Филадельфия, где родился Фрэнк Алджернон Каупервуд, насчитывала более двухсот пятидесяти тысяч жителей. Город этот изобиловал красивыми парками, величественными зданиями и памятниками старины

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 22 23 24 25 26 27 28 29 30

Лилиан снова до боли ощутила ложность своего положения. Как все это грустно и как безнадежно! Что же ей делать дальше? И как будет поступать Фрэнк? Внутренняя дрожь сотрясала Лилиан, но ее неспособная к сопротивлению натура заставляла ее сдерживаться и молчать — зачем отнимать у него время? О чем говорить? Все равно ничего путного из этих разговоров не выйдет. Он больше не любит ее — и этим все сказано. Ничто на свете, даже эта трагедия, не соединит их снова. Он любит другую женщину — Эйлин, и ему безразличны тревожные мысли жены, ее страхи, ее скорбь и отчаяние. Ее, страстное желание видеть его свободным он способен был принять за намек на то. что он виновен, за сомнение в его правоте, за критику его действий! Она на мгновение отвернулась, а он встал и направился к двери.

— Я вернуть через несколько минут,— сказал он.— Дети дома?

— Да, они в детской,— тихо отвечала она, растерянная и подавленная.

"Ах, Фрэнк!"— чуть было не сорвалось у нее, но, прежде чем она успела раскрыть рот, он уже сбежал по лестнице и скрылся. Лилиан вернулась к столу, прикрывая рукой дрожащие губы. Глаза ее подернулись дымкой глубокой грусти. Неужели, думалось ей, жизнь могла обернуться так печально, а любовь так окончательно, так бесповоротно угаснуть? Десять лет назад... Нет, зачем бередить себе душу воспоминаниями? Значит, это возможно, и никакие размышления тут не помогут. Уже второй раз жизнь ее рассыпается прахом. Первый муж ее умер, а второй изменил, полюбил другую, и вдобавок ему еще грозит тюрьма. Почему на нее обрушиваются все эти несчастья? Неужели она такая дурная женщина? Что ей теперь делать? К кому обратиться? Она не представляла себе, на какой срок может быть осужден Фрэнк. На год? Или на пять лет, как пишут газеты. О боже! За пять лет дети позабудут отца. Она прижала руку ко лбу, где ощущала тупую боль. Лилиан пыталась мысленно проникнуть в будущее, но сейчас голова ее была пуста. И вдруг, помимо ее воли, грудь ее бурно заколыхалась, острые болезненные спазмы сжали ей горло, глаза начало жечь, и она разразилась судорожными, горестными, безутешными рыданиями почти без слез. Сперва она не могла овладеть собой и стояла, вздрагивая все телом, но постепенно глухая боль начала стихать, и Лилиан снова стала такой же, какой была перед этим.

"Зачем плакать?— с необычайной для нее страстностью вдруг спросила она себя.— К чему сокрушаться так бурно и тщетно? Разве это поможет?"

Но, несмотря на эти обращенные к самой себе мудрые философские увещевания, она все еще слышала отголоски бури, потрясшей ее душу. "Зачем плакать?" Она могла бы с таким же успехом сказать: "Как же мне не плакать?"— но не хотела. Вопреки разуму и логике, она знала, что эта буря не пронеслась мимо, что тучи сгустились, нависли над нею и гроза еще ударит с новой силой.

Приход Стеджера с известием, что шериф не станет ничего предпринимать до понедельника, когда Каупервуд должен будет сам явиться к нему, несколько разрядил атмосферу. Такая отсрочка давала Каупервуду возможность все обдумать не торопясь и уладить кое-какие домашние дела. Он как можно мягче сообщил обо всем родителям, переговорил с отцом и братьями о необходимости безотлагательно подготовиться к переезду в менее просторное жилище. Они совместно обсудили кучу разных второстепенных подробностей — ведь рушилось очень большое хозяйство; кроме того, Каупервуд не раз совещался со Стеджером и нанес визиты Дэвисону, Эвери Стоуну (представителю фирмы "Джей Кук и К0"), Джорджу Уотермену (прежний хозяин Каупервуда Генри Уотермен уже умер), бывшему казначею штата Ван-Ностренду, после выборов больше не занимавшему этот пост, и многим другим лицам; словом, хлопот было немало. Раз уж на самом деле приходилось садиться в тюрьму, то он хотел, чтобы его друзья-финансисты объединились и походатайствовали за него перед губернатором. Поводом для такого ходатайства и его отправной точкой должно было служить "особое мнение" двух членов верховного суда. Каупервуд хотел, чтобы Стеджер проследил за этим, а сам он, не щадя сил, спешил повидаться со всеми, кто мог бы оказаться ему полезен, в том числе с Эдвардом Таем, который по-прежнему имел дело на Третьей улице, Ньютоном Таргулом, Артуром Риверсом, Джозефом Зиммерменом, "текстильным королем", который теперь стал миллионером, судьей Китченом, Тэренсом Рэлихеном, бывшим представителем финансовых кругов в Гаррисбурге, и множеством других.

Рэлихена Каупервуд попросил связаться с газетами и постараться настроить их так, чтобы они начала кампанию за его освобождение, а Уолтера Ли — возглавить сбор подписей под петицией к губернатору о помиловании. Предполагалось, что эту петицию подпишут все крупные финансисты и другие аидные люди. Ли, так же как Рэлихен и многие другие, охотно обещал ему свое содействие.

Больше предпринимать было, в сущности, нечего, оставалось еще только урывками встречаться с Эйлин, что среди всех хлопот и спешных дел порою казалось совершенно невозможным. И все же он, выбирал время для этих встреч, так велико было его стремление отогреться в лучах ее любви, Какие у нее были глаза все эти дни! Они пылали желанием назвать его своим, видеть его счастливым! Подумать только, что его так терзают — ее Фрэнка! О, она догадывалась обо всем, как бы он ни храбрился, как бы бодро ни говорил с нею! И ведь это ее любовь привела его в тюрьму, она это знала. На какую жестокость оказался способен ее отец! А как низменны враги Фрэнка, хотя бы этот дурак Стинер, портреты которого она часто видела в газетах. В присутствии Фрэнка Эйлин изнемогала от страданий за своего сильного, красивого возлюбленного — самого сильного, самого отважного, самого умного, самого ласкового, самого прекрасного человека в мире! Ей ли не знать, что он сейчас переживает! Каупервуд заглядывал в ее глаза, читал в них это безрассудное, пылкое чувство и улыбался, растроганный. Какая любовь! Любовь матери к своему детищу, собаки к хозяину. Как сумел он пробудить ее? Каупервуд не находил Ответа, но чувство это было прекрасно.

В эти последние тяжкие дни ему хотелось как можно чаще видеть Эйлин. За месяц, проведенный на свободе,— со дня вынесения ему обвинительного вердикта и до отказа в удовлетворении его ходатайства перед верховным судом,— он че- тыре раза встречался с нею. Теперь им оставалось еще только одно свиданье— в субботу перед роковым понедельником, когда ему предстояло отправиться в тюрьму. Он не встречался с Эйлин с тех пор, как было вынесено решение верховного суда, но получил от нее письмо "до востребования" и назначил ей встречу в субботу в маленьком отёле в Кэмдене. Этот городок, расположенный на другом берегу реки, казался Каупервуду наиболее безопасным местом в окрестностях Филадельфии. Он не представлял себе, как Эйлин примет известие о предстоящей им долгой разлуке и как она вообще будет поступать впредь, лишенная возможности советоваться с ним по любому поводу. Необходимо поговорить с нею. успокоить ее. Но в этот раз,— как он и предвидел и чего, жалея ее. опасался,— Эйлин еще более бурно предавалась своему горю и негодованию. Издали завидев его, она поспешила к нему навстречу с той смелостью и решительностью, которую она одна позволяла себе в обращении с ним, с почти мужской энергией, всегда так восхищавшей Каупервуда. Обвив его шею руками, она начала, захлебываясь от слез:

— Милый, ты можешь ничего не говорить мне. Я все прочла в газетах. Не убивайся, родной мой! Я люблю тебя. Я буду тебя ждать. Я не покину тебя, хотя бы мне пришлось ждать десять лет. Что там десять — сто, но мне так больно за тебя, мой дорогой! В мыслях я все время буду с тобой, любовь моя, я буду любить тебя всеми силами души.

Она продолжала ласкать его, а он смотрел на нее с той спокойной нежностью, которая свидетельствовал и о его самообладании и о его самообладании и о его чувстве к Эйлин, его восхищении ею. Разве он может не любить ее? В ней было столько страсти, трепета, желаний. Он обожал ее сейчас, может быть, больше чем когда-либо, ибо, несмотря на всю свою внутреннюю силу, так и не сумел подчинить ее себе. Даже в дни, когда он был настроен замкнуто и критически, она обращалась с ним, как со своей неотъемлемой собственностью, своей игрушкой. Она часто — и особенно когда бывала взволнована — разговаривала с ним так, словно он был ее маленьким баловнем, ее ребенком. Временами ему начинало казаться, что она сумеет подчинить его своей воле, заставить его служить ей, до такой степени она была самобытна и уверена в своей женской прелести.

Вот сейчас она нашептывала ему слова любви, словно он уже совсем пал духом и нуждается в ее материнской заботе и нежности, и хотя горести отнюдь не сломили его, но на мгновение ему показалось, что он ц вправду сломлен.

— Мои дела совсем не так уж плохи, Эйлин,— все же решился он, наконец, вставить, и в его голосе зазвучало больше ласки и нежности, чем обычно, но Эйлин, не обращая ни малейшего внимания на его слова, продолжала с тем же пылом:

— Нет, нет, все очень плохо складывается, мой мальчик! Я знаю. О Фрэнк, бедняжка! Но я буду приходить к тебе, Это я уж во всяком случае сумею устроить. Как часто там разрешают навещать заключенных?

— Говорят, только раз в три месяца, девочка, но когда я попаду туда, этот вопрос можно будет уладить. Впрочем, стоит ли тебе появляться там, Эйлин? Ведь ты знаешь, как сейчас все настроены. Не лучше ли немного выждать? Ведь так ты еще больше обозлишь отца! Если он захочет, он может очень повредить мне и там.

— Раз в три месяца!— вне себя перебила она Каупервуда, едва только он начала ее уговаривать.—Нет, Фрэнк, не может быть! Я не верю! Раз в три месяца! Я этого не выдержу! Об этом не может быть и речи! Я сама пойду к начальнику тюрьмы. Он разрешит мне видеться с тобой. Я уверена, что разрешит, если я сама поговорю с ним!

Она задыхалась от волнения и не могла остановиться, пока Каупервуд не прервал ее.

— Ты не думаешь о том, что говоришь, Эйлин! Опомнись! Ты забываешь о своем отце! О своей семье! Возможно, что твой отец знаком с начальником тюрьмы. Неужели ты хочешь, чтобы весь город говорил о том, что дочь Батлера бегает в тюрьму на свидание со мной? Твой отец бог знает что с тобой сделает. Кроме того, ты не знаешь так, как я, всех этих мелких политических интриганов. Они сплетничают, как старые бабы. Тебе придется взвешивать каждый свой шаг. Я не хочу потерять тебя. и я хочу тебя видеть. Только действуй обдуманно и осторожно. Не торопись со свиданием. Ты понимаешь, как я буду тосковать по тебе, но прежде мы оба должны позондировать почву. Ты не потеряешь меня: оттуда я никуда не денусь.

Он умолк: ему представился длинный ряд железных камер,— в одной из них будет заключен он и, может быть, надолго... Представилась Эйлин, разговаривающая с ним через решетку двери или внутри самой камеры, Но эта мрачная перспектива не помешала ему тотчас же подумать о том, как обворожительна сегодня его возлюбленная. Какой она оставалась юной и сильной! Он близился к зрелости, она же была еще молода и прекрасна. К ней очень шел ее наряд — шелковое, в белую и черную полоску, платье с турнюром, по забавной моде того времени, котиковая шубка и такая же шапочка, небрежно сидевшая на рыжевато-золотистых волосах.

— Знаю, все знаю,— упорно твердила она.— Но подумай только: три месяца! Родной мой, я не могу, не хочу столько ждать! Это вздор какой-то! Три месяца! Я знаю, что моему отцу не пришлось бы дожидаться три месяца, если б ему вздумалось повидать кого-нибудь там, не пришлось бы ждать и тому, кто бы обратился к нему за содействием. Я тоже не стану ждать столько времени. Я уж найду пути!

Каупервуд улыбнулся. Не так-то просто переубедить Эйлин.

— Но ты не мистер Батлер, девочка. И ты не станешь докладывать ему о своих намерениях.

— Конечно! Но там ни одна живая душа не узнает, кто я. Я приду в густой вуали. Не думаю, чтобы начальник тюрьмы знал отца. Впрочем, даже если и так, то меня он во всяком случае не знает, и если я обращусь к нему. он меня не выдаст.

Ее уверенность в своих чарах, в своем обаянии, в своей привилегированности не укладывалась ни в какие рамки. Каупервуд покачал головой.

— Прелесть моя, ты самая лучшая и самая невозможная женщина на свете,— с нежностью произнес он и, притянув ее к себе, - крепко поцеловал,— Но все-таки тебе придется послушаться меня. У меня есть адвокат — Стеджер, ты его знаешь. Он сегодня же переговорит с начальником тюрьмы о нашем деле. Возможно, что ему удастся все устроить, но также возможно, что у него ничего не выйдет. Я узнаю об этом завтра или в воскресенье и напишу тебе. Но смотри, ничего не предпринимай, пока не получишь от меня письма. Я убежден, что добьюсь сокращения срока между свиданиями наполовину, не исключено, что мы даже сможем встречаться раз в месяц или раз в две недели. Там и писать-то разрешают по одному письму в три месяца...

Эйлин опять вспыхнула было, но он продолжал:

—Я уверен, что в какой-то мере мне удастся обойти и это правило, но не пиши мне, пока я не дам тебе знать, или по крайней мере не подписывайся и не указывай никакого адреса. Там вскрывают и прочитывают всю корреспонденцию. При свидании или в письмах, все равно,— будь осторожна: ты у меня ведь не слишком осмотрительная особа. Итак, будь умницей. Хорошо?

Они говорили еще о многом — о его родных, о предстоящей ему в понедельник явке в суд. о том, скоро ли его выпустят для присутствия при разбирательстве предъявленных ему исков, будет ли он помилован и т.д. Эйлин по-прежнему верила в его звезду. Она читала в газетах особые мнения двух членов верховного суда, так же как и мнения трех других, вынесших решение не в его пользу. Она убеждена, что карьера Фрэнка в Филадельфии отнюдь не кончена: пройдет какое-то время, ион восстановит свое положение и потом уедет куда-нибудь и увезет ее с собой. Конечно, ей жаль м-с Каупервуд, но она не подходит Фрэнку; ему нужна женщина молодая, красивая, сильная — словом, такая, как она, Эйлин, точно такая. Она бурно и страстно обнимала его, пока не пришла пора расставаться. Они разработали план дальнейших действий настолько, насколько это можно было сделать в подобном положении, не позволявшем что-либо предвидеть с полной точностью. В последнюю минуту оба они были крайне удручены, но она призвала на помощь все свое самообладание, чтобы смело взглянуть в глаза неведомому будущему.

Настал понедельник, день-окончательного ухода Каупервуда в тюрьму. Все, что можно было сделать, было сделано. Он простился с отцом, матерью, братьями и сестрой. Разговор с женой вышел какой-то деловой и холодный. С сыном и дочкой он не стал прощаться особо, Все предшествующие дни — в четверг, пятницу, субботу и воскресенье — после того, как стало известно, что в понедельник он должен будет отправиться в тюрьму,— Каупервуд, возвращаясь домой, собирался задушевно и ласково поговорить с ними. Он понимал, что сейчас невольно наносит им ущерб. Но, впрочем, не был в этом уверен. Устраивает же большинство людей свою жизнь, невзирая на обстоятельства и независимо от того, насколько балует их судьба? В конце концов эти дети будут жить не хуже других детей, не говоря уже о том, что он, конечно, будет материально поддерживать их — по мере сил. В его планы не входило отнимать детей у жены, лишать их матери. Они должны остаться с нею. Он искренне хотел, чтобы им жилось хорошо. Время от времени он будет навещать их, где бы она с ними ни поселилась, Но для себя он хотел свободы действий, хотел разойтись с Лилиан, начать жизнь заново, создать новую семью с Эйлин. Вот почему в последние вечера, а в этот воскресный вечер в особенности, он был к детям внимательнее, чем обычно, хотя и старался, чтобы они не догадались о предстоящей разлуке.

— Фрэнк,— обратился он к своему довольно флегматичному сыну,— как бы я хотел, чтобы ты немного встряхнулся и стал большим, сильным и здоровым малым! Ты не любишь играть. Надо бы тебе подружиться с мальчишками и сделаться их предводителем. Почему бы тебе не заняться также гимнастикой и не попытаться развить свою мускулатуру?

Этот разговор происходил в гостиной родительского дома, где, растерянные и смущенные, собрались все члены семьи Каупервудов.

Маленькая Лилиан, сидевшая за большим столом напротив отца, подняла глаза и с любопытством посмотрела на него и на братишку. От обоих детей тщательно скрывали, какой печальный оборот приняли дела Каупервуда: они считали, что он просто уезжает куда-то на месяц-другой. Лилиан читала сказки, полученные в подарок на рождество.

— Он ничего не желает делать,— заявила она, отрываясь от своей книжки и окидывая брата неожиданно критическим взглядом,— даже побегать со мной вперегонки и то не хочет.

— Скажите на милость, как интересно бегать с тобой вперегонки!— буркнул Фрэнк-младший.— Да если бы я и захотел, так ты все равно не умеешь.

— Не умею, вот как?!— обиделась девочка.— А ну-ка, попробуй меня обогнать.

— Лилиан!— предостерегающе остановила ее мать.

Каупервуд улыбнулся и ласково погладил сына по голове.

— Ничего, Фрэнк, ты еще вырастешь молодцом,— сказал он, слегка ущипнув его за ухо.—Только не робей и возьми себя в руки.

Он не встретил у мальчика, отклика, на который рассчитывал. Немного погодя м-с Каупервуд увидела, как Фрэнк обнял девочку, прижал ее к себе и стал с нежностью гладить кудрявую головку. На мгновение в Лилиан шевельнулась ревность к дочери.

— Моя девочка будет умницей без меня, правда?— шепнул ей Каупервуд.

—Конечно, папа,—весело отвечала маленькая Лилиан.

— Ну, вот и чудесно!— сказал он и, наклонившись, нежно поцеловал девочку.— Глазки-пуговки!

М-с Каупервуд по его уходе вздохнула. "Детям все, мне ничего!"— подумала она, хотя и дети в прошлом видели от отца не слишком много ласки.

С матерью Каупервуд в этот последний час был так нежен и предупредителен, как только может быть любящий сын. Он прекрасно понимал ограниченность ее интересов и то, как она страдала за него... за всю семью. Он никогда не забывал ее теплой заботы о нем в детстве и готов был на что угодно, лишь бы избавить се от этого страшного удара на старости лет. Но сделанного не воротишь! Временами нервы его были натянуты до крайности, как это всегда бывает с человеком в минуты удачи или поражения; но он твердо помнил о необходимости держать себя в руках, не показывать, что творится в его душе, поменьше говорить и идти своим путем, не покорно, но самонадеянно, навстречу тому, что ждало его впереди! Так именно и держал себя Каупервуд в это последнее утро, ожидая — и не напрасно,— что его пример заразительно подействует на всю семью.

— Итак, мама,— ласково произнес он вставая (он не позволил идти в суд ни матери, ни жене, ни сестре, ибо ему это не принесло бы никакой пользы, а на них подействовало бы удручающе),— мне пора! Не тревожься и не падай духом!

Он обнял ее, а она долго с нежностью и отчаянием целовала его.

— Ступай, Фрэнк!— с трудом произнесла мать, задыхаясь и, наконец, выпуская его из объятий.— Я буду молиться за тебя.

Он тотчас же отошел от нее, боясь длить эти мгновения.

— Прощай, Лилиан,— мягко и дружелюбно обратился он к жене.— Я, вероятно, еще вернусь через несколько дней. Меня отпустят в суд для разбора кое-каких дел.

Сестре Фрэнк сказал:

— Прощай, Анна. Не позволяй им слишком убиваться.

— Мы увидимся после заселения,— коротко объявил он отцу и братьям и затем, как всегда подтянутый и элегантный, быстро спустился в приемную, где его уже дожидался Стеджер, и они вместе вышли.

Жгучая тоска охватила всю семью, когда за ним захлопнулась дверь. Они не расходились еще несколько минут. Мать тихо плакала, у отца был такой вид, точно он потерял последнего друга на земле, но он бодрился и всячески старался держать себя в руках. Анна уговаривала Лилиан собраться с духом, а та, не зная, что думать, на что надеяться, все пыталась проникнуть мыслью в будущее. Солнце, недавно еще столь яркое, закатилось над их домом.

В тюрьме Каупервуда приветливо встретил Джесперс, обрадованный, что все сошло гладко и его репутация осталась незапятнанной. Поскольку в суде на повестке дня стояло несколько дел, они решили отправиться туда не раньше десяти часов. Снова появился Эдди Зандерс, которому было поручено проследить за доставкой Каупервуда к судье Пейдерсону, а затем в исправительную тюрьму. Ему же были вручены для передачи начальнику тюрьмы все относившиеся к делу бумаги.

— Вам, я полагаю, известно, что Стинер тоже находится здесь,— по секрету сообщил Стеджеру шериф Джесперс.— У него теперь нет ни цента за душой, но я все же устроил ему отдельную камеру. Мне не хотелось сажать такого человека в общую.

Джесперс явно симпатизировал Стинеру.

— Правильно, и я очень рад за него,— подавляя улыбку, отвечал Стеджер.

— Насколько я понимаю, мистеру Каупервуду было бы неприятно встретиться здесь со Стинером, потому я и принял все меры, чтобы избежать этого. Джордж только что ушел отсюда с другим моим помощником.

— Очень хорошо. Весьма предусмотрительно с вашей стороны,— снова одобрил его Стеджер.

Шериф вел себя тактично, и Стеджер был рад за Каупервуда. По-видимому, у Джесперса и Стинера установились самые дружеские отношения, несмотря на растерянность и безденежье последнего. Каупервуд и сопровождавшие его пошли пешком, так как до суда было недалеко, и по дороге все время говорили о пустяках, сознательно обходя серьезные вопросы.

— Все складывается не так уж плохо,— заметил Эдвард отцу.— Стеджер убежден, что через год или даже раньше губернатор амнистирует Стинера, а тогда он неизбежно должен будет выпустить и Фрэнка.

Старый Каупервуд бесчисленнее множество раз слышал это рассуждение, но ему не надоедало слушать его вновь и вновь. Эти слова успокаивали его, как колыбельная песенка младенца. Снег, покрывавший землю и в этом году словно не желавший таять, распогодившийся день — ясный и солнечный, надежда, что в суде соберется не слишком много публики,— все это, казалось, усиленно занимало Каупервудов — отца и братьев. Старик, чтобы хоть немного облегчить тяжесть, давившую ему душу, даже заговорил о воробьях, дравшихся из-за хлебной корки, и подивился их способности переносить зимний холод. Каупервуд, который шел впереди со Стеджером и Зандерсом, беседовал с адвокатом о судебных разбирательствах, предстоящих им в связи с делами его конторы, и о необходимых мероприятиях по подготовке к таковым.

Blog