Geum.ru

Андрей Караулов. Русский ад-2 избранные главы

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   10   11
на весь мир, — это поражение больше, чем победа!

Красиво? Красиво. Нет смысла? Как же нет:

— Это поражение — больше чем победа...

Как хотите, так и понимайте! Главное — красиво!

— А вот и я, шеф...

Явлинский оцепенел. Перед ним стоял совершенно лохматый человек в черной шубе, в носках (ботиночки, видно, скинул в прихожей), в руках у него была огромная шапка из заполярного волка, которую он прижимал к груди, как боевой шлем.

— Матка-боска... — только сейчас Григорий Алексеевич узнал Мельникова, — ты смерти моей хочешь, да? Родимчик, Андрюша, когда-нибудь от тебя получу!.. Ты по-ц-цему вошел так тихо?

— Как велели, шеф, так и вошел. У вас же встреча.

Как здорово, все-таки, что Явлинский умел держать себя в руках.

— Встреча... да, — процедил он. — Пока ее нет.

— Понимаю.

— Встречи.

Мельников снял шубу и швырнул ее на диван.

— Послушайте, Мельников... я все-таки хотел бы напомнить, — Явлинский вскинул голову, — что я... не Настасья Филипповна, а вы не истеричный русский купец Парфен Рогожин из бессмертного романа «Идиот».

— Согласен, шеф.

Мельников плюхнулся в кресло.

— Кидаться шубами — это плохо, Андрюша.

— У нас проблемы, Григорий Алексеевич.

— Какие же сейчас?.. — Явлинский держался очень спокойно. — Говори.

Мельников подвинул шубу и сел на диван.

— В банк к Андрюхе... Дробинину завалились... внезапно... дядьки-приставы, Григорий Алексеевич. Четыре часа дня, он, можно догадаться, полностью «готов». Но дядьки пришли не по «коксу», все гораздо хуже. У них там корпоративная фигня. Шорор и Янковский, бывшие партнеры, Дробинин кинул их внаглую. Поднял в воздух вертолет, вроде как все на охоту летят. А в воздухе (вертолет завис над каким-то лесом) открыл калитку: или, парни, подписывайте все, что мне, бл, нужно, или — айда на землю, там встретимся!

Зряшно это все, я считаю... — парни потеряли долю, накуксились, пригнали в банк ментов... у всех же связи... Тут же является пристав, Дробинин суд там какой-то проиграл... — так Андрюха... будучи идиотом, сразу закрылся у себя в кабинете и взял на грудь лошадиную дозу. Из кабинета, короче, вылетает он аки обезьяна да еще и с фомкой в руках. Откуда у него фомка? Сам не пойму. Метнулся Андрюха на улицу и давай со всей дури, медвежатник чертов, крушить машину пристава! У всех на виду, на Зубовском, где камеры... аудио-, видео- и разная-прочая запись.

Семь лет строгача, пристав — при исполнении, статья — особо тяжкая! Попал парень, короче. Менты тут же и пленку с собой унесли, Дробинина — в Сербского, но он откупился и утек по дороге!..

Как стемнело — завалился ко мне в «Калчугу»: грязный, помятый, обнюханный вдрызг. Просто, бл, снежный человек, ей-богу! Пусть, умоляет, Григорий Алексеевич сейчас прямо включается. Позвонит Ельцину, еще кому-то из старших товарищей: завтра — рабочий день, меня точно в розыск объявят. Все, приплыли. Взяли Сибирь, ура Ермаку! И банку — п...ц. А там у нас четыре лимона, дорогой Григорий Алексеевич... трудовых доходов. Такие вот получились песни...

Явлинский был неподвижен.

— Что ни банк, то упырь сидит, — разве это жизнь? А, шеф?

— Ну... хорошо, Мельников. Сказали? Сказали. А теперь идите с богом.

Он говорил тихо, но его слова прозвучали вдруг как приказ.

— Куда?.. — оторопел Мельников. — Куда? Куда мне идти?

— А я откуда знаю? Вы пришли? Пришли. Я вас звал? Не звал. Вы, Мельников, сами приходите, как в старом-старом анекдоте... знаете? мужик пил це-элый месяц, открывает дверь, а там — мальчик с крылышками стоит.

— Ты кто? — обалдел мужик. — Тебя кто звал?

Мальчик смотрит чистыми детскими глазами.

— Меня, — говорит, — никто не звал. Я — п...ц. Я сам прихожу...

Вот так и вы, Мельников.

— Да мне куда идти-то, Григорий Алексеевич?

— А Вам, Андрей Мельников, лучше знать, где вы, — Явлинский поднял голову и чуть склонил ее на бок, — где вы проводите свои безумные ночи. — Видимо, в большом историческом доме, бывшем дворце Эдуарда Амвросиевича Шеварднадзе, — я, слушайте, пусть с трудом, но понимаю, за-цем товарищу Шеварднадзе понадобилась эта «Калчуга», две тыс-щи квадратных метров! Плюс три дома вокруг для всех его нянек, повара, медсестер, охраны и супруги Нанули Рожденовны. Традиция! Традиция в Советском Союзе — это свято, это то, что заложил Владимир Ильич Ленин. Посмотрите, как жила в Архангельском чета Троцких, какой там дворец и какой там пруд! Сразу станет понятно, зачем Эдуарду Амвросиевичу «Калчуга», — все они не желали отставать друг от друга. Но вам-то, Мельников... вам, обаятельному бойцу-реформатору, уши всем прожужжавшему (мне особенно) о необходимости новой партии... для людей и во имя людей, обманутых коммунистами, такими, как Шеварднадзе, которого вы сменили сейчас в Барвихе и другими там... членами политбюро, у них в бюро были одни члены, как известно, — так вот, Андрей Мельников, так вам подошел дворец Шеварднадзе на восьми подмосковных гектарах, что вы тут же его и хапнули. Р аз! И все. И по-другому, Мельников, вы не могли, потому что у вас — рефлекс. А теперь, извольте видеть, вы не знаете, почему именно на ваших угодьях разная сволочь ищет сейчас защиту от спецслужб Бориса Ельцина? И вы, Мельников, в роли мальчика на побегушках, несетесь прямиком ко мне, ибо пугаетесь за вклады в «Легпромбанке», сделанные, напоминаю, исключительно по вашей инициативе...

Как же так, Мельников? Ступайте и забирайте свои цветочки, как говорится! Я, знаете ли, Ельцину звонить не буду, потому что я еще не сошел с ума, хотя и пью, как вы видите, в полном одиночестве.

— Услышал, — Мельников не шелохнулся, — я услышал, Григорий Алексеевич.

— Вот и хорошо, что услышали. Вы способный человек, Мельников! Вы даже не человек, Мельников, вы у нас неофициальное такое... событие!..

— А четыре миллиона?..

— Ц-то... четыре миллиона?..

— В банке у Андрюхи.

— А вы их забирайте.

— Так не отдаст!

— Ну что ж, — Явлинский скривился, — ...что ж: кто-то не отдаст, кто-то не позвонит, — логика, Мельников, ц-цестная. А ваш снежный человек пусть подумает немножко, у него ведь бессонная ночь впереди...

Все это время Мельников довольно глупо улыбался; теперь перестал.

— Если мы, Григорий Алексеевич, не протянем Андрюхе-нюхачу руку, все от нас отвернут свои веселые морды. И Владимир Александрович... раньше всех. Москва — маленький город, бизнес-Москва — еще меньше. А Андрюха — не люмпен с улицы, между прочим! Я, шеф, четыре лимона не переживу, это для меня как два пожара, я ж нормальный человек! Сахалин, простите, когда еще будет, хотя Фархутдинов вроде бы подо всем уже подписался. Я лечу к нему в среду, сам, своими ушами хочу все услышать, ибо кто их знает, нехристей! Одно приятно: Сахалин живет по «понятиям», так что «понятия», шеф, придется уважить, нынче все на «понятиях» держится, никто так не воспользовался демократией, как эти русские и не совсем русские парни! И если мы кидаем Андрюху, значит, мы — крысы зеленые, руки нам никто не подаст...

— Па-ц-цему «зеленые»? — поднял голову Явлинский.

— В смысле — новички.

— Законов не знаем?

— Ага, опущенные... Не можешь купить — убей. Не можешь убить, любишь людей – не лезь в элиту.

Явлинский слушал без интереса.

— Мельников, ну-ка давай подожди! Я, Мельников, не знаю, кто там у вас... опущенный, кто запущенный, в снегах ходит, мне это все не интересно. Но я желаю, Мельников, напомнить вам, что вы прописаны в стране, где существует, между прочим, только один показатель морального духа, а значит и здоровья нации: можно человеку пить или человеку пить нельзя. Других оценок нет, другие оценки исчезли, точка. Вы... вы согласны со мной, Мельников?

В дикой стране, Мельников, любая дикость становится незаметной, ибо в дикой стране — все дикое! Россия, Мельников, это хрящ, образовавшийся от трения Европы об Азию. В такой стране, милый друг, Григорий Явлинский всегда будет Григорий Явлинский, всегда. А вы, Мельников, оценили мою репутацию всего... в четыре миллиона долларов, да еще и вкупе со своей!

Это не значит, Мельников, ц-то я послан на землю с небес, но у меня к вам вопрос: вы, Мельников, с четырьмя-то миллионами не ошиблись? Не просчитались?

Взгляд Явлинского повис в воздухе.

— Одно из двух, Мельников... я вам это по дружбе говорю: или, Мельников, вы — дурак... или — не желаете меня понять, что, впрочем, тоже есть глупость.

— Спасибо, шеф.

— ...то есть по-настоящему узнать Явлинского вам, Мельников, категорически неинтересно... — продолжал он, эффектно закинув голову. — У вас сейчас... как у известного танцовщика Рудольфа Нуриева, знаете ли, роман с самим собой. В своем мире живете, одним словом, Мельников. Тогда ц-то вам надо? Вопрос, на который, увы, есть... — Явлинский сделал паузу и опять закинул голову, — да... есть ответ. Вам, Мельников, надо вернуть четыре миллиона. Любой ценой. Поэтому вы пришли в нерве, Мельников! У вас голая арифметика в башке. Вы быстренько перемножаете... я же вижу... четыре... фактически... подаренных Дробинину... миллиона на стоимость замков в Шотландии или на Луаре... и сразу понимаете сколько же вы, Мельников, потеряли денег, причем навсегда!

Смириться с такими потерями вы, естественно, не можете. Вас, Мельников, клинит, у вас сейчас глаза, как у дикой обезьяны... — вот вам и весь ответ!

И я понимаю вас, Андрей Мельников! Глядя на таких, как ваш товарищ Дробинин, вам сейчас не по себе. С каким же народом, черт возьми, вы имеете дело! А надо, Мельников, посоветую вам, защищаться от разрушающей силы плохого. Я, конечно, мог бы молчать, если вам так будет легче, но моей целью, Мельников, является сказать вам: вы — человек алчный, а алчные люди немножко всегда как дети...

Мельников хорошо знал Явлинского, он понимал: этот театр быстро закончится, и — ждал.

— А если бы вы, если бы вы, Андрей Мельников, были бы человеком тонким и умным, то вы бы знали, наверное, что о «понятиях» со мной говорить бесполезно, не тот это разговор... совсем не тот! Какого черта вы вообще рот открыли? А? Здесь что — «стрелка»... по-вашему?

Явлинский взял бутылку вина.

— Выпить не желаете?

— Я... я... — Мельников нагнулся и показал руками руль, — ...вот...

Он волновался и терял слова.

— Так мне налей!.. — не то попросил, не то приказал Явлинский. — Если ты, Мельников, действительно единомышленник, надо уметь ухаживать за другими единомышленниками!..

Мельников сжал губы, налил в стакан вина и поставил стакан вместе с бутылкой перед Явлинским.

— Прошу, шеф.

Явлинский видел, что губы Мельникова чуть-чуть скривились.

— Знаете, Андрей, — Явлинский быстро сделал несколько глотков, — я когда работал с Силаевым, пригласил сдуру в правительство сразу трех человек: Борю Федорова, Шохина и Гайдара. Знаете?.. Откуда знаете? Ничего вы не знаете! Саня Шохин — самый умный оказался, он был у Шеварднадзе помощником и переходить к Ельцину категорически отказался. На хрена ему Ельцин, если он и так схватил бога за бороду в лице советского грузина Эдуарда Амвросиевича! Следом отказался Гайдар: зачем, если он в рабочей группе у Горбачева? Он, Ельцин-то, мужик, мол, искренний, но сумасброд и перспектив не имеет никаких, — Гайдар это открыто всем говорил. А Горбачев — Нобелевский лауреат и Президент страны. Разве думал кто, что Горбачев таким дурнем окажется? Полгода прошло, звонит мне Бурбулис. «У Ельцина, говорит, лежит на столе два указа: на вас и на Гайдара. Но Гайдара он не знает. А вас, говорит, знает. И склонен указ подписать. Поздравляю, короче: становитесь и.о. Председателя правительства.

Я спрашиваю: «Что будет с экономическим союзом?» — «Россия пойдет одна», — говорит Бурбулис. То есть... — Явлинский взял стакан и медленно, с удовольствием, выпил его до дна, — то есть... Бориса Ельцина уже убедили, что советскую коммунистическую систему можно сломать, только разорвав страну в клочья. — «Россия пойдет одна», — Бурбулис... медленно... так говорил... А он в экономике — лапоть, Мельников, чтоб вы знали! — «И либерализация будет в один день? — спрашиваю. — Все цены отпускаете?» — «Да, отпускаем...» — «Что ж... говорю... никакого союза?» — а я не верю собственным ушам! «Да, Россия идет одна». «Но это авантюра», — отвечаю я и кладу трубку.

Вот так, Мельников. Я отказался от премьера, потому что мне не нужны авантюры. Я вообще не люблю снежных людей. Я их широко не люблю. Просто человек завершает круг своих эволюций. Произошел от обезьяны, превратился в человека, а потом опять стал превращаться в обезьяну. А вы — мой ближайший сотрудник, Мельников. Более того: вы, хо-ц-цу вам напомнить, привели ко мне «Шелл». Но вы, Мельников, совершенно не видите разницы между «Шеллом» и «Легпромбанком». Вот — никак! Ну совсем! Не видите — и все, — Явлинский цокнул языком. — А поц-цему? Так вы же... вы же сами, Мельников, только что ответили на этот вопрос: у вас — жаба. И вот, Мельников, вы врываетесь ко мне без стука, даже шубу не сразу скинули, это у вас бобры такие, кстати? Красивый мех — хвалю! Там, на Сахалине, вас опять какая-нибудь жаба задушит, вы и там, Мельников, какого-нибудь снежного человека откопаете... — только так, Мельников, мы с вами никуда не пробьемся! Не то, что в Президенты или там... в мировой клуб, в элиту, о чем мы много с вами говорили... — нет, вообще никуда, потому что рано или поздно... но в самый неподходящий момент... вы, Мельников, опять явитесь ко мне, как тать в ночи, и с криками «наших бьют!» будете что-то твердить о «понятиях», о Гусинском, о том, что Дробинин задохнется в камере без кокаина и на первом же допросе упомянет вас (он за кокаин любого... упомянет) и расскажет господам-следователям правду о вашей теснейшей дружбе, о «Легпромбанке», где у вас, Мельников, есть, как известно, свой кабинет... — о!.. эт-то кто там... у нас за спинами?

Мельников оглянулся, — в дверях стояла девчонка в черном вечернем платье, в роскошных туфлях и с голыми, как и полагается при вечернем туалете, ногами.

— Здра-а-сте вам... — протянул Явлинский.

— Всем привет, — кивнула девчонка.

Мельников оторопел:

— Слушай, а у тебя подруги с собой нет?.. Я ведь неженатый...

— Не женатый, — перебила девчонка, — ух ты! Значит, до конца своих дней будешь в мальчиках ходить...

— Так есть подруга-то?

— Есть. Рядом. Мои подруги всегда рядом, дяденька. Но им маловато — всего пятнадцать.

— А тебе сколько?

— Посадят, дяденька, посадят...

— Не — а серьезно?.. — Мельников смотрел на нее с интересом.

— Женщине столько лет, на сколько она выглядит перед завтраком, — понятно? А сейчас — почти ночь.

— О как! — облизнулся Мельников. — Я никогда не пойму, почему взгляд одной девушки на другую напоминает контроль багажа на таможне.

— А это потому, что умная девушка всякий раз убеждается, что у мужиков одно на уме. И хочет знать, понимают ли это другие.

Ну?..

Ага.

— Подслушивала?.. — зевнул Явлинский.

— Ага.

— Ну и как?

— Что как?

— Интересно было?

— Да так, — она пожала плечами, — нас что, сегодня трое, что ли?

— Ухожу, — Мельников встал. — Ухожу, ухожу, — вот, черт, не мой нынче денек... всем надо, чтобы я ушел.

— И что же было у нас самое интересное, — Явлинский встал и поцеловал ее в щечку. — Из всего-всего подслушанного?

— Самое?

— Самое-самое...

— Да все интересно, в общем. Слушай, — она вдруг взглянула ему в глаза. — А ты действительно считаешь, что послан с небес? Вот честно?

Явлинский вскинул голову и было заметно, что у него вдруг дрогнула губа.

«Кино с гарантией...», — подумал Мельников. Он поднял шубу, сунул ноги в ботинки и тихо вышел за дверь.


7


— Не останавливайся... миленький... давай... давай! Я уже... вот... так, так... я уже чувствую силу... она где-то рядом бродит, рядом со мной, вот-вот подойдет... прибавь нежности, малыш, волчком крутись, слышишь? Волчком!

Его гусеночек устал и просился спать.

Рот одеревенел, — Алька пыжилась, глотала-выпускала, глотала-выпускала, но уже через двадцать минут (час ночи, между прочим), ее рот действительно одеревенел, а слюна была как цементный раствор.

В таких условиях, слушайте, даже покойник взбесится: было бы его копье молодым, своенравным — еще ничего, а здесь что? одна слякоть, извините!

Самое главное, хочется спать, ужасно хочется спать, прямо как у Чехова, как Ваньке Жукову, вмертвую, закрыть глаза и не вставать, будь что будет. Хотя Григорий Алексеевич — красавец, конечно, деды-коммунисты... они прикольные, слов нет, но те деды — мертвечина, сыплются, как песок, а Григорий Алексеевич — красавец и герой. Кто же знал, черт возьми, что его кинжал будет таким непослушным, а? Вроде бы были какие-то всполохи, какие-то движения, но тут — опять сбой: его гусеночек категорически отказался работать, улегся и уже не вставал.

Алька понимала, что за такие результаты по головке ее не погладят, и крутилась как проклятая.

Спину свело почти сразу. Это глупо, конечно, так выкладываться; Алька быстро устала, а гусенок, сволочь, просто издевался над ней! Он вроде бы собирался с силами, напрягался... и тут же падал, как трава на ветру.

Как же хорошо, все-таки, как же легко жить людям, если их не тревожат сексуальные проблемы! Особенно в старости, наверное, — вот чем (в том числе) хороша старость!

А начиналось-то все тихо, по-семейному: Григорий Алексеевич удобно устроился под одеялом, прошептал Альке, что он выпил бутылку вина, даже чуть больше, что ему надо бы придти в себя, немного отдохнуть, ибо сон — это лучшее лекарство. Зато утром, настроение поднимется, к нему вернутся силы, любовь, ну и будет у них... все такое-прочее...

Алька привезла с собой красивую ночную сорочку, почти платье. Григорию Алексеевичу очень нравились белые шелка: цвет детства.

Единственное, что человек в состоянии делать восемь часов в день — это работать. Нельзя же, в самом деле, восемь часов есть, восемь часов пить или заниматься любовью!.. С мужчиной — всегда трудно, особенно, если он собрался в Президенты. Птица, которая собралась взлететь выше солнца, разве такая птица может остановить свой полет? Всем интересно только одно: бунт женской породы против морали и общепринятых норм; чем круче этот бунт, тем настоящему мужику интереснее! Здесь, как правило, все уже решено за женщину, абсолютно все, — разве их жаль? женщин! нет же, нет, ведь их, женщин, гораздо больше на земле, чем мужчин!

Григорий Алексеевич долго не мог заснуть. Ворочался, перекладывал себя с боку на бок, долго мял руками подушку, словно выбивал местечко помягче. Была в нем какая-то тревога, он забывался, вроде бы засыпал... и вдруг вздрагивал, как воробей на ветке.

Алька, разумеется, не задавала вопросов. Она на работе, да и какая, хрен, разница, что с ним происходит? Дышит — и ладно! хотя если бы Григорий Алексеевич не скрытничал, поговорил бы с Алькой по душам, глядишь — и стало бы ему полегче, надо уметь (особенно при такой-то работе!) выдергивать из себя тревожные мысли.

Вдруг начались ласки. Алька приняла их как сигнал к действию, но гусеночек совершенно не хотел любви, гад такой! Болтался, как шарик на нитке, а взлететь так и не сумел — сила подъема оказалась меньше, чем сила притяжения.

«Эт-та долька для тебя, эт-та долька для меня...» — Алька еще и напевала, отрываясь от дела, чтобы поднять Григорию Алексеевичу настроение.

Его кинжал был совершенно мертв.

Алька нервничала; она ужасно боялась смотреть на командора (так она звала Григория Алексеевича). Командор был бледен, с него будто бы вдруг сняли кожу; его скулы подрагивали, в них, в этих скулах, вдруг появились злые пружинки.

Лицо с затаенной обидой: вроде бы открытое, но с обидой. Глаза, как кулачки, узкие, умные, только — как кулачки.

Алька билась как рыба от лед, а гусенку — хоть бы хны.

Григорий Алексеевич был подобно игле, неожиданно соскользнувшей с граммофонной пластинки. Человек, привыкший к мысли, что он — кумир миллионов, особенно молодежи, смотрел сейчас куда-то далеко-далеко, сквозь Альку и глаза его — были выключены.

Да и сам он был похож на человека, только что задушенного в подворотне.

Алька не сомневалась, что Григорий Алексеевич вот-вот прикажет ей остановиться, ибо зачем же так себя мучить, да и Альку тоже? Но Григорий Алексеевич шел вперед, будто на штурм.

— Чуть помедленнее... — попросил он. — Запомни, мой член реагирует только если женщина — личность.

Алька старалась, ручной труд, в полном смысле слова — ручной, Альке ужасно хотелось сейчас чая с лимоном, хотя бы дольку, но Григорий Алексеевич — стоял насмерть.

Точнее, лежал.

Падение мужества, — Ева всегда говорила, что для мужчины проблемы с потенцией страшнее, чем смерть близких. Алька действительно испугалась: Григорий Алексеевич был как маньяк: зубы стиснуты, лица нет, вообще нет, исчезло; он полностью ушел в себя, даже не ушел, нет — провалился.

Игла от пластинки карябала его душу, она, его душа, была отбита в этот момент. Но он, похоже, уже привык к таким боям.

Алька остановилась — передохнуть.

— Дальше! — приказал он.

— Сейчас — сейчас... слюнкой поперхнулась... — испугалась Алька.

Чтоб ты сдох, Президент! Наш единственный! Будущий! Есть такой американец — Роберт Фишер, известный шахматист. Он до смерти избил русскую девочку в Белграде, потому что (как он позже объяснил ей, вроде как извиняясь) только с ней Фишер не чувствовал себя мужчиной.

У Альки был хороший нюх на кулаки.

Ничего, да?