Geum.ru

Языковая деятельность в свете функциональной методологии

Вид материалаДокументы

Содержание


2.6. Когнитивная и языковая картины мира и проблемы вариативности вербализации понятий
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   21
тематическую (полевую). В первую все языковые знаки входят благодаря иерархической информации их категориальных частей, а во вторую, благодаря полевой информации в их референтивных частях. Соответственно, в категориальном отношении языковые знаки группируются по сходству в ономасиологические категории (подкатегории), роды (подроды), виды (подвиды), типы (подтипы) и т.д. Лингвисты уже неоднократно предпринимали попытки последовательно расклассифицировать языковые знаки по иерархическому принципу. Мы уже характеризовали эти попытки в нашей предыдущей работе (См. Лещак, 1991). Здесь же нас интересует лишь методологическая сторона проблемы. Основными недостатками таких классификаций, по нашему мнению, являются смешение или непоследовательное применение классификационных признаков, чрезмерная логицизация языка, ведущая к тому, что классификация оказывается весьма пригодна для одной узкой терминосистемы, но совершенно неприменима к единицам естественного языка, и, наконец, попытка совместить категориальную классификацию знаков с признанием полисемии. Признание полисемии оказывается последним и непроходимым препятствием на пути категориальной классификации, поскольку приходится либо признавать плавность (недискретность) классификационных группировок, что противоречит самой логике иерархической классификации, либо признавать возможность вхождения знака одновременно в несколько категориальных групп. Так, например, приходится признавать, что "остановка" - это одновременно имя места, имя события и имя акта. Такой подход разрушает саму идею категориальной части значения и никакие лексико-семантические варианты не смогут спасти категориальную целостность

языкового знака. Придется признать, что информационная база языка (или несколько ýже - лексический фонд) устроена не по семантическому, а именно по семиотическому признаку. Но даже при таком решении не все становится ясным. Ведь, если отбросить семантический (понятийный) критерий хранения языковой знаковой информации, придется делать ставку на внутриформенную часть знака, которая включает в себя не только фонематическую (или, шире - фоно-графическую) информацию, но и эпидигматическую (включая словообразовательную) и грамматическую. Но, ведь, если словообразовательное значение слова "РУЧКА" ("письменная принадлежность) отсылает нас к "РУЧКЕ" ("соматизм") и совершенно никак не ассоциируется в мотивационном отношении с "РУКОЙ" ("соматизм"), то словообразовательное значение слова "РУЧКА" ("соматизм") отсылает нас именно ко второму соматическому наименованию ("РУКА"). Очевидно, что в мотивационном плане значения этих омонимоидов неидентичны. Наверное излишне убеждать в том, что омонимоиды, вроде "БЛЕСТЯЩИЙ" (причастие) и "БЛЕСТЯЩИЙ" (прилагательное) или "ДЕЖУРНЫЙ" (прилагательное) и "ДЕЖУРНЫЙ" (существительное) обладают неидентичным морфологическим, синтагматическим и синтаксическим значением. Следовательно, отрицание главенствующей роли семантической структуры знака в процессе категоризации всей системы знаков неминуемо влечет за собой и игнорирование категориальных различий между знаками в грамматическом или словопроизводственном отношении. Отсюда и распространенное особенно в рационалистически ориентированных работах мнение, что грамматические и все остальные семантические признаки приписываются знаку только в речи. В языке же знаки - это чистые фонетические (или фонематические) цепочки, унилатеральные образования, которые носитель языка волен наполнять каким угодно содержанием. Совершенно очевидно, что признание возможности полисемии ведет в конечном итоге к игнорированию инварианта, что вполне логично для референцирующих теорий (рационалистских или позитивистских). Для таких теорий вполне естественно напрашивается чисто фонетическое устройство системы знаков. Возникает только вопрос: каким образом можем мы сохранять в памяти громадное множество звукорядов, которые в речи оказываются не только предикативными знаками фактуальной мысли, но и номинативно отсылают нас к некоторому одному понятию. Отбросив инвариантность языкового знака и понятия как психологическую реальность, совершенно невозможно объяснить, почему слушатель (читатель) способен отнести ранее воспринятый звукоряд "хорошо" с актуально воспринимаемым "лучше", а звукоряд "я" со звукорядами "мне" и "мной" в плане идентификации. И совершенно необъяснимым оказывается факт упрямого постоянства закрепления за определенными звукорядами в речи некоторого стабильного постоянного значения. Так, ни у одного носителя какого-либо славянского языка не возникает никакого замешательства при необходимости назвать соб-

ственную персону в том или ином ракурсе. Он смело употребляет различные словоформы личного местоимения первого лица единственного числа и ничуть не смущается их фонетическому отличию. Никто не только не путает случаи использования того или иного звукоряда ("я", "меня", "мне", "мной"), но и не смешивает использование того же звукоряда ("дай мне"//"во мне", "дам тебе"//"в тебе", но, тем не менее, "дам ей"//"в ней", "дам ему"//"в нем"). Причем делает это с удивительной регулярностью и безошибочно.

Нам далеко не все равно, когда использовать какой звукоряд, в чем убеждает практика лингвистического анализа текста, показывающая, что субъект не зря употребил именно ту, а не другую словоформу, употребил тот, а не иной номинат, построил именно такое словосочетание, высказывание или текст, а не другой. При всей неадекватности восприятия смысла, мы, тем не менее, находим друг с другом общий язык. И заслуга здесь не только, и не столько выпячиваемого рационалистами дискурса (как совокупности всех внешних факторов речевой ситуации: участников, речевых произведений и обстоятельств коммуникации), сколько инвариантных языковых знаний, выработанных носителями языка в опыте предметно-коммуникативной жизнедеятельности и зафиксированных в его сознании-памяти в виде системы языковых знаков (информационной базы языка) и системы правил, моделей и предписаний речевого поведения (внутренней формы языка).

Впрочем, ошибочно было бы считать, что конкретные обстоятельства реального речевого акта совершенно не влияют на процессы речепорождения и речевосприятия. Речепорождение и речевосприятие можно представить в виде функционального отношения обстоятельств фактического речемышления к инвариантным знаниям сознания-памяти. У Канта это положение выписано следующим образом: "...сам внутренний опыт возможен только опосредованно и только при помощи внешнего опыта" (Кант, 1964:288), что следует трактовать как невозможность никакого внутреннего знания, неопосредованного или ненаправленного на внешнюю предметно-коммуникативную деятельность, но при этом "... только в рассудке становится возможным единство опыта, в котором все восприятия должны иметь свое место" (Там же, 291), что подчеркивает доминирующую роль иерархически структурированной и категоризированной (инвариантной) системы знаний, каковой являются когнитивная картина мира (понятийная система) и информационная база языка. Таким образом, мы полагаем, что система знаков - это не хаотическая совокупность звукорядов (поскольку нет никакого реального критерия чисто фонетического единения словоформ в слова, а также критерия чисто фонетического запоминания звукорядов, который бы обеспечивал их закономерное и регулярное воспроизведение при необходимости), а именно семантически структурированная система, устройство которой изоморфно семантическому устройству номинативного языкового знака.

Следует отметить, что, выделяя в категориальной структуре информационной базы языка соответствующие категории, роды и виды знаков, мы совершенно не игнорируем их внутриформенное значение.

Проблема функционального соотношения когнитивного (лексического) и внутриформенного значения еще далеко не решена в лингвистике. Возможно, она еще даже недостаточно четко сформулирована в качестве теоретической проблемы. Но, тем не менее, с позиций функциональной методологии крайне важно подчеркнуть наличие связи между этими семиотическими сторонами знака. Арбитрарность и мотивированность этой связи мы обсуждали выше. Нам кажется, что есть все основания полагать, что словообразовательное значение, как одна из сторон внутриформенного значения и как информация о той или иной словопроизводственной модели, по которой было образовано данное слово, в филогенетическом плане производно от лексического значения.


[ Так, словопроизводственные модели, по которым в славянских языках образуются имена деятеля, сложились на основе обобщения более конкретных лексических значений производителей того или иного действия. Во всяком случае, категориальное по своей сущности значение "деятель" (семантема), присутствующее во многих существительных на -ак, -ач, -тель, -ник, -ница, -чка и т.д. могло бы быть отнесено на счет словообразовательного, а не лексического значения только в том случае, если бы оно не наблюдалось в несуффиксованных словах (вроде заимствованных в русском языке "доктор", "мастер", "рантье"; в чешском - “ekonom”, “fotograf”, “dramaturg”, “garazmistr”; в болгарском - “ватман”, “хирург”; поль. “agent”, “neutral”, “architekt”, или деэтимологизированных и потому не соотносимых с моделью словопроизводства "врач", “ведьма” а также в исконно бессуффиксных и композитах русс. "гость", "судья", "слуга", “воевода”, “сторож”, “дровосек”, “хлебороб”; чеш. “hrdlořez”, ”koželuh”, ”drvoštěp”, ”flama”; болг. “страж”, “драка”, “роб”, “полевъд”, “развей-плява”; поль. “stróż”, “koniokrad”, “oszust”, “czarodziej”, “świniopas”). Нет непосредственных деривационных показателей типизирующего словообразовательного значения "деятель" и у слов, вроде русс. "завгар" (заведующий гаражом), "прораб" (производитель работ), "зам" (заместитель), “дежурный”; чеш. “dozorčí”, “kočí”, ”komorná” и под. Поэтому мы склонны разводить когнитивное значение "деятель" (как элемент в иерархии категориальной части значения целой группы слов) и словообразовательное значение "деятель" как информацию о совокупности словопроизводственных моделей. В словах, образованных по одной из таких моделей, эти два элемента значения объединяются и функционируют практически неразделимо.]


То же касается и целого ряда грамматических (морфологических и синтаксических) значений, которые объединяются в категориальной части семантической структуры знака с элементами этой структуры. Так, в семантической структуре имен существительных, обозначающих особи мужского пола могут объединяться категориальный когнитив-


ный элемент (лексическая сема) "мужской пол" или "самец" с соответствующей морфологической семой "мужской род". В этих случаях (как и в случаях с совпадением категориальных когнитивных сем со словообразовательными типизирующими семами) мы можем говорить о мотивированности формы данного знака. В тех же случаях, когда категориальные лексические семы не объединяются с внутриформенными, мы говорим о немотивированности. В частности, процессы словообразовательной или грамматической деэтимологизации или реэтимологизации связаны именно с распадом или восстановлением такой объединенности когнитивных и внутриформенных сем.

Языковые знаки входят в информационную базу языка не только через свою когнитивно-семантическую структуру, т.е. через компоненты своего плана содержания, но и через свою внутриформенную структуру, т.е. через компоненты своего плана выражения. Так, параллельно с ономасиологической (когнитивно-смысловой) структурой, являющейся основным способом категориального структурирования инвариантных смыслов, в категориальной структуре информационной базы языка выделяются еще частные структурные образования, в которые входят лексические понятия по принципу сходства компонентов своего внутриформенного значения. Таковыми являются: лексико-стилистические категории и разряды (сленги, жаргоны, терминосистемы), лексико-грамматические категории (части речи) и лексико-грамматические разряды (группы языковых знаков, объединенных сходством морфологического и синтаксического значения) и словопроизводственные категории и разряды (группы языковых знаков, объединенных категориально-типизирующим словообразовательным значением).

Совершенно не изучен вопрос о возможности вхождения языковых знаков в категориальные группы, объединенные сходством произношения или написания. Таковыми могут быть, например, группа собственных имен, общим графическим признаком которых в славянских системах правил графического оформления является их написание с прописной буквы, или группы специфически произносящихся или пишущихся языковых знаков, образующиеся, чаще всего искусственным путем в ходе систематического изучения языка (в школе или вузе).

Во всех перечисленных случаях мы имеем дело с частными категориальными группировками языковых знаков, наслаивающимися на базовую ономасиологическую структуру. Выше мы уже говорили о том, что в пределах семантической структуры языкового знака отдельные элементы его плана содержания могут семиотически связываться с отдельными элементами его внутриформенного значения. Так же и на уровне всей структуры информационной базы языка отдельные аспектуальные сферы сознания могут семиотически соотноситься с отдельными лексико-стилистическими функциями, а отдельные ономасиологические категории, роды, виды и типы могут образовывать семиоти-

ческие единства с отдельными лексико-грамматическими и словопроизводственными категориями и разрядами.

Так, научно-теоретическая сфера когнитивного смысла семиотически тесно переплетена с терминологической лексико-стилистической функцией языка, образуя в информационной базе языка целостное образование, именуемое терминосистемой. Таким же образом объединяются в целостные аспектуальные образования обыденные или образные смыслы с теми или иными коммуникативно-специфицированными внутриформенными функциями, образуя сленговые, жаргонные, образно-поэтические и др. лексиконы, входящие в качестве составных в единую информационную базу языка.

Коррелируют между собой и когнитивные категориальные значения с категориальными частеречными значениями (хотя и не совпадают полностью): ономасиологическое категориальное значение субстанциальности - с грамматическим категориальным значением имени существительного, значение процессуальности - с частеречным значением глагола, значение атрибутивности - с частеречным значением прилагательного, значение условия действия - с частеречным значением наречия и т.д. Ономасиологическое подкатегориальное значение абстрактной субстанциальности может коррелировать (хотя не всегда коррелирует) с некоторыми грамматическими значениями (например, единственного числа и среднего рода, являющимися наиболее свойственными абстрактным именам во всех славянских языках), ономасиологическое подкатегориальное значение качественной атрибутивности коррелирует с морфологической (словоизменительной) функцией образования степеней сравнения, а ономасиологические родовые значения интенциональной процессности (действия, направленного на объект) и интенциональной статальности (состояния отношения к объекту) коррелируют с морфолого-синтагматическим значением переходности. Корреляцию между категориальными лексическими и словообразовательными значениями мы уже иллюстрировали выше на примере связи ономасиологического типового значения агентивности со словообразовательным типовым значением деятеля. При этом еще раз подчеркиваем ошибочность смешивания ономасиологических (лексических) и внутриформенных смыслов. Реальное наличие первых поддерживается смысловой (когнитивной) градацией языковых знаков и понятий, которые они вербализуют. Иначе говоря, значение агента или качества присуще тому или иному языковому знаку не потому, что у него есть соответствующее грамматическое, лексико-грамматическое или словообразовательное значение, а потому, что этот знак номинирует соответствующее понятие агента или качества. Внутриформенные же элементы значения качественности или агентивности у таких знаков могут присутствовать только в том случае, если во внутренней форме языка наличествует соответствующая модель словоизменения или словопроизводства, а в форме данного знака присутствуют показатели его причастности к этим моделям. На примере агентивных имен мы уже

показывали, что они могут обладать и ономасиологическим, и словообразовательным значением деятеля, но могут и не обладать последним (кстати, обратного быть не может: ни один знак, обладающий словообразовательным значением лица-деятеля не может не обладать соответствующим ономасиологическим значением, что еще раз подтверждает доминирующую роль ономасиологической, когнитивной семантики в семантической структуре знака и в структурировании всей информационной базы языка).


2.6. Когнитивная и языковая картины мира и проблемы вариативности вербализации понятий


Проблема корреляции когнитивной и внутриформенной информации требует специального исследования, выходящего за пределы объекта данного исследования. Нас же интересует лишь принципиальная позиция функциональной методологии относительно структурирования языкового знака и информационной базы языка целиком. Выше мы пытались доказать принципиальное с точки зрения функциональной методологии положение, согласно которого информационная база языка структурирована по принципу семантической структуры языкового знака, а эта последняя организована по принципу структуры инвариантного понятия. Однако, было бы совершенно неверным однозначно видеть в семантической структуре языкового знака и, через нее, в структуре информационной базы языка исключительно структуру понятия и когнитивной системы сознания-памяти. Такой подход совершенно бы нивелировал различия, которые явственно ощущаются при сопоставлении когнитивной и языковой картины мира. Первая - более мобильна и изменчива. Она открыта к взаимодействию с другими картинами мира, в частности через искусственные когнитивные системы - научную или образно-художественную картину мира. Показательно, что ученые (а также представители деловой сферы) и художники (а также журналисты и политики), будучи носителями разных национальных языков и представителями различных этнических культур, тем не менее находят общий язык именно за счет значительной унифицированности и интернационализированности их картин мира. Их научные или образные картины мира представляют из себя функциональное отношение между национально специфицированной обыденно-мифологической картиной мира (максимально отраженной в их языковой картине мира) и некоторой интернациональной научной или образной картиной мира, уже созданной их предшественниками. Поэтому эти национально специфицированные картины мира (научные или образные) подвергаются влиянию со стороны родной национальной обыденной картины мира, а также со стороны интернационализированной традиции.

Поэтому часто именно они выступают посредниками как изменения обыденных национальных картин мира (под влиянием т.н.

“общечеловеческой”), так и проникновения национально специфицированных элементов обыденных когнитивных систем в “общечелове-ческую”. Если примеры первого широко известны (изменения в традициональных культурах под “натиском” цивилизации), то второе, как правило, не замечается и игнорируется исследователями “общечелове-ческих ценностей”. Последние, при пристальном рассмотрении, окажутся заимствованными из той или иной национальной культуры, а их “общечеловеческий” характер окажется весьма относительным. Так, например, большинство моральных или эстетических принципов, именуемых “общечеловеческими” и “универсальными”, чаще всего характерны лишь для какого-то национально-религиозного или социального слоя и совершенно чужды представителям другой культуры. Моральные принципы, которыми руководствуются ныне представители славянского культурного ареала специфицированы их религиозной ориентацией на ислам (муслимане Боснии) или христианство, причем в его католической (Slavia Latina) или православной (Slavia Orthodoxa) разновидности. “Общечеловеческий” характер этим принципам придает, во-первых, широкая распространенность христианства в современном мире, во-вторых, его генетическая смысловая близость с исламом через иудаизм, а в-третьих, политическое, экономическое, а отсюда, и культурно-идеологическое доминирование стран с христианской традицией практически во всех сферах международной жизни. Евроамериканская культура фактически узурпировала право на “общечеловеческую” картину мира и так или иначе оказывает воздействие на другие, отличные от нее типы культур.

В любом случае нас интересует не столько идеологическая сторона этого вопроса, сколько сам принцип формирования национальной когнитивной картины мира и ее отнесенность к языковой картине мира, отображенной в информационной базе того или иного языка. Мы полагаем, что когнитивные картины мира могут отличаться друг от друга по двум параметрам: структурному и функциональному. Первый касается наличия в системе тех или иных категорий и понятий, второй - способа экспликации той или иной категории, того или иного понятия в сфере предметно-коммуникативной деятельности (в том числе, и в языковой деятельности). Что же касается различия между конкретной когнитивной и языковой картиной мира, то здесь различия могут быть только функциональными, поскольку все, что наличествует в когнитивной системе (в любой из ее аспектуальных сфер: обыденно-мифологической, научно-теоретической или образной) при потребности так или иначе может быть выражено в языке.

Сама структура когнитивной системы (понятийной картины мира) не может принципиально отличаться от структуры информационной базы языка. Вопрос лишь состоит в том, представлено или не представлено то или иное когнитивное понятие в языке и, если представлено, то каким образом. В языке не может быть ничего, чего бы не было в соответствующей ему когнитивной системе. Но в когнитивной системе

вполне может наличествовать информация, специально не репрезентированная в языковых знаках. Это невостребованная информация. Как правило, ее наличие в картине мира не осознается тем или иным индивидом. Вместе с тем, одна и та же понятийная информация вполне может быть по-разному представлена в языке, и этот способ представления касается далеко не одной фоно-графической стороны знака. Несомненно, возможны и такие случаи, когда одно и то же когнитивное понятие фиксируется в языке вариативными фоно-графическими средствами. Примерами вариативной графической презентации одного и того же знака могут быть случаи вариантного написания всех или какой-то одной из форм знака, если, конечно, это никак не отражено на их произношении (чеш. “jachting” // ”jachtink”, “universita” // ”univerzita”, “jak se patři” // “jaksepatři” или поль. “adadżio” // “adagio”). Искусственный характер письменной презентации речевых знаков позволяет игнорировать указанные различия при квалификации знака. Именно поэтому мы считаем, что различное написание никак не может повлиять на отнесение данных графических речевых знаков к двум различным языковым знакам.

Сложнее обстоит вопрос с фонетико-фонематической вариативностью. Если вариативность чисто фонетическая и никак не затрагивает фонематическую сторону внутриформенного значения языкового знака, то такие варианты смело можно относить на счет чисто сигнальной (если это касается только специфического способа актуального произношения, который не был избран преднамеренно, что выражается в исключительно физико-физиологических характеристиках произношения) или чисто речевой презентации одного и того же языкового знака (если вариативность фонетической реализации мотивирована специфическими условиями представления этого языкового смысла, например желанием стилизовать свое произношение, эмфатизировать его и под.). К вариантам одного и того же языкового знака следует относить также случаи варьирования знака в какой-то отдельной речевой форме (например, варьирование некоторых отдельных форм славянских глаголов, типа чеш. “jasnět se” // ”jasnit se”, “říci” // “říct”; поль. “domyśleć” // “domyślić” (“domyśleliśmy” // “domyśliliśmy”); русс. “гас” // ”гаснул”, “застичь” // “застигнуть”, “вылезть” // “вылезти”, варьирование в падежных формах существительных: чеш. “mužu” // ”mužovi”, поль. “pawęza” // “pawęzu”, “postaci” // “postacie” или укр. ”текста” // “тексту”, “чоловiку” // “чоловiковi”). В случае же, если варьирование касается всех форм знака, чаще всего следует говорить о вариативных языковых знаках в пределах лексического понятия.

Лишь в некоторых случаях может быть признан внутренне вариативным языковой знак, во всех речевых формах которого наблюдается собственно фонетическое варьирование. Вариативными в фонематическом отношении можно считать языковые знаки, отличающиеся каким-то несущественным фонематическим признаком, закономерным для фонематической системы данного языка. Так, если в данном языке

есть соответствующая архифонема, то вариативность на фонематическом уровне может оказаться несущественной и подобные варианты можно будет признать вариантами одного и того же знака (в украинском языке, например, таковым является варьирование [u]//[v] и [j]//[i] в ряде знаков: “ввiйти”//”увiйти”, ”йди”//”iди”, а в чешском - варьирование в некоторых случаях долгих и кратких гласных: “donášeč” //”donašeč” или фонетическая беглость некоторых фонем ”dík” // ”diky”, “jakykoli” // ”jakykoliv”). Аналогично и в других славянских языках: русс. “вовек” // “вовеки”, поль.“dzisiaj” // “dziś”. Сюда же можно отнести некоторые польские дублеты с варьирующимися носовыми, вроде “pawęz” // “pawąz”, а также с варьированием гласных [i] // [y] или [o] // [a] в корнях: “tryumfować” // “triumfować”, “uzdolniać” // “uzdalniać”, “nagietek” // “nogietek”. В славянских языках с подвижным ударением к таким вариантам можно относить разноударенные варианты: укр. “гóлубцi” // “голубцí”, болг. “хълмест” // “хълмист” или русс. “вéсельный” // ”весéльный”, ”взвихриться” // “взвихриться”, “дéвичий” // “девичий”. В случае же отсутствия соответствующей архифонемы речь может идти только о фонематически варьирующихся разных словах (их варьирование чаще всего носит межличностный характер, но чаще является межстилевой или междиалектной). Признаками фонематического варьирования могут быть: варьирование глухих и звонких согласных (чеш. [na zhledanou ]// [na sxledanou]), гласного в корне или аффиксе, если это не морфологическое, деривационное или лексическое различие: чеш. “haléř” // ”halíř”, “iregulární” // ”iregulérní”, “kolébka” // ”kolíbka”, “jitrnice” // ”jaternice”; поль. “piosenka” // “piosnka”, “dziobek” // “dzióbek”. Показательно, что данные варианты (которые могут считаться вариантами только в пределах одной идиолектной системы) четко дифференцируются носителем языка по принципу “правильное // неправильное”, “литературное // разговорное”, “литературное // диалектное” или “современное // устаревшее”, что разводит данные знаки по разным гносеологическим аспектуальным подсистемам информационной базы языка. Поэтому иногда очень трудно различить: является ли для данного носителя языка эта пара варьирующихся знаков совершенно равноправными речевыми репрезентациями одного и того же знака (и тогда ее следует относить к речевым дублетам) или же носитель языка четко дифференцирует данные формы в индивидуально-стилистическом отношении. Так, в украинском языке могут разводиться как межстилевые варианты - знаки с твердым и смягченным [č] // [č”] или с вариацией [g] // [h]. В русском такими вариантами могут быть заимствованные слова с вариацией твердых и мягких согласных перед [e]: [ťe]нт // [te]нт, фо[ne]ма // фо[n’e]ма.

Мы полагаем, что каждый диглоссант - носитель более одной стилистической (аспектуальной) разновидности языка - обладает “размноженной” информационной базой своего идиолекта. Извлечение той или иной единицы из необходимой аспектуальной разновидности информационной базы происходит автоматически при переходе в со-

ответствующий режим речемыслительной деятельности. Так, базисной для любого человека является обыденная сфера информационной базы языка (общеупотребительная лексика). Научному режиму речемыслительной деятельности соответствует терминологическая сфера информационной базы, а художественному - образная сфера информационной базы. Связь между этими сферами не вызывает никакого сомнения. Любой диглоссант способен, если этому не препятствуют некоторые внелингвистические факторы, выразить наличное у него когнитивное понятие как в форме обыденного слова, так и аспектуально специфицированно (в зависимости от характера его диглоссии). Поэтому мы считаем, что связь между стилистически вариативными единицами, относящимися к различным аспектуальным сферам информационной базы, осуществляется именно через понятие. Для подобных вариативных языковых знаков вполне употребимо такое терминологическое определение, заимствованное нами у А.Залевской, как “симиляры”. Симилярами мы называем такие языковые знаки, которые вербализуют одно и то же когнитивное понятие, но различаются только своим внутриформенным значением, т.е. своим планом выражения. Самым простым видом симиляров являются рассмотренные выше фонематические симиляры.

Однако симиляры могут различаться и другим элементом внутриформенного значения. В частности, возможно грамматическое (морфолого-синтаксическое) варьирование языковых знаков, относящихся в качестве симиляров к одному и тому же когнитивному понятию. Такими симилярами оказываются в славянских языках морфологические межродовые или межтиповые симиляры, т.е. знаки, номинирующие одно понятие, но различающиеся только категорией рода (существительные) и/или типом словоизменения (существительные, глаголы). Таковы знаки: чеш. “klíšť’” // ”klíště”, ”komponent” // ”komponenta”, ”klouzat” (“kloužu”, ”kloužeš”, ”kloužou”) // ”klouzat” (“klouzám”, ”klouzáš”, ”klouzají”), русс. “рельс” // ”рельса”, ”туфель”// ”туфля”, “вольер” // ”вольера”; поль. “buks” // “buksa”, “cep” // “cepy”. Еще более часты случаи деривационного варьирования, когда одно и то же когнитивное понятие номинируется двумя разными словами, обладающими одним и тем же лексико-словообразовательным значением, но отличающимися модельным (типизирующим) словообразовательным значением. Иначе говоря, эти слова образованы на основе того же мотивационного признака, но по различным, хотя и синонимичным моделям. При этом заметим, что образованные таким способом знаки могут быть как абсолютными, так и межстилевыми (аспектуальными) синонимами. Напр., чеш. “homerský” // homerický”, ”hltavec” // ”hltoun”, ”intrikán” // ”intrikář”, ”klubový”// “klubovní”; русс. “лгун” // ”лжец”, ”девичий” // ”девический”, “домостроение” // ”домостроительство”, “выкормок” // “выкормыш”, “вспоможение” // “вспомоществование”; поль. “szarpnięcie” // “szarpnienie”, “akademijny” // “akademicki”, “chlewek” // ”chlewik”, “ćwiczeniowy” // “ćwiczebny”,

“działkowicz” // “działkowiec”// “działkarz”, “bezład” // “nieład”; болг. “църкало” // “църкалка”, “доносник” // “доносчик”, “закупвач” // “закупчик”, “петица” // “петорка”, “врабчи” // “врабчов” // “врабешки”, “шегобиец” // “шеговник”, “чифликчия” // “чифлигар”. Еще более сложной ступенью межзнакового варьирования в рамках одного когнитивного понятия является повторная номинация внутрикатегориального и межкатегориального типа, вроде образования стилистических вариантов уже существовавших языковых знаков путем усечения (“магнитофон” // ”маг”, ”абитуриенты” // ”абитура”), усечением с суффиксацией (“телевизор” // ”телик”, ”невезение” // “невезуха”, “учительница” // “училка”), разных типов универбизации через суффиксацию, сложение, аббревиацию и т.д., а также образования имен действия или имен атрибута. Практически все без исключения случаи подобного словопроизводства касаются межстилевого варьирования, поскольку в основе их лежит мотивационная установка на переноминацию (повторную номинацию). Последней, высшей ступенью межзнакового варьирования является использование лексических симиляров или абсолютных синонимов. Появление их в системе информационной базы языка, как правило, связано также с ее аспектуальным функционированием. Чаще всего абсолютные синонимы появляются как разностилевые номинаты того же явления. Иногда они проникают в обыденный язык из терминологической или образной сферы информационной базы языка, где они функционировали как аспектуальные номинаты некоторого понятия, уже номинированного в обыденном языке. Иногда источником их появления в языке является процесс заимствования из другого языка, а субъектами такого заимствования чаще всего выступают диглоссанты-билингвы, т.е. представители научно-деловой или художественно-публицистической сферы деятельности, вступающие в межъязыковые контакты с представителями иной этнической культуры. Абсолютные синонимы (лексические симиляры) являются также и последней, крайней ступенью межзнаковой вариативности, поскольку обычные синонимы уже не являются вербальными вариантами одного и того же когнитивного понятия, а номинируют различные, сходные и соотнесенные в парадигматическом отношении понятия. Вполне вероятно, что все симиляры некоторого одного понятия образуют в информационной базе языка целостную единицу, которая, собственно, и является вербализованным понятием или лексическим понятием. В одно лексическое понятие входят не только все слова, являющиеся лексическими, грамматическими, словообразовательными и фонематическими вариантами относительно данного понятия, но и гетерогенные информационные единицы, номинирующее это же понятие (клишированные словосочетания и фразеологизмы).