Geum.ru

Начало движения относится к 1993 году и связано с появлением книги Антонова «Диалоги с внутренним мертвецом»

Вид материалаДокументы

Содержание


Виктор Пелевин «Мардонги»
Евангелие от Матфея, глава 8; стих: 20, 21.
Евангелие от Иоанна, глава 5; стих 25.
Подобный материал:
Страшные сказки


Эпиграф к первой части:


«Мир, в котором живет каждый из нас, прежде всего зависит от того, как мы его себе представляем, - он принимает различный вид, смотря, по индивидуальным особенностям психики…»

А. Шопенгауэр «Афоризмы житейской мудрости»


Часть вторая


Мертвые о мертвых


Начало движения относится к 1993 году и связано с появлением книги Антонова «Диалоги с внутренним мертвецом».
   «Смерти нет» – так называется ее первая часть. Идея, конечно, не нова, но аргументация автора необычна. Оказывается, смерти нет потому, что она уже произошла, и в каждом человеке присутствует так называемый внутренний мертвец, постепенно захватывающий под свою власть все большую часть личности. Жизнь, по Антонову, – не более чем процесс вынашивания трупа, развивающегося внутри, как плод в матке. Физическая же смерть является конечной актуализацией внутреннего мертвеца и представляет собой, таким образом, роды. Живой человек, будучи зародышем трупа, есть существо низкое и неполноценное. Труп же мыслится как высшая возможная форма существования, ибо он вечен (не физически, конечно, а категориально).


Виктор Пелевин «Мардонги»


Другой же из учеников Его сказал Ему: Господи! позволь мне прежде пойти и похоронить отца моего.
  Но Иисус сказал ему: иди за Мною, и предоставь мертвым погребать своих мертвецов.


Евангелие от Матфея, глава 8; стих: 20, 21.


Истинно, истинно говорю вам: наступает время, и настало уже, когда мертвые услышат глас Сына Божия и, услышав, оживут.


Евангелие от Иоанна, глава 5; стих 25.


- Вам бы батюшка, романы писать. Как вы все это натурально изложили. Учись, Иван! – дернул Сергей указательным пальцем в сторону молодого, но, как скажет семь дней спустя редактор одного известного литературного издания, подающего большие надежды писателя.


- Хм, да, - тряхнула волосами Лена и тоже посмотрела на Ивана. Всякое бывает в жизни. Жизнь она иногда подкидывает такие сюжеты, которые не сгенерирует самая изобретательная фантазия, самого талантливого выдумщика.


- Да какой я теперь батюшка. Бросьте вы, - махнул рукой бывший священнослужитель М-ской церкви Сергей Викторович. А романы писать… это действительно больше по Ивана части, - улыбнулся он.


- Херня. В жизни все более смазано. Более просто, более серо, более пошло, что ли, - тоже махнул рукой Алексей.


Во время рассказа Сергея Викторовича все сидели молча, и теперь всем хотелось высказаться. Следующей, кто решил поделиться с присутствующими своими соображениями на счет литературы и превратностей жизни, была жена Сергея Таня.


- Но это просто, - сказала она, обводя взглядом комнату. Жизнь течет последовательно и размерено. Каждый день человек изо дня в день совершает одни и те же действия… или почти одни и те же. Ест, пьет, ходит на работу, на работе то же одно и то же, зарабатывает деньги, приходит с работы, тратит деньги ходя по магазинам. И все это занимает 90 % жизни большинства людей, но есть в жизни место и сильным эмоциям и большой любви и неординарным ситуациям. Пусть все это составляет не больше 10 процентов этой жизни, но это есть! А писатель делает из этой жизни срез, в который и попадают эти 10 процентов, а девяносто, вся рутина, остаются за кадром. Этим и объясняется, то, что жизнь в кино и в романах кажется более насыщенной и интересной, чем мы видим вокруг. И …


- Я бы, сказал, что это только отчасти так, - перебил Татьяну Сергей Викторович. Ведь, согласитесь, Танечка, что немалое значение имеет и то, кто эту жизнь наблюдает. Ведь зачастую одни и те же вещи, события разные люди воспринимают очень и очень по-разному. Один едет в Тибет в какой-нибудь шаолиньский монастырь за впечатлениями и удивляется, почему это ничего интересного с ним не происходит, а другому и ехать никуда не надо. Он, двадцать лет никуда не выезжая за пределы своего поселка городского типа, столько этих впечатлений получил, что на десятерых путешественников хватит. Я так понимаю, что писателя, прежде всего, отличает как раз это умение видеть то, чего другие не видят, чувствовать более тонко, то, что другим не дано почувствовать.

Как ты думаешь Иван?


Иван молча пожал плечами.


- Ну и это тоже конечно, - согласилась Таня. Конечно все это применительно к той литературе, ну или кинематографу, которые не ставят изначально за цель утрировать действительность, чтобы развлечь зрителя, читателя.


- Шопенгауэр, - сказал вдруг, молча до этого воспринимавший столь обильное к своей персоне внимание, Иван.


- Что? – спросил бывший батюшка.


- Я помню, что-то такое было у Шопенгауэра.


- Все у него в каких-то мрачных тонах. Хорошо, что не все так воспринимают мир, как Шопенгауэр. Я читал его в молодости. Почти не помню уже ничего. Проповедник вселенской скорби.


- Хорошо, что я не читала, - вставила Таня.


«Действительно, хорошо», - подумал Иван. - Это не мешает вам цитировать его почти слово в слово, - вслух обратился он к Сергею Викторовичу. Он говорит о том, что мир, в котором каждый из нас живет, зависит от того, как каждый из нас этот мир воспринимает. Иван внимательно смотрел на собеседника. - Как раз то, о чем вы сейчас говорили. Вообще вся ваша история похожа на рассказ Бирса, где мужик полез под кровать и увидел там змею, которая оказалась пряжкой ремня. И к истории вашей это то же имеет самое прямое отношение.


- Что? - развел в недоумении руками Сергей Викторович, - Змея?


У Ивана была особенность резко менять тему. От чего собеседнику трудно порой бывало сориентироваться о чем идет речь.


- Восприятие. Вот вы говорите, что теска мой умер оттого, что пряжкой ремня зацепился за железку, хотя, возможно, сами до конца в это не верите. Просто вам проще воспринимать это именно так. Хотя совершенно очевидно, что солдат умер оттого, что его мать не хотела отпускать его от себя. Лично я воспринимаю это именно так.


- Он думал, что мать не хотела отпускать его от себя, - поправила Таня.


- Это в Ване уже говорит писатель. Нравится ему все мистифицировать, - улыбнулась Лена грустно.


- По-моему – это одно и то же, - Иван повернулся к Тане. Мир в котором мы все живем принимает различный вид, - он перевел взгляд на Лену, - для одних он оказывается бедным, пустым и пошлым, для других – богатым, полным интереса и смысла.


- Красиво. Я же говорю – писатель, - ответила Лена. Ее красивые грустные глаза всматривались непонятно куда. Толи в окно, по которому молотил дождь и мокрые ветки, то ли в кого-то кто, судя по направлению Лениного взгляда, должен был стоять у Ивана за левым плечом. - Со змеей оно, конечно, все проще. А вот когда дело идет о близких людях, тут уже одной логикой всего не объяснишь. Лена сглотнула, как будто комок стоял у нее в горле и мешал говорить. – Особенно, когда близкий человек умирает.


Сергею Викторовичу показалось, что на глаза Лены навернулись слезы. Но Иван ничего этого не заметил.


- Я бы не сказал, что со змеей проще, - ответил он. Откуда мы знаем? Может быть, днем там под кроватью был ремень, а ночью змея.


- Вот уже больше года прошло, а я все вспоминаю его. Голос… голос его до сих пор у меня в ушах стоит. Он часто по ночам ко мне приходит. Раньше вообще каждую ночь почти. Теперь реже, - Лена сглотнула, так, будто выходили из ее горла не слова, а крупные и холодные кубики льда.


- Ну не нужно, Лена. Муж Алексей обнял ее сзади за плечи. - Зачем ты опять.


- Прости, прости. Лена уткнулась лицом в шерстяной свитер мужа. – Не буду.


Таня тоже бросилась успокаивать Лену.


- Да, это страшно, конечно, когда ребенок умирает, - сказал Сергей. – Столько лет уже работаю, а привыкнуть не могу. Так то чужиедети. Никогда, наверное, не смогу.


- Это опять таки зависит от того, как это воспринимать? – сказал Иван. Он наблюдал за Таней и думал о том, что если мир вдруг изменится таким образом, что никто в нем больше никогда не должен будет плакать, людей, таких как Таня, это явно не устроит, потому что им некого больше будет успокаивать. Еще он подумал, что Лена очень красивая, когда плачет.


- Что это? – Сергей неласково посмотрел на Ивана. В его голосе зазвучали агрессивные нотки. Вообще он считал, что Иван часто ведет себя как бесчувственная скотина, демонстрируя свой цинизм в самый неподходящий для этого момент. И что у Ивана сильно мало практического опыта для того, чтобы предметно рассуждать о многих вопросах из тех, которые он так любит обсуждать.


- Смерть, - спокойно ответил Иван.


- Как же можно ее воспринимать? – Сергей уперся взглядом в Ивана.


- По-разному, - развел указательными пальцами в стороны Иван. Многие люди вообще не верят в существование смерти. А как может быть страшным, то чего нет? Правда ведь, Сергей Викторович? Есть ведь такие люди, которые не верят в смерть?


- Правда, - серьезно ответил бывший священник.- Господь наш, Иисус Христос победил смерть. И кто верует в него, тот обретет жить вечную.


«Интересно, веровал ли Алеша в Христа?», - вдруг захотелось спросить Ивану, но он сдержался.


- А фотографию ты эту все-таки убери. Я говорил тебе уже, - продолжал Сергей Викторович, обращаясь к Лене. И тебе, Алексей, говорю. Неправильно это. Зацикливаться на смерти даже близких самых людей. Неправильно. И ссориться не нужно, - Сергей Викторович посмотрел на Сергея. Иван прав. Тело умирает, дух – вечен.


- Знаю, я знаю, - Лена вытерла глаза рукавом.


- И неизвестно еще кто приходит к тебе.


- Сергей Викторович, я знаю, я чувствую это он.


- Не спеши. Это частое явление, кстати. Когда человек очень привязан был к умершему, тот начинает являться ему. Приходить вначале во сне, потом как бы наяву. Это могут быть разные сущности, враждебно настроенные и опасные для человека. Бесы попросту говоря. Об этом можно и в книгах отцов церкви прочитать, и сам я много слышал от прихожан. Не хотелось бы вас эпатировать. Вы все здесь люди современные и образованные собрались, но, поверьте моему опыту. Это не просто поповские байки, а вещи совершенно реальные. Я ведь, как вы знаете, тоже не только священник бывший, но еще и юрист и экономист. Бесы любую страсть, любую слабость человеческую рады использовать, чтобы человеку навредить. И их опасаться стоит больше, может быть, чем самой смерти потому, что они не только тело стремятся убить, но и душу погубить. Вот хотя бы один случай. Хотя я знаю подобных случаев множество. Одну девушку, …хм, девушку, - Сергей Викторович мотнул головой, цокнул языком, - вот принято у нас почему-то всех женщин девушками называть. Привязалось. Какая же она женщина, если у нее ребенку пять лет, - Сергей Викторович улыбнулся как-то грустно. Женщину молодую родственники просто с окна стащили. Потом она рассказала, что сын ее умерший приходить к ней стал. Лет пять или семь было сыну – точно уже и не помню. Вначале по ночам, а потом и днем, когда дома кроме нее никого нет. Состояние, как описывала его эта женщина, было у нее во время этих визитов сына – что-то среднее между сном и явью. Не долго обычно это продолжалось. Говорил: «Не могу я долго здесь с тобой быть. Мне уходить пора». И он звал ее с собой. Она долго никому не рассказывала. Даже мужу боялась говорить. Боялась, что за сумасшедшую сочтут. Оно и понятно. Очень тяжело смерть сына она переживала. Родственники в постоянном волнении, врачи, таблетки всякие успокаивающие, постоянные нервные срывы. И вот один раз днем слышит она голос сына из соседней комнаты. Пошла туда. Сын машет ей рукой и подходит все ближе и ближе к окну. Слава Богу, домой в это время вернулась свекровь, которая открыла дверь своим ключом. Она буквально стащила невестку, которая стояла на подоконнике у раскрытого настежь окна и уже готова была сделать шаг.


- Жуткая история, - поежилась Таня.


- Нет, нет, я не верю, что Леша может сделать мне что-то плохое. Нет.

Лена завертела головой. Лена заплакала.

Алексей взялся рукой за голову. Тяжело вздохнул.


- Давайте сменим тему, - сказала Таня.


- Речь, насколько я понял, о том, что это может быть не Алексей.


- Сережа! – Таня дернула мужа за рукав.


- Нет! Нет, это он! Я бы сразу поняла, если бы это был не он.


Сергей Викторович пожал плечами. – Всякое может быть. Но такие случаи достаточно часто случаются. Обычно люди рассказывают, что в облике тех людей умерших, которые им являются после своей физической смерти есть… Как бы это лучше выразиться? Как бы некоторые изъяны. Какие-то несоответствия. Эта женщина, например, которая чуть не шагнула в окно за сыном, вернее за тем существом, что приняло облик ее сына, потом вспомнила, что в лице существа, которое она приняла за сына, было что-то неестественное. Глаза неестественно большие и посажены далеко, как у ребенка-дебила. Хотя у настоящего ее сына никаких таких отклонений не было. Еще часто пропорции тела бывают не соблюдены. Как будто бы это не реальный человек, тот который умер, а неумелая его имитация. Руки, например, часто бывают неестественно длинные.


- Нет. Ничего такого я не видела, - Лена отрицательно замотала головой из стороны в сторону. Это Леша. Я знаю. Я чувствую это.


- И все-таки давайте сменим тему. Таня обвела присутствующих взглядом.

- Выпьем и поговорим о чем-нибудь более веселом. Таня подняла со стола початую бутылку водки.


- Это можно. Сергей Викторович хлопнул в ладоши.


- Да, что-то мы заговорились, - поддержал Сергей.


Таня разлила водку по рюмкам. Сергей Викторович, Лена и Сергей подошли к столу. Последним подошел Иван. Лена терла правой рукой красные глаза и все повторяла: «все нормально, все нормально», от чего все понимали, что все ненормально и чувствовали себя неловко. За окном шумел ветер. В окно бил холодный косой дождь. Настенные часы с кукушкой показывали десять минут второго ночи. Желтый абажур под высоким потолком старого сталинского дома отбрасывал на стол и собравшихся вокруг него людей желтую тень, придавая их лицам оттенок неестественный для живых людей. Какое-то время все молчали. Слышно было только как ветер за окном поет свои заунывные песни и скребутся в окно своими костлявыми руками деревья. Ивану вдруг почудилось, что в шуме ветра он расслышал слова: «Плету, плету савана покойнику. Шью покров мертвецу». Иван вдруг ощутил приступ сильного эстетического удовольствия. Вся эта обстановка, старая советская мебель в большой комнате сталинской двухэтажки, ветер и дождь за окном, часы с кукушкой на стене, все это вдруг показалось Ивану ужасно стильным и красивым. Он подумал, что если бы он сейчас вышел на улицу и обнаружил, что там 1953 год (именно этот год был указан на треугольном чердаке дома), то он, пожалуй, не очень бы этому и удивился. Еще он почему-то вспомнил, что в десяти минутах ходьбы в сторону Собачевки, за 17-ой шахтой есть старое кладбище, давно закрытое, но на которое местные неофициально все продолжают возить своих покойников. «Что, собственно, такого страшного в смерти?», - подумал Иван, - «Чем собачевское кладбище хуже Сережиной больницы? А Леша вообще бухгалтер. Неужели весь этот его бизнес, каждый день ходить в эту его контору, чем-то лучше? Неужели его тоже пугает перспектива смерти? Кто знает, может все мы давно уже мертвецы. Хотя сегодня модно кричать об этом на каждом углу, а то о чем кричат на каждом углу, очень редко оказывается правдой, но откуда же у меня тогда такое стойкое чувство, что все мы давно умерли, а на улице 1953 год?»


- Интересная все-таки работа у священников и у врачей, - нарушил воцарившуюся над столом на несколько минут тишину, которая показалась Ивану несколькими часами, Алексей, - много нового узнаешь про людей и про жизнь. Давайте выпьем за жизнь! – предложил он тост.


«Мертвец!», - неожиданно для самого себя подумал Иван и тут же удивился, почему это он так подумал.

Все чекнулись. Выпили.

- И давайте договоримся, про смерть больше ни слова, - сказала Таня. Поморщилась, поставила на стол стакан с напитком, которым она запивала водку. – Пусть лучше Ваня еще расскажет, что там еще говорил Шопенгауэр.


- Еще он говорил, что когда кто-то завидует интересным событиям в жизни других людей…, - Иван не закончил фразу, вдруг поймав себя на том, что после реплики Алексея про священников и врачей, ее могут счесть за оскорбление. …, - Ну, в общем, он говорит… говорил… то есть, что правильнее было бы завидовать не событиям, а тому дару восприятия, из-за которого эти события становятся значимыми. Одно и то же происшествие одному покажется чрезвычайно интересным, а другому обычным случаем из повседневной жизни.


- Да, да, именно так! Вот лежит человек в грязи и десять человек мимо пройдут и переступят. А, пьяница, напился, – скажут. Хотя может быть, даже и не подумают, что напился, а только им проще так думать, что напился. А другой так напишет про этого, что девять из этих десяти плакать будут навзрыд об этом человеке, которого вчера переступили, - с жаром произнес Сергей Викторович.


- И точно так завтра переступят. Иван пожал плечами, вяло улыбнулся. Взял стакан с пивом. Сделал глоток. - По-моему, вы переоцениваете значение литературы.

- Может и так, - согласился Сергей Викторович. Но даже если и завтра переступят, все равно душе-то лучше будет. Ведь смысл жизни в чем?

- А вы знаете?

- Знаю. Я все-таки бывший священник святой православной церкви.

- Так в чем?

- Душу спасти. Сергей Викторович сказал это так просто, как будто о чем-то само собой разумеющемся, в чем и сомневаться невозможно и в тоже время так убедительно, что Иван сразу же ему поверил. Даже не поверил, а понял, что именно в этом-то смысл и есть. Осознание этого факта показалось ему настолько естественным, что он даже удивился, как это он не понимал этого раньше.


Все снова замолчали. В комнате снова воцарилась тишина, про которую можно было бы сказать: «мертвая», если бы не шум ветра за окном и не стук дождя по стеклу.


- Да, с этим конечно не поспоришь. - Алексей потер лоб, встал из-за стола и продолжал говорить, прохаживаясь по комнате, – только от частого употребления слова эти высокие теряют всякий смысл. Душа, совесть, Бог. А что конкретно нужно делать, чтобы спасти душу? Он остановился, посмотрел на людей в комнате, так, будто видел их впервые, замолчал на какое-то время, а потом продолжал: - Да и от кого ее спасать? Зачем? С чего вы вообще взяли, что душа нуждается в спасении?


Пока Алексей говорил, понимание Ивана таяло. Оно как бы медленно растворялось в словах Алексея. От этого Алексей стал ему неприятен. Иван налил себе в рюмку водки и выпил сам.


- Что это ты как алкоголик? – спросила Таня.

- Ладно, ладно, - успокаивал рассуждающего о душе бухгалтера Алексея врач Сергей. – Давай водки лучше выпьем. А то, вон, Ваня сам пьет.


Сергей разлил водку по рюмкам. Таня произнесла какой-то тост. Что-то о душе. Выпили. На какое-то время Иван вдруг перестал слышать, о чем говорят его друзья. Слова их смешивались в общий неразличимый гул, смешивались с шумом ветра за окном, с шумом в Ваниной голове. «Плету, плету саван покойнику. Шью покров мертвецу», - различал он в этом шуме. И от этого было и жутко и приятно одновременно. Он пытался вспомнить, откуда эти слова и никак не мог. Кажется, это была какая-то народная песня. Потом он хотел перестать вспоминать и тоже не мог.


«для того чтобы создать некое подобие семантического вакуума», - услышал Иван, вернувшись к реальности с застеленным вышитой скатертью накрытым столом посреди большой квартиры в старом сталинском доме с надписью 1953 год, вокруг которого его друзья говорили о жизни и смерти, о Боге и о душе, которую с помощью современных средств науки и техники можно зафиксировать, сфотографировать и даже взвесить, на лица которых из под высокого потолка лампочка в сто ват распространяла свой желтоватый электрический свет, который окрашивался совсем в желтый абажуром и придавал этим лицам такой неестественный для живых людей цвет.


- А мне Пелевин не очень нравится, если честно, - говорила Таня. – Я понимаю, модный писатель и все такое, но что-то не очень, да. Разве что «Чапаев и Пустота»? Мне понравилось.


- А мне не очень, - поморщился Сергей.


- Не может он преодолеть идею зациклинности.


- Идею зациклинности?


- Да. Идею о зациклинности мира. Хотя на самом деле зациклинность не в мире, а только в его голове. Пьян, бля. Не могу выразиться точнее, - засмеялся Алексей.


- Давайте у Ивана спросим. Пусть он оценит. Как писатель писателя, - предложила Таня. – А, Вань, что ты можешь сказать про Пелевина?


- Не знаю. Что тут можно сказать? Модный писатель. Популярный, - развел руками Иван.


- Ну, тебе самому его творчество нравится?


- Нравится. Ну-у… Не все.


- Ты считаешь Пелевина хорошим писателем?


- Хорошим писателем? Нет. Пожалуй, не считаю. Нет. Не считаю.


- Как это так?! Ты говоришь, что тебе нравится его творчество, но ты не считаешь его хорошим писателем. Ты же себе противоречишь.


Иван замялся. Занервничал. Было видно, что он собирается с мыслями, чтобы выразить свою мысль как можно точнее.


- Понимаете, - начал он. Об этом трудно говорить. Это все такие трудноуловимые вещи. Стоит начать о них говорить, как они тут же исчезают, тают. Я бы сказал, что Пелевин умный человек, это чувствуется, но он гораздо больше философ, чем писатель. Хотя свой вклад в литературу Пелевин несомненно внес. Если раньше о таких вещах как Дао… э-э, - во время своей речи Иван жестикулировал, как бы пытаясь поймать руками ускользающую от него нить повествования, - … такие темы как познаваемость мира или теория солипсизма, считались прерогативой философов и высоколобых интеллектуалов, то Пелевин первый, пожалуй, начал рассуждать на эти темы на языке масскульта… может быть и не первый, кто начал рассуждать, но он, пожалуй, действительно первый, кто сделал их интересными для широких масс, которые общепринято характеризовать узостью сознания. Честь и хвала ему за это! Но, несмотря на все это, мне трудно говорить о Пелевине как о писателе…


- Но интересно же пишет, получается? – перебил Ивана Сергей.


Иван на секунду задумался. Со стороны могло показаться, что он пытается решить в уме какую-то математическую задачу. – Да, пожалуй, интересно, - уверенно кивнул он.


- И на том спасибо! – весело рассмелся Алексей и хлопнул себя по ляжке.


- Но не стоит и о том забывать, что само по себе сознание широких масс стремится к расширению, - продолжал Иван. Тема все больше и больше увлекала его.


- Может быть, Ваня просто ему завидует? – подмигнула кому-то за Ваниной спиной Таня.


- Завидую, конечно, - согласился Иван.


- Ты же говоришь, что не считаешь Пелевина хорошим писателем.


- Никакого противоречия здесь нет. Я бы хотел быть таким популярным как Пелевин, но я бы не хотел писать как Пелевин.


- А мог бы?


- Не знаю, - левое плечо Ивана приподнялось, - не хотел бы.


- Постой, постой, - Сергей в волнении даже привстал со стула и оперся двумя руками на стол. – В таком случае, нужно перво-наперво определиться, что ты вкладываешь в понятие хороший писатель.


- Да, нужно. Но не так-то легко будет с этим определиться. Можно, конечно, попробовать. В общих чертах. Когда хороший писатель описывает кислый лимон, у меня должно стать кисло во рту, а когда он описывает самую прекрасную в мире девушку, то я, читая его описание, должен в нее влюбиться. Пусть это даже будет какая-нибудь совсем обычная дурочка из соседнего подъезда. Об этом очень хорошо сказал Сергей Викторович. Да нет! Не про дурочку, - Иван махнул рукой, увидев удивление у Сергея Викторовича на лице. - Хороший писатель должен так сместить рамку моего восприятия, чтобы на время чтения я стал видеть мир его глазами. А у Пелевина ничего этого нет. Хотя и это очень, конечно, утрированное определение потому, что глупо считать, что цель художника состоит в описании мира. Настоящий художник не описывает мир, он его создает! Ну да бог с ним. Вернемся к Пелевину. В том же «Чапаеве» он очень хорошо описывает, как бы он описал эротическую сцену, но все его попытки эту сцену нарисовать кажутся мне жалкими. Приблизительно так же выглядят попытки Эммануэль Арсан философствовать. Так же как Эммануэль Арсан пытается впихнуть в свою литературу философию, элементы философии, точно так же Пелевин пытается втиснуть в свою философию, которая по большому счету даже не его, элементы литературы. Поэтому я часто это говорю, что Эммануэль Арсан, к примеру, гораздо больше писатель, чем Пелевин. И часто считают, что это какая-то провокация, попытка эпатажа с моей стороны, но это не так. Я действительно так считаю, что Эммануэль Арсан писатель, а Пелевин нет. Еще глупее считать, что это может быть сказано из зависти. Я никогда не считал, что быть хорошим писателем – это хорошо и уж, тем более, никогда не считал это какой-то заслугой человека. Можно быть дураком и очень ограниченным человеком, но при этом неплохим писателем. Пример с Эммануэль очень яркое тому подтверждение, особенно когда она пытается философствовать.


Увлекаясь, Иван говорил очень возбужденно и быстро. Он замолчал, чтобы перевести дух. Эту коммуникативную паузу тут же заполнила Таня.


- И все-таки мне «Чапаев и Пустота» понравилась.


- Интересно, почему люди так любят говорить о том, что им понравилось? – обвел присутствующих взглядом Алексей.


- А почему нет? Что в этом плохого? – ретировалась Таня.


- По-моему гораздо продуктивнее было бы попытаться проанализировать причины, по которым те или иные вещи нам нравятся или наоборот не нравятся, - продолжил свою мысль Алексей.


- Не умничай, - одернула его Лена.


- Я могу попытаться проанализировать свою отношение к произведению Виктора Пелевина «Чапаев и Пустота», но вначале предлагаю допить водку, - предложил Сергей Викторович.


- А вы тоже читали? – обрадовалась почему-то Таня.


- Читал.


- Лично мне произведение показалось очень.. э-э-э… как бы это лучше сказать? Очень эклектичным, что ли, - начал свой анализ Сергей Викторович, после того как бутылка была опустошена и отправлена под стол. Много там всего намешано. Если бы этот роман был картиной, то это был бы какой-то коллаж. Видно что автор много всего читал, и с разыми теориями описания мира знаком, но вот эта попытка его втиснуть все их в одно произведение… В итоге получился какой-то винегрет из Дао, буддизма, Кастанеды, философии, психологии, мифологии… Ну и сами эти теории очень утрированы, если не сказать искажены. Чего, например, стоит только христианство в изложении одного из этих бандитов.


- Ну так на то же он и бандит, - заметил Алексей.


- Да, все верно. Но из произведения никак не следует, что это есть ничто иное, как интерпретация христианства в понимании быдла. Я почему-то думаю, что автор ожидал здесь от читателя именно такого наивного понимания, чтобы вся эта галиматья воспринималась за чистую монету. И думаю, что девяносто процентов читателей все именно так и восприняли. Про другие теории у меня оснований судить, конечно, меньше. Я не так хорошо с ними знаком. Но предполагаю, что и там то же самое.


- Совершенно с вами согласен, - оживился Иван. Я тоже считаю, что Пелевин часто профанирует те идеи, которые описывает. С другой стороны это совершенно закономерно. Тот плюс Пелевнина, что он делает эти теории интересными для широких масс в то же самое время, является и минусом, потому, что ему приходиться низводить эти идеи до уровня тех масс, которым он их преподносит. Что уж тут говорить, приходиться опошлять их.


- Ну-у-у развели философию, - Алексей захихикал. – Когда взрослый человек делает для ребенка модель грузовика, оставляя от него только основные части: кузов, колеса и кабину, тоже можно сказать, что он профанирует идею автомобиля. Хе-хе. Но для ребенка это как раз самое то, что нужно. Не играться же ребенку с настоящим грузовиком?!


- Все это верно, если речь идет только об упрощении идеи с этим еще можно согласиться, но когда она откровенно извращается? – Сергей Викторович развел в недоумении руками.


- Ну не знаю, не знаю.

Алексей встал из-за стола и начал по своему обыкновению прохаживаться по комнате. - Я бы вообще такого большого значения идеям не предавал. Все это, по-моему, на уровне какой-то метафизики, а я больше практик. Интересно читать, люди покупают – вот и хорошо.


- Мне вообще романы Пелевина как-то не очень нравятся, - снова заговорил Иван. Разве что «Жизнь насекомых». Два раза полностью читал и еще несколько раз местами перечитывал. Лучший роман у Пелевина, по-моему.


- А мне не понравился, - вставила Таня.


- Я тоже не дочитала, - поддержала Лена.


- Не суть важно, - отмахнулся от этих реплик как от назойливых мух Иван. Я говорю о том, что мне хоть и не нравятся пелевенские романы, мне очень нравятся его рассказы, эссе. Некоторые вещи считаю вообще гениальными. Вот, например, …


- Это все очень интересно, но может быть еще водочки? – поспешил предложить Сергей и тут же принялся распечатывать новую бутылку, опасаясь, что если Иван увлечется, то это будет уже надолго. Опасения Сергея разделяли и остальные, поэтому все без колебаний согласились.


Таня что-то постоянно говорила Лене, пытаясь отвлечь ее от грустных мыслей, как обычно веселый Алексей шутил, Сергей разливал водку, на улице шумел ветер, в стекло стучал холодный косой дождь, а в десяти минутах ходьбы на старом кладбище за 17-ой шахтой лежали в своих гробах мертвецы.


Чем больше водки всасывалось в кровь людей собравшихся той промозглой дождливой ночью вокруг стола в комнате с желтым абажуром и старой советской мебелью, тем больше каждому хотелось говорить самому и меньше хотелось слушать. Поэтому Иван был очень благодарен Тане, когда она спросила у него:


- И какой же рассказ Пелевина ты считаешь гениальным?


Ивану хотелось говорить об этом. Ему просто хотелось говорить. Поэтому он стал бы говорить об этом, даже если бы никто его не слушал, а вероятность того, что у него может появиться заинтересованный слушатель, удесятерила его желание. По своему обыкновению он начал издалека. Обыкновение Ивана начинать издалека влекло еще одно обыкновение: говорить быстро, которое происходило от подсознательного желания изложить мысль быстрее, чем она перестанет интересовать слушающего. Иван затараторил:


- Вместо того, чтобы что-то описывать Пелевин часто описывает как бы он это что-то описывал, если бы. И часто это получается у него довольно занимательно. Гораздо интереснее, во всяком случае, чем когда вместо процесса описания описания он берется непосредственно за описание. Но это все, в общем, не то. Об этом я уже говорил. В романе «Чапаев и Пустота» он описывает русскую концептуальную икону начала двадцатого века.


- Не помню, - завертела своей хорошенькой головкой Лена и посмотрела на Таню. Таня пожала плечами в недоумении – тоже, мол, не помню.


- Это не важно. Не важно. Это когда японец показывает Сердюку икону Давида Бурлюка. Был такой русский художник и поэт. Один из основателей русского футуризма. Он уехал из России в двадцатом году. Там на листе картона через трафарет было отпечатано слово Бог. Этот эпизод самое любимое мое место в романе. Это очень глубокая метафора на самом деле. Дальше там японец начинает грузить какую-то хуйню, про полоски пустоты, оставшиеся от трафарета на картоне. Якобы эти области пустоты гениально символизируют попытку указать на то, на что указать в принципе невозможно. Что-то вроде того, что икона Бурлюка – это графическое выражение идеи непознаваемости Бога. Об этом столько сказано, что все наши попытки познать Бога есть ничто иное, как попытки низвести Бога до уровня нашего понимания, что бессмысленно само по себе. Но это все хуйня полная, конечно. Тут другое. Главное не в том. Другая совсем идея выражена в этой сцене во всей своей гениальности. Мало для кого сегодня, наверное, будет откровением, то утверждение, что не так важно о чем говорить, как то, КАК ГОВОРИТЬ! То есть способы выражения идей начинают превалировать над самими идеями, стиль превалирует над смыслом! В этом все это, так называемое, новое искусство, начала двадцатого века: кубизм, дадаизм, сюрреализм, футуризм, экспрессионизм, абстракционизм. Бурлюк, Маяковский, Хлебников… Кто там еще? Булгаков, Ильф и Петров – все они гениальные стилисты. Так вот! – Иван торжественно и многозначительно поднял вверх указательный палец. – Сейчас, в век постмодернизма, человек уже дорос до понимания того факта, что даже не так важно КАК ГОВОРИТЬ, как то, КТО ГОВОРИТ.


Концептуальная икона, о которой так долго и с увлечением пиздит японец Сердюку, гениальна уже, И ИМЕННО в силу того факта, что ее создал Бурлюк! И ИМЕННО это обстоятельство позволяет сравнивать ее с Троицей Рублева. Иначе, как, верно заметил тот же японец, она была бы просто рядовым экспонатом с какой-нибудь советской выставки художников-атеистов.


- Бред какой-то, - помахал головой Сергей, как бы стряхивая с ушей лапшу.


- Помолчи, - дернула его за рукав Таня, - мне интересно.


- Понимаете, - продолжал Иван, - когда выходит новый роман Пелевина или Сорокина это уже само по себе событие даже, если это такая хуйня как «Священная книга оборотня». Потому, что Пелевин и Сорокин – это настолько раскрученные брэнды, что если какие-нибудь Идущие Вместе еще раз подадут на Сорокина в суд, то мардонг Сорокина, еще при жизни Сорокина перерастет мардонг покойного Пушкина. Потому, что когда выходит новый фильм Андрея Тарковского, то это уже само по себе событие в кинематографе. Потому, что все киноманы, эстеты и интеллектуалы и люди, считающие себя таковыми, обязательно его посмотрят. Потому, что всем известно, что Тарковский гений. Потому что все знают, что Тарковский снял «Андрея Рублева», который входит в сотню лучших фильмов из всех, что были сняты человеком со времен изобретения кинематографа. Потому, что Тарковский – это раскрученный брэнд! Потому, что мы живем в эпоху брэндов! И это ни какой-то там пустой пиздежь. Это на самом деле серьезные, значимые вещи. Помните в «Сталкере» у Тарковского? Когда разговаривают писатель и физик? Писатель говорит: «Найдут археологи какой-нибудь древнегреческий горшок, которому несколько тысяч лет и который когда-то был сделан только для того, чтобы есть из него кашу, и тут же появляется куча воздыхателей, поражающихся лаконичностью формы и изяществом линий, а только окажется, что горшок сделан не тысячи лет назад, а сравнительно недавно и не в Греции, а на какой-нибудь советской фабрике – тут же и воздыхатели куда-то пропадают.» Это же тоже взгляд на все это. Только взгляд поверхностный. Не Тарковского, конечно, а его героя. В действительности все гораздо тоньше и сложнее. Еще Чернышевский, отвечая на вопросы «Кто виноват?» и «Что делать?» изобразил персонажа, который не читал ничего кроме Гоголя. Мол, зачем мне тратить на это время, если я с двух первых строчек вижу, что не найду здесь ничего кроме испорченного Гоголя. Я плохо помню этот его опус. Прочитав его классе в десятом, я буквально совершил насилие над своим эстетическим чувством. Но это не важно. Русская литература, как всегда опередила время. То понимание, которое сто лет назад было доступно немногим маргиналам или тонко чувствующим художникам, сегодня очевидно для каждого. Мы же сейчас живем во время стремительной девальвации информации. Я, даже прекрасно осознавая тот факт, что есть множество людей, не глупее Пелевина, и пишут, которые может быть, не хуже Сорокина, при всем своем желании не смогу читать их всех. Для этого (как там у Федора Михайловича?) мне нужно будет физически перемениться! А новый роман Пелевина я прочту, даже если он еще пять раз напишет что-то вроде «Священной книги оборотня». Потому, что он уже написал роман «Жизнь насекомых» и рассказ «Мардонги». Пять раз это, конечно, я загнул потому, что все-таки всему есть предел.


- Ну, новый фильм Тарковского уже вряд ли кто-нибудь посмотрит, - заметил Алексей. А Иван заметил, что Алексей подсел к Тане и внимательно слушает, а Сергея Викторовича и Сергея в комнате нет.


- Почему? – спросила Лена.


- Потому, что Тарковский умер, - ответил Алексей просто.


- Я говорил в общем.


- Понятно, - сказал Алексей. – А «Жизнь Насекомых» я тоже с удовольствием прочитал. Про зоофилических жучков.


Две пары глаз вопросительно уставились на Алексея, а Иван был так взволнован тем, что его перебили, что даже не удивился.


- Ну, тараканы там трахаются с мухами, - пояснил Алексей.


- Фу, какая гадость! – поморщилась Лена. Таня тоже поморщилась.


- Мне там понравилось про жука Сережу. Помнишь? Когда он начал рыть вверх? И выбрался на поверхность земли в итоге. Потом он расправил крылья и полетел. Что-то было зажато у него в руке. Он поднес руку к лицу, увидел испачканный землей спичечный коробок с пальмами и неожиданно понял, что английское слово «Paradise» обозначает место, куда попадают после смерти. Круто.


- Да. Это красиво, - кивнул Иван.


- Да – это красиво, - согласились Таня и Лена.


- Так, я не совсем понял, какой рассказ Пелевина ты считаешь гениальным. «Мардонги»?


- У-у, - отрицательно повертел головой Иван. Есть у него рассказ там, где дети в лагере ночью рассказывают друг другу страшные истории. Прямо как мы сейчас.


Лена, Таня и Алексей улыбнулись и дружно кивнули.


- Понимаешь, он практически там ничего не добавляет от себя. Просто описывает, как дети рассказывают друг другу истории. Самые обычные байки, которые в лагере дети рассказывают, чтобы друг друга попугать и все. Но тот факт, что этот рассказ написал именно Пелевин заставляет воспринимать его под совершенно особенным углом. Понимаешь, если бы его написал кто-то другой; например, если бы его Сорокин написал, то он бы воспринимался совсем по-другому. Тот же самый рассказ, слово в слово воспринимался бы совсем по-другому, понимаешь?


Алексей молча кивал.


- Это как та икона Бурлюка. Тот факт, что ее создал Давид Бурлюк придает ей совершенно особенный смысл. Так же и здесь. Он пересказывает обычные детские страшилки про то, как мужик смотрел программу «Время» и вдруг заметил, что слово «Время» написано черными буквами и пока он «Время» смотрел жизнь прошла; про то, как другой мужик поехал в командировку, а когда вернулся, стал замечать, что все вокруг мертвые, а потом понял, что раньше он этого не замечал потому, что сам мертвый. Это все обычные страшилки детские, но чтобы понять, о чем это он, нужно пропустить через себя все предыдущее творчество Пелевина, понимаешь?


- Угу, - Алексей снова понимающе кивнул. Судя по всему, ему действительно было интересно.


- Вот Сережа на кухню с Сергеем Викторовичем ушел, чтобы меня не слушать. Он ведь думает, что я намеренно как-то витиевато и сложно выражаться люблю, чтобы красиво или умно казалось, а просто вещи, о которых я говорю, самому мне очень сложными кажутся. Я не знаю, как говорить об этом по-другому. Вот кто-то говорит: «Не убий». Христос говорил, ты и Сережа, допустим, то же самое скажете, но ведь это будет три совершенно разных «Не убий». Понимаешь? Кто-то говорит «Не убий» потому, что это грех перед Богом; кто-то, потому, что считает, что в таком случае сильно увеличивается вероятность того, что убьют его самого; кто-то потому, что считает человека сложной системой, уничтожать которую нерационально; кто-то считает, что убийство создает дополнительную карму. Все вроде бы говорят одно и то же, но все это имеет совершенно разный смысл.


Лена встала и пошла в туалет. Таня положила голову Ивану на плечо.


- Ты заметил, мы весь вечер говорим про мертвецов? – спросил Алексей, рассеяно глядя на кого-то у Ивана за спиной.


Иван не ответил.

- Как ты думаешь, почему?


- Не знаю, - пожал плечами Иван.


- Может быть, хотим чувствовать себя более живыми? Знаешь, я в последнее время совсем не боюсь умирать. Был когда маленьким даже боялся засыпать, потому, что сон ассоциировался со смертью. Я боялся умирать потому, что чувствовал себя живым, а теперь не боюсь, - лицо Алексея стало грустным. И вообще Алексей вдруг стал очень серьезным, а Таня сильнее прижалась к Ивану.


Серей и Сергей Викторович сидели на кухне и пили водку при свете горящей газовой конфорки.


- Знаете, все эти литературные изъебы, которыми упивается Иван просто попытка подменить понимание болтовней про это понимание, - говорил Сергей. - Я не могу сказать об этом, так как Ваня - не поэт. Вот дождь за окном, ветер – это красиво, и все это меняется каждую секунду. Можно вот так просто сидеть и смотреть в окно, а вся эта литература – это, блядь, попытка это зафиксировать, остановить, сфотографировать и поместить в рамку.


- Много ругаешься Сережа, - отвечал Сергей Викторович, поднимая свою рюмку.


- Я не ругаюсь. Мат это просто форма речи такая, которая придает моим словам определенную эмоциональную окраску, но сути вещей, о которых я говорю, это никак не меняет.


- И все-таки не нужно, - Сергей Викторович ловко опрокинул содержимое рюмки в рот. Занюхал рукавом. Поморщился. – Зачем это нужно? Не отгоняй от себя своего ангела хранителя.


- С ангелом хранителем своим я как-нибудь договорюсь, - подмигнул Сергей и тоже выпил.


Послышался шум воды из сливного бачка в туалете. Звук открываемой двери. Щелкнул выключатель. В этот самый момент Иван почему-то подумал, что Лена очень красивая женщина.


- Хм, я даже и не помню про эту икону. А ведь действительно интересно, - сказал Алексей.


«У тебя очень красивая жена», - чуть не сказал ему в ответ Иван. Он почувствовал себя ужасно одиноким. Почему-то он опять вспомнил про 17-ое кладбище и подумал, что, наверное, так же чувствовали бы себя лежащие там мертвецы, если бы могли чувствовать. А потом ему вдруг ни с того ни с сего стало ужасно страшно.


- И я не помню, - шмыгнула носом Таня.


- Самое крутое концептуальное граффити, которое я видел в своей жизни, я видел не на художественной выставке постмодернистов, а на бетонном заборе у нас на Шестерке возле кировской шахты, - сказал Алексей очень серьезно. - Там за Красной Горкой пустырь. Слева частный сектор, справа столбы линии электропередач вдоль дороги, потом посадка и террикон. Вот, пожалуй, и все что видят из своих окон жители этой десятиэтажки, которая посреди пустыря сама по себе смотрится как материализация полотна какого-нибудь ебнутого футуриста. На самом деле там собирались когда-то строить микрорайон, но успели построить только этот один единственный дом и заложить фундамент под следующий (там местные пацаны теперь играют в войнушки), а потом закончилось финансирование – перестройка началась. Как-то у меня сломалась машина там. Уже не помню что было. Провозился сам вначале, а потом плюнул на все и пошел вызывать техпомощь. Нужно же, я еще и телефон тогда дома забыл. Не мой был день. Пошел в сторону этой десятиэтажки. Иду, холодно, мерзко, дождь моросит. Все серое такое: асфальт, небо, туман, дом этот десятиэтажный впереди. И перед домом там такой длинючий забор из бетонных блоков – тоже серый. Хер его знает, нафига он там нужен. Окна этого дома выходят прям на этот забор. И вдруг я как будто забыл, куда я иду и зачем. Нет, я помню все, только не понимаю, зачем это нужно, какой смысл во всем этом. Всю жизнь вот так куда-то идешь и все никак не можешь придти. Ты знаешь, я человек практичный. На всякой такой хуйне стараюсь не заморачиваться. (Иван знал. И весь вид Алексея: и крупное круглое лицо, и коротко стриженые волосы, и умный пронзительный взгляд, и то обстоятельство, что зарабатывает он один больше, чем все остальные люди, собравшиеся в этой квартире вместе взятые, красноречиво об этот свидетельствовали). Но иногда мне кажется, что на самом деле вся эта моя практичность просто подсознательное стремление уйти от таких вот вопросов. Или от ответов на эти вопросы. Не знаю. Я просто боюсь, что сопьюсь или сколюсь, если эту пустоту, которую я иногда вокруг себя чувствую, нечем будет заполнить. Мне всегда было интересно, зачем люди что-то пишут на заборах, на стенах, а по большому счету, зачем люди вообще что-то пишут, если за это не платят денег, и вдруг мне показалось, что я знаю, зачем это было сделано, потому что я как бы почувствовал то, что чувствовал человек, который это написал. Если бы я помнил про концептуальную икону начала двадцатого века, то я бы, наверное, подумал, что это концептуальная икона начала века двадцать первого. Но я не помнил. Большими черными буквами почти во всю эту огромную серую бетонную стену там было написано всего два слова:


ВАС НЕТ!