Филадельфия, где родился Фрэнк Алджернон Каупервуд, насчитывала более двухсот пятидесяти тысяч жителей. Город этот изобиловал красивыми парками, величественными зданиями и памятниками старины
| Вид материала | Документы |
- Программа пребывания: Встреча туристов на вокзале с автобусом. Завтрак, 19.52kb.
- 3. массовая физическая культура и спорт, 108.12kb.
- Отдыхаем по-грузински на Майские праздники, 62.42kb.
- Го искусства Оно насчитывает более пяти тысяч икон и около полутора тысяч произведений, 631.04kb.
- «Где родился, там и сгодился», 85.6kb.
- Лауреат премии им. А. Грина 2006, 61.37kb.
- Носов: страницы, 102.47kb.
- Маршрут «Киев Белая Церковь – Пархомовка – Киев» Продолжительность – 1 день Выезд, 369.39kb.
- Валерий Галасюк, 255.38kb.
- Тел. 048-784-12-14(15,16), 62.43kb.
И Эйлин и Каупервуд мгновенно поняли, что происходит. Кто-то выследил их—Батлер или м-с Каупервуд,—скорее всего Батлер. Каупервуд прежде всего подумал о том, как защитить Эйлин. За себя, даже в эту минуту, он особенно не боялся. В нем было достаточно рыцарства, чтобы не дать страху взять над собою верх там, где дело касалось женщины. Не исключено, что Батлер пришел с намерением убить его, но он не испугался, даже не позволил себе остановиться на этой мысли, хотя оружия при нем не было.
— Я оденусь и спущусь вниз,— сказал он, взглянув на бледное лицо Эйлин.— Ты оставайся здесь. И прошу тебя, не волнуйся, все будет в порядке. Только спокойно!.. Предоставь все мне. Я во всем виноват, я и распутаю это дело.— Он снял с вешалки пальто, шляпу и добавил:— Одевайся скорее, а я пойду вперед.
Не успела дверь закрыться за м-с Дэвис, как Эйлин стала одеваться — торопливо, страшно волнуясь. Мозг ее работал, как мотор, запущенный на полную скорость. Может ли быть, что это отец?—спрашивала она себя. Нет, нет, это не он. Наверно, в доме находится другая женщина, которую и в самом деле зовут Монтегью. Но если это все-таки отец — как великодушно, что он хранил ее тайну, не посвятил в нее никого из домашних. Он любит ее, она это знала. Для девушки, попавшей в такую историю, очень много значит, если дома ее любят, ласкают и балуют. А Эйлин любили, ласкали. баловали. Она не могла себе представить, чтобы отец способен был прибегнуть к грубому физическому воздействию по отношению к ней или к кому-то другому. Но каково ей будет сейчас встретиться с ним, взглянуть ему в глаза. Образ отца, возникший в ее воображении, тотчас же подсказал ей, что нужно делать.
— Нет,Фрэнк,— взволнованно шепнула она Каупервуду,— если это отец, то лучше пойду я. Я знаю, как нужно говорить с ним. Со мной он ничего не сделает. А ты оставайся здесь. Я не боюсь, право, нисколько не боюсь! Если ты мне понадобишься, я позову тебя.
Фрэнк подошел к ней, взял в обе руки ее прелестное личико и серьезно посмотрел ей в глаза.
— Не бойся ничего,— сказал он.— Я сойду вниз. Если это твой отец, уходи с ним. Я уверен, что он ничего не сделает ни тебе, ни мне. В таком случае черкни мне в контору. Я буду там. Если я смогу быть тебе полезен, дай мне знать. Мы что-нибудь придумаем. Тебе незачем вступать в какие-либо объяснения. Не отвечай ему ничего.
Он уже успел надеть сюртук и пальто и теперь стоял у двери со шляпой в руке. Эйлин была почти одета и торопливо застегивала платье, с трудом справляясь с рядом красных, как смородина, пуговок на спине. Каупервуд помог ей. Когда она была уже в шляпе и в перчатках, он еще раз повторил:
— Разреши мне пойти вперед. Я хочу посмотреть, кто там.
— Нет, прошу тебя, Фрэнк!— храбро запротестовала она.— Пусти меня вперед. Это отец, я знаю. Больше некому!— В ту же минуту у нее мелькнула мысль, что Батлер привел с собой сыновей, но она тотчас же отогнала ее. Нет, этого не может быть.— Ты придешь, если я позову тебя,— продолжала она.— Мне он ничего не сделает, если же пойдешь ты, он сразу придет в ярость. Пусти меня, а сам оставайся здесь в дверях. Если я тебя не позову, значит все в порядке. Хорошо?
Ее прекрасные руки лежали у него на плечах, пока он напряженно обдумывал ее слова.
— Хорошо,— сказал он наконец,— но я пойду вслед за тобой.
Они подошли к двери, и он открыл ее. В коридоре стоял Олдерсон со своими двумя помощниками, а в нескольких шагах от них м-с Дэвис.
— В чем дело?— резко обратился Каупервуд к Олдерсону.
— Там внизу дожидается джентльмен, который хочет видеть эту даму,— отвечал сыщик.— Я думаю, что это ее отец,— спокойно присовокупил он.
Каупервуд посторонился, пропуская Эйлин; она быстро прошла мимо, взбешенная тем, что эти люди проникли в ее тайну. К ней сразу вернулась вся ее отвага. Она была возмущена: как смел отец выставить ее на посмеяние? Каупервуд двинулся было за нею.
— Я бы не советовал вам идти туда сейчас,— благоразмно предостерег его Олдерсон.— Это ее отец. Ее фамилия Батлер, не так ли? Вы его мало интересуете, он хочет видеть свою дочь.
Каупервуд тем не менее пошел вперед и остановился на площадке.
— Зачем ты сюда пришел, отец?— донесся до него голос Эйлин.
Ответа Батлера он не расслышал и вдруг успокоился, вспомнив, как сильно этот человек любит свою дочь.
Очутившись лицом к лицу с ним, Эйлин хотела было заговорить вызывающе и укоризненно, но взгляд его серых, глубоко сидящих глаз, смотревших на нее из-под косматых бровей, свидетельствовал о такой муке, о таком великом горе, что, невзирая на свое озлобление, она как-то сникла. Все это было слишком печально.
— Никогда я не думал найти тебя в таком месте, дочка,- проговорил Батлер.— Я полагал, что ты больше уважаешь себя.— Голос его дрогнул, и он остановился.— Я знаю, с кем ты здесь,— продолжал он, грустно покачивая головой.— Негодяй! Я еще разделаюсь, с ним! По моему приказу за тобой все время следили. И зачем только я дожил до такого позора! До такого позора!.. Ты сейчас же поедешь со мной домой!
— В том-то и беда, отец, что ты нанял людей выслеживать меня,— начала Эйлин.— Мне казалось, что ты должен был бы...
Она умолкла, потому что он поднял руку каким-то странным, страдальческим, но вместе повелительным жестом.
— Замолчи! Замолчи!—крикнул он, мрачно глядя на нее из-под насупленных седых бровей.—Я не выдержу... Не вводи меня в грех! Мы еще в стенах этого заведения. И он тоже еще здесь! Ты немедленно поедешь со мной домой!
Эйлин поняла. Он говорил о Каупервуде. Это ее испугало.
— Я готова,— взволнованно объявила она.
Старик Батлер, подавленный горем, пошел вперед. Он знал, что никогда в жизни ему не забыть этих тяжких минут.
Несмотря на всю свою ярость, всю свою решимость расправиться с Каупервудом любыми средствами, Батлер был так ошеломлен и потрясен поведением Эйлин, что чувствовал себя совсем другим человеком, чем двадцать четыре часа назад. Она держала себя невозмутимо, более того, вызывающе, а он был уверен, что, захваченная на месте преступления, она падет духом. И вот теперь, когда они, наконец, выбрались из злополучного дома, он, к вящему своему отчаянию, обнаружил, что пробудил в девушке боевой задор, весьма схожий с тем, который обуревал его самого. У Эйлин характер был не менее твердый, чем у него и у Оуэна. Она сидела рядом с отцом в наемной пролетке, в которой он увозил ее домой, и лицо ее то заливалось краской, то бледнело под наплывом проносившихся в ее голове мыслей. Раз скрывать уже было нечего, то Эйлин решилась отстаивать свою позицию, открыто заявить отцу о связи с Каупервудом, о своей любви к нему, о своих взглядах на такого рода отношения, Что ей за дело до того, что думает сейчас отец, говорила она себе. Снявши голову, по волосам не плачут! Она любит Каупервуда; в глазах отца она навеки обесчещена. Так не все ли равно, что он еще скажет? Несмотря на свою отцовскую любовь, он пал так низко, что шпионил за нею, опозорил ее в глазах посторонних людей — сыщиков, Каупервуда. Разве могла она после этого питать к нему прежнюю любовь? Он совершил ошибку в отношении ее. Совершил бессмысленный и недостойный поступок, которому все равно не было оправдания, как бы дурно ни поступила она сама. Чего он достиг тем, что осрамил ее, сорвал завесу с сокровеннейших тайников ее души, да еще в присутствии чужих — и кого?— сыщиков! О, какой мукой были для нее эти несколько шагов от спальни до приемной! Никогда она не простит отцу—никогда, никогда, никогда! Он убил ее любовь к нему. Отныне между ними завяжется беспощадный бой. И в то время как они ехали, в полном молчании, ее маленькие кулаки злобно сжимались и разжимались, ногти одной руки впивались в другую, рот складывался в холодную усмешку.
Вопрос, приносит ли пользу грубое насилие, никем еще не разрешен. Насилие так неотъемлемо связано с нашим бренным существованием, что приобретает характер закономерности. Более того, возможно, что именно ему мы обязаны зрелищем, именуемым жизнью, и это, пожалуй, даже можно доказать научно. Но тогда какая же цена всему этому? Чего стоит такое "зрелище"? Чего, в частности; стоит сцена, разыгравшаяся между Эйлин и ее отцом?
Старый Батлер ехал и думал: все, что теперь предстоит ему в жизни,— это поединок с дочерью, который бог весть куда заведет их обоих. Что он может поделать с ней? Вот они едут под свежим впечатлением этой страшной сцены, а она не говорит ни слова. Она даже посмела спросить его, зачем он туда пришел! Как ему справиться с ней, если ее не сломило и то, что ее поймали на месте преступления? Его хитрый замысел, казавшийся ему таким удачным, морально полностью провалился.
Они подъехали к дому, и Эйлин вышла из экипажа. Старый Батлер, слишком потрясенный, чтобы сразу предпринимать какие-то дальнейшие шаги, решил поехать к себе в контору. Но по дороге остановил, пролетку и пошел пешком — поступок для него необычный, ибо уже много лет он не знал, что значит идти, погрузившись в раздумье. Поравнявшись с католической церковью, где шла служба, он вошел туда и стал молить небо просветить его. Полумрак, неугасимая лампада перед дарохранительницей и высокий белый алтарь, уставленный свечами, несколько умиротворили его взволнованные чувства. Недолго пробыв в церкви, он отправился домой. Эйлин не вышла к обеду, и старику кусок не шел в горло. Запершись в своем кабинете, он снова стал думать, думать и думать. Мысль об Эйлин, застигнутой в непотребном доме, не давала ему покоя. Подумать только, что Каупервуд осмелился привести в такое место Эйлин, балованное дитятко старых Батлеров. Но молитвы молитвами, а все-таки, несмотря на свою неуверенность, сопротивление Эйлин и мучительность всей этой истории, он должен вызволить дочь из беды. Ей необходимо на время уехать... отказаться от Каупервуда. По всей вероятности, он будет отправлен в исправительную тюрьму, и на свете едва. ли найдется человек, который бы в большей мере заслуживал такой участи! Уж он, Батлер, постарается для этого привести в движение все пружины. Это в конце концов его долг. Чтобы добиться своего, ему достаточно намекнуть в судебном мире, что он этого хочет. Он не станет прибегать к подкупу присяжных заседателей, это было бы преступлением, но проследит, чтобы дело было освещено надлежащим образом. А уж когда Каупервуду будет вынесен приговор, никто кроме бога ему не поможет. Его не спасут никакие ходатайства его друзей-финансистов. Судьи всех инстанций прекрасно понимают свою выгоду. Они немного "по-иному осветят дело в угоду тем, кто в данный момент стоит у власти,—этого он сумеет добиться.
Тем временем Эйлин усиленно старалась разобраться в создавшемся положении. Несмотря на обоюдное молчание по пути домой, она знала, что ей предстоит разговор с отцом. Это неизбежно. Он потребует, чтобы она куда-нибудь уехала. Вероятнее всего, он в той или иной форме скова поднимет разговор о поездке в Европу,—Эйлин поняла теперь, что приглашение м-с Молленхауэр было очередной хитростью отца,— и ей надо решать, поедет ли она, или нет. Неужели она покинет Каупервуда как раз теперь, когда ему предстоит суд? Нет, ни за что! Она должна знать, что с ним происходит. Лучше уж ей убежать из дому—к кому-нибудь из родных, друзей, к чужим людям наконец — и попросить у них приюта. У нее было немного денег. Отец время от времени давал ей довольно крупные суммы. Она возьмет кое-что из одежды и скроется. Домашние, очевидно, попросят ее вернуться, после того как некоторое время проживут без нее. Мать совсем обезумеет, Нора, Кэлем и Оуэн будут вне себя от огорчения и изумления, а отец — ну, что говорить об отце, достаточно на него посмотреть. Может быть, ее побег заставит его образумиться. Невзирая на свою взбалмошность, Эйлин была гордостью и душой всего дома и отлично это знала.
Вот в каком направлении работал ее мозг, когда, через несколько дней после унизительного разоблачения, отец позвал ее к себе в кабинет. В этот день он рано вернулся из конторы, рассчитывая застать Эйлин дома и с глазу на глаз поговорить с нею. Расчет его оказался правильным. Последнее время у нее не было никакого желания выезжать,—слишком напряженно ждала она всяких неприятностей. Она только что отправила Каупервуду письмо, прося его встретиться с нею завтра на Уиссахиконе, даже если он убедится, что за ним следят. Она должна с ним повидаться. Отец, писала она. ничего пока не сделал, но она убеждена, что он попытается что-нибудь предпринять. Об этом ей и нужно поговорить с Фрэнком.
— Я все время думаю о тебе, Эйлин, и о том, что нам делать,—без всяких предисловий начал Батлер, как только они очутились вдвоем в его кабинете.—Ты бесспорно на пути к гибели. Ужас охватывает меня при мысли о том, как ты губишь свою бессмертную душу. Я хочу помочь тебе, дитя мое, пока еще не поздно. Все это время я не переставал упрекать себя и думал, может быть, я или твоя мать что-нибудь сделали неверное или, напротив, что-нибудь упустили в твоем воспитании и вот ты попала в такую беду. Не приходится говорить, дитя мое, что это лежит на моей совести. Ты видишь перед собой человека с разбитым сердцем. Мне уж никогда не поднять головы. Какой позор! Какой срам! Зачем только я дожил до этого!
— Но дай мне сказать, отец,— прервала его Эйлин, содрогаясь при мысли, что ей предстоит выслушать длинную проповедь относительно ее долга перед богом, церковью, семьей, отцом и матерью. Ей и самой все это прежде казалось очень важным, но общение с Каупервудом, придерживавшимся других взглядов, изменило ее точку зрения. Они вдвоем не раз обсуждали эти вопросы — о родителях, детях, мужьях, женах, братьях и сестрах. Каупервудовская теория "не вмешиваться в естественный ход событий" глубоко проникла в ее сознание и перестроила все ее мировоззрение. Эйлин смотрела на вещи сквозь призму его жестокой, прямолинейной формулы: "Мои желания — прежде всего". Он сожалел, что между людьми возникают мелкие разногласия, приводящие к пререканиям, ссорам, враждебности и... разрыву, но считал, что бороться с этим невозможно. Один человек перерастает другого. Воззрения людей меняются — отсюда перемены во взаимоотношениях. Что же до моральных устоев, то у одних они есть, а у других нет, и ничего с этим не поделаешь. Он лично в половой связи не видел ничего дурного. Если мужчина и женщина подходят друг другу, то их отношения чисты и прекрасны. Эйлин — его невенчанная жена, но любимая и любящая — была не только не менее хороша и чиста, чем любая другая женщина на свете, но лучше и чище большинства из них. Человек живет при определенном общественном строе, в определенных бытовых условиях и разделяет определенные воззрения своего времени. Для того чтобы добиться успеха в обществе, никого не оскорбляя, чтобы облегчить себе жизненный путь и так далее, человеку необходимо — пусть чисто внешне — считаться с общепринятыми нормами. Больше ничего не требуется. Держи только ухо востро! А попался — борись без слов, стиснув зубы. Он так и поступал сейчас, находясь в полосе финансовых затруднений. Так он готов был поступить и в тот день, когда их застигли на Шестой улице. Вся эта житейская мудрость всплыла сейчас а мозгу Эйлин, слушавшей наставления отца.
— Дай же мне сказать, отец! Я люблю мистера Каупервуда, все равно, как если бы я была его женой. Я и буду его женой, когда он добьется развода с миссис Каупервуд. Ты не хочешь понять нас. Он любит меня, и я его люблю. Я ему необходима.
Батлер смотрел на нее каким-то странным, недоумевающим взглядом.
— Развод, ты говоришь?—начал он, думая о догматах католической церкви.— Он разведется с женой, бросит детей — и все ради тебя? Ты ему необходима, вот как?— саркастически добавил он.— Ну, а как насчет его жены и детей? Им, надо полагать, он не нужен, а? Что это за разговоры такие?!
Эйлин вызывающе тряхнула головой.
— И все же это так,— отвечала она.— Только ты не хочешь понять!
Батлер не верил своим ушам. Никогда в жизни он не слышал ничего подобного. Изумление и гнев охватили его. Он прекрасно разбирался во всех тонкостях политики и коммерции, но романтика—в этом он ничего не понимал. Подумать только, его дочь — католичка — и так рассуждает. И у кого она нахваталась подобных представлений,— разве только у самого Каупервуда с его макиавеллиевым, все растлевающим умом!
— Давно ли у тебя, дитя мое, такие взгляды?— неожиданно спокойным и ровным голосом осведомился он.—И откуда? Дома ты никогда ничего подобного слышать не могла, за это я ручаюсь. То, что ты говоришь, бред-сумасшедшего.
— Ах, оставь, отец!—вспылила Эйлин, убедившись, сколь безнадежно спорить с отцом о таких вещах.— Ведь я не ребенок. Мне двадцать четыре года. Ты ничего не понимаешь: мистер Каупервуд не любит свою жену. Он постарается получить от нее развод и тогда женится на мне. Я его люблю, и он меня любит, вот и все!
— Вот и все?! Отлично,— повторил Батлер, принимая непреклонное решение так или иначе образумить эту девчонку.—Значит, ты и не думаешь считаться с его женой и детьми? А то, что он скоро попадет в тюрьму, тоже для тебя ничего не значит, надо полагать? Когда он наденет полосатую куртку, ты, вероятно, будешь любить его по-прежнему, а может быть, и больше? ( Старик был очень хорош, когда говорил с сарказмом.) Ну что ж, такое счастье тебе, пожалуй, обеспечено!
Эйлин вспыхнула.
— Конечно, я так и знала!— злобно выкрикнула она.— Ты только об этом и мечтаешь! Я знаю, о чем ты хлопочешь! И Фрэнк знает. Ты хочешь упечь его в тюрьму за преступления, которых он не совершал. И все из-за меня! О, я прекрасно понимаю! Но ты ему ничего не сделаешь! Это тебе не удастся! Он умнее и лучше, чем ты думаешь, и из всех твоих стараний ровно ничего не выйдет! Он опять выплывет! Ты хочешь покарать его за меня, но ему от этого ни жарко ни холодно. Так или иначе, я выйду за него замуж. Я люблю его, я буду его ждать, и я стану его женой! А ты можешь поступать, как тебе угодно! Вот и все!
— Ты станешь его женой?—с. изумлением и несколько растерянно повторил Батлер.—Вот как? Ты будешь его ждать и выйдешь за него замуж? Ты отнимешь его у жены и детей, возле которых, будь в нем хоть капля порядочности, он сейчас должен был бы находиться, вместо того чтобы таскаться за тобой? Ты будешь его женой? Ты не постыдишься покрыть позором отца, и мать, и всю семью? И ты смеешь стоять тут и говорить это мне, воспитавшему, выходившему тебя, сделавшему из тебя человека? Чем была бы ты сейчас, если бы не я и не твоя бедная мать, эта неутомимая труженица, которая из года в год заботилась о тебе, старалась устроить твою жизнь? Но ты, надо полагать, умнее нас! Ты знаешь жизнь лучше меня, лучше всех, кто мог бы дать тебе добрый совет. Я растил тебя, как настоящую леди, и вот чего я добился. Я, оказывается, ничего не смыслю, а ты твердишь мне о своей любви к будущему арестанту, грабителю, растратчику, банкроту, лжецу, вору...
— Отец!— решительным тоном прервала его Эйлин.— Я не желаю этого слушать Все, что ты о нем сказал,— неправда! Я не хочу больше оставаться здесь!
Она было направилась к двери, но Батлер вскочил и преградил ей дорогу. Жилы на его лбу надулись, а лицо побагровело от ярости.
— Погоди, мои счеты с ним еще не кончены,— продолжал он, не обращая внимания на ее намерение уйти и почему-то убежденный, что она в конце концов поймет его.— Я с ним еще разделаюсь, и это так же верно, как то, что меня зовут Батлер! Ведь есть же закон в нашей стране, и я добьюсь, чтобы с ним поступили по закону! Я ему покажу, как втираться в порядочные дома и красть у родителей их детей!
Он остановился, чтобы перевести дух, а Эйлин, побледнев, в упор смотрела на него. Как смешон бывал порою ее отец! До чего же он отсталый человек по сравнению с Каупервудом. Подумать только: он говорит, что Каупервуд пришел к ним в дом и украл ее у родителей, когда она сама с такой готовностью пошла за ним! Какой вздор! Но стоит ли спорить? Чего она добьется тем, что будет стоять на своем? Эйлин замолчала и только пристально смотрела на отца. Но Батлер еще не выдохся. У него все кипело внутри, хотя он и старался сдержать свою ярость.
— Мне очень жаль, дочка,— уже спокойнее продолжал он, решив, что она больше не находит возражений.— Гнев пересилил меня. Я вовсе не о том хотел говорить, конца звал тебя. У меня совсем другое на уме. Я думал, что ты, может быть, захочешь теперь поехать в Европу поучиться музыке. Сейчас ты просто не в себе. Тебе необходим отдых, А для этого самое лучшее — переменить обстановку. Ты могла бы очень недурно провести там время. Если хочешь, с тобой может поехать Нора, а также твоя бывшая учительница — сестра Констанция. Ты ведь не станешь возражать против ее общества?
При упоминании о поездке в Европу, да еще с сестрой Констанцией — музыка была явно приплетена для придания новизны старому варианту,— Эйлин вскипела, но в то же время едва сдержала улыбку. Как нелепо и бестактно со стороны отца заводить разговор об этом после всех обвинений и угроз по адресу Каупервуда и ее, Эйлин. До чего же он не дипломатичен в делах, которые близко его затрагивают. Просто смешно. Но она снова сдержалась и промолчала, понимая, что сейчас любые доводы бесполезны.
— Не стоит говорить об этом, отец,— начала Эйлин, несколько смягчившись.— Я не хочу сейчас ехать в Европу. Не хочу уезжать из Филадельфии. Я знаю, что ты этого добиваешься, но сейчас я и думать не могу о поездке. Мне нельзя уехать.
Лицо Батлера вновь омрачилось. Чего она, собственно, хочет добиться своим упорством? Уж не надеется ли она переупрямить его, да еще в таком вопросе? Дикая мысль! Но все же он постарался овладеть собой и продолжал сравнительно мягко:
— Это было бы самое лучшее для тебя, Эйлин! Не думаешь же ты оставаться здесь после...
Он запнулся, так как у него чуть было не сорвалось: "после того, что произошло". А он знал, как болезненно отнесется к этому Эйлин. Его собственное поведение, то, что он устроил форменную облаву на нее, так не соответствовало ее представлениям об отцовской заботе, что она, конечно, чувствовала себя оскорбленной. Ас другой стороны—каким позором был ее проступок!
— После той ошибки, которую ты совершила,— закончил он,—ты, верно, и сама пожелаешь уехать. Ты не захочешь больше предаваться смертному греху. Это было бы противно всем законам — божеским и человеческим.