План Благотворительность, спонсорство и меценатство. Благотворительность в истории России
| Вид материала | Документы |
- Московская финансово-юридическая академия, 19.66kb.
- Журнал «Благотворительность в России» rusblago, 108.7kb.
- Российская благотворительность в зеркале сми, 1412.71kb.
- Ю. Н. Тазьмин меценатство и благотворительность в россии: к вопросу о мотивациях, 138.22kb.
- Российская благотворительность в зеркале сми, 929.78kb.
- Российская благотворительность в зеркале сми, 1103.67kb.
- Российская благотворительность в зеркале сми, 929.78kb.
- Российская благотворительность в зеркале сми, 1918.02kb.
- Российская благотворительность в зеркале сми, 1523.27kb.
- Г. Санкт-Петербург 2009, 605.34kb.
З а д а н и е:
Прочтите выдержки из этой статьи и выскажите свое отношение к тому, о чем пишет Д. Гранин, в частности, постарайтесь ответить на вопрос, поставленный автором в конце его статьи.
«Случилось это в январе 1987 года. Было часов семь вечера, я шел по проспекту, усталый после своего рабочего дня. Это был длинный день напряженной писательской работы и других обязанностей, которых у меня в ту пору было достаточно много. Шел я из дома, направляясь к жене, которая лежала в больнице. Задумался о чем-то. Мимо проходило свободное такси, я очнулся, рванул, подняв руку, чтобы его остановить, за что-то зацепился ногой и полетел наземь. Со всего размаха ударился лицом об угол поребрика. Ощутил страшную боль в плече, еле поднялся, из носа хлестала кровь, нос был разбит, челюсть тоже, рука повисла. Я не мог ею пошевелить, понял, что у меня вывихнуто плечо. Левой рукой старался унять кровь, подошел к стене дома, прислонился, чтобы как-то прийти в себя. Мысли от боли путались, носовой платок был весь в крови, я пытался ее унять и не мог. Зажимая нос, повернул назад, решил добраться до дому. Вид у меня, наверно, был ужасный. Навстречу мне двигался вечерний поток людей, одни шли с работы, другие прогуливались. При виде меня усмехались, пожимали плечами, отворачивались. На лицах встречных появлялось любопытство или брезгливость. Наверняка думали, что я пьяный или с кем-то подрался. Шла женщина с девочкой. Девочка что-то сказала матери, но мать ей что-то объяснила, заслонила. Шла парочка, они весело удивились, заговорили, обсуждая мой вид. Лица у всех встречных, как оказалось, надолго запечатлелись в моей памяти, я их всех могу воспроизвести даже сейчас. Обыкновенные прохожие, наверняка симпатичные, милые в обыденной жизни, я запомнил их потому, что в эту минуту на каждом из них было выражение полного отчуждения, нежелания подойти, брезгливость, холодность, в лучшем случае – любопытство, но не более того. Ни у кого не появилось сочувствия. Ни у кого – беспокойства, никто не сделал шаг навстречу, никто не спросил…
Я понимал, что, если упаду, никто не подымет, не поможет. Я был в пустыне, в центре города, переполненном людьми, среди своих питерцев, земляков, с которыми прожил всю жизнь. Город, где меня хорошо знали. И так, шатаясь, держась за стены домов, иногда останавливаясь, чтобы перевести дух, потому как чувствовал, что сознание мутится, я прошел до своего дома, с трудом поднялся, открыл дверь, но дома никого не было. Я позвонил соседям и лег на пол, уже плохо понимая, что творится… Приехала «Скорая помощь», соседи помогли вынести меня, положили в машину «скорой помощи»…
Обыкновенная городская больница, бедная, в запущенном состоянии, переполненная. Обычно в таких больницах работают милые, хорошие врачи. Они мне вправили вывих, наложили гипсовую повязку, сделали уколы, перевязали, поправили нос и положили в палату. На следующий день я немного пришел в себя и стал думать: что же произошло?.. В конце концов, ничего особенного, обыкновенный бытовой случай: человек упал, разбился, добрался до дома, вызвали медицинскую помощь, отправили его в больницу. Но я никак не мог прийти в себя. Психологическая травма была сильнее травмы физической. Я не мог осмыслить, почему так болит душа. Если бы хотя бы один из тех, что шли мне навстречу – а их было несколько десятков прохожих, – остановился, помог – все стало нормальным, но ни один… Если бы я подошел к любому из них и сказал, что я писатель Гранин, помогите мне, они, несомненно, взяли бы меня под руку, отвели до дома, оказали бы помощь.
Но я был обыкновенным прохожим, с которым что-то случилось, пусть он идет весь в крови, шатаясь, еле держась на ногах, он для всех безразличен. А если это пьяный? Зачем вмешиваться. Я раздумывал: что же произошло с нашими людьми? Я же знаю их, раньше в этом городе они не были такими. Я помню войну, время, когда взаимопомощь между людьми была почти нерушимым законом, как мы помогали на фронте, когда другому было плохо, тащили раненых; то время, когда нужно было делиться хлебом и патронами, заменять друг друга в окопах. Я вспомнил блокаду Ленинграда, о которой я собирал материалы для «Блокадной книги», как блокадники рассказывали удивительные случаи взаимопомощи. В 1942 г. зимой шла по улице женщина, упала, а это значит, что она уже не сможет подняться, замерзнет. Прохожий, такой же доходяга, такой же дистрофик, как и она, подымает ее и, подставив плечо, ведет ее к дому, поднимается с ней по лестнице, растапливает печурку, поит кипятком, спасает ей жизнь. Я записал много таких рассказов спасенных людей. Обессиленный от голода человек где-нибудь садится, и неизвестный делится с ним куском хлеба. Рассказы о соседях, которые помогали друг другу, притаскивали дрова, приносили воду. Большинство ленинградцев в тех неслыханных условиях, умирая от голода, не позволяло себе расчеловечиться. Этих рассказов великое множество, они составили большую книгу. Таков был закон блокадной жизни – помочь другому человеку, потому что завтра это может случиться и с тобой. Это не было результатом пропаганды или агитации, об этом никто не говорил, это было естественное чувство людей, терпящих бедствия.
Я с моим соавтором Алесем Адамовичем задавали блокадникам один и тот же вопрос: почему вы выжили? Как вы могли на том смертельном пайке 125–150 граммов хлеба, сделанного наполовину из эрзацев, наполнителей, вроде целлюлозы, когда ничего больше не давали, и были морозы, непрерывные воздушные тревоги, обстрелы, бомбежка, как вы могли в этих убийственных условиях уцелеть? Если уж совсем грубо – почему вы не умерли?
У каждого был свой ответ, свой рассказ, их набралось свыше двух сотен, самых разных, всегда удивительных, несхожих ответов. Некоторые впервые как бы задумывались – действительно, почему? Эти уже пожилые мужчины и женщины пытливо, с недоумением вглядывались в свое прошлое, в ту лютую зиму 1941–1942 года, в те два с лишним года ленинградской блокады, в течение которых погиб миллион ленинградцев.
Разные истории имели нечто общее, оно вырисовывалось все яснее и вдруг появилось перед нами важным открытием: чаще всего спасались те, кто спасал других.
То есть те, кто часами стоял в очередях за кусочком хлеба для своих близких, для детей. Те, кто шел разбирать деревянные постройки на дрова. Те, кто ходил, вернее полз, за водой на реку, к проруби, а то за снегом, который растапливал на плите. Казалось бы, они должны были беречь силы, не расходовать калории, лежать, экономить каждый шаг. Между тем, нарушая все законы физиологии и энергетики, выигрывали те, кто не щадил себя. Жена, которая отдавала часть своего пайка мужу, мать, которая, не имея, чем кормить младенца, надрезала себе вену и давала ребенку пососать свою кровь.
Конечно, умирали и спасатели. Но, во всяком случае, они оставались людьми, а чувство любви, сострадания продлевало им жизнь.
Медики, к которым мы обращались, не могли нам разъяснить этого феномена.
Выживали те, кто спасал других, – удивительное это нравственное правило подтверждалось все новыми свидетельствами. Люди не знали об этом, они действовали, подчиняясь призывам любви и сострадания. Экстремальные условия блокады, когда ослаб, отдалился тоталитарный гнет, помогли освободить естественное чувство милосердия. Что же случилось с нами за эти годы мирной сытой жизни? Почему теперь, когда тепло, когда мы живем несравненно лучше, думал я, когда мы одеты и нет войны, нет блокады, почему мы проходим мимо? И спрашивал себя: а подошел бы я? Или я думаю об этом сейчас только потому, что я наткнулся на это холодное безразличие людей к своей беде?…
Слово «милосердие» когда-то было в России чрезвычайно распространено. Существовали сестры милосердия, которые работали в больницах… Существовали общества милосердия.
Я не знал истории, связанной с милосердием в России. Я знал только, что слово это исчезло из лексикона. Потому что исчезло само понятие милосердия. А почему оно исчезло? Как это произошло? И что появилось взамен?.. Но как же мы живем без понятия милосердия? …И однажды… я сел писать статью о Милосердии… чтобы разобраться в этой проблеме. Я писал о том, что слово это, так же как и понятие, входившее в него, было не просто забыто, а насильственно изъято из обращения. Его искореняли. Я вспомнил, что в Ленинграде раньше была улица Милосердия, которую потом переименовали, она стала называться улицей Текстильщиков. Я попробовал проследить, как на протяжении долгой нашей социалистической жизни изымались и терминология, и содержание этого чувства.
В 1937 году, в разгул репрессий, многие люди хотели хоть как-то помочь своим близким и знакомым, которых арестовывали и ссылали, помочь их семьям – женам и детям. Часто одновременно арестовывали и мужа, и жену, а их маленькие дети оставались совсем одни. Их пытались взять к себе близкие и знакомые, но это не разрешалось, и детей отправляли в приюты. Не разрешали передавать посылки и передачи в лагеря, писать письма арестованным. Всякая форма помощи от посторонних рассматривалась как пособничество врагам народа. Происходили митинги, на которых приветствовали смертную казнь «врагов народа». Аплодировали, голосовали за смертную казнь, одни вынужденно, другие охотно…
Репрессиям подвергали и тех, кто пробовал защищать невинно осужденных. Людей заставляли давать показания на соседей, на сослуживцев, возводить на них клевету, свидетельствовать об их антисоветских настроениях. Если кто-то из жалости, из чувства справедливости отказывался лгать, его самого могла постигнуть кара…
Страх заглушал чувство жалости. Страх овладевал психикой человека и далее контролировал все его поступки, слова, его отношение к людям.
Милосердие превращали в устаревшее понятие, свойственное буржуазному обществу. Фальшивое чувство, которым богачи, буржуа морочат мозги пролетариату… Советский же человек не имеет причин быть несчастным. Горе, уныние не свойственны советскому человеку. Мы строим светлое будущее, самое передовое общество и т. п.
А мне не давали покоя слова Пушкина в стихотворении «Памятник».
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.
Как первейшую обязанность поэта Пушкин завещал пробуждать добрые чувства и милость к падшим. Вот что особенно поражало меня. Не честность, правдивость, любовь к родине и прочие добродетели вдохновляли его, нет, поэт должен, прежде всего, служить добру, свободе, милосердию.
И надо сказать, что этот завет русская литература XIX века выполняла. Сострадание к «униженным и оскорбленным», пользуясь выражением Достоевского, проходило через все творчество и Гоголя, и Тургенева, и Толстого, и Достоевского, и Чехова, и Горького. И за ними, гигантами, следовали Лесков, Бунин, Короленко, Леонид Андреев, Куприн и другие. Повесть Толстого «Поликушка» об убогом, несчастном, Гоголя «Шинель», «Слепой музыкант» Короленко, пьеса Горького «На дне», пьесы Чехова – сколько бы ни называть, будет неполно. Гуманизм русской литературы стал ее отличительной чертой, ее силой… Русская литература много сделала, чтобы воспитать в душах сочувствие к обиженным судьбой, к бедным, одиноким, к тем, кого считают неполноценными, кого относят к отбросам общества. Бродяги, проститутки, блаженные, нищие, преступники – для русской литературы не существовало отверженных.
Священный этот огонь соответствовал обычаям народа… Помню, в детстве у нас в Новгородской области, в избах, можно было видеть деревянный лоток, идущий через стену наружу вниз. Когда кто-то, невидимый изнутри, постучит в такой лоток, хозяева опускали им по лотку картошку, кусок хлеба, пирога, не видя, кто это. Существовала даже присказка, которой нам, детям, поясняли: «Чтобы нищий не стыдился, а хозяин не гордился». Анонимная помощь свидетельствовала о культуре народного милосердия.
Стучали нищие, странники, погорельцы. Деревня подкармливала своего дурачка, не давала ему голодать, мерзнуть…
Когда я был совсем маленький и мы шли по улице, отец давал мне при виде нищего пятак или три медные копейки, и я должен был подойти опустить их в шапку или подать в протянутую руку. Он приучал меня к тому, что нельзя проходить безучастно мимо нищего, просящего человека. И так было во всех семьях.
После революции это чувство стало неприемлемо для того идеологического воспитания или, вернее, той идеологической обработки, которой подвергали народ. Его воспитывали в ненависти. «Смерть капиталу!», «Долой буржуазию!», «Искореним кулачество как класс!», «Если враг не сдается, его уничтожают!». Во всех лозунгах и призывах, со всех плакатов вопило: «Никакой пощады!», «Долой!», «Смерть!». Шло воспитание классовой ненависти к эксплуататорам… это было нужнее, это отвечало задачам тоталитарного строя. Естественно, что ненависть исключает милосердие, исключает сочувствие.
При ликвидации кулачества, когда ссылали сотни тысяч наиболее трудолюбивых, добросовестных крестьян и крестьянских семей, запрещали всякую им помощь. Дети отказывались от родителей – это поощрялось; нельзя было оказывать послабление семьям осужденных и высланных, за это наказывали. Исключали из партии, комсомола, не позволяли поступать в институты, занимать ответственные должности.
В геноциде милосердия заставили принять участие искусство. Художественная литература, можно сказать, изменила заветам Пушкина. Среди ее героев исчезали несчастные люди, исчезали болезни, отчаянье, бедность, герои, вызывающие жалость, неприспособленные к жизни. Таково было требование идеологии… Цензура тщательно изымала со сцены, с экранов, из поэзии все, что не соответствовало восхвалению социалистического образа жизни самого счастливого, бодрого, уверенного в своей правоте и в своем будущем народа. Никаких сирых, убогих, слепых, слабоумных, ничего скорбного…
О каком милосердии могла идти речь, если в ссылку отправляли целые народы, невзирая ни на какие заслуги; женщины, дети, старики – всех сгоняли в эшелоны и гнали в степь, в Сибирь, в Среднюю Азию. Во время войны были высланы крымские татары, чеченцы, поволжские немцы, ингуши, калмыки, балкарцы…
Человеку не разрешалось проявлять милосердие и сердечность… Это коснулось и церкви…
Выйдя из больницы, я стал по-иному видеть окружающих людей и нашу повседневность. Я увидел, в каком ужасном состоянии находятся не только городские больницы, но и дома для престарелых. Как там грязно, как плохо кормят и плохо обращаются со стариками. Как трудно жить инвалидам… Обо всем этом я написал в своей статье… Статья называлась «Милосердие». Я никак не ожидал, что она вызовет такой взрыв читательского интереса, столько откликов… Мое внимание привлекли и оппоненты. Что у них было? Прежде всего утверждение, что советский человек в милосердии не нуждается, милосердие – буржуазное чувство или чувство религиозное, в любом случае – чувство, чуждое нашей действительности. Оно унижает человека…
Судьба газетного выступления получила продолжение, и оно определило для меня многое на несколько лет.
Однажды ко мне явилась молодежная делегация и предложила создать школу для неполноценных детей. Завязался разговор…
Оказалось, что независимо от моей статьи уже существовали родники милосердия… Они жили, созданные добросердечием преподавателей, желанием молодых кому-то отдать свою заботу…
Мы еще несколько раз собирались, число таких групп стало расти, и тогда родилась мысль, а что если соединить их всех в одно общество милосердия?… Решено было созвать учредительное собрание Ленинградского общества милосердия…
Первое время впечатление было такое, словно мы выпустили джина из бутылки. Двери Общества открывались с трех часов дня. До позднего вечера не прекращался поток посетителей. Номера телефонов были обнародованы, и слышались непрерывные звонки. Посетители делились на две категории: шли те, кто хотели работать, и те, кто просили помощи. Просили либо себе, либо кому-то – соседу, знакомому, устроить их в больницу, прислать сиделку, помочь продуктами, лекарствами… Предлагали свои услуги домохозяйки, пенсионеры, студенты, какие-то непонятные люди, которые ничего не рассказывали о себе, мы давали адреса нуждающихся в уходе, но им хотелось работать в группах…
Второй поток – нуждающихся – все возрастал и возрастал. Мы не представляли себе, сколько у нас бедствующих, сколько неполноценных детей, одиноких беспомощных стариков, сколько несчастных.
Приходили родственники, которые радовались возможности свалить на нас заботу о своих родителях. Особенно меня раздражали так называемые друзья-приятели. Они сообщали нам адрес больного или инвалида, считали, что сделали большой вклад в дело милосердия… Преобладал требовательный тон, чисто советская готовность жаловаться – кому можно на вас написать?
Слезы, ругательства – все это обрушивалось на наших работников. Проще всего было ответить в таком же духе – мы не обязаны, мы ничего не получаем, вы не имеете права…Но в том-то и был смысл нашей работы, чтобы выслушать, даже если мы не можем помочь…
Мы учредили экспресс-службу как бы «скорой помощи». То есть нам сообщали: больной оказался один, больного некому накормить, посидеть около него, некому помочь матери управиться с детьми… Нам звонили, и дежурные выезжали.
По-прежнему помощь наша была преимущественно деятельная, а не денежная…
Звонит телефон в диспетчерской, кто-то отчаянно кричит, что сейчас откроет газ и отравит себя. Ребята мчатся по этому адресу: трамваем, метро, пешком… Они не щадили себя, приходили дежурить после тяжелого рабочего дня и дежурили до 11–12 часов ночи.
Стали собирать вещи для нуждающихся… нам со всех районов города население стало приносить одежду… Трогательно было видеть, как привозили аккуратно отглаженные, почищенные вещи…
С огрехами, неудачами, мы все же снабжали кое-чем нуждающихся… Посредине зимы выпустили из тюрьмы группу заключенных. Они были одеты по-летнему. Нам удалось их выручить, одеть, дать пальто, шубы, валенки, теплое белье…
Примерно в то же время принялись за организацию бесплатной столовой… Вот тут-то нам понадобились деньги. Столовую мы нашли, но ей требовалось внести деньги, оплатить обеды за месяц вперед. Для начала мы решили давать ежедневно сто бесплатных обедов…
К нам стали наведываться иностранцы… Их привлекала наша программа и то, что мы не казенная, а независимая организация… Заинтересовался нашей работой руководитель итальянского общества «Мизеркордия» Франческо Джанелли… и пригласил нас приехать во Флоренцию, познакомиться с итальянским милосердием…
Общество «Мизеркордия» возникло во Флоренции в 1244 году… это самое старинное общество милосердия в мире… и размах, и опыт, и традиции итальянского милосердия поразили нас. «Мизеркордия» – общество, связанное с Ватиканом.
Нам показывали одно за другим отделения «Мизеркордии» в разных городах и провинциях Италии. Больницы, отделения скорой помощи, оборудованные специальными медицинскими автомашинами, дома престарелых, где у каждого человека отдельная комната, при доме обязательно есть сад, бар, клубные помещения. Показывали специальные бассейны для больных детей. В течение многих веков итальянское «Мизеркордия» скопило немалые средства. В музее хранится одежда древних работников «Мизеркордии» – капюшон с маской прикрывает лица людей, несущих больного на носилках к врачу. Вот куда восходит традиция анонимной помощи…
По сравнению с «Мизеркордией» мы выглядели малограмотными, приматами, не говоря уже о нашей бедности. Милосердие, вернее работа милосердия, требует, оказывается, культуры, и немалой. Одного чувства сострадания мало…
Я убедился, что все члены «Мизеркордии» были люди верующие. Прежде чем отправиться куда-то по вызову, они заходили в часовню преклонить колени, помолиться… Я говорил с руководителями «Мизеркордии», что особенность нашего «Общества» в том, что мы оказываем помощь людям не от имени Бога, не связываем нашу работу с церковью. У нас есть группа православных, группа баптистов…, группа католиков. …Я полагал, что религиозность отнюдь не обязательное условие, можно заниматься милосердием с полной самоотдачей во имя блага людей, находя удовлетворение в их признательности и т. д. Подтверждением тому для меня было поведение людей в годы блокады. Деятельное милосердие должно быть свойственно нормальному человеку. Оно осуществлялось в военных условиях не во имя Бога, а во имя человека. Тогда для меня было ясно, что милосердием могут с тем же успехом заниматься и атеисты, чему подтверждение наша практика.
Со мной не спорили. Много позже я понял свою самонадеянность неофита….
Круг нашей деятельности расширялся уже независимо от нашего желания. Появилось направление, которое занималось помощью заключенным в тюрьмах, в первую очередь женщинам. Связывали их с семьями, с детьми, которые жили на воле, сообщали, что у них творится и как они себя чувствуют…
На общество «Милосердие» стали смотреть как на организацию, которая обязана возместить недостатки быта. Удивительно было видеть, как непрестанно сносило людей на привычное, прежнее мышление. Раз есть организация, она должна нами заниматься, у них телефоны, помещения, пишущие машинки, сидят люди в кабинетах – раз так, – помогайте. Приходили, требовали; им терпеливо объясняли, что Общество не располагает деньгами, у нас нет благотворительности, мы можем помочь больным, и то отчасти, у нас нет денег на лекарства, на санатории, на сиделок. Мы можем организовать несколько дежурств у постели больного, не больше. Убрать палату, помыть полы, отдать белье в прачечную… Нет, вот вам парализованный человек – берите, обеспечьте его. Когда отказывались, на нас писали жалобы во все инстанции, и инстанции охотно перекладывали вину на нас. Это было даже удобно. Телевидение в своих передачах тоже показывало, например, больную старушку, лежащую в своей комнате без помощи, одинокую, заброшенную, и сетовало – где же наше хваленое Общество милосердия? Соседи такой старушки или старика теперь имели возможность сказать: «Пусть ими занимается Общество милосердия». Мы иногда превращались как бы в козлов отпущения, в удобную отговорку, на которую все могли сослаться. Трудно обвинять этих людей. Они привыкли к своему иждивенческому состоянию, нечто вроде солдатской жизни, при которой обо всем должно заботиться начальство.
Советский человек вырастал в условиях казарменных. В том смысле, что он ждал положенного: ему полагался детский сад, полагалась школа, полагалась работа, жилье. Все – бесплатно. Медицина – бесплатно… То есть ему вроде бы ни о чем не полагалось беспокоиться, его дело – работать и получать. Правда, все низкого качества, – больницы, где лежали в коридорах, нищенские дома отдыха, – но другого они не знали. Жизнь на всем готовом воспитывала человека безынициативного, ему не приходилось выдумывать, искать, пробовать, соответственно и на работе он мог делать свое дело кое-как. Ему не грозила безработица. Ему ничего не грозило. Чуть что, он обращался к государству, требовал от государства; никогда – от себя самого. Комнату должно ремонтировать государство, сами жильцы и не пошевелятся, детей воспитывать должна школа, актеры считали, что их театр должно содержать государство, поэты – что их стихи должно печатать государство, и так жили все слои общества. Поэтому и нравственные проблемы человек относил на государственный счет: оно должно полностью заботиться об инвалидах, содержать сирот в детских домах, обеспечивать их уходом, лаской. Иждивение становилось моральной нормой…
Мне приходилось много выступать, и всюду я слышал одно и то же: «Какие меры вы думаете вводить? Нельзя же надеяться, что люди сами проникнутся чувством милосердия. Это потребует десятилетий. Нужны активные действия. Мы готовы вам помочь, что вы предлагаете?»
Когда я предлагал действовать собственным примером, создавать бесплатные столовые, сбор и раздачу вещей, дежурства в больницах, работу в детских домах, в домах престарелых и т. п. – это вызывало разочарование. Аудитория хотела другого – устраивать выступления, товарищеские суды, статьи в газетах, проводить демонстрации, митинги – словом, каких-то акций. Никак было не доказать, что милосердие нельзя вводить принудительно. Агитировать за него почти бесполезно… Единственный стоящий способ научить чему-нибудь других – это выступить в качестве примера. Особенно в нравственных делах…
В первый год своего существования общество милосердия быстро выросло, начав с двух сотен человек, достигло четырех тысяч. Потом начало уменьшаться, сокращаться и к моменту распада дошло до четырехсот человек. Оформленного членства не было, цифры эти примерные… Да мы и не гнались за количеством. Начальство, которое наезжало к нам, не понимало, как можно работать без отчетов, без планов, без списков. Ни одно ленинградское учреждение так не работало. «Кому вы подчиняетесь?» – спрашивали они. «Никому», – отвечали мы. «Так не бывает»…. Тогда, в 1990 году, подобная организация была в новинку. Нас показывали не без хвастовства, какая новая достопримечательность появилась в Ленинграде! Вот вам «дитя перестройки». И мы, соответственно, пользовались этим. Добивались у таможенников беспошлинного получения грузов, сумели получить из США и из Германии две партии инвалидных колясок и бесплатно раздать инвалидам и частично передать музеям города.
Нужда в инвалидных колясках была большая. Через фонд Сороса в США удалось получить технологию их изготовления и первичные материалы. Взялось за это одно небольшое производство. Но вскоре выяснилось, что коляски они продают в какие-то республики за большие деньги. Наше условие – передавать коляски ленинградским инвалидам – не выполнялось.
История с инвалидными колясками установила, что некоторыми нашими инициативами ради наживы пользуются разного рода организации. Общество милосердия было удобной ширмой, благородной вывеской, которой прикрывались жулики.
Выяснилось не сразу, кое-кто хорошо поживился за наш счет…
Система советских порядков раздраженно отторгала нашу деятельность. Милосердие не приживалось, оно то и дело входило в противоречие с функциями и аппарата, и чиновной психологии…
Если сталинская система принципиально исключала попытки милосердия, то перестройка, с ее социально-психологическими потрясениями, создала климат, не пригодный для развития милосердия. Конечно, нельзя винить психологию больных в больницах или детей в детских домах, или старых людей в домах престарелых. Они, может, и путали работников милосердия с государственными служащими районных собесов, но разве в этом дело. Истинное милосердие идет от сердца к сердцу, и я не забуду убогую, дурнопахнущую палату с четырьмя кроватями, старых седых женщин, их мутные глаза, казалось, бесчувственные, безразличные ко всему, как просияли они, как ожили, засветились, когда в палату вошли наши девочки. Я стоял в дверях палаты, наслаждаясь этим светом, ради него можно было стерпеть многое. Дело милосердия дарило немало таких счастливых минут. В памяти осталась счастливая атмосфера концерта, который мы устроили для детей, живущих в психоневрологическом диспансере. Не знаю, кто был больше счастлив в те часы, артисты, мы или дети. Как сейчас передо мной их лица – отвисшие губы, головы трясутся, слюни, искривленные шеи, уродливые застывшие лица, и вот они преображаются, благодарность сделала их лица осмысленными. Не животное, а человеческое удовольствие возвращало их к людям…
Второй год работы нашего общества показал нужду в каких-то стимулах. Повседневная работа с больными требует сил и терпения. Менять им белье, мыть их, переворачивать, кормить, слушать их жалобы и причитания, и так изо дня в день, без всякой награды, без жалованья… Энтузиазм убывал, поддерживать его было нечем.
Опекаемые скоро становились требовательными. Дети – капризными. Вдруг кто-то жалуется, что у него пропало колечко, не взяли ли его наши работники. Потом обнаруживается, что колечко было запрятано в какую-то коробочку. Обиды, слезы, дело часто кончалось отказом работать. Мне говорили: «Почему я должен заниматься такой грязной работой, а другие у вас раздают продукты. Их благодарят, фотографируют для газет».
Страсти разгорались вокруг поездок за границу по приглашению европейских благотворительных обществ. Делегации наши были небольшие – три-четыре человека. Борьба за возможность поехать сопровождалась самыми некрасивыми, недозволенными приемами.
Общество «Милосердие», построенное на принципах доверия, стало представляться кое-кому удобной кормушкой. Была бесконтрольная возможность распоряжаться довольно значительными пожертвованиями. Можно было поживиться на собранных вещах, на бесплатных обедах. Появилась валюта, и пользовались этой валютой без строгих отчетов. У нас не было бухгалтерии, которая бы контролировала все расходы. Мы по-прежнему, как в самом начале, надеялись на абсолютную честность и преданность святой, высокой идее…
К сожалению, как это бывает во все времена, во всех странах, люди корыстные, непорядочные, действуют более сплоченно. Они обещали молодежи материальные блага, больше славы; демагогия подействовала. Престиж благородной, высокоморальной деятельности выгодно было присвоить. Периодом распрей воспользовались уже совсем откровенно мафиозные силы. Им было удобно прикрываться вывеской Общества милосердия…
Милосердие – это такая штука, которая легко вырождается, и тогда оно или тихо сходит на нет, заканчивается разочарованием, либо же становится доходной профессией, весьма удобной для людей с хорошо подвешенным языком и холодным сердцем…
Меня… просили использовать свои связи с зарубежными обществами благотворительности. Нелегко было обращаться к ним, описывать наши невзгоды. Стыдно, особенно перед немцами, голландцами. Я утешал себя тем, что прошу ради беспомощных людей, но все равно мне, фронтовику, протягивать руку немцам было тяжко… И это было бы ничего, если бы вымоленные, добытые посылки полностью доходили до адресатов. Я убеждался, что доверять можно все более ограниченному кругу людей… мы поехали в детские отделения Онкологического института и поняли, что самое надежное – раздавать конфеты, печенье, консервы прямо в руки детям и их матерям. Другие продукты – макароны, мясо, крупы – давать сестрам-хозяйкам в присутствии врачей. Брали с них обещание проследить за судьбой продуктов…
Любопытно, что за время нашей работы мы получали чрезвычайно редко благодарности. И от тех, кому оказывали помощь, за кем ухаживали, и в печати было мало благодарственных откликов. Не потому, что их не печатали, а потому, что их не писали. Люди наши вообще благодарны за всякое добро, тут же – словно кто-то останавливал их. Природа этого явления заслуживает внимания. Связана она с твердым убеждением, что все, что делается какими-то организациями, это положено. Организации выполняют свои обязанности. И выполняют плохо, уж во всяком случае, не сверх положенного. Так что благодарить их не за что. О человеке государство обязано заботиться. О каждом. Раз мне, пенсионеру, убирают комнату, значит, это полагается, наверняка вышло такое постановление. Убирают раз в неделю. А наверняка полагается два раза в неделю. И где-то получают за это денежки. Так что не благодарить надо, надо требовать, жаловаться, если плохо прибрали. Такова первая, непроизвольная реакция. Не старческое это, возрастное, от склеротического непонимания. Наоборот, таково ясное вневозрастное сознание нашего человека: государство обязано заботиться о нем от рождения до самой смерти, поскольку он – государственная собственность и всю жизнь вкалывал на государство…
И только через два-три месяца в домах престарелых, то есть в некоем коллективе, – а коллектив – он вырабатывает, складывает общее мнение, – разобрались, кто мы такие, и наши волонтеры начинали получать признательность.
В больницах, где состав больных все время сменялся, считалось, что все услуги полагаются. Психике нашего человека противопоказана благодарность какой-либо организации хотя бы потому, что с детства его заставляли за все благодарить: спасибо партии родной за обеспеченную старость, за счастливое детство, за заботу…
Мы подумывали иметь какую-то форму для членов общества, красивые номерные знаки, чем-то отметить, выделить волонтера, до анонимности еще было далеко, тем более до монашеской скромности. Волонтеры хотели получать какую-то компенсацию за свой труд, будь то грамота с благодарностью, фотография в газете, хотели отличаться форменной косынкой, особой рубашкой…
Желание естественное, извинительное, жаль, что мы не могли удовлетворить его. Нас останавливали книжные понятия о милосердии, нам казалось, что нужна аскеза, что подвиг служения не может быть соединен с «мелким тщеславием». Слишком поздно я понял, что нельзя предъявлять всем такие высокие критерии. Наше Общество – это не церковный орден, который требует посвящения и отречения от мирских радостей. Если есть возможность доставить радость, удовольствие людям, работающим в Обществе, надо было идти на это…
Не могу не упомянуть один случай. Получили мы из США посылку – одноразовые шприцы, специальные приборы для анализов крови, еще какие-то медицинские средства, словом, несколько больших ящиков. Я позвонил в институт к известному врачу-кардиологу и предложил принять дар американского университета. Я считал, что подобные посылки лучше всего целиком отправлять в какую-нибудь одну больницу, не разделяя по разным адресам. К тому же дарителям приятно, когда существуют не обезличенные получатели, а учреждение, с которым может быть установлена связь.
Приехали за посылкой сотрудники института, врачи, я попросил их написать благодарственное письмо в США. Вроде и не надо было просить, и без того ясно, но у меня уже был некоторый опыт. Они обещали. На следующий день позвонили мне из института и восторженно говорили, какие прекрасные вещи оказались в этих ящиках. Я им напомнил о письме. «Разумеется», – заверили они. Примерно недели через две, встретив одного из сотрудников института, я спросил о письме. Он сказал, что еще сочиняет ответ. Еще через месяц выяснилось, что письмо так и не отправили. Почему? Никто толком не мог мне объяснить. Единственное, что понял из сбивчивых ответов, – это то, что за границу писать напрямую отвыкли, не принято. А еще – самолюбие не позволяло, имперское сознание…
Проблема благодарности оказалась существенной для безрелигиозных людей. Если верующий человек знает, что Господу известны его добрые дела и помыслы, и этого достаточно, то человек не верующий всегда будет испытывать нужду в том, чтобы о его милосердии кто-то знал, оценил и выразил эту оценку. Снова и снова я убеждался, что от потребности оценок никуда не деться…
Благотворительность, как я и опасался, плохо совмещается с деятельным милосердием.
Приходилось устанавливать для себя, познавать на практике эти вышедшие из обихода понятия.
Благотворители жертвовали нам деньги от полноты чувств и на этом свою миссию считали исчерпанной. Некоторые организации на правах филантропов переводили нам время от времени суммы, необходимые для содержания помещения и оплаты работников. Никаких налоговых поощрений в то время не существовало, да и сейчас налоговая политика мало способствует благотворительным взносам. Тем более мы ценили то, что получали.
Люди, которые вносили нам деньги, искренне считали, что они такие же участники милосердия, как и те, кто из месяца в месяц работает, допустим, с инвалидами. Но если имена первых всегда публиковали, то имена вторых оставались безвестными.
Милосердие разнообразно. Есть поступки, вызванные непосредственным чувством. Некоторые молодые ребята, побывав в больницах, в домах престарелых, горячо брались за дело, но их хватало только на два-три посещения. Эмоциональный заряд быстро иссякал. Мы их не осуждали, но и не знали, как, чем можно удержать их. Одни оставались, другие уходили.
Мы нуждались в людях, у которых милосердие – предрасположенность души, ее потребность. Часто чувство это зыбкое, переменчивое, укрепить его может, например, чувство долга или то признание заслуг, о котором я говорил. И вновь мы приходили к психологическим проблемам, где главными ориентирами были любовь и вера…
За что любить… – проблема эта возникала перед нами постоянно.
В большой коммунальной квартире живет старая женщина, больная, ноги не позволяют ей ходить на улицу. Она давно надоела всем жильцам своими просьбами – помочь, купить ей продукты, сходить за пенсией. В комнате у нее грязно, вонища. Ухаживать за ней тяжко, наших девочек она постоянно проверяет: правильно ли они заплатили за яйца, за масло, не присвоили ли себе деньги, не съели ли чего по дороге. Ворчит, недовольна, подозрительна, неопрятна.
Ходили к ней, пересиливая себя, пока однажды случайно не зашел разговор о поэтессе Ольге Берггольц, и тут старуха стала читать наизусть ее стихи, одно за другим. Читала с чувством, разошлась и прочла стихи Ахматовой, Мандельштама. Книг у нее не было, оказалось, она когда-то переписывала эти стихи от руки, добывала их, была знакома с Ольгой Берггольц. С этого дня девушки посещали ее с другим чувством.
Мы нашли, за что ее любить, – сказали они.
Это было важное открытие, и это были ключевые для меня слова: найти, за что любить человека.
Найти – значит искать. Об этом у нас как-то состоялся отдельный разговор. Несколько старых женщин, наших подопечных, во время ленинградской блокады состояли в молодежных отрядах, они обходили дома, находили обессиленных голодом, уносили их в стационары или пытались еще как-либо помочь им. Иногда удавалось оттащить человека от края смертной пропасти, напоив его кипятком. А если еще добыть ему кусочек сахара, ломтик хлеба, то он оживал. Теперь вот, спустя почти полвека, пришла очередь ухаживать за ними. Старые люди – это почти всегда интересно, и почти всегда есть в них мудрость, и то, что не вычитаешь ни в каких книгах.
Хочешь не хочешь, происходила некоторая селекция. К одним подопечным шли, к другим нет. Отбирали себе наиболее симпатичных.
Поиски «за что любить» происходили, и в какой-то степени иногда поддерживали угасающий пыл, продлевали чувство долга и заботы…
Милосердие всегда было неотъемлемым качеством русского народа, да и вообще никакой народ немыслим без этого чувства.
В итоге передо мною по-прежнему остается тот же самый вопрос – что же, деятельность милосердия должна обязательно опираться на религиозные чувства волонтеров? Выходит, люди неверующие не способны к долгой, терпеливой службе милосердия, выходит, светская организация такого типа нежизнеспособна?
Так ли это? Или это всего лишь печальный опыт нашего питерского Общества?
Не сужает ли это основы милосердия? Дело милосердия не может быть сектантским, оно открыто для всех, и все же…»
3. Критика благотворительности.
С одной стороны, благотворительность – это благо и возможность спасения для многих, а с другой – в благотворительности усматривают источник социального и морального зла.
В о п р о с:
Как вы думаете, за что критикуют благотворительность?
Можно выделить несколько негативных точек зрения:
Благотворительность бессмысленна и безнравственна, так как она не исправляет, а только усугубляет положение бедных и обездоленных людей. Критики филантропии указывали на то, что организованная представителями высших классов благотворительность на деле является:
1) разновидностью бизнеса (порой весьма выгодного);
2) инструментом политического и идеологического влияния;
3) средством организованного развлечения для богачей (организация филантропических мероприятий стоит больших денег, чем те, что идут на действительную помощь страждущим. При этом благотворительные мероприятия обставляются с такой помпезностью, что именно своей формой привлекают внимание, манят к себе). Поставленная на поток благотворительность обусловливает появление групп людей, которые живут за счет того, что организуют помощь бедным. Заинтересованность в сохранении бедности и бедных оказывается составной частью их профессиональной мотивации. Такая общественная помощь, решая одни текущие проблемы, порождает другие, более серьезные: живущие за счет помощи в любом случае оказываются униженными, чувство зависимости порождает раздражение, злобу, становится источником дополнительного социального напряжения.
Существует тесная зависимость между благотворительностью и властью, в частности, властью церкви, которая проповедует милосердие. Кто собирает милостыню, тот и распределяет ее и тем самым властвует. Так, Великая французская и Октябрьская революции наложили запрет на благотворительную деятельность.
В о п р о с:
Как вы думаете, почему в любом тоталитарном государстве масштабы благотворительности резко ограничены?
С помощью благотворительности имущие классы пытаются откупиться от эксплуатируемых ими трудящихся и снять остроту социальных антагонизмов. Надо признать, что благотворительность как институт социальной помощи действительно является «амортизатором» напряжений и конфликтов. Поэтому не следует принципиально отказываться от благотворительности в существующем несовершенном и несправедливом обществе.
Хотя благотворительность необходима нуждающимся и должна способствовать тому, чтобы число людей, нуждающихся в посторонней помощи, сокращалось, однако именно благотворительность, организованная как профессиональная и широкомасштабная деятельность, порождает слои населения, которые обречены на иждивенчество, которые не способны, не умеют и не желают себе помочь. Отсюда возникает проблема эффективности социальной помощи и распределения благотворительных средств.
Проблема эффективности социальной помощи и распределения благотворительных средств.
Рассуждая о счастье и независимости человека в счастье, Сенека (римский философ) специально оговаривал, что мудрец не станет отказываться от богатства, если оно зарабатывается или обретается праведным образом, а также и потому, чтобы иметь возможность дарить – благотворительствовать. Но он не будет одаривать всякого: «Он будет дарить хорошим людям или тем, которых сможет сделать таковыми. Он будет дарить с величайшей осмотрительностью, выбирая наиболее достойных, так как он помнит о необходимости отдавать себе отчет как в расходах, так и в доходах. Он будет дарить по вполне уважительным соображениям, потому что неудачный дар принадлежит к числу постыдных потерь. Его карман будет доступен, но не дыряв; из него много выйдет, но ничего не выпадет»7.
Сенекой первым была поставлена проблема критериев «отбора кандидатов» для помощи. Он отошел от универсальной точки зрения, согласно которой помогать нужно всем, а поставил вопрос в прагматическом ключе: если всем все равно не хватит, тогда – кому?
Особенно актуальной проблема эффективности социальной помощи и распределения благотворительных средств стала в новое и новейшее время. Процессы индустриализации и модернизации привели к появлению массы обездоленных и невозможности обеспечения помощи им традиционными методами: милостыня или прямая передача материальных ресурсов. Когда благотворительность перестала носить индивидуальный – от лица к лицу – характер, встал вопрос о социально-экономических последствиях и справедливости благотворительной деятельности.
Благотворительностью провоцируется появление надежды на помощь и формирование привычки получать помощь. С особой остротой эта проблема встала во второй половине ХХ в. в так называемых обществах благосостояния, развернувших широкие программы социального обеспечения. США, Канада, Германия, Швеция, Нидерланды, Франция и другие экономически развитые страны столкнулись с фактом появления массового и самовоспро-изводящегося слоя иждивенцев, живущих только на пособие по бедности и ни на что другое не способных, как на получение социальной помощи.
Известная конфуцианская мудрость гласит: лучше подарить голодному сеть и научить ловить рыбу, чем все время кормить его рыбой, спасая от голода. Тем самым будет удовлетворено право каждого человека на помощь, а одновременно будет дана каждому надежда на решение его проблем собственными силами.
В отличие от старой филантропии, новая филантропия должна стать деятельностью, имеющей в виду планомерное развитие общества и широкомасштабное улучшение жизни людей.
Примечателен в этом плане опыт известного промышленника и филантропа XX в. Дж. Форда. Он исходил из принципа, что действительная помощь нуждающимся заключается в том, чтобы предоставить им самим возможность зарабатывать себе на жизнь. Форд выступал не против благотворительности – он выступал против расточительности: расточительно, оказывая организованную помощь, занимать физически и психологически здоровыми работниками рабочие места, на которых можно использовать частичный и неквалифицированный труд. Примером частного решения проблем в Детройте, где находились заводы Форда, была организация на коммерческой основе бесплатной специальной профессиональной школы для детей рабочих и рабочей молодежи.
Посредством благотворительности решаются 2 важные социальные функции:
– Функция сохранения и воспроизводства общества;
– Функция развития общества, к которой относится поддержка социально перспективных инициатив и начинаний, даже частичное осуществление которых оказывается невозможным из-за отсутствия средств.
В этой второй функции благотворительность должна иметь четкие критерии и иметь единственной целью поощрение людей в их начинаниях, а не потворствование им в их иждивенчестве. В таком виде эту проблему сформулировал Дж. С. Милль: «Если помощь предоставляется таким образом, что положение лица, получающего ее, оказывается не хуже положения человека, обходившегося без таковой, и если к тому же на эту помощь могли заранее рассчитывать, то она вредна; но если, будучи доступной для каждого, эта помощь побуждает человека по возможности обходиться без нее, то она в большинстве случаев полезна»8.
Вывод: Помощь не всегда развращает. Она может стимулировать инициативу, активность, изобретательность. Сама помощь должна строиться таким образом, чтобы именно тонизировать, а не расслаблять нуждающегося, чтобы внешняя помощь не заменяла необходимости самопомощи, за исключением случаев, когда необходимо обеспечить удовлетворение элементарных потребностей людей. В этом должен состоять главный критерий любых благотворительных программ.
Вопрос не стоит таким образом, что надо перестать раздавать продукты и деньги и начать раздавать знания и умения. Люди нуждаются в разном и в разной степени: кому-то не хватает денег, чтобы организовать выставку тропических бабочек, а кто-то не знает, чем накормить своего ребенка. Следовательно, формы помощи должны быть различными как в плане объекта (кому помогают) и предмета (чем помогают) помощи, так и в плане социальных функций самой помощи (какие задачи решаются благотворительной помощью).
В о п р о с ы:
За что, по-вашему, критикуют благотворительность? Какие проблемные стороны благотворительности можно выделить?
4. Мотивы благотворительности.
В о п р о c:
Как вы думаете, почему люди занимаются благотворительностью?
Исследователь Б. Мандевиль обратил внимание на то, что мотивом благотворительности и милосердия, как правило, является желание заслужить похвалу современников, остаться в памяти потомков: «Гордость и тщеславие построили больше больниц, чем все добродетели вместе взятые»9.
Прагматический мотив: суммы, потраченные на благотворительность, не облагаются налогом.
Для многих людей (в частности американцев) активное участие в благотворительных акциях и программах обусловлено:
– желанием противостоять вездесущему меркантилизму, почувствовать себя человеком, поскольку работа не дает такого чувства, и преодолеть чувство вины перед обездоленными и нуждающимися;
– желанием войти в группу и сохранить свою принадлежность к ней, больше узнать о чем-то, развить какие-то умения, получить информацию для карьерного продвижения и т. д.
5. Размышления Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского о благотворительности.
Исторически размышления Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского о благотворительности относятся к тому же времени, когда в Западной Европе и Америке происходит переосмысление социальной миссии благотворительности. Этические рассуждения о филантропии стремятся выявить ее нравственный смысл с точки зрения заповеди любви.
Л. Толстой всерьез задумался о проблемах благотворительности, когда взялся, воспользовавшись проходившей в 1882 г. в Москве переписью населения, за осуществление грандиозного проекта, целью которого должно было стать избавление Москвы от нищеты. Дело в том, что переехав незадолго до этого в Москву, Толстой столкнулся с вопиющей нищетой городских низов и крайней безысходностью их положения. В ходе предстоящей переписи, по его мнению, можно было бы составить точное представление о жизни бедноты и размере необходимой помощи. Однако так сложилось, что он не встретил понимания ни среди попечителей филантропических организаций, ни у депутатов городской Думы, где он выступил со своим проектом. Так что к началу переписи он располагал лишь теми средствами, которые смог выделить сам и которые он получил от частных лиц. Он сам стал переписчиком в одном из бедных районов Москвы (около знаменитой Сухаревки), где, в частности, располагался крупный ночлежный дом «Ржановская крепость».
Парадокс, который обнаружил Толстой, заключался в том, что при очевидной бедности людей чрезвычайно трудно было определить, какая же помощь необходима для того, чтобы исправить положение. Среди тысяч нищих, населявших, например, ночлежный дом, вряд ли можно было найти одного-двух, кому требовалась немедленная материальная помощь, посредством которой в самом деле можно было что-то изменить. Как заметил Толстой, в ежедневных нуждах люди сами довольно эффективно, хотя, конечно, скромно, помогали друг другу. Для большинства людей, которых он встретил и которым так хотел помочь, источник бед заключался не в каком-то отдельном событии или текущих жизненных обстоятельствах, а в самом их образе жизни. Описывая свой опыт благотворительности в книге «Что же нам делать?», Толстой делится важным выводом: «Давать деньги некому, если точно желать добра, а не желать только раздавать деньги кому попало»10. То есть, если понимать под помощью не учтивость, не временную поддержку, а последовательные усилия по изменению жизни людей, то благотворительностью, то есть раздачей благ, дела не решить. Нужно делать добро, избегая формальностей и налаживая настоящие человеческие отношения, то есть, беря на себя ответственность за другого человека в полной мере.
Ф. М. Достоевский, чтобы высказать свое отношение к проблеме благотворительности, обратился к сюжетам романа Л. Н. Толстого «Анна Каренина», который за несколько лет до этого был опубликован в журнале «Русский Вестник». В романе Толстого затрагивалась, в частности, та же проблема: как восстановить справедливость в отношении обездоленных (крестьян), как можно помочь угнетенным людям. Для героя толстовского романа Левина преодоление неравенства заключалось бы в том, чтобы раздать имение крестьянам и пойти работать на них.
В «Дневнике писателя за 1877 г.» Достоевский рассматривает этот же вопрос о равенстве, справедливости. Для него очевидно, что исходный конфликт поступком Левина решить нельзя: даже если все имеющие раздадут, всем все равно не хватит. Раздать – это полдела. А как распорядятся своим прибытком те бедные, которых вдруг так облагодетельствовали? Готовы ли они к сохранению равенства? Людей разделяет не только различие в богатстве, сколько неумение и нежелание понять друг друга. Поделившись богатством, можно установить лишь внешнее равенство. Народу же, писал Достоевский, не хватает науки, света, любви. Если с открытым сердцем, с наукой, со светом пойти к людям, «тогда богатство будет расти на самом деле, и богатство настоящее, потому что оно не в золотых платьях заключается, а в радости общего соединения и в твердой надежде каждого на всеобщую помощь ему и детям его»11. Категоричность, непременность, с которой Левин намеревался осуществить свои конкретные планы, таили, по Достоевскому, известную ограниченность нравственного порядка. Лучше уж ничего не предпринимать, чем делать формально, только потому, что что-то надо делать. Каждый должен отдать то, что может отдать, но сделать это следует наилучшим образом, наиболее сообразным обстоятельствам и людям.
Достоевский подходил к этому вопросу именно с нравственных позиций. Он понимал утопичность проектов установления нового нравственного порядка посредством «честного» и «благородного» перераспределения собственности. Вопрос, который он ставил, в нравственном плане ничуть не менее важен: можно ли быть моральным в аморальном обществе? Конечно, если сердце велит раздать имение, говорил Достоевский, надо раздать его. Но раздающий тем самым решает какие-то свои проблемы. Не следует думать, что именно посредством этого можно изменить положение людей и преодолеть проблемы, порождаемые непониманием и разорванностью между людьми.
Вывод: Достоевский и Толстой в критике благотворительности указали на важные этические проблемы. Ими рассуждения о благотворительности были переведены в более широкий, нравственно и духовно значимый, но проблемно иной план – общих нравственных задач человека, путей его самоопределения и совершенствования.
Подходы к благотворительности
| Прагматически-инженерный (утилитаристский) | Этический (Л. Н. Толстой, Ф. М. Достоевский) |
| Филантропическая деятельность должна быть основана на рачительности и расчете: свободные финансовые средства и материальные ресурсы должны аккумулироваться с наибольшей эффективностью и распределяться таким образом, чтобы благо частных лиц при их желании могло максимальным образом способствовать увеличению блага общества в целом. | Помощь другим людям, нуждающимся – это выражение учтивости и солидарности, а действительное человеколюбие есть милосердие, в свете которого разумные аргументы утилитаризма теряют свою остроту. Милосердие не подсчитывает равенства благ, что так важно для государства или благотворительного фонда, оно сострадает и дарит. Благодеяние как нравственная задача выражается не просто в готовности поделиться, отдать, но и в готовности вырваться из ограниченности собственного эгоизма. Только бескорыстия, самоотверженности недостаточно – необходимы понимание, сочувствие, солидарность, чтобы практически воплотить заповедь любви. Милосердие требует нравственной зрелости: человеку надо самому возвыситься до добра, искоренить в себе зло, чтобы суметь другому сделать добро |
Прагматически-инженерный (утилитарный) и этический подходы к благотворительности дополняют друг друга.
В о п р о с ы д л я з а к р е п л е н и я:
– В чем разница между прагматическим и этическим подходами к проблеме благотворительности?
– Что говорили Л. Толстой и Ф. Достоевский о благотворительности?
Задание:
- Прочтите текст
- Ответьте на поставленные вопросы в лекции
- Напиши эссе по прочитанному материалу ( тему сформулируй самостоятельно)
- Эссе присылай на E-mail: antonina-m@yandex.ru