерением остановился, хотел раззадорить ее женское
любопытство; во всяком случае, прежняя, едва заметная улыбка вновь
скользнула на ее лице. Она облокотилась на стол и довольно пристально
взглянула на Евпраксеюшку, которая, вся раскрасневшись, перетирала стаканы и
тоже исподлобья взглядывала на нее своими большими, мутными глазами.
- Это моя новая экономка... усердная! - молвил Порфирий Владимирыч.
Аннинька чуть заметно кивнула головой и потихоньку замурлыкала: ah! ah!
que j'aime... que j'aime... les mili-mili-mili-taires! {ах! ах! как я
люблю... как я люблю вое... вое... военных! (фр.)} - причем поясница ее
как-то сама собой вздрагивала. Воцарилось молчание, в продолжение которого
Иудушка, смиренно опустив глаза, помаленьку прихлебывал чай из стакана.
- Скука! - опять зевнула Аннинька.
- Скука да скука! заладила одно! Вот погоди, поживи... Ужо велим
саночки заложить - катайся, сколько душе угодно.
- Дядя! отчего вы в гусары не пошли?
- А оттого, мой друг, что всякому человеку свой предел от бога положен.
Одному - в гусарах служить, другому - в чиновниках быть, третьему -
торговать, четвертому...
- Ах да! четвертому, пятому, шестому... я и забыла! И все это бог
распределяет... так ведь?
- Что ж, и бог! над этим, мой друг, смеяться нечего. Ты знаешь ли, что
в Писании-то сказано: без воли божьей...
- Это насчет волоса? - знаю и это! Но вот беда: нынче все шиньоны
носят, а это, кажется, не предусмотрено! Кстати: посмотрите-ка, дядя, какая
у меня чудесная коса... Не правда ли, хороша?
Порфирий Владимирыч приблизился (почему-то на цыпочках) и подержал косу
в руке. Евпраксеюшка тоже потянулась вперед, не выпуская из рук блюдечка с
чаем, и сквозь стиснутый в зубах сахар процедила:
- Шильон, чай?
- Нет, не шиньон, а собственные мои волосы. Я когда-нибудь их перед
вами распущу, дядя!
- Да, хороша коса, - похвалил Иудушка и как-то погано распустил при
этом губы; но потом спохватился, что, по-настоящему, от подобных соблазнов
надобно отплевываться, и присовокупил: - ах, егоза! егоза! все у тебя косы
да шлейфы на уме, а об настоящем-то, об главном-то и не догадаешься
спросить?
- Да, об бабушке... Ведь она умерла?
- Скончалась, мой друг! и как еще скончалась-то! Мирно, тихо, никто и
не слыхал! Вот уж именно непостыдная кончины живота своего удостоилась. Обо
всех вспомнила, всех благословила, призвала священника, причастилась... И
так это вдруг спокойно, так спокойно ей сделалось! Даже сама, голубушка, это
высказала: что это, говорит, как мне вдруг хорошо! И представь себе: только
что она это высказала - вдруг начала вздыхать! Вздохнула раз, другой, третий
- смотрим, ее уж и нет!
Иудушка встал, поворотился лицом к образу, сложил руки ладонями внутрь
и помолился. Даже слезы у него на глазах выступили: так хорошо он солгал! Но
Аннинька, по-видимому, была не из чувствительных. Правда, она задумалась на
минуту, но совсем по другому поводу.
- А помните, дядя, - сказала она, - как она меня с сестрой, маленьких,
кислым молоком кормила? Не в последнее время... в последнее время она
отличная была... а тогда, когда она еще богата была?
- Ну-ну, что старое поминать! Кислым молоком кормили, а вишь какую, бог
с тобой, выпоили! На могилку-то поедешь, что ли?
- Поедем, пожалуй!
- Только знаешь ли что! ты бы сначала очистилась!
- Как это... очистилась?
- Ну, все-таки... актриса... ты думаешь, бабушке это легко было? Так
прежде, чем на могилку-то ехать, обеденку бы тебе отстоять, очиститься бы!
Вот я завтра пораньше велю отслужить, а потом и с богом!
Как ни нелепо было Иудушкино предложение, но Аннинька все-таки на
минуту смешалась. Но вслед за тем она сдвинула сердито брови и резко
сказала:
- Нет, я так... я сейчас пойду!
- Не знаю, как хочешь! а мой совет такой: отстояли бы завтра обеденку,
напились бы чайку, приказали бы пару лошадушек в кибиточку заложить и
покатили бы вместе. И ты бы очистилась, и бабушкиной бы душе...
- Ах, дядя, какой вы, однако, глупенький! Бог знает, какую чепуху
несете, да еще настаиваете!
- Что? не понравилось? Ну, да уже не взыщи - я, брат, прямик! Неправды
не люблю, а правду и другим выскажу, и сам выслушаю! Хоть и не по шерстке
иногда правда, хоть и горьконько - а все ее выслушаешь! И должно выслушать,
потому что она - правда. Так-то, мой друг! Ты вот поживи-ка с нами да
по-нашему - и сама увидишь, что так-то лучше, чем с гитарой с ярмарки на
ярмарку переезжать.
- Бог знает, что вы, дядя, говорите! с гитарой!
- Ну, не с гитарой, а около того. С торбаном, что ли. Впрочем, ведь ты
меня первая обидела, глупым назвала, а мне, старику, и подавно можно правду
тебе высказать.
- Хорошо, пусть будет правда; не будем об этом говорить. Скажите,
пожалуйста, после бабушки осталось наследство?
- Как не остаться. Только законный наследник-то был налицо!
- То есть, вы... И тем лучше. Она у вас здесь, в Головлеве, похоронена?
- Нет, в своем приходе, подле Погорелки, у Николы на Вопле. Сама
пожелала.
- Так я поеду. Можно у вас, дядя, лошадей нанять?
- Зачем нанимать? свои лошади есть! Ты, чай, не чужая! Племяннушка...
племяннушкой мне приходишься! - всхлопотался Порфирий Владимирыч,
осклабляясь "по-родственному", - кибиточку... парочку лошадушек - слава те
господи! не пустодомом живу! Да не поехать ли и мне вместе с тобой! И на
могилке бы побывали, и в Погорелку бы заехали! И туда бы заглянули, и там бы
посмотрели, и поговорили бы, и подумали бы, что и как... Хорошенькая ведь у
вас усадьбица, полезные в ней местечки есть!
- Нет, я уж одна... зачем вам? Кстати: ведь и Петенька точно умер?
- Умер, дружок, умер и Петенька. И жалко мне его, с одной стороны, даже
до слез жалко, а с другой стороны - сам виноват! Всегда он был к отцу
непочтителен - вот бог за это и наказал! А уж ежели что бог в премудрости
своей устроил, так нам с тобой переделывать не приходится!
- Понятное дело, не переделаем. Только я вот об чем думаю: как это вам,
дядя, жить не страшно?
- А чего мне страшиться? видишь, сколько у меня благодати кругом? -
Иудушка обвел рукою, указывая на образа, - и тут благодать, и в кабинете
благодать, а в образной так настоящий рай! Вон сколько у меня заступников!
- Все-таки... Всегда вы один... страшно!
- А страшно, так встану на колени, помолюсь - и все как рукой снимет!
Да и чего бояться? днем - светло, а ночью у меня везде, во всех комнатах,
лампадки горят! С улицы, как стемнеет, словно бал кажет! А какой у меня бал!
Заступники да угодники божии - вот и весь мой бал!
- А знаете ли: ведь Петенька-то перед смертью писал к нам.
- Что ж! как родственник... И за то спасибо, что хоть родственные
чувства не потерял!
- Да, писал. Уж после суда, когда решение вышло. Писал, что он три
тысячи проиграл, и вы ему не дали. Ведь вы, дядя, богатый?
- В чужом кармане, мой друг, легко деньги считать. Иногда нам кажется,
что у человека золотые горы, а поглядеть да посмотреть, так у него на
маслице да на свечечку - и то не его, а богово!
- Ну, мы, стало быть, богаче вас. И от себя сложились, и кавалеров
наших заставили подписаться - шестьсот рублей собрали и послали ему.
- Какие же это "кавалеры"?
- Ах, дядя! да ведь мы... актрисы! вы сами же сейчас предлагали мне
"очиститься"!
- Не люблю я, когда ты так говоришь!
- Что ж делать! Любите или не любите, а что сделано, того не
переделаешь. Ведь, по-вашему, и тут бог!
- Не кощунствуй, по крайней мере. Все можешь говорить, а
кощунствовать... не позволяю! Куда же вы деньги послали?
- Не помню. В городок какой-то... Он сам назначил.
- Не знаю. Кабы были деньги, я должен бы после смерти их получить! Не
истратил же он всех разом! Не знаю, ничего я не получил. Смотрителишки да
конвойные, чай, воспользовались!
- Да ведь мы и не требуем - это так, к слову сказалось. А все-таки,
дядя, страшно: как это так - из-за трех тысяч человек пропал!
- То-то, что не из-за трех тысяч. Это нам так кажется, что из-за трех
тысяч - вот мы и твердим: три тысячи! три тысячи! А бог...
Иудушка совсем уж было расходился, хотел объяснить во всей подробности,
как бог... провидение... невидимыми путями... и все такое... Но Аннинька
бесцеремонно зевнула и сказала:
- Ах, дядя! скука какая у вас!
На этот раз Порфирий Владимирыч серьезно обиделся и замолчал. Долго
ходили они рядом взад и вперед по столовой; Аннинька зевала, Порфирий
Владимирыч в каждом углу крестился. Наконец доложили, что поданы лошади, и
началась обычная комедия родственных проводов. Головлев надел шубу, вышел на
крыльцо, расцеловался с Аннинькой, кричал на людей: ноги-то! ноги-то теплее
закутывайте! или: кутейки-то! кутейки-то взяли ли? ах, не забыть бы! - и
крестил при этом воздух.
Съездила Аннинька на могилку к бабушке, попросила воплинского батюшку
панихидку отслужить, и когда дьячки уныло затянули вечную память, то
поплакала. Картина, среди которой совершалась церемония, была печальная.
Церковь, при которой схоронили Арину Петровну, принадлежала к числу бедных;
штукатурка местами обвалилась и обнажила большими заплатами кирпичный остов;
колокол звонил слабо и глухо; риза на священнике обветшала. Глубокий снег
покрывал кладбище, так что нужно было разгребать дорогу лопатами, чтоб дойти
до могилы; памятника еще не существовало, а стоял простой белый крест, на
котором даже надписи никакой не значилось. Погост стоял уединенно, в стороне
от всякого селения; неподалеку от церкви ютились почерневшие избы священника
и причетников, а кругом во все стороны стлалась сиротливая снежная равнина,
на поверхности которой по местам торчал какой-то хворост. Крепкий мартовский
ветер носился над кладбищем, беспрестанно захлестывая ризу на священнике и
относя в сторону пение причетников.
- И кто бы, сударыня, подумал, что под сим скромным крестом, при бедной
нашей церкви, нашла себе успокоение богатейшая некогда помещица здешнего
уезда! - сказал священник по окончании литии.
При этих словах Аннинька и еще поплакала. Ей вспомнилось: где стол был
яств - там гроб стоит, и слезы так и лились. Потом она пошла к батюшке в
хату, напилась чаю, побеседовала с матушкой, опять вспомнила: и бледна
смерть на всех глядит - и опять много и долго плакала.
В Погорелку не было дано знать о приезде барышни, и потому там даже
комнат в доме не истопили. Аннинька, не снимая шубы, прошла по всем комнатам
и остановилась на минуту только в спальной бабушки и в образной. В
бабушкиной комнате стояла ее постель, на которой так и лежала неубранная
груда замасленных пуховиков и несколько подушек без наволочек. На письменном
столе валялись разбросанные лоскутья бумаги; пол был не метен, и густой слой
пыли покрывал все предметы. Аннинька присела в кресло, в котором сиживала
бабушка, и задумалась. Сначала явились воспоминания прошлого, потом на смену
им пришли представления настоящего. Первые проходили в виде обрывков,
мимолетно и не задерживаясь; вторые оседали плотно. Давно ли рвалась она на
волю, давно ли Погорелка казалась ей постылою - и вот теперь вдруг ее сердце
переполнило какое-то болезненное желание пожить в этом постылом месте. Тихо
здесь; неуютно, неприглядно, но тихо, так тихо, словно все кругом умерло.
Воздуху много и простору: вон оно, поле, - так бы и побежала. Без цели, без
оглядки, только чтоб дышалось сильнее, чтоб грудь саднило. А там, в этой
полукочевой среде, из которой она только что вырвалась и куда опять должна
возвратиться, - что ее ждет? и что она оттуда вынесла? - Воспоминание о
пропитанных вонью гостиницах, об вечном гвалте, несущемся из общей столовой
и из биллиардной, о нечесаных и немытых половых, об репетициях среди
царствующих на сцене сумерек, среди полотняных, раскрашенных кулис, до
которых дотронуться гнусно, на сквозном ветру, на сырости... Вот и только! А
потом: офицеры, адвокаты, цинические речи, пустые бутылки, скатерти, залитые
вином, облака дыма, и гвалт, гвалт, гвалт! И что они говорили ей! с каким
цинизмом к ней прикасались!.. Особливо тот, усатый, с охрипшим от перепоя
голосом, с воспаленными глазами, с вечным запахом конюшни... ах, что он
говорил! Аннинька при этом воспоминании даже вздрогнула и зажмурила глаза.
Потом, однако ж, очнулась, вздохнула и перешла в образную. В киоте стояло
уже немного образов, только те, которые несомненно принадлежали ее матери, а
остальные, бабушкины, были вынуты и увезены Иудушкой, в качестве наследника,
в Головлево. Образовавшиеся вследствие этого пустые места смотрели словно
выколотые глаза. И лампад не было - все взял Иудушка; только один желтого
воска огарок сиротливо ютился, забытый в крохотном жестяном подсвечнике.
- Они и киотку хотели было взять, все доискивались - точно ли она
барышнина приданая была? - донесла Афимьюшка.
- Что ж? и пусть бы брал. А что, Афимьюшка, бабушка долго перед смертью
мучилась?
- Не то чтобы очень, всего с небольшим сутки лежали. Так, словно сами
собой извелись. Ни больны настоящим манером не были, ничто! Ничего почесть и
не говорили, только про вас с сестрицей раза с два помянули.
- Образа-то, стало быть, Порфирий Владимирыч увез?
- Он увез. Собственные, говорит, маменькины образа. И тарантас к себе
увез, и двух коров. Все, стало быть, из барыниных бумаг усмотрел, что не
ваши были, а бабенькины. Лошадь тоже одну оттягать хотел, да Федулыч не
отдал: наша, говорит, эта лошадь, старинная погорелковская, - ну, оставил,
побоялся.
Походила Аннинька и по двору, заглянула в службы, на гумно, на скотный
двор. Там, среди навозной топи, стоял "оборотный капитал": штук двадцать
тощих коров да три лошади. Велела принести хлеба, сказав при этом: я
заплачу! - и каждой корове дала по кусочку. Потом скотница попросила барышню
в избу, где был поставлен на столе горшок с молоком, а в углу у печки, за
низенькой перегородкой из досок, ютился новорожденный теленок. Аннинька
поела молочка, побежала к теленочку, сгоряча поцеловала его в морду, но
сейчас же брезгливо вытерла губы, говоря, что морда у теленка противная, вся
в каких-то слюнях. Наконец вынула из портмоне три желтеньких бумажки,
раздала старым слугам и стала сбираться.
- Что ж вы будете делать? - спросила она, усаживаясь в кибитку, старика
Федулыча, который в качестве старосты следовал за барышней с скрещенными на
груди руками.
- А что нам делать! жить будем! - просто ответил Федулыч.
Анниньке опять взгрустнулось: ей показалось, что слова Федулыча звучат
иронией. Она постояла-постояла на месте, вздохнула и сказала:
- Ну, прощайте!
- А мы было думали, что вы к нам вернетесь! с нами поживете! - молвил
Федулыч.
- Нет уж... что! Все равно... Живите!
И опять слезы полились у нее из глаз, и все при этом тоже заплакали.
Как-то странно это выходило: вот и ничего, казалось, ей не жаль, даже
помянуть нечем - а она плачет. Да и они: ничего не было сказано выходящего
из ряда будничных вопросов и ответов, а всем сделалось тяжело, "жалко".
Посадили ее в кибитку, укутали и все разом глубоко вздохнули.
- Счастливо! - раздалось за ней, когда повозка тронулась.
Ехавши мимо погоста, она вновь велела остановиться и одна, без причта,
пошла по расчищенной дороге к могиле. Уже порядком стемнело, и в домах
церковников засветились огни. Она стояла, ухватившись одной рукой за
надгробный крест, но не плакала, а только пошатывалась. Ничего особенного
она не думала, никакой определенной мысли не могла формулировать, а горько
ей было, всем существом горько. И не над бабушкой, а над самой собой горько.
Бессознательно пошатываясь и наклоняясь, она простояла тут с четверть часа,
и вдруг ей представилась Любинька, которая, быть может, в эту самую минуту
соловьем разливается в каком-нибудь Кременчуге, среди развеселой компании...
Ah! ah! que j'aime, que j'aime!
Que j'aime les mili-mili-mili-taires!
Она чуть не упала. Бегом добежала до повозки, села и велела как можно
скорее ехать в Головлево.