А. Г. Гачевой и С. Г. Семеновой

Вид материала

Документы

Содержание Бессмертие может ли быть привилегиею одних живущих? Абсолютный мимитизм и безусловный окцидентализм владимира соловьева Три статьи о л. н. толстом из ii тома Толстой и братское единение

Подобный материал:

• Предлагаем вашему вниманию отрывок из труда «Талисманы и амулеты», созданного известной, 71.8kb.
• А. С. Грибоедова «Горе от ума» Учитель Iквалификационной категории моу сош №12 г. Данилова, 52.23kb.
• Реферат культура древней руси, 376.51kb.
• Владимиром Васильевичем Вериным (Саратов); заслуженной артисткой рф, зав кафедрой вокального, 28.73kb.
• Е. Ю. Семеновой Заключение на проект федерального закон, 27.82kb.
• Рабочая программа по дисциплине Специальный класс Органа по специальности №0501 «Инструментальное, 281.25kb.
• И общество: проблемы и перспективы развития материалы II международной научно практической, 282.08kb.

Бессмертие может ли быть привилегиею одних живущих?

В признании бессмертия привилегиею живущих заключается отрицание долга воскрешения предков. Для хамитического Запада, приносящего отцов в жертву сынам (что у нас сделалось болезнью), достижение бессмертия было признано Некоторыми высшею ступенью прогресса. Восток мог приносить сынов в жертву отцам (но мы не знаем такой теории, такой системы, по которой возвращение жизни <отцам> требовало бы смерти сынов). Для нас же Бессмертие сынов, достигаемое чрез воскрешение отцов, есть цель, долг, совершенство жизни.

Нетрудно понять, что то, что мы называем живущими, суть или недозревшие, или отживающие, т. е. рождающие и поэтому умирающие.

«Бессмертие как привилегия сверхчеловеков» не есть ли величайший эгоизм, несравненно больший, чем «бессмертие как привилегия даже всех живущих», хотя и сие последнее есть страшный эгоизм. Может быть, людям нужно было пережить ужас привилегированного бессмертия, бессмертия сынов при смерти отцов, бессмертия, отделяющего присных, близких одного от другого, брата от брата, чтобы признать необходимость долга воскрешения. Гёте так <и> не понял того момента, когда Фауст мог сказать времени — остановись, не умерщвляй! У нас понял даже западник Карамзин³²¹, — не говорим о простых, не изуродованных образованием людях, — чтó может удовлетворить всех.

Нужно представить себе этот орден бессмертных сверхчеловеков, созерцающих гибель одного поколения за другим. Это будет полное торжество язычества. В лице бессмертных сверхчеловеков мы увидим языческих богов, которые будут отличаться от нас лишь функционально, а не морфологически. Не нужно будет изучать классических языков, потому что мы будем телесными очами созерцать богов и богинь... Мифы станут действительностью. Конечно, только благодаря тому, что грамотность, расширившись количественно, пала качественно, читавшие <статью> Соловьева не заметили всего богатства ее содержания!

Конечно, отношения между бессмертными Сверхчеловеками и смертными не могут быть иные, как помещиков к крестьянам, в наилучшем случае.

Сверхчеловеки — это <и есть> самые языческие боги на земле.

Сверхчеловечество — это папизм с неумирающим папою, духовенство, причащающееся крови и делающееся бессмертным.

Сверхчеловечество — это ламаизм с великим Ламою во главе, <с> кутухтами.

Если все делается чрез сверхчеловеков, а сами смертные без них ничего не могут, то сверхчеловечество не есть <ли> само воплощение гордости.

Бог создает людей чрез них самих, а Сверхчеловеки лишают этого права смертных, то как же это не гордость? Если смирение есть первое условие сделаться сверхчеловеком, то смирение же требует отказаться от него, от сверхчеловечества.

* * *

Как адвокат дьявола Соловьев перечислил все грехи Лермонтова от самой колыбели до преждевременной могилы³²².

Такой человек, который объехал весь Кавказ, подвергаясь постоянным опасностям, изучал восточные языки, приготовляясь к путешествию на Восток до самой Мекки, собирался в поход в Туркестан с Перовским³²³, такой-то человек будто бы был чужд мировым судьбам Востока! — «Спор», «Три пальмы», «Ветка Палестины» свидетельствуют, что он мыслию совершал походы на Восток.

Его любовь к Москве, ненависть к Санкт-Петербургу и презрение к Западу не указывают ли, что ему не чужды <были и> судьбы Запада.

«Как часто силой мысли в краткий час
Я жил века и жизнью иною, и о земле позабывал».
«Мне нужно действовать, я каждый день бессмертным сделать бы желал».
«Всегда кипит и зреет что-нибудь в моем уме»...³²⁴

Приняв во внимание годы, можно смело сказать, что едва ли кто более совершил военных подвигов, путешествий и столько написал, хотя не достиг возраста ни Ахилла, ни Александра, и дважды был изгнан, не говоря об изгнании из Университета. Его личность была поэтичней всех стихотворений. Россия в нем лишилась великого поэта и величайшего полководца.

АБСОЛЮТНЫЙ МИМИТИЗМ И БЕЗУСЛОВНЫЙ ОКЦИДЕНТАЛИЗМ ВЛАДИМИРА СОЛОВЬЕВА ³²⁵

Если Россия, то есть русская интеллигенция, страдает отсутствием самостоятельности, то Владимир Соловьев должен быть признан полнейшим ее представителем. Его учение должно быть названо Абсолютным мимитизмом, законченным подражанием Западу. Он отрицал только одну национальность, ту, которая и сама относилась к себе всегда отрицательно, т. е. русскую национальность; он проникнут благоговением ко всем религиям: и к религии войны — Исламу («честному магометанству»), и к религии золота — иудаизму, с презрением относящемуся к земледелию, и к религии мрака и невежества — католицизму, словом, ко всем, кроме православия, состоящего в печаловании о своем несовершенстве.

В философии под отрицанием отвлеченного скрывается, и даже не скрывается, а открыто обожается отвлеченность и сословие, живущее не делом, а тоже одними отвлеченностями. Под понятиями и представлениями он <(Соловьев)> не заметил проектов; эмпирию он не расширяет до должных размеров, то есть до пределов всеобщего наблюдения и опыта, что могло бы быть, однако, достигнуто путем распространения образования или, точнее, познавания, на всех, и в чем заключалось бы и отрицание сословности в знании. Он знает опыт или Историю лишь всемирно-мещанскую (европейскую, западную), а не всемирно-крестьянскую, стремящуюся землю в ее целости сделать предметом всех в совокупности.

Не признавая самостоятельной философии в России, <Соловьев> не видит, что отрицание западной философии будет или должно быть отрицанием философии вообще, как знания. Он видел кризис там, где наступал уже конец философии^*.

Сын западника, он в индивидуализме превзошел Ницше, делая из бессмертия привилегию Сверхчеловеков. Он видел зло лишь в позитивизме, тогда как главное зло заключалось в кантизме, который не заметил своей коренной ошибки — <в> отделении (антиномии) двух разумов и мнимом примирении <их> в рефлектирующем суждении, слабость коего критика не показала, и особенно <зло заключается в Социализме>, который основал свое учение на возвращении к кантовскому предрассудку.

Если бы Соловьев серьезно отвергал отвлеченность, то он учреждения, или органы, религии, знания и искусства предпочел бы теориям. После шумной защиты диссертации, ничего самостоятельного не заключающей, ему предстояло на выбор или устроение высшего органа знания и действия для громадного континента, каким должен бы быть Музей 3 го Рима, т. е. Музей Московский, как <орган> высшего собирания^**, а Соловьев предпочел пассивную роль читателя в богатейшем Музее Британском³²⁶, вместо того, чтобы употребить свои таланты на создание или устроение Музея в Москве; он даже не хотел оказать малейшего содействия в установлении <книжного> обмена, не международного, а только франко-русского, чтобы дать просветительное значение этому союзу.

Точно так же из двух кладбищ он предпочел Египет — кладбище невозможного сохранения не жизни, а даже трупов, предпочел его Кремлю, также кладбищу, но кладбищу воскрешения. Кремлю 3 го Рима, в Памира или Эдема место стоящему, где знание должно достигнуть управления слепою силою, умерщвляющею, — т. е. раскрыть значение и Православия, и Самодержавия. Соловьев искал вдали то, что находилось вблизи, у самого места его рождения.

Показать, чем должен быть Кремль, — что не значит распоряжаться, не спросясь хозяина, как он говорил, <напротив, это выражение Соловьева свидетельствуем только <о его> неверии в силу Истины и блага.


ТРИ СТАТЬИ О Л. Н. ТОЛСТОМ ИЗ II ТОМА

ВОЗМОЖНО ЛИ БРАТСТВО? ПРИ КАКИХ УСЛОВИЯХ ОНО ВОЗМОЖНО И ЧТО ДЛЯ ЭТОГО НУЖНО?

(По поводу Л. Н. Толстого)

Кто даст себе труд подумать, тот поймет, что нет ничего нелогичнее, бессмысленнее, как, отвергая воскрешение (отцов), требовать от людей братства (сынов), ибо это значит, отвергая причину, признавать следствие, если, конечно, разуметь под братством не отсутствие лишь неприязненных отношений, а действительное чувство родства и именно братского, предполагающего и полное знание братьями друг друга, а, главное, знание ими своего единства в отцах. До сих пор, сколько нам известно, никто (а менее всего Толстой), никто не дал себе труда подумать о том, в чем заключается суть братства, хотя ни о чем не было так много говорено, и особенно Толстым, как о братстве. Не один раз было говорено с Толстым об одном труде, у которого заглавия не было¹; говорилось же в этом произведении о всеобщем воскрешении, как деле Божием, исполняемом совокупностью сынов человеческих, объединяемых в этом величайшем, единственном, всеобъемлющем деле. Об этом сочинении и говорено было Толстому, что его следовало бы назвать «Вопросом о причинах небратского отношения между людьми и о средствах восстановления братства». Конечно, было бы гораздо вернее и точнее сказать в единственном числе: «о причине небратства и средстве восстановления родства», так как все причины небратства сходятся в одной. Эта причина есть слепая сила, рождающая и умерщвляющая, в нас и вне нас действующая, словом, — вся природа и есть эта причина; а потому, пока бессознательное рождение сынов отцами не обратится в сознательное, светлое воскрешение сынами и дочерьми родителей, до тех пор не будет и братства. Только в естественном, сознательном деле воскрешения люди, т. е. сыны, познают друг друга и сделаются братьями и даже не могут не сделаться таковыми. Не признавая такой причины и такого средства, Толстой, однако, находил, что самое заглавие, т. е. «Вопрос о причинах небратства и средствах восстановления братства», «выворочено у него из души». Это буквальное выражение Толстого. Почти двадцать лет прошло с тех пор, и что же сделано Толстым для выяснения причин небратства и средств для его восстановления? Не-думание, не-делание: не учись, не служи!.. Вот и все! Воскрешение же он отвергал, говоря или что смерти нет, или что она вещь хорошая. Хорошая вещь «та бездонно черная страшная дыра», мешок, в который просовывается и все не может просунуться Иван Ильич со своим нечеловеческим криком: «Не хочу-у-у!»² Что же такое смерть? Ничто? или хорошая, или страшная вещь? Не издевательство ли это над человеческим смыслом! Смерти нет, а любовь есть?!. Но если бы между людьми была любовь, то нужно было бы или оживить умерших или же умереть с ними.

По-видимому, Толстой только с того времени, когда узнал об учении о воскрешении, стал отрицать самое существование смерти или же находить ее хорошею. И действительно, необходимость — особенно нравственная — воскрешения так неизбежна, так непререкаема, что только при несуществовании смерти не было бы нужды в воскресении. И для знания также необходимо воскресение, ибо воскресение есть осязательное доказательство сынами своего происхождения от отцов, своего единства или братства.

ТОЛСТОЙ И БРАТСКОЕ ЕДИНЕНИЕ

«В наше время, — по словам Толстого, — назначение искусства ясно и определенно: задача христианского искусства — осуществление братского единения людей»³. Да, это было бы определенно и ясно, если бы вместо слова людей стояло — сынов человеческих, тогда и братское имело бы прямое и точное значение. В обыкновенном смысле, понятном для всех, начиная от детей, братство основывается на отечестве: только по отцам мы братья; братство без отечества непонятно, и братское единение сынов может быть полным только в деле отеческом. Но Толстой об отцах не упоминает; если он и не отрицает отцов, то во всяком случае он игнорирует их. На чем же основано его братское единение людей? Истинное, естественное, настоящее братство, братство полное, есть братство по отечеству; но бывают братства и по другим основаниям, бывает, напр<имер> братство по оружию... Но и по оружию братство существует для защиты отечества; и если оружие будет обращено на спасение от голода, от неурожаев — как это и предлагается с 1891 г. — в таком случае оружие не будет уже истребительным и сделается оружием всемирного братства; и тогда не только не нужно будет разоружение — которое и невозможно, — но потребуется привлечение всех и на всю жизнь к исполнению воинской повинности, так как эта повинность, спасая от голода, как одной из причин смерти, не может оставить без внимания и болезней, которые также ведут к смерти; спасая от смерти живущих, она не может забыть и тех, которые уже умерли; т. е. это будет братство именно для дела отеческого.

Братство бывает не по оружию только; братство бывает и по ремеслу, по занятию или труду; но для всемирного братства требуется, чтобы занятие было всеобщим; для объединения и необходимо даже, чтобы у всех было одно общее дело; и только при этом братство не будет пустым и бездельным; таким занятием может быть земледелие. Земледелие требует, однако, возвращения из городов в село, к праху отцов, и оно есть в настоящее время обращение праха отцов в пищу потомкам. Впрочем, такое употребление праха отцов есть лишь временное, неокончательное, разъединением миров вызванное. Воинская же повинность, как средство против неурожаев, уже требует, чтобы земледелие было всеобщим занятием.

Братство может быть и по питанию; известны выражения: «однокашники, однокорытники, одночашники»; а христианство питание, как условие жизни, существования, соединило с поминовением умерших: евхаристия есть благодарность отцам за полученную от них жизнь возвращением им жизни, что совершается теперь таинственно в поминовении, в причастии, благоговейному отношению к которым, говорит Толстой, научило людей будто бы искусство, а не детское, сыновнее чувство, как это было в действительности. В поминовении, в причастии принятие пищи так же необходимо соединено с воспоминанием умерших, как необходимо оно для поддержания и продолжения жизни живущих; и такое соединение питания с поминовением в строгом, прямом смысле значит, что избыток сил, даваемый питанием сынам, должен быть обращен на пополнение убытка сил стареющих, умирающих отцов и на возвращение жизни умерших; и в причащении это напоминание делается тем, у которых избыток сил, даваемый питанием, идет в настоящее время на рождение, на прирост. Гистотерапия и органотерапия есть, можно сказать, слабое начало обращения сыновнего избытка сил на пополнение убытка сил отцов. Итак, если оружие, отнимающее жизнь, обращается в орудие земледелия, в орудие, доставляющее средство для поддержания и возвращения жизни, то братство по такому оружию есть истинное братство, союз сынов для возвращения жизни отцам; оно есть братство по общему занятию и труду.

Но Толстой может сказать, что он признает братство не по отечеству, а по человечеству; в таком случае, чтобы понять значение братства по человечеству, надо определить, что такое человек? Прежде человек значило — смертный; но это определение неточно и даже неверно; в строгом смысле человек есть сын умерших отцов; он смерть знает не в себе, а лишь по предшествующим случаям; «смертный» есть индукция, а не дедукция. Если же человек есть сын умерших отцов, в таком случае мы опять возвращаемся к отечеству, и смерть, конечно, и в этом случае должна вести к объединению; но к объединению для чего?..

Если же человек есть существо словесное, в противоположность бессловесным, к каким относят животных, в таком случае объединение будет литературным или говорящим обществом. Но если такое объединение и назвать братством, то исключает ли оно вражду?.. Впрочем, для того, чтобы и это объединение было всемирным, нужно объединение в языке всех народов, и объединение в языке не искусственном, как воляпюк, а в естественном, праотеческом. Лингвистика — наука, изучающая все языки, иного приложения, кроме выработки общего языка для всех народов, и иметь не может: в настоящее время есть корнеслов языков арийского происхождения; будет, конечно, корнеслов и всех языков; изучение корней слов путем общеобязательного образования будет распространяться всюду и изучение своего и иностранных языков будет вести к познанию того, что в них есть общего, родственного, отеческого, праотеческого; в самой азбуке склады и слоги заменятся общими корнями и тем осмыслят их. Создавая таким образом общий язык, мы будем необходимо приближаться к языку праотеческому, который станет входить в употребление, однако, только по мере усвоения всеми людьми общего труда; трудом же этим может быть лишь дело отеческое. Таким образом и действительное объединение в языке приводит тоже к отечеству.

Если человек есть существо разумное, в таком случае объединение или братство будет, ученым обществом; но если бы и возможно было всех соединить в познании и это объединение стало бы всемирным, тем не менее вражды оно не исключало бы и было бы, очевидно, небратским. Только сыновнее чувство, общее всем, дает знанию цель, т. е. объединяет людей в познании силы, умерщвляющей отцов, раскрывает их души, соединяет их во взаимопознании и, делая людей братьями в самом глубочайшем смысле этого слова, ведет к возвращению жизни умершим. Но это невозможно, скажет Толстой. Хотя мы, как и он, не знаем, почему это невозможно, однако утверждать, что воскрешение непременно совершится, мы не будем; но то уже верно, что если мы все не соединимся в деле воскрешения, в деле несомненно братском, то и братьями не будем. И если человек есть нравственное существо, то ему, чтобы остаться нравственным, нужно или возвратить жизнь умершим, или же самому умереть; пережить же смерть отца, признав невозможность воскрешения, — значит не быть сыном, не быть и братом, не быть, следовательно, существом нравственным.

Называют также человека существом погребающим, находя, что погребение есть отличительный признак, исключительно свойственный одному лишь человеку. Первоначальный смысл погребения, отпевания (отчитывания), омовения, как известно, был — оживление; теперь этот смысл утрачен и даже слово «отпетый» употребляют не в смысле оживления, а в смысле безнадежно погибшего; но также утратилось значение и даже вышло из употребления слово «сын человеческий», и заменилось оно ничего не говорящим «человек». С этою утратою потеряли значение и все требования, связанные с сыновним чувством, которым было вызвано, конечно, и погребение в смысле воскрешения.

Заменив определенное «сын человеческий» неопределенным «человек», мы лишили себя возможности сказать, кто наш общий враг, в чем наше общее дело. Если наше общее дело состоит в искоренении, в освобождении от общих всем бедствий, то никакого общего дела наш век совсем не знает и не признает; точно так же не знает наш век и общего всем людям врага, и даже знать не желает, потому что слепой, бесчувственной силе, которая и есть общий всем враг, нельзя дать почувствовать свою ненависть. Любви, так же как и христианства, наш век совсем не понимает, потому что под любовью к одним (как, напр<имер>, к бедным) скрывается обыкновенно ненависть к другим (к богатым). Совершенное непонимание христианства видно уже из того, что Христа называют не Сыном Человеческим, как Он Сам Себя называл, а человеком; знают отвлеченного Бога, а не Бога отцов; заповеди — «Будьте как дети», т. е. как сыны, как дочери, совсем не признают, хотя в ней-то собственно и заключается и из нее вытекает наибольшая заповедь. Все это и привело к тому, что под братством разумеют не сынов, а просто людей, т. е. добрые, невраждебные отношения между людьми.

Неизвестность общего дела и общего врага и есть самая характерная черта нашего века. У завершителя этого века, каким нужно признать Толстого, эта неизвестность, неясность и неопределенность особенно очевидна; она-то и привела его к проповеди «не-делания». «Не-делание» есть последовательный вывод из того, что он говорит о братском единении людей, в осуществлении которого, по его мнению, и заключается будто бы задача христианского искусства в наше время, задача, сводящаяся к тому, чтобы вызвать «благоговение к достоинству каждого человека, к жизни каждого животного»⁴ (т. е. достоинство человека состоит, очевидно, в том, чтобы жертвовать своею жизнью животным). Цель искусства будет достигнута, с точки зрения Толстого, конечно, лишь тогда, когда оно заставит людей «свободно и радостно, не замечая этого», отдать себя на съедение животным, т. е. когда заставит людей не сделаться наилучшими, а просто не быть, освободить от себя мир и оставит его зверям и скотам, или истреблению и похоти⁵. Относительно людей Толстой заботится лишь о том, чтобы они «свободно и радостно, не замечая этого», пожертвовали собою; т. е. искусство для Толстого есть лишь оцет, смешанный с желчью, который он подносит людям, ведя их на казнь. Можно ли идти дальше в человеконенавистничестве? или мы неверно, быть может, поняли Толстого? Как бы мы были рады, если бы, действительно, ошиблись!

А между тем целью не может быть даже «пожертвование собою для служения людям», побуждать к чему Толстой также обязывает искусство, первая обязанность которого, впрочем, — возбуждать благоговение к жизни животных и лишь к достоинству человека. Истинная любовь заключается в том, чтобы жить не для себя и не для других (не эгоизм, ни даже альтруизм): нужно жить со всеми и для всех, т. е. со всеми живущими для всех умерших.

Благоговение не к Богу, а к достоинству человека, но не к его жизни; благоговение к жизни животного, но не к его достоинству; благоговение, следовательно, к тому, чем животное отличается от человека, т. е. к зверству и скотству, — вот к чему зовет Толстой! Благоговение — термин, который до сих пор прилагался к существу, обладающему всеми совершенствами, всеобъемлющею любовью, всеведением, всемогуществом и т. д., а теперь Толстой прилагает этот термин (не говоря уже о животном) к достоинству человека; он прилагает его к существу, которое этих совершенств не имеет. Впрочем, Толстой и в обязанность ему не ставит достижение этих совершенств. Благоговение внушается к достоинству существа, жизнь которого, по Толстому, никакой цены не имеет, и оно должно пожертвовать своею жизнью жизни животных. Самое достоинство человека в том, очевидно, и заключается, чтобы пожертвовать своею жизнью животным, уступить им мир. Но зачем после таких решительных определений понадобилось Толстому говорить о стыде перед роскошью, перед насилием, перед местью и даже о необходимости жертвовать собою для служения людям — не всем, конечно, людям, а лишь некоторым? Все это так ничтожно и мелко после того, как был решен вопрос о всех людях по отношению к животным, и решен в том смысле, что люди, ради сохранения своего достоинства, должны пожертвовать собою, своею жизнью, своим бытием для животных. Если бы Толстой находил нашу жизнь худшею жизни всех животных, а нас ставшими нравственно ниже всех скотов и зверей — как это мы иногда слышим и от людей хороших, доброжелательных, желающих возвысить нас, — тогда Толстой был бы, конечно, прав. Но нет! Толстой все достоинство человека, благоговение к которому этот фарисей из фарисеев проповедует, полагает именно в отдаче нашей жизни животным: иначе, что бы это значило — «благоговение к достоинству каждого человека, к жизни каждого животного»? Мысль слишком ясно выражена: человек должен отдать свою жизнь животным; Толстой говорит это вполне сознательно, с полным пониманием следствий, отсюда вытекающих; он знает, что, раз эти цели будут признаны, братское единение будет уже не бесцельным; оно будет в благоговении каждого к достоинству всех других людей и в благоговении всех людей к жизни каждого животного; братское объединение будет состоять во взаимной помощи друг другу и в осуществлении благоговения к жизни животных; а братская ревность к достоинству каждого человека будет покрывать позором тех, которые пожелали бы сохранить свою жизнь от пожрания ее животными!

Вот во что обращает Толстой благоговение, это высочайшее, святейшее чувство, в котором соединяются все силы души человеческой. Благоговение может быть вызвано лишь полным совершенством; потому-то оно и относится к Богу и к такой жизни — к жизни человеческой, — которая способна достигнуть подобия Божественному совершенству.