Принцип историчности: концепция исторической поэтики а. В. Михайлова
| Вид материала | Автореферат |
- Принципы разработки асу, 96.54kb.
- Концепция Л. В. Занкова. 1 Концепция В. В. Давыдова и Д. Б. Эльконина 4 Концепция поэтапного, 599.4kb.
- Концепция личности А. Ф. Лазурского 20 Концепция личности В. Н. Мясищева, 14.19kb.
- Автобиографического повествования: автобиография и. В. Гете в типологическом освещении, 241.34kb.
- Традиционный сюжет об Амуре и Психее в свете исторической поэтики: теоретический аспект, 319.17kb.
- Описание как доминанта повествовательной структуры (на материале рассказов И. А. Бунина,, 273.67kb.
- Сердце Иннокентия Анненского 76 Р. М. Ханинова Художественная ситуация суда в малой, 39.93kb.
- Е. М. Михайлова Рецензенты: зав кафедрой гуманитарных и естественнонаучных дисциплин, 972.65kb.
- Е. М. Неелов фантастический мир как категория исторической поэтики, 149.5kb.
- Е. М. Михайлова Рецензенты: зав кафедрой гуманитарных и естественнонаучных дисциплин, 599.47kb.
Положения, выносимые на защиту
1. Цель, направляющая всю работу исследователя по исторической поэтике – включение в ее теоретический опыт представлений об историчности научного сознания.
2. Содержание созданных А.В. Михайловым понятий и их методологическая интенция указывают одновременно на творческую направленность его подхода, и на его внутреннюю адресованность и полемичность. Объектом полемики выступают две противоположные методологические тенденции. Это, с одной стороны, литературоведческая герменевтика, с другой – «советский» историзм. Суть полемики открывает направленность методологических усилий ученого: стремление разработать пути к постижению «авторского» смысла произведения. Дискуссионное обсуждение и сопоставление «историчности» и «историзма» задает движение и логику разработки исследователем его собственной концепции науки.
3. Сущность научного метода А.В. Михайлова – «разделение горизонтов». Это позволит «историзму» осуществлять «обратный перевод» произведения с языка его культуры на язык современной мысли.
4. Ключевые методологические положения ученого дают основание утверждать, что в его работах продуман принцип историчности, потенциально обеспечивающий релевантность результатов научного исследования произведений прошлого.
5. Сопоставительный анализ работ изучаемого автора с другими исследованиями по исторической поэтике (1960 1990е годы) показывает: принцип историзма постепенно менялся по существу и на путях объединения исторического и системного подходов становился историчной «внутренней мерой» науки.
6. Подходы к решению проблемы историчности в трудах А.В. Михайлова и других исследователей взаимодополнительны, что и приводит к выводу: в русской традиции исторической поэтики сложился теоретико-методологический принцип историчности,
Апробация результатов исследования осуществлялась в докладах на российских и международных конференциях, проводившихся в разные годы в РГГУ, ИМЛИ, Санкт-Петербургском, Орловском, Тульском, Уральском (Екатеринбург), Тюменском госуниверситетах. Основные положения работы представлены в монографии и учебном пособии, а также ряде научных статей. Материалы диссертации могут иметь практическое применение при разработке общих и специальных курсов и учебно-методических пособий по теории литературы, исторической поэтике, сравнительному литературоведению, по истории науки.
Структура работы. Диссертация состоит из введения, трех разделов, каждый из которых включает две главы, заключения и библиографии.
Основное содержание работы
Во Введении характеризуется понятие «историчности», указывающее на теоретико-познавательную ситуацию гуманитарного знания в ХХ веке и на его методологические проблемы. Затем обозначаются ключевые теоретические понятия Михайлова, образующие константные начала его концепции исторической поэтики как «науки о литературе» («науки о культуре»), и показывается их структурная соотнесенность и содержательная взаимообусловленность.
Прежде всего, пояснено, что означает «историчность» как проблема, вокруг которой строится вся предлагаемая работа. Оно было введено Э. Гуссерлем в качестве основополагающей характеристики ego, субъекта познания. «Историчность» означала ограниченность его познавательных возможностей исключительно «горизонтом настоящего», «точкой Теперь». Все, на что направлена мысль «я», будет увидено только в свете современности. В этом смысле никакой «истории» как прошлого для науки не существует; «я», способное мыслить лишь в интенции на настоящее, может познавать исключительно феномены собственного сознания – не «историю», а себя самого.
Соответственно феноменология как «строгая» наука ориентирует на методы, обеспечивающие чистоту наблюдаемых феноменов. «Феноменологическая редукция» требует «вынести за скобки» все то, что к содержанию сознания «я» не принадлежит. Это весь внешний по отношению к «я» мир: принцип «эпохэ» налагает запрет на любые суждения об «объективной» действительности как заведомо ненаучные, ложные. Поэтому «истории» в значении «прошлого» на уровне предмета науки просто не существует – она находится за «горизонтом настоящего» и феноменологически познана быть не может.
В дальнейшем развитии идея Гуссерля постепенно оформилась в одно из основоположений гуманитарных наук в целом (Гадамер), согласно которому «исторический» смысл созданного в прошлом текста недоступен для науки, поскольку сегодня он не может быть корректно верифицирован – в силу «историчности историка» (Хайдеггер). Его интерпретация будет не исторически достоверной, а сугубо современной, и как раз в том, насколько она актуальна, и состоит ее научное значение.
Герменевтические идеи, безусловно, не прошли мимо внимания русских исследователей, но сказать, что рецепция была активной или достаточно предметной, нельзя. Тому были свои причины, и политические, и научно-мировоззренческие. В «Ответе на вопрос редакции “Нового мира”» Бахтин, как известно, писал о «переакцентуации смыслов» произведения в ходе истории и об их «обогащении», и это был своего рода «ответ» и на вопрос об историчности научного сознания. Однако подчеркнем: для Бахтина смысл «обогащается», а не искажается, то есть он очевидно доступен; «историчность» в аспекте познавательной границы здесь не актуализирована.
Впоследствии это суждение Бахтина стало чуть ли не хрестоматийным, но при самом широком цитировании так и не привело к углублению разговора. Дело в том, что понятие историчности жило в русской культурной традиции (и у Бахтина – см. «Формы времени и хронотопа в романе») в собственном, совсем не герменевтическом значении, и указывало на историческую достоверность изображенного в произведении мира – сюжетов, героев, образа действительности в целом. Тем самым оно имплицитно утверждало в качестве бесспорной способность современного исследователя «объективно» судить о прошлом; эту способность догматически превращал в обязанность «советский» историзм.
Но совсем иначе звучит понятие историчности в работах А.В. Михайлова. Он рано смог увидеть в «историчности» настоящую проблему, настоятельно требующую разрешения именно в России. В чем она состояла, можно понять, сопоставив его суждения, с одной стороны, об «историчности», а с другой – о цели литературоведческого исследования. Так, ученый подчеркивал историчность «основных слов нашей науки», закрывающую возможность «непосредственного» понимания произведения, поскольку в ходе истории смысл текста «до неузнаваемости меняется». При этом цель науки – раскрыть то, что «заложено автором», «задуманный автором смысл». Но если он меняется «до неузнаваемости», то различить во всех исторических переосмыслениях голос автора невозможно.
Вот тут и открывается вся настоятельность проблемы. Русское литературоведение на протяжении века было твердо ориентировано как раз на «авторский» смысл произведения. Если же посмотреть с «западной» точки зрения, то оказывается под вопросом собственно «научность» нашего литературоведения, релевантность чуть ли не всех исследований литературы прошлого. Ни «не заметить» этого положения вещей, ни согласиться с ним А.В. Михайлов, как показывают его работы, не мог. И он последовательно обращается к опыту русской исторической поэтики как той национальной научной школы, в которой еще во времена Дильтея и Гуссерля складывался собственный подход к «авторскому» смыслу произведения. И свою задачу он увидел в том, чтобы актуализировать этот опыт и на его основе включать новое представление об «историчности историка» в современное теоретическое мышление, в его методологический принцип – «историзм».
Его взгляд на метод науки о литературе определяется задачей, противоположной в сравнении с немецкой традицией историчности, и потому дает другое решение вопроса, подготовленное русскими мыслителями на протяжении века. Оценить репрезентативность этого решения будет возможно, если реконструировать концептуальное единство исследований А.В. Михайлова по исторической поэтике. Отсюда определяется структура основной части диссертации: здесь последовательно рассматриваются представления ученого о предпосылках, основаниях, предмете и методе науки о литературе.
В первом разделе « Историческая метаморфоза слова: предпосылки, основания и предмет исторической поэтики», включающем две главы, выявляются теоретические основоположения концепции А.В. Михайлова.
Глава 1. Предпосылки и основания исторической поэтики.
§ 1. «Субстанциальное мышление истории» как предпосылка исторической поэтики. А.В. Михайлов называет историческую поэтику «задуманной, но не реализованной дисциплиной», поскольку в ней на сегодня «нет» методологии, адекватной представлению об историчности – как произведения, так и самое науки – требующей интерпретировать «смысл» не по правилам современной теории, а из его истории. В том, что история литературы и ее теория разделены на две самостоятельные дисциплины, Михайлов видит кризисность современной науки: «Теоретическое противопоставляется эмпирическому», и возникло «разделение ученых на сорта, когда один только обобщает, а у другого – только черновая работа»1. Исследователь полагает, что налицо «раскол мышления истории», который привел к тому, что «сущность истории оторвалась от ее фактов», и «идея отпала от материала»; поэтому историческая поэтика, по его убеждению, и остается по сути нереализованной.
Представления об истории или, по Михайлову, «мышление истории», выступают «онтологической предпосылкой» любой гуманитарной науки, и науки о литературе в том числе. Какое же «мышление истории» реализовало в свое время историческую поэтику, создало для нее продуктивную предпосылку? Этот вопрос угадывается в логике монографии «Проблемы исторической поэтики в истории немецкой культуры», и то, как автор его разрешает, позволяет увидеть исходный содержательный момент его собственной концепции.
В Германии на рубеже XVIII XIX вв. возникло целостное видение культурной истории, включавшее мысль об историчности литературных явлений (Шлегель). Но к концу века, когда литературоведение оформилось в качестве «позитивной» дисциплины, эта предпосылка науки была забыта, и «принцип историзма зависел уже от позитивистски успокоенного, ставшего равнодушным образа истории» (с. 65). Историзм стал «узким», «бессодержательным», «сухим», «пресным», и живое чувство историчности было утеряно: «идея» и «материал» разошлись.
Ту же тенденцию Михайлов видит и в ХХ веке – в «сознательной установке на анализ отдельного произведения» (Г. Мюллер, Э. Штайгер, Ф. Мартини) и в литературоведческой герменевтике, «аисторично» снимающей дистанцию между «своим» и «чужим». Все это обусловлено «мышлением истории», которое присуще немецкой национальной традиции в целом. Ее общая черта – соотносить все индивидуальное с «вневременной абсолютностью», когда «конкретность бытия» выводится «из идеи, из логоса, из Всего», и уже «нельзя сказать, что „Все“ исторично» (с.92). Потому историческая поэтика, задуманная В. Шерером практически одновременно с Веселовским, в Германии так и не смогла сложиться.
Обратившись к русской традиции, ученый выявляет по сути противоположное «мышление истории». Это «субстанциальность», чувство «изначальной целостности бытия», в котором все «отдельное» органично сливается с «общим», а не противопоставлено ему. Карамзин, Гоголь, Пушкин, Батюшков, Баратынский, Тютчев, Фет, Гончаров, Достоевский воспринимают творчество как «свободу», и история переживается «свободно» от существующих вне ее неподвижных начал, от «вечности» (работы «Н.М. Карамзин в общении с Гомером и Клопштоком»; «Гоголь в своей литературной эпохе»). «В русской мысли идея историчности глубоко сливается с бытием»: на основе этой «онтологической предпосылки» в России развивались идеи А.Н. Веселовского. Поэтому именно «субстанциальное мышление истории» выступает для Михайлова творческой предпосылкой исторической поэтики.
Исследование истории науки в Германии Михайлов вел «в интересах науки русской». Весь ход его мысли показывает, что эти слова означают: в опоре на неправомерно забытый «субстанциальный» опыт русской традиции историческая поэтика сегодня снова может стать «реализованной».
§ 2. Основания исторической поэтики: «история как окружающее». Соответствующие идеи А.В. Михайлова рассматриваются здесь в контексте той немецкой традиции, для которой определяющую роль играло представление об историчности научного сознания (Гуссерль, Хайдеггер, Гадамер).
Историческая» поэтика должна основываться, по мнению Михайлова, на определенном представлении об истории, от которого зависит, в свою очередь, и сама способность научного сознания быть «историчным». «Субстанциальное мышление истории», очевидно, не может выступать основанием в силу того, что в нем фиксируется только некое общее ощущение по отношению к истории; это скорее интуитивное ее видение, нежели осознанное убеждение, требующее философской и методологической продуманности. Мышление истории, чтобы стать «фундаментом» науки, должно, по-видимому, быть конкретизировано, содержательно прояснено. И историю при этом следовало бы представлять так, чтобы стало возможным найти адекватный подход к смыслу произведения в свете его историчности.
Ученый считал, что этим условиям отвечает представление об истории как «смыслопорождающем процессе»: здесь «сама» история, а не ее современные интерпретаторы, ограниченные рамками собственных теорий, «порождает» историко-культурные смыслы. Но пока эта его мысль не соотнесена с отечественной научной традицией и философски не укоренена в ней, она остается лишь одной из современных теоретических установок, весьма далекой от роли основоположения исторической поэтики. Концепция истории как смыслопорождающего процесса обретет свою теоретико-методологическую перспективу в том случае, если ей найдется содержательная опора в самой исторической поэтике – может быть, до времени не востребованная, пока еще не замеченная и не выявленная, но появившаяся уже на ранней стадии науки. Тогда это действительно ее «фундамент», который ведь нельзя выдумать заново, а можно лишь найти, раскрыть как «основание», сложившееся изначально.
Эта задача, безусловно, требовала обращения к более широкому, чем сугубо русская традиция, научному контексту. В первые десятилетия ХХ века проблема «полагания нового начала» была одной из самых актуальных для гуманитарных дисциплин и прежде всего для философии. В этой ситуации категория историчности получила, как известно, принципиальное значение, сначала в работах Э. Гуссерля, затем М. Хайдеггера и Г. Гадамера, с идеями которых размышления А.В. Михайлова, без сомнения, соотнесены. Но в центр своего внимания он ставит сочинения Г. Шпета, поскольку именно в них он находит основополагающий момент для «фундамента» исторической поэтики.
Особое значение концепции истории Г. Шпета для Михайлова обусловлено тем, что эта концепция, имея феноменологические корни, была, тем не менее, сформирована «онтологизмом русской традиции». «В таком онтологизме традиционно русская субстанциальная цельность, – отмечает Михайлов, – как мыслительная основа еще усилена и философски прояснена1. Шпет, по мнению ученого, «одновременно оставался верен Гуссерлю этапа его классических довоенных трудов и был исключительно своеобразен» (с. 533). Осмысление действительности как исторической, – говорит он, – «должно было резко контрастировать с аисторизмом мышления довоенного Гуссерля». По Гуссерлю, историчность принадлежит к структуре ego, это его априорная черта. Потому и наука должна быть не эмпирической, а априорной, и ее главной целью является описание не событий или фактов, а «образцов», которым эти факты следуют, а именно неизменных, вневременных сущностей феноменов: они не будут искажены историчностью сознания и, следовательно, явят достоверные результаты исследования. Путь к научно обоснованному познанию лежит, таким образом, через отказ всему эмпирическому в смысловой значимости.
То, что историчность кладет пределы нашему пониманию, для Михайлова не подлежит сомнению, но этот тезис ведет к иным, чем у его немецких предшественников, выводам. К произведению прошлого следует суметь подобраться как бы «изнутри» истории, а для этого ее нужно представлять вне всякой априорности, то есть найти ее «основание» в ней самой. И здесь получает свое принципиальное философско-методологическое значение мысль Г. Шпета: «История ведь и есть в конце концов та действительность, которая нас окружает и из анализа которой должна исходить философия» (с. 528).
«История как окружающее»: таково основание науки, формулируемое Михайловым в связи с этой полемикой Шпета с Гуссерлем. Чтобы понять историю, нужно искать ответ «у нее самой», а не с помощью наших представлений, будь то теоретических или эмпирических. И здесь тоже мысль Шпета дает предметные ориентиры: «культурное сознание», в котором взаимодействуют все «части» действительности, и Слово как его выражение. Слову доверено устанавливать «порядок» в содержании культурного сознания и его формах. Слово (то есть и мысль «субъекта») «вписано» в культуру, культура – в меняющуюся «действительность», действительность – в историю как целое. «Это главное, – писал Михайлов, – осмысление действительности как исторической» «в резком контрасте с аисторизмом Гуссерля». История тем самым уже не «горизонт познания», заведомо ограниченный и ограничивающий, а часть предмета научного исследования, внутри которого оказывается Слово, понятое в широком культурном плане.
Поиск неаприорного подхода к изучению истории культуры определяет отношение Михайлова и к последующей традиции «историчности». Для него стало глубоко значимым новое решение проблемы, данное М. Хайдеггером в книге «Бытие и время» (1927) и в более поздних работах, к которым мы также обращаемся: не ego, а «бытие-здесь», свободное от априорности, выдвигает философ на первый план. Историчность раскрывается как «фундаментальный способ человеческого существования», которому не предпослана никакая трансцендентальная структура. История есть история Бытия, заведомо превышающего все претензии сознания субъекта на раскрытие (философской, научной) истины.
Историчность и для Хайдеггера остается горизонтом понимания в том смысле, что ограничивает его возможности, но в то же время указывает уже не на неснимаемые пределы познания исторических феноменов, а на необходимость нового продумывания «истины и метода» гуманитарных наук. Г.-Г. Гадамер, осуществляя «возвышение историчности до герменевтического принципа», раскрыл её как «условие понимания» и выявил ее методологически продуктивные коннотации по отношению к опыту искусства, истории и философии. Он опирался при этом на описание «предструктуры понимания», сделанное М. Хайдеггером, что позволило обосновать «традицию», «предание» как такой фундамент «наук о духе», который потенциально несет в себе «истину» и этим изначально определяет возможность ее исторического познания. Все эмпирическое, то есть фактическая сфера действительности, сюда не входит и не может войти – как раз потому, что доступ к истории Бытия приоткрывается только в философии как «мышлении Бытия», а значит, в языке, Логосе.
Значимость идей Гадамера для размышлений Михайлова об историчности Слова очень весома, но его подход представлялся русскому ученому чуждым из-за «априорного» видения языка-Логоса, «предзадающего» мир истории как преемственное единство. Михайлов же различал в истории Слова такие его «превращения», которые делают вопрос о преемственности по меньшей мере проблематичным. Этим объясняется его оценка герменевтики как «релятивизирующей» историю.
Истолкование Михайловым мысли Шпета об истории определяется тем, что проблема историчности к этому времени (работа о Шпете написана в середине 1980-х) уже имела достаточно долгую исследовательскую традицию. В итоге стало очевидно: как бы ни менялось основоположение науки и независимо от того, что именно кладется в ее основу – ego, или Бытие-здесь, или Предание, – для исследователя в его стремлении к познанию прошлого историчность выступает в качестве определенного запрета. Но очевидным стало и другое: историчность рассматривалась лишь на уровне личного сознания, «субъекта». Это и объясняет ее запретительную, ограничительную функцию. Познающему сознанию, историчному по своей природе, противостоит, с такой точки зрения, нечто (природа, социальный мир, наука, искусство) «внеисторичное», подчиненное каким-то другим законам, чем сознание исследователя.
А.В. Михайлов решает эту проблему следующим образом. Он выявляет общее, единое основание, которому подчинены в равной мере и «субъект» познания, и его «объект» – история как эмпирическая действительность. И то, и другое включено в онтологическую сферу истории как «смыслопорождения»; они «историчны» в том отношении, что «сама» история ими управляет. При этом очень важно, что история, как кажется, – единственное из возможных оснований науки, претендующей на историчность, которое не несет в себе априорности, поскольку онтологически она – беспрерывное изменение, неостановимое и непредсказуемое превращение самой действительности.
Потому история и может быть понята не как прошлое, замкнувшее на себе свои «смыслы», а как «жизнь», как «окружающее» – и нас сегодня, и произведения давно ушедших эпох. Таким образом, „онтологическая предпосылка“ отечественной науки (свойственное ей „субстанциальное мышление истории») определила „основание“ этой науки – целостное видение истории как „окружающей действи-тельности“, „жизни“. В зависимости от этого оказываются и представления о предмете науки о литературе.
Этот аспект мы рассматриваем в главе 2 «”Движущееся содержание” как предмет исторической поэтики».
§ 1. Предмет исторической поэтики по А.Н.Веселовскому. Субстанциальность исторического видения, по мнению А.В. Михайлова, выразилась в том, что Веселовский соотносит предмет исторической поэтики со всем целым культуры. Создатель этой дисциплины осознал «потребность в соопосредовании всех без исключения сторон культурной истории», причем объединяющим началом выступает «слово». Продолжение и развитие этой мысли Михайлов находит у М.М. Бахтина, разработавшего понятие «о слове социально-функционирующем» и отмеченном «значимостью и весомостью самостоятельной культурной силы (параметра социальной жизни)».
§ 2. Предмет исторической поэтики в концепции А.В. Михайлова. По мнению Михайлова, предмет исторической поэтики должен сегодня видеться так, как представлялось Веселовскому. Это широко понятое Слово, к которому стягивается все целое культурной истории, создаваемой «общественным сознанием» в его сменяющих друг друга «формах». Но в него должно войти и «осознание историчности всякого факта науки». Поэтому, с точки зрения Михайлова, его следует назвать «движущимся содержанием». Предмет науки представляет собой многоуровневое целое: первый уровень – собственно «литература, словесность», второй – «осмысление литературы» (теория и история литературы), далее – «история науки о литературе» и, наконец, «историческая поэтика».
Структура предмета очевидно усложнилась, но единство включенных в него областей знания задано Словом: все входящие в «предмет» дисциплины укоренены в нем и создают историю его изменяющихся форм. Таким образом, предмет исторической поэтики в концепции Михайлова может быть обозначен как «Историческая метаморфоза Слова1».
Чтобы выступать не «априорным», а историчным «первопринципом» науки, художественное и научно-теоретическое начала должны объединяться в Слове на «движущемся» основании, то есть таком, которое было бы адекватно имманентным законам истории. Михайлов считал, что принцип историзма не удовлетворяет этому требованию, так как учит видеть в литературной истории линейную смену направлений, у каждого из которых свой «набор» устойчивых, статичных черт и признаков. В полемике со сторонниками как подобного, так и синхронно-системного подхода (И.П. Смирнов) Михайлов ставит вопрос о «диалектике части и целого». Опираясь с одной стороны на Гегеля, с другой – на опыт отечественной традиции науки (Веселовский, Бахтин), ученый разрабатывает диалектические принципы в изучении истории Слова. Гегелевские понятия и категории получают в его интерпретации «жизненный» смысл. Так, представление о диалектическом «переходе» Слова из одного состояния в другое позволяет имманентно связать между собой части и целое – все «отдельные» эпохи, весь «движущийся материал» исторической поэтики в общем становлении литературного процесса.
«Слово» тем самым выступает уже не как всеобщее и «готовое» (А.Н. Веселовский), а как исторически изменчивое. Обозначая общие представления о «правилах» творчества, оно имеет особую «устроенность» в разные исторические эпохи. Ключевая характеристика, которую дает Михайлов общему для эпохи «слову» – это не некие устойчивые «нормы», а «направленность на историю», в чем и состоит вся суть дела. В произведении «осмысляется» история, – подчеркивал он, и тут общее для эпохи Слово ничего не может нам сказать заранее и потому не перекроет дороги к «авторскому» замыслу. Ведь речь идет не о «вообще» истории, а только о той, что «окружает» определенное произведение. Это «почва», действительность определенной культурной эпохи, включающая все «фактическое», что в ней участвует и ее создает (социальные, бытовые, биографические и литературные реалии), и потому ее «осмысление в слове» будет всегда глубоко личностно, индивидуально.
Так понятое Слово потенциально уже создает верифицирующий критерий «движущегося» предмета науки. Но насколько он реализуем в методологическом отношении? С целью точнее раскрыть этот момент, мы обращаемся к «немецкому» контексту вопроса. Обсуждение «истинности» исторических исследований в ситуации «методологического кризиса», создаваемого «историчностью историка», шло в Германии особенно активно в 1970 1980-е годы (Р. Фирхаус, Ф. Зенгле, Г. Яусс, В. Мюллер-Зайдель и др.). Общим для целого ряда дискуссий можно считать вывод: «Мы уже находимся “по ту сторону” историзма, но у нас еще нет теории исторического познания»1. То же можно сказать и о более поздних работах немецких исследователей (Х. Бройер, К. Тайле).
А.В. Михайлов принимал во внимание этот научный опыт, о чем отчетливо говорят некоторые его суждения, и потому основательно продумывал «теорию исторического познания» Слова. В опоре на традицию русской науки ему удалось увидеть Слово как диалектически изменчивый (так схватывается «целое» истории литературы в ее непрерывном историческом изменении), и в то же время всегда «направленный на историю» во всей ее эмпирической полноте (этим фиксируется историческая уникальность, неповторимость Слова в «части» – в отдельном произведении), «первопринцип словесности». Теперь нам предстоит понять, какие методологические перспективы отсюда возникают.
Об этом говорится в § 3 «Герменевтическая рефлексия как “истина метода”» и § 4 «Подход А.В.Михайлова к проблеме метода».
Вопрос о методологическом подходе к изучению произведений прошлого в трудах Михайлова тесно связан с немецкой герменевтикой. Потому на первый план для нас выходит книга Гадамера «Истина и метод» (1959), ведь именно в ней проблема метода гуманитарных наук поставлена в зависимость от историчности научного сознания. Мы обращаемся также и к более поздним работам Гадамера (1980е – начало 1990-х), где уже была учтена научная рецепция «Истины и метода».
Чтобы «удовлетворять требованиям историчности понимания»1, метод гуманитарных наук, – подчеркивал Гадамер, – требует отказа от поиска «объективного», исторически достоверного знания. Напротив, основополагающее условие понимания – «субъективность» современного интерпретатора текста. Потому о «методе» в техническом смысле, как о системе общезначимых аналитических процедур, говорить нельзя. «Герменевтическая рефлексия» также служит целям «строгой» науки, она предписывает исследователю обязательное осуществление «контроля» над собственными «предрассудками» для точности «вопроса», направляемого тексту, но никогда не приведет к мысли «автора». Результатом ее применения в любом случае будет другая, современная мысль, и «слияние горизонтов» интерпретатора и текста, рождающееся благодаря «автономности» смысла произведения по отношению к окружающему его историческому «миру», есть единственно возможный и в силу этого «истинный», то есть научно значимый, путь нашей встречи с прошлым.
В работах Михайлова вопрос о методе решается в глубоко содержательном диалоге с Гадамером, включающем в себя и острую дискуссию. Многие положения герменевтической теории вошли в методологические суждения ученого: прежде всего это представление об онтологическом родстве философски-рефлексивного и литературного, образного мышления; затем – методологическая правомерность интуиции в науке, и некоторые другие моменты. Но свой подход к проблеме метода Михайлов строит иначе: онтологическое единство «слова поэзии» и «слова теории» определяется для него не из автономности Слова по отношению к действительности, а напротив, из «направленности» на жизнь и «окружающую» историю.
Мы видим, что подход А.В. Михайлова имеет преемственный по отношению к Гадамеру характер. Именно Гадамер указал на онтологическое единство понятийной и художественной мысли, из чего с непреложностью следует, что «теория» Слова, Логоса не может быть противопоставлена его «истории»; она неспособна функционировать на уровне «объективного» метода исследования. «Объективный» метод в гуманитарных науках, как всесторонне раскрыл Гадамер, вообще невозможен – этого не допускает историчность как способ бытия Логоса. Логос-«предание», имеющий словесную природу, создается и теоретико-рефлексивным, и творческим мышлением. Но и понятие, и образ историчны – потому для решения проблемы метода необходимо отказаться от теоретико-познавательной точки зрения на него как систему технических приемов, сложившихся за пределами произведения в виде «данных» и «готовых». «Метод» всегда только создается в процессе изучения произведения рефлексивным усилием мысли интерпретатора, направленным к историческому горизонту произведения и ведущим в конечном итоге к слиянию горизонтов текста и его исследователя. Иначе говоря, метод «входит» в само исследование: по мере того, как разрабатывается и уточняется «вопрос» интерпретатора, будет изменяться и «метод», с помощью которого должен раскрыться «ответ» текста. Поэтому перед нами не «метод вообще», а «герменевтическая рефлексия».
Интерпретатор «сопринадлежен» тексту, – акцентирует Гадамер. Неизбежная субъективность его «вопроса» оборачивается единственно возможной формой осуществления понимания как такового. Ведь «вопрос» никогда не «дан» «объективно», он обязательно «субъективен». Поэтому и вся логика исследования будет «субъективно», т. е. всегда по-разному, следовать методологическим ориентирам, которые задает исторический горизонт, с одной стороны, текста и, с другой – интерпретатора. Конечно, такой «метод» не может быть заранее известен исследователю, его вообще не может быть «заранее» в научной теории. Но «герменевтическая рефлексия», безусловно, даст научно достоверные результаты, поскольку содержит в себе сам критерий их достоверности. Этот критерий заключается в точности соотнесения разных «исторических горизонтов», обеспечивающей, посредством приобщения произведения к «современному опыту», такое его понимание, которое, как бы «дополняя» смысл, этим его и раскрывает.
Бытийное единство творческой и теоретической мысли, раскрытое Гадамером, становится для А.В. Михайлова исходным моментом его собственной концепции. Оно позволяет ему выявить «сопринадлежность» истории литературы и ее теории, «предмета» науки и ее метода. Гадамер показал также, что историчность, равно присущая и аналитически-рефлексивному, и художественному мышлению, кладет запрет на объективирующий теоретико-познавательный подход и, напротив, требует «субъективации» методологических установок научного сознания – его открытости неготовым и изменчивым формам «метода». На этом основании Михайлов ставит вопрос о «движущейся», а не статически-неподвижной «мере», и продумывает возможности ее создания.
Но если для Гадамера историчное единство Логоса задается «автономностью», «самозамкнутостью» как философского, так и поэтического языка, то Михайлов убежден в обратном: Слово для него направлено на «окружающую» произведение историческую «жизнь». Поэтому все «особенное» в произведении будет заключаться в неповторимости художественного осмысления в нем истории, что ставит перед исследователем задачу не «слияния» горизонтов прошлого и настоящего, а их последовательного разделения.
Чтобы это осуществить, науке нужна особая, «историчная» мера смысла – такая, что обоснует возможность связывания, соотнесения между собой непрерывно «движущегося» предмета и его научного осмысления. Тем самым науке, чтобы соответствовать своему предмету, тоже придется стать «движущейся».
Изучая наследие исторической поэтики в целом, Михайлов пришел к выводу, что существуют два противоположных варианта подхода к произведению. В одном случае «первый шаг» делается «от прошлого», и содержательным мерилом истории литературы выступают ранние стадии словесности (А.Н. Веселовский); это «историческая поэтика – 1». Второй вариант, «историческая поэтика – 2», напротив, предполагает «шаг от современности», и произведения любой эпохи рассматриваются в свете той ценностной меры, которую задают исключительно теории наших дней. По убеждению Михайлова, ни то ни другое не отвечает «движущейся» природе предмета науки о литературе, поэтому ее «первоочередной» задачей он называет «сближение, опосредование истории и теории литературы».
Суть этой формулировки, мы полагаем, такова: «теория» противостоит «истории» литературы до тех пор, пока создает «неподвижные» методологические концепции – не сориентированные на исторически изменчивое Слово и на ее собственную историчность. Налицо конфликт между предметом науки и ее методом, и способ его разрешения, очевидно, должен заключаться как раз в «сближении» предмета и метода. Оно произойдет при условии, что место объективирующей и «неподвижной» займет «движущаяся», историчная мера.
Концепция метода исторической поэтики, созданная А.В. Михайловым, рассматривается во втором разделе