Geum.ru

Биография ученого - это образ его мышления, генезис идей, творческая продуктивность. Так считал Альберт Эйнштейн. Когда его попросили написать предисловие к книге о знаменитом ученом,

Вид материалаБиография
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   20
А. Клейнер


А. Клейнер добился для Эйнштейна должности профессора, несмотря на возникшие при этом трудности. Когда в Цюрихском университете была учреждена новая должность экстраординарного профессора, он настоял на кандидатуре своего протеже, хотя был другой соискатель — Фридрих Адлер, сын основателя Австрийской социал-демократической партии. Вполне возможно, что последнему и было бы отдано предпочтение, не прояви Клейнер настойчивости. Впрочем, и сам Фридрих Адлер, находившийся в приятельских отношениях с Эйнштейном, снял свою кандидатуру, заявив, что выдающиеся научные достижения Эйнштейна намного превосходят его собственные. Здесь уместна параллель с Ньютоном, а именно отказ его наставника Исаака Барроу от места профессора Кембриджского университета в пользу двадцатисемилетнего ученика. При занятии должности Эйнштейну вновь пришлось столк­нуться с проявлением антисемитизма в «мягкой» его разновидности, так сказать в «интеллигентной» его форме. В докладе по сему поводу факультету говорилось:

Впечатления нашего коллеги Клейнера, основанные на личном знакомстве, были крайне важны как для комитета, так и для факультета в целом, поскольку доктор Эйнштейн является иудеем, и именно лицам этой национальности приписывают (во многих случаях не без основания) неприятные особенности характера, такие как назойливость, наглость и торгашеские наклонности, проявляющиеся в их понимании своего положения в науке. Следует, однако, отметить, что среди иудеев есть и другие люди, которые не обладают, даже в малой степени, этими неприятными чертами, и посему было бы неправильно отказывать кому-либо на том основании, что он является евреем. В действительности встречаются и среди людей, не принадлежащих к этой национальности, ученые, у которых развиваются черты, обычно приписываемые евреям, в частности меркантильное отношение к положению в университете и использование его в корыстных целях. Исходя из этого, и комитет и факультет в целом считают несовместимым со своим достоинством принять антисемитизм в качестве руководства к действию. Что же касается сведений, представленных коллегой Клейнером о г-не Эйнштейне, то они убедили нас в том, что ему можно предоставить должность профессора.

Судя по всему Эйнштейн не читал этот документ швей- царских «юдофилов», потому что, зная тонкость душевного склада этого человека, можно ­полагать, что широко распространенная версия существования «хороших евреев» заставила бы его совершить нехороший поступок — дать пощечину такого рода «заступникам».

Начало профессорства совпало с присуждением Эйнштейну звания почетного доктора honoris causa. Это произошло на торжественном праздновании 350-летия основанного Кальвином Женевского университета. Участники торжеств позже вспоминали, каким светлым пятном выглядели соломенная шляпа и обычный костюм тридцатилетнего профессора среди шитых золотом академических фраков и средневековых мантий двухсот гостей университет­ской Европы.

За время недолгого профессорства в Цюрихском университете Эйнштейн прочитал несколько курсов по механике, термодинамике, электричеству и магнетизму. Сохранились воспоминания нескольких его слушателей, число которых в те времена было весьма ограниченным:

Поскольку на лекциях всегда присутствовало лишь небольшое число студентов, преподавание было очень своеобразным. Когда он впервые взобрался на кафедру в поношенном костюме с чересчур короткими брюками и со свешивавшейся из кармана железной цепочкой от часов, мы были настроены скептически. Но уже после первых фраз он благодаря необычной форме своей «лекции» завоевал наши заскорузлые серд­ца. Весь «конспект», который он имел с собой, состоял из листочка размером не более визитной карточки, содержавшего вопросы, которые он намеревался с нами разобрать. Таким образом, ему пришлось всё извлекать из себя, и мы получили возможность непосредственно познакомиться с приемами его творческого мышления. Насколько привлекательным был подобный метод для студентов, привыкших к стилистиче­ски безукоризненным, заглаженным лекциям, увлекавшим в первый момент, но оставлявшим ощущение пропасти между преподавателем и нами. А здесь мы сами видели, как возникают научные результаты — оригинальными путями. Нам казалось после лекции, что мы сами могли бы ее прочесть.

В 1909—1910 годах я слушал лекции Эйнштейна. Все были одинаково интересны. У меня сохранилось такое впечатление, будто мы сами могли устанавливать тему. Изложение касалось то классической механики (мы слушали ее и у других преподавателей и могли почувствовать разницу в подходе), то новых идей, например квантовой теории Планка, вызывавшей оживленные дискуссии.

Мы имели право в любой момент прервать его, если нам что-либо казалось неясным. Вскоре мы вовсе перестали стесняться и подчас задавали элементарно глупые вопросы. Непринужденности наших отношений способствовало то, что Эйнштейн и на перерывах оставался с нами. Импульсивный и простой, он брал студента под руку, чтобы в самой дружеской манере обсудить неясный вопрос.

Чем известнее становился Эйнштейн, чем шире круг его знакомств, тем больше он отдалялся от Милевы и, судя по всему, все меньше ее любил. Уже летом 1909 года, то есть спустя шесть лет после свадьбы, она признавалась в письме к подруге, что «так нуждается в любви». Шесть лет тому назад Альберт говорил ей: «Мы останемся студентами, пока мы живы, и плевать нам на мир», а теперь открыто называл жену «хромой и страшной», «женщиной необычайно отвратительной». Судя по всему, Милева гораздо меньше Альберта виновна в образовании и расширении трещины, которая, в конце концов, разрушит их брак. Оспаривая мнение многих биографов о ее суровом, жестком характере, Ганс Альберт позже напишет:

Жесткая? Суровая? Я не думаю, что это правильно. Она была че­ловеком, перенесшим множество несчастий, но суровой она не была. Я бы сказал, что... она была способна дарить любовь и очень в ней нуждалась.

Конечно, Милева чувствовала нарастающее отчуждение мужа и дабы удержать его, зачала третьего ребенка. Мы не знаем, запланировала ли она этот шаг или беременность оказалась случайной, но произошло это в момент сильного похолодания в отношениях с Альбертом, который даже не пытался скрывать своего отчуждения. Если рождение второго сына, Эдуарда — Тете, Тетеля, Теде, Теделя — было ею запланировано, то план явно не удался: появление младенца не укрепило семью. К тому же постепенно растущая популярность Альберта никак не сказалась на их материальном положении: жалованье его не увеличилось. Он на сей счет только шутил: «Рассуждая о теории относительности, я ставлю часы в каждой точке пространства, но в жизни я не могу обзавестись часами даже для своей комнаты». Эйнштейн не мог купить себе часы и испытывал трудности, связанные с нехваткой времени, так как необходимо было уделять дополнительное внимание двум сыновьям.

Свидетельствует Ганс Альберт, старший сын Эйнштейна:

Я сомневаюсь, что он всерьез интересовался мной и братом, когда мы были совсем маленькими. Но по словам матери, он прекрасно умел ухаживать за детьми. Когда она была занята по дому, он откладывал в сторону свои занятия и часами нас нянчил, обычно держа на коленях. Я помню, что он рассказывал нам сказки и часто играл на скрипке, чтобы нас успокоить. Но мать говорила, что даже самый громкий детский плач не мог отвлечь отца от занятий. Он продолжал работать, как ни в чем не бывало, никакой шум не мог ему помешать.

Свидетельствует Ганс Таннер, первый аспирант Эйнштейна:

Он сидел у себя в кабинете, перед ним возвышалась кипа бумаг, исписанных формулами. Правой рукой он писал, левой придерживал у себя на коленях младшего сына, и одновременно ухитрялся отвечать на вопросы старшего, который играл в кубики. Эйнштейн сказал: «Погодите минутку, я сейчас закончу», — и какое-то короткое время я приглядывал за детьми, а он продолжал работать. Я впервые увидел, как великолепно он умел сосредотачиваться.

Свидетельствует Давид Рейшинштейн, коллега Эйнштейна:

Я вошел к Эйнштейну в комнату; с философским видом он одной рукой подталкивал колыбель, где лежал младенец (жена Эйнштейна в это время возилась на кухне). Во рту у Эйнштейна была скверная, очень скверная сигара, в свободной руке открытая книга. Печка отчаянно дымила. Господи, как он мог всё это выносить?

Пути господни неисповедимы. Однажды, по свидетельству Д. Рейшин­штейна, Эйнштейн уснул у себя в комнате и вполне мог угореть из-за плохой тяги в печке. Он спасся по чистой случайности: в квартиру нежданно зашел его приятель Генрих Цангер, который оказался медиком и привел угоревшего друга в чувство.

Судя по высказываниям коллег, связь Эйнштейна с женой становилась все призрачней и он вел себя скорее как холо-стяк, чем отец двух маленьких детей. Д. Рейшинштейн вспоминал, как однажды после лекции о психоанализе они компанией направились в кафе, продолжая дискуссию с лектором. Однако Альберта гораздо больше заинтересовали две красавицы славянки, чем обсуждаемые проблемы.

Милева была достаточно проницательна, чтобы не видеть слабость мужа к женскому полу. Она все чаще замечала, что, если ее муж живет настоящим и будущим, то ее мысли все чаще возвращаются к прошлому, к безвозвратно ушедшему счастью...

Хотя нагрузка Эйнштейна в Цюрихе была небольшой — до четырех занятий в неделю, преподавание было ему не по душе: его раздражала поденщина, необходимость готовить материал, который его не занимал, а лишь отвлекал от разрабатываемых проблем. Пребывание в Цюрихе скрашивали встречи с друзьями — Гроссманом, разрабатывавшим в то время проблемы неевклидовой геометрии, понадобившейся позже Эйнштейну при разработке общей теории относительности, Адлером, с которым они жили в одном доме и часто убегали на чердак, где вели бесконечные философские споры, вновь приобретенными знакомыми, большая часть которых была далека от физики. Впрочем, сам Эйн­штейн любил общение с философами и гуманитариями — его все больше интересовали выходящие за пределы физики проблемы философии, гносеологии, истории, психологии, бытия в целом. Кстати, в то время его собственная теория часто воспринималась не как новое слово физики, но как умозрительное философское обобщение.

В Цюрихе Эйнштейн проработал лишь три семестра. В конце 1910-гo открылась вакансия ординарного профессора теоретической физики в Праж­ском университете, стариннейшем в Европе. В конце XIX века университет разделился на два — немецкий и чешский. Первым ректором немецкого стал Эрнст Max, преподававший здесь без малого три десятилетия. Приглашение Эйнштейну исходило из круга учеников Маха, считавших, что создатель ­теории относительности не только реализовал критические идеи учителя в области механики, но и был сторонником маховской теории познания. Сам Эйн­штейн также причислял себя к ученикам Маха, считая создателей новой физики махианцами. Рекомендацию Эйнштейну на должность профессора дал Макс Планк, написавший в своем отзыве: «Если выяснится, что теория Эйн­штейна справедлива, его нужно будет считать Коперником XX века».

Тем не менее и в Праге «Коперник XX века» оказался лишь вторым соискателем на должность. Первым был амбициозный профессор физики из Брно Густав Яуманн, ярый последователь Маха. Узнав, что в списке кандидатов имя молодого Эйнштейна стояло первым, он вспылил, заявив, что не желает работать в университете, где случайную популярность предпочитают действительным заслугам.

Начало профессорства Эйнштейна омрачил эпизод, вбивший окончательный клин в его отношения с женой. Узнав из газет о его назначении, подруга юности Анна Майер-Шмидт, которой он некогда посвятил пылкие стихи и с которой общался в Меттменштеттене, ныне замужняя дама, написала новоиспеченному профессору поздравительную открытку, в ответ на которую тот разразился сердечным ответным письмом, дышавшим тоской о безвозвратно ушедшем прошлом. В открытке говорилось о волшебной поре их встречи, когда человеку кажется, что на небесах не умолкают виолончели. «Что бы Эйнштейн не имел в виду, письмо получилось таким, словно он вздыхает о былой любви», — за­ключают комментаторы.

П. Картер, Р. Хайфилд:

Это впечатление от письма только усиливает единственное, отмеченное грустью и беспомощностью перед обстоятельствами, упоминание о Милеве: «Госпожа Марич и в самом деле стала моей женой».

Эйнштейн настойчиво просил Анну посетить его в Цюрихе, причем указывал адрес института, где ему в октябре предстояло начать работу. По-видимому, как только Анна получила это письмо, она отправила ответ, но его перехватила Милева. Он произвел эффект разорвавшейся бомбы. Милева заподозрила, что у ее мужа начинается роман, и выразила мужу Анны весьма резкий протест против этой «неуместной» переписки. Она написала господину Майеру, что Эйнштейн тоже возмущен письмом его жены и даже отправил его обратно с припиской, что отказывается его понимать. Однако через две недели Эйнштейн написал Майеру, что Милева действовала исключительно по собственной инициативе, никак не с его ведома. По его словам, Анну абсолютно не в чем упрекнуть, Милева была просто ослеплена ревностью. Ясно, что Эйн­штейн был рассержен на жену и чувствовал себя очень неловко, хотя говорил, что частично берет вину за происшедшее недоразумение на себя. Он просит извинения за свое «необдуманное поведение», признавая, что, возможно, ответил на первую открытку Анны «с излишней сердечно­стью, тем самым, воскрешая нашу прежнюю взаимную симпатию». Но он ­утверждает, что намерения у него были совершенно невинные и обещает, что его отношения с Анной никак развиваться не будут.

История с письмом Анны Шмидт обозначила для Милевы еще один этап отчуждения, возникшего между ней и Эйнштейном. Мужа отнимала у нее его работа, его приятели, его коллеги, а теперь вдобавок появилась эта женщина из прошлого. Растущая известность ее мужа в научном мире, по-видимому, тоже внушала Милеве опасения, так как разделяла ее с Эйнштейном — он получал доступ в избранный круг, ее же уделом оставались домашние заботы. В сентябре 1909 года Эйн­штейн впервые в жизни поехал на конференцию, проходившую в Зальц­бурге, чтобы сделать доклад о структуре излучения. Одному из своих коллег он признался, что до тридцати лет не видел ни одного живого физика; теперь ему предстояло выступить перед самыми выдающимися из них. Словно желая показать, что хочет отдохнуть от жены и от дома с его ­угнетающей обстановкой, Эйнштейн уехал на конференцию за несколько недель до ее начала. Милева, оставшись одна с Гансом Альбертом, со смешанными чувствами раздумывала о предстоящем переезде в Цюрих. Семь лет, проведенных с Эйнштейном в Берне, Милева в письме к Савич назовет «множеством прекрасных, но, нужно признаться, также множеством горьких и трудных дней». Милева с гордостью пишет, что Эйнштейн принадлежит теперь к числу «самых выдающихся немецкоязычных физиков» и в научном мире «за ним все так ухаживают, что становится не по себе». Но ее гордость за мужа смешивается с опасениями за их будущее. «Я счастлива, что к нему пришел успех, которого он действительно заслуживает, — пишет она подруге. — Остается только пожелать, чтобы слава не испортила его как человека, я очень на это надеюсь».

Ф. Франк:

Когда Эйнштейн прибыл в Прагу, он скорее был похож на итальян­ского скрипача-виртуоза, чем на немецкого профессора, да к тому же еще он был женат на южной славянке. Он, безусловно, не вполне подходил по ранжиру к типичным профессорам немецкого университета в Праге. Поскольку он заранее имел репутацию не обычного физика, а, несмотря на свою молодость, незаурядного гения, все с большим любопытством ожидали более близкого знакомства с ним.

В марте 1911-гo семья Эйнштейнов переехала в Прагу. Милева долго сопротивлялась — ей не хотелось бросать привычную обстановку и она волновалась за своих «медвежат»: к этому времени у них уже было двое сыновей, причем младшему не исполнился год от роду. С ним было не все в порядке, Эйнштейн рано обнаружил у своего Теделя граничащую с болезнью депрессивность *. Сам Эйнштейн без охоты покидал Цюрих, но, в конце концов, независимость, связанная с должностью штатного профессора, пересилила сомнения. Конечно, Прага не была европейским центром теоретической физики, но для «степного волка» это было совсем неважно. «Я очень доволен и моим положением, и институтом», — вскоре написал он Бессо, но не преминул добавить: «Только люди здесь совсем чужие».

В Праге он так и не прижился. Когда Эйнштейн входил в институт, швейцар ему кланялся и говорил: «Ваш покорный слуга»; такое раболепие было ему не по вкусу.

Бюрократизм его раздражал. «Бесконечное количество бумаг по поводу ничего не значащего дерьма», — писал он одному из друзей, и «бесконечное бумагомарательство», — другому. Милеве тут тоже было не по себе... Позднее Штерн вспоминал: «В Праге он был очень одинок».

Были, впрочем, и светлые моменты. В Праге Эйнштейн встретился и по­дружился с Паулем Эренфестом и Максом Бродом, писателем и будущим душеприказчиком Франца Кафки. Встреча с Эйнштейном была событием для Макса Брода: его глубоко интересовал внутренний мир и психология выдающегося человека науки. Работая над образами Тихо Браге и Кеплера, он явно находился под влиянием обаяния Эйнштейна. В новелле И с к у п л е н и е Т и х о Б р а г е он сознательно придал Кеплеру черты своего нового друга. Позже, прочитав новеллу, Нернст сказал Эйнштейну: «Кеплер — это вы».

Увы, если внимательно вчитаться в эту новеллу, то характеристика Нернста становится несколько жутковатой: герой Макса Брода напоминает Франкенштейна или ученого, запродавшего душу дьяволу. Макс Брод со свойственной ему проницательностью описывает Служителя Науки, героя с «почти нечеловеческой отрешенностью», который «на самом деле служит не истине, а самому себе, своей безупречности и неоскверненности»: «Подобное отсутствие эмоций казалось непостижимым, напоминало о дыхании ветра с ледников... У этого человека не было сердца, и поэтому ничто во внешнем мире не могло внушить ему страх. Он был бесстрастен и не способен любить». Даже если это не портрет Эйнштейна, Брод-художник ухватил в нем некий собирательный образ представителя той науки, которая вытекла из изысканий Эйнштейна, — я имею в виду создателей оружия судного дня... Как мы увидим из анализа личности творца теории относительности, Макс Брод предвосхитил многое из того, что пытались скрыть авторы агиографий Эйнштейна, — тот опасный вид «сверхчеловечности», который Ницше еще раньше назовет: «человеческое, слишком человеческое»...

Встреча с Максом Бродом не прошла бесследно и для Эйнштейна. Через него он познакомился с сионизмом — духовным движением, направленным на воспитание национального еврейского самосознания. Макс Брод вместе с Францом Кафкой и философом Гуго Бергманом активно участвовали в движении, направленном на развитие еврейской культурной жизни. Хотя в Праге Максу Броду не удалось увлечь Эйнштейна идеей национального еврей­ского возрождения, позже заложенные им семена дали всходы: столкнувшись в Берлине с фашизмом, он примкнул к сионизму, став активным деятелем и спо­движником Герцля и Вейсмана.

В Праге Эйнштейн сблизился также с математиком Георгом Пиком, который, как и он сам, считал себя учеником и последователем Маха. Пик прекрасно играл на скрипке, ввел Эйнштейна в круг пражских меломанов, но, главное, обратил внимание создателя новой парадигмы пространства и времени на труды итальянских математиков Риччи и Леви-Чивиты, без которых невозможно было бы создать математический аппарат общей теории относительности. Кстати, первые идеи будущей теории тяготения возникли у Эйнштейна именно в Праге — результатом стала работа О в л и я н и и с и л ы т я ж е с т и н а р а с п р о с т р а н е н и е с в е т а, в которой предсказывалось искривление светового луча в поле тяготения больших масс, в частности Солнца.

В Праге у Эйнштейна появились не только друзья, но и враги. Он был совсем не похож на чопорного профессора, не напускал на себя важности, не участвовал в профессорских «посиделках», на которых обычными были разговоры о табелях и рангах.

Многих раздражала доброта и общительность Эйнштейна. Они были направлены на людей различных социальных групп. В университете не могли простить Эйнштейну, что он в одинаково сердечной манере разговаривает и с коллегами, и с университетскими служителями. И, наконец, наибольшее число врагов приносил Эйн- штейну его юмор. Во-первых, он не всегда был беззлобным. Во-вторых, каждая шутка, выходившая за рамки стандартных профессорских острот, казалась подозрительной...

В 1911-м в Брюсселе состоялся международный научный конгресс, созванный бельгийским магнатом и ученым Сольве. Конгресс был посвящен проблемам новой физики и атомной теории и собрал самых выдающихся физиков — Резерфорда, Пуанкаре, Марию Склодовскую-Кюри, Планка, Перрена, Ланжевена, Лоренца, Зоммерфельда, Джинса, Камерлинг-Оннеса, Нернста. В список приглашенных был включен и Эйнштейн. Это было свидетельством признания его выдающихся заслуг, поскольку в конгрессе принимало участие небольшое количество ученых, представлявших собой сливки современной науки. Это было первое для Эйнштейна собрание высших научных авторитетов, на котором он мог поделиться своими достижениями. Судя по всему, на сольвеевском конгрессе его не поняли. Пуанкаре отрицал теорию относительности, многие ее не восприняли. Лишь Мария Кюри, познакомившись с Альбертом Эйнштейном вскоре после конгресса, дала ему яркую, блестящую характеристику:

Я искренне восхищалась работами, которые были опубликованы г ном Эйнштейном по вопросам современной теоретической физики. Думаю, впрочем, что физико-математики единодушно признают, что это работы самого высокого класса. В Брюсселе на научном конгрессе, в котором участвовал и г-н Эйнштейн, я могла оценить ясность его ума, ­осведомленность и глубину знаний. Нам известно, что г-н Эйнштейн еще очень молод, но это и дает нам право возлагать на него самые большие надежды, видеть в нем одного из крупнейших теоретиков будущего. Я полагаю, что научное учреждение, которое создаст г-ну Эйнштейну необходимые условия для работы или предоставит кафедру на таких усло­виях, каких он заслуживает, сделает это к чести для себя и, несомненно, окажет большую услугу науке.

Таким учреждением стала альма матер Эйнштейна: в январе 1912 года Цюрихский политехникум предложил ему кафедру теоретической физики, высокую зарплату и полную самостоятельность. Пришли приглашения также из Вены, Утрехта и Лейдена, причем в Лейдене ему предложили стать преемником Лоренца, а Вена прельщала поистине королевским окладом. Но Эйнштейн выбрал Цюрих, где остались друзья и куда давно рвалась Милева. По­сле 16-месячного пребывания в Праге Эйнштейн покинул город, в котором тремя столетиями раньше Кеплер открыл законы движения планет. Инициатива его приглашения в Цюрихский политехникум принадлежала его другу, декану физико-математического факультета и основателю Швейцар­ского математического общества Марселю Гроссману. Едва вступив в должность декана, Гроссман поспешил с приглашением, ибо слава Эйнштейна росла и лучшие университеты могли переманить его. Эйнштейну был предложен десятилетний контракт, обеспечивающий материальную независимость и свободу. Хотя к моменту переезда он получил еще одно заманчивое предложение из Берлина, возвращение в Швейцарию и предвкушение встреч со старыми друзьями перевесили при принятии решения.

Особенно радушной оказалась встреча с Гроссманом. Старый друг ждал его не с пустыми руками, он внимательно следил за работами своего однокашника и давно понял, что дальнейшее развитие идей Эйнштейна требует применения новых математических методов. Более того, он разработал эти методы, применив понятие математической кривизны к четырехмерному пространству-времени Эйнштейна. В Цюрихе, по возвращении Эйнштейна, был создан П р о е к т о б о б щ е н н о й т е о р и и о т н о с и т е л ь н о с т и, физическую часть которого написал Эйнштейн, а математическую — Гроссман. Этот труд стал последним шагом на пути к созданию общей теории относительности. Уже в 1913 году впервые был поставлен вопрос об экспериментальной проверке идеи искривления траектории луча света вблизи Солнца. Эйнштейн писал из Цюриха Эрнсту Маху:

На днях Вы, наверное, получили мою новую работу об относительности и тяготении, которая после бесконечных усилий и мучительных сомнений теперь, наконец, благополучно окончена. В будущем году во время солнечного затмения должно выясниться, искривляются ли лучи света, проходя мимо Солнца, или, говоря иными словами, справедливо ли положенное в основу фундаментальное предположение об эквивалентности ускорения системы отсчета и поля тяготения. Если да, то Ваши гениальные — вопреки несправедливой критике Планка — исследования, касающиеся оснований механики, получат блестящее подтверждение. Ибо тогда с необходимостью вытекает, что инерция имеет своей причиной некоторое взаимодействие тел...

Мировая война помешала в 1914 году проверить вывод Эйнштейна во время полного затмения Солнца — предсказание было экспериментально подтверждено английской экспедицией лишь в 1919-м.

В Цюрихе Эйнштейн «задержался» ненадолго. Он успел прочесть несколько курсов во время трех семестров и организовать коллоквиумы по физике. Посетивший Цюрих Макс Лауэ позже вспоминал:

Каждую неделю Эйнштейн проводил коллоквиум, на котором сообщалось о новых трудах по физике. Это происходило в Политехникуме, куда приходили и все доценты, а также много студентов-физиков из университета... После коллоквиума Эйнштейн со всеми, кто хотел к нему присоединиться, отправлялся ужинать в «Кронегалле». Теория относительности была в центре дискуссий... Особенно оживленными были эти дискуссии летом 1913 года, когда темпераментный Пауль Эренфест посетил Цюрих. Как сейчас вижу перед собой Эйнштейна и Эренфеста в сопровождении целого ряда физиков, поднимающихся на Цюрихскую гору, и слышу ликующий голос Эренфеста: «Я понял!».

Чем большее признание получали идеи Эйнштейна в мире, тем хуже обстояло дело с его семейной жизнью: апофеоз в науке почти совпал по времени с семейной драмой. Совместная жизнь с Милевой быстро шла к печальному финалу.

Отношения между Альбертом и Милевой в пражский период жизни продолжали ухудшаться. Пауль Эренфест, даже по- сле недолгого визита к друзьям в Пpaгy заметил, что жена отошла на задний план в жизни Эйнштейна. Старший сын Ганс Альберт хотя ему только исполнилось восемь лет, уже понял, что в семье происходит неладное. Как ныне стало известно, именно в это время Альберт предал Милеву, изменив ей со своей кузиной, которой предстояло стать его второй женой.

До последнего времени апологеты Эйнштейна всю вину за распад первого брака возлагали на Милеву: ревность, плохой характер, де­прессивные состояния — одним словом, Ксантиппа. Сам Эйнштейн приложил немало усилий, дабы эта версия получила широкое распространение. На самом деле, будучи человеком, умевшим тщательно прятать свои слабости и свою вину, он легко пошел на адюльтер и, хуже того, повел себя при этом ничем не лучше «малых сих». Согласно достаточно обоснованной версии, в документах о разводе Альберта и Милевы, хранящихся ныне в Иерусалиме, содержатся сведения о его рукоприкладстве. Сохранились и другие косвенные свидетельства того, что Альберт применял физическую силу не только по отношению к детям, но и к жене.

Все исследователи сходятся в вопросе о ревности Милевы, не умевшей прощать обид. Но, во-первых, ревность является другой стороной любви, а в любви Милевы к Альберту нет оснований сомневаться. И, во-вторых, всё говорит о том, что поводов для ревности было более чем предостаточно. Эйнштейн любил флиртовать с женщинами, и, безотносительно того, чем кончался такой флирт, факт остается фактом: в конечном итоге он не просто изменил жене с двоюродной сестрой, но бросил ее, обвинив при этом во всех мыслимых и немыслимых грехах. Поступок, надо прямо сказать, не джентльменский...

Но ее ревность была прямым следствием ее безграничной слепой преданности Эйнштейну, которую в начале их отношений он так ценил. Когда-то он черпал в этой преданности силу, потом порожденные ею собственнические чувства стали казаться Эйнштейну удушающими. Но он сам уверил Милеву в том, что они вдвоем противостоят остальному миру, сплошь населенному обывателями. Понятно, что сближение с людьми, находящимися за пределами их магического круга, Милева воспринимала как предательство.

Как стало ныне известно (после публикации писем Альберта Эльзе), любовная связь с двоюродной сестрой, которую он теперь называл «красавицей блондинкой», началась во время пасхальных каникул 1912 года, которые Альберт провел в Берлине. С Эльзой, приходившейся Альберту кузиной сразу по линии матери и отца, Альберт был знаком с детства. Позже Эльза призналась, что еще девочкой влюбилась в двоюродного брата, когда тот так виртуозно играл Моцарта. После долгой разлуки Альберт, которому давно приелась пресная семейная жизнь, воспламенился как хворост: «За эти несколько дней, — написал он ей тотчас после расставания, — я очень полюбил Вас и привязался к Вам, как мне ни трудно в этом признаться». Тайная переписка между Альбертом и Эльзой, которую один из родственников назвал «самыми прославленными любовными письмами мира», длилась два года — вплоть до переезда Эйнштейна в Берлин.

Здесь следует отметить, что Эльза была не единственной родственницей, на которую заглядывался Эйнштейн. Из письма ясно, что то ли во время этой же поездки, то ли раньше он флиртовал с ее младшей сестрой Паулой, и теперь он пользуется случаем снова уверить Эльзу, что в его сердце царит она одна, а Паула сейчас его даже раздражает. «Я сам не понимаю, как она могла мне когда-то нравиться. На самом деле все очень просто. Она была молодая девушка, и она меня поощряла. Тогда этого было достаточно. Сейчас осталось приятное воспоминание о недолгом капризе, об игре фантазии».

Нельзя сказать, чтобы в романе с Эльзой Альберт проявлял последовательность и открытость. Вслед за первым и решительным объяснением в любви следует второе письмо «одумавшегося» мужа: «Если мы уступим нашим чувствам, это сильно осложнит нам жизнь и принесет много горя». Спустя две недели Эйнштейн в очередном послании предлагает прервать всякую связь, однако вскоре настойчиво приглашает Эльзу приехать к нему в Швейцарию: «Я много бы отдал, если бы мог провести несколько дней с Вами, но без моего... креста». Крест, крестный путь — это Милева, его с ней жизнь. Эта мысль о «кресте» будет часто повторяться в письмах к Эльзе, со временем превратясь в типичный, характерный для изменяющего мужа поток обвинений в адрес собственной жены.

Его последующие письма полны яростных нападок на Милеву, словно таким способам он стремится убедить Эльзу, что предан ей и только ей. Он характеризует свою жену как «неприветливую, лишенную чувства юмора особу, которая сама не получает от жизни никакой радости и одним своим присутствием отнимает ее у других»; она всегда пребывает в угнетенном состоянии духа и сама же угнетает окружающих, из-за нее в доме обстановка как на кладбище. По натуре «подозрительная и неприятная», она чувствует себя жертвой, если ближний обходится с ней так же, как она с ним. По словам Эйнштейна, стоит ему представить себе Милеву и Эльзу в одной комнате, как его бросает в дрожь.

«Странности» в новых отношениях Альберта и Эльзы усугубляются недавно открывшимся обстоятельством, неизвестным прежним биографам Эйн­штейна. Из письма дочери Эльзы от первого брака Ильзы конфеденту открылось, что Альберт сделал предложение именно дочери, а не матери, и только после решительного отказа молодой девушки «переключился» на мать... Хотя кроме этого злосчастного письма нет других подтверждений «сватовства» Эйн­штейна к Ильзе (а не Эльзе), мне представляется, что «любвеобилие» нашего героя не входит в противоречие с этим событием.

На совести Альберта Эйнштейна лежит не столько измена Милеве, сколько обвинения, выдвинутые против нее в пожилом возрасте, когда он находился уже в положении­ человека-полубога, слова которого для современников должны были стать «истиной в последней инстанции». Эйнштейн обвинил Милеву чуть ли не в мизантропии, недалекости и склонности к депрессивным состояниям — эти качества приписывались шизофрении, имевшейся в роду Марич по материн­ской линии (все эти качества на разные лады смаковались биографами, лишь в последние годы задумавшимися над вопросом, не были ли многие особенности характера Милевы результатом травм, нанесенных ей самим Альбертом, начиная с отказа от дочери и кончая изменой).

Даже если Милева и обладала неустойчивым характером, то надо вспомнить, что и Эйнштейн, по его собственному признанию, страдал в молодые годы приступами мизантропии, резкими переменами настроения и той ­непробиваемой непре- клонностью, которую агиографы приписывали именно жене «святого»:

Человек, которого, по его же собственному мнению, отделяла от других людей невидимая стена, едва ли был способен на «непосредственные и приятные контакты» со своим окружением. Что касается жесткости и склонно- сти к самоограничению, достаточно вспомнить стремление Эйн­штейна посвятить свою жизнь «строгим ангелам науки». На трудности, встретившиеся им обоим в молодо- сти, Милева реагировала как пессимистка, ей казалось, что весь мир стремится ее покарать. Однако бывали моменты, когда она выказывала оптимизм перед лицом трудностей, черпая силу в своих надеждах на будущее семейное счастье. Если с течением времени она все глубже погружалась в меланхолию, причиной тому не только дефекты ее характера, но и ее взаимоотношения с Эйнштейном. Отказ от дочери мог оказаться травмой, от которой Милева так и не сумела оправиться.

И совсем уж недопустимым в устах мировой знаменитости, какой он стал в 1951 году, является филиппика в адрес Милевы, завершавшая в одном из писем длинное рассуждение о ее патологической ревности: эта нездоровая черта, заключает он, «типична для столь уродливых женщин». Милева не была красавицей, но к угасанию этой сильной натуры бесспорно приложил руку он сам...

В 1913-м на конгрессе естествоиспытателей в Вене Эйнштейн впервые знакомил публику с идеями общей теории относительности и говорил о тяготении как особом свойстве пространства. В Вене он посетил больного Маха, напоминавшего старого крестьянина-славянина с всклокоченной бородой. Встреча кончилась спором. Мах, которого Эйнштейн числил среди своих учителей, принял и одобрил специальную теорию относительности, но отказался согласиться с ломающими классическое мировоззрение идеями Эйнштейна, развивавшими его собственные представления. Это далеко не редкий случай в истории человеческой мысли, когда в старости мыслитель не воспринимает идей, восходящих к его собственным революционным работам. Нечто подобное четверть века спустя случилось с самим Эйнштейном, отказавшимся от новых идей квантовой механики.

Результатом все более ширящейся известности Эйнштейна стало избрание молодого теоретика академиком одной из самых знаменитых в Европе — Берлинской — Академии наук. Идея принадлежала, видимо, Планку и Нернсту, давно вынашивавшим план «вернуть» блудного сына в Германию. Когда умер Ван-Гофф и в Берлинской академии открылась вакансия, Планк и Нернст прибыли в Цюрих, чтобы сделать Эйнштейну следующее предложение: его избирают в прославленную Прусскую Академию, присваивают звание немецкого профессора, назначают директором вновь образованного отдела Института кайзера Вильгельма, назначают специальное жалованье. При всем том за ним остается решение, будет ли он заниматься преподаванием или всё свое время посвятит научным изысканиям. Поначалу в отделе не планировались другие научные сотрудники, кроме самого директора, что ставило молодого ученого в исключительное положение и освобождало от выполнения каких-либо обязанностей, кроме собственно занятия наукой.

При всей заманчивости такого предложения, дающего возможность работать бок о бок с самыми выдающимися учеными, Эйнштейн попросил дать ему немного времени на размышление. Пока Планк и Нернст предприняли маленькое путешествие по швейцарским Альпам, положительный ответ был готов. Эйнштейн отказался принять германское гражданство, но согласился ехать в Берлин «в качестве живой мумии».

И вот у меня опять прощальный семестр... На пасху я еду в Берлин в качестве академического человека без каких-либо обязанностей, почти в качестве живой мумии. Я очень рад этой тяжелой профессии!

Главной причиной согласия Эйнштейна стала предоставляемая ему полная свобода. Эйнштейн любил общаться с коллегами и студентами, но был сыт преподаванием по горло. В Берлине ему пообещали то, к чему он всегда внутренне стремился, — возможность думать когда угодно и о чем угодно.

А. Эйнштейн — Х. А. Лоренцу:

Сердечно благодарю Вас за дружеские поздравления в связи с получением мной новой должности. Я не смог удержаться от искушения принять это предложение, освобождающее меня от всяких обязанно­стей, — теперь я свободно смогу предаваться размышлениям.

А. Эйнштейн — П. Эренфесту:

Я согласился на эту странную синекуру, так как преподавание действует мне на нервы, а в Берлине не нужно будет читать лекции.

Любопытно, что даже физики с мировыми именами, приехавшие «соблазнять» Эйнштейна, до конца не осознавали значимости его работы. Когда Планк спросил, чем сейчас занимается Эйнштейн, и тот рассказал ему свои идеи по теории тяготения, Планк отреагировал неожиданным образом:

Как старший товарищ я должен Вас предостеречь против продолжения этой работы. Во-первых, у Вас ничего не выйдет, а во-вторых, если Вы и добьетесь успеха, Вам все равно никто не поверит.

Конец фразы символичен: важен не результат, а вера в не- го, не успех, а его признание другими.

9 февраля 1914 года Эйнштейн сделал прощальный доклад перед физическим обществом Цюриха, в котором говорил о своей теории тяготения и искривлении световых лучей вблизи тяжелых масс, которое можно вполне обнаружить опытным путем. Он выступал уже в качестве немецкого академика. Семья покинула Цюрих в конце марта 1914-гo, причем сам Эйнштейн по дороге в Берлин ненадолго заехал в Лейден, а жена с детьми на несколько недель съездили в Локарно.

Эйнштейн не скрывал, что одной из причин его переезда в Берлин является предвкушение «счастливого времени», которое они обретут с Эльзой. При всей своей скрытности, он не удержался от переполнявших его чувств, написав своему другу Генриху Цангеру письмо, в котором говорится о «неж­ной заботе моей кузины, которая в самом деле и была причиной моего переезда в Берлин». Конечно, Эйнштейн был слишком рационален для того, чтобы поставить чувство выше рассудочных аргументов за такой переезд, но Эльза дейст­вительно стала серьезным «довеском» к другим аргументам.

Вполне понятно, что Милева не разделяла его энтузиазма по поводу переезда в Берлин. Помимо того, что ей не хотелось покидать свой любимый Цюрих и вновь травмировать детей, вырывая их из привычного окружения, она не питала никаких иллюзий ни насчет того, как относятся к славянам в Германии вообще, ни насчет того, как относятся лично к ней родственники мужа. Эйнштейн не выказывал ей особого сочувствия, ее переживания даже доставляли ему удовольствие. В августе он написал Эльзе: «Переезд вызывает у моей жены двойственные чувства, так как она страшится моей родни и больше всего (надеюсь, вполне обоснованно) страшится Вас. Но мы можем прекрасно проводить время вместе, не причиняя ей боли. И Вы не можете отнять у нее того, чем она не владеет».

При свойственной ему осмотрительности, как бы забыв, что всё тайное рано или поздно становится явным и что гении являются предметом особого интереса папарацци, он писал Эльзе очень откровенные письма, смакуя то, как «мы будем обладать друг другом» и — в сослагательном наклонении — «как было бы славно, если бы мы могли жить вдвоем». Судя по всему, адюльтер его вполне устраивал, и он не планировал ничего в своей жизни менять:

Но несмотря на плохие отношения между супругами, нет никаких свидетельств о том, что Милева воспринимала Эльзу как потенциальную разлучницу. Эйнштейн писал, что когда он бывает вдвоем с женой, они проводят время в «ледяном молчании», которое кажется ему «еще более ненавистным, чем прежде». Но намерений расстаться с ней у Эйнштейна не было. Напротив, он хотел продолжать свой роман, сохраняя видимость благополучного брака и не нарушая условностей чересчур сильно. Он писал Эльзе, насколько ему было бы приятнее, если бы она, а не Милева могла сопровождать его в поездке во Францию, где он планировал в 1914 году прочесть цикл лекций. «Но жизнь устроена так, что мы все время вынуждены притворяться. Только когда мы рождаемся или умираем, нам позволено вести себя искренне».

Эльза восприняла его слова о совместном «неприхотливом хозяйстве» чересчур буквально. Но когда в начале 1913 года она попыталась заставить Эйнштейна, что называется, «выложить карты на стол», ответ его был недвусмысленным. «Неужели Вы считаете, что одному из супругов просто получить развод, если нет доказательств вины второго?» — спрашивает он. И добавляет, что никакой суд не удастся убедить в том, что брак его распался, хотя обвиняет в этом только Милеву с ее хитро­стями. Он пишет, что относится к жене как к посторонней, что у них разные спальни, и он старается не бывать с ней наедине. «Мне кажется вполне терпимым такой вариант «совместной жизни» с ней. Я не понимаю, почему Вы в этой ситуации чувствуете себя настолько обиженной».

Тем не менее, совместная жизнь с Милевой явно приближалась к концу. Милева приехала в Берлин к мужу, но, по свидетельству Эренфеста, чувствовала себя несчастной и тосковала по Швейцарии. У нее не было здесь друзей, и, видимо, она уже знала о предательстве Альберта. Трудно сказать, что происходило в их доме после приезда Милевы, но через несколько месяцев Эйн­штейны разошлись, хотя официально развод был оформлен только в 1919 году.

П. Картер, Р. Хайфилд:

В 1914 году на летние каникулы Милева уехала с сыновьями в Цюрих. Ганс Альберт полагал, что в сентябре, после каникул, они вернутся в Германию. На самом деле для его родителей отъезд Милевы в Цюрих стал началом конца их семейной жизни. К мужу Милева уже не вернулась.

В зрелом возрасте Ганс Альберт так и не смог дать убедительных объяснений тому, что произошло между его родителями. Он замечал, что отношения между отцом и матерью постепенно менялись, что Милева в конце концов совершенно перестала заниматься наукой. Но по­следнее как причину развода он отметает:

«Я так до конца и не понял, почему они разъехались. Я пытался задним числом восстановить события, в частности, на основе его полупризнаний и обмолвок, и мне кажется, что, по его мнению, семья отнимала у него слишком много времени, а его долгом было всецело сосредоточиться на работе. Я не верю, что ему это удалось: в семье у него было больше времени для физики, потому что о нем заботились, а без семьи он должен был в одиночку справляться с бытом и вести свою жизненную борьбу».

На вопрос, а как перенесла разрыв Милева, Ганс Альберт ответил: «Очень тяжело».

Нет надобности оспаривать теплые чувства, которые Альберт питал к старшему сыну, в воспитании которого он действительно желал принять активное участие. Но нет и сомнений в том, что младший сын для него стал «отрезанным ломтем». Эдуард был весьма одаренным ребенком. У него была способность к языкам, музыке. Еще будучи подростком, он написал сотни стихотворений и афоризмов. Вот один из них, трагически преломившийся в его собственной жизни: «Самая плохая судьба — это не иметь судьбы и ни для кого не быть судьбой».

Эдуард рано проявил признаки гениальности, обладал феноменальной памятью, но его сверхэмоциональность и болез- ненность смущали отца, паниче­ски боявшегося хворей и чувствоизвержений. В 21 год врачи поставили Эдуарду диагноз шизофрения. О своих переживаниях за сына Эйнштейн писал в письмах жене. После развода Альберт посылал деньги, но делал это весьма нерегулярно и высылаемых сумм едва хватало жене на жизнь. Нельзя с определенностью ­утверждать, что Эйнштейн виновен в психической болезни сына, бурно реагировавшего на семейные конфликты, но нет и уверенности в том, что Эдуард заболел наследственной болезнью Маричей, как утверждал отец *.

Эйнштейн рано заметил психическое расстройство младшего сына. Он не верил, что болезнь удастся предотвратить и едва ли не желал смерти Эдуарду: «Кто знает, может, было бы лучше, если бы он покинул этот мир до того, как по-настоящему узнает жизнь». Черствость «эмоционального» гения проявилась и в том, что когда много лет спустя Эдуард попал в психиатрическую лечебницу, отец проявил о нем заботу «по переписке», ни разу не посетив сына в лечебнице...

Не красит Эйнштейна и его отношение к лечению Эдуарда за его счет. Когда профессор Цангер предложил отправить младшего сына на длительный срок в детский санаторий, отец согласился, не удержавшись, однако, от замечания, что спартанские методы «лечения» ему ближе:

Со временем он все больше и больше раздражался из-за цены лечения и все больше утверждался во мнении, что тепличные условия и хлопоты врачей принесут сыну больше вреда, чем пользы. «Тете должен вернуться домой: я больше не могу за него платить, — пишет он Бессо в ноябре 1917 года. — Я не верю в возможности рентгеновских лучей, в эту новую медицинскую магию. Я дошел до состояния, когда доверие мне внушает только диагноз post mortem».

Встречи отца с сыновьями всегда имели привкус горечи. Сыновья тянулись к отцу, но, по словам Ганса Альберта, «стоило нам ощутить контакт с ним, как отец почти сразу отталкивал нас». «Он все время держал себя в узде. Он останавливал поток своих эмоций, словно закручивал водопроводный кран».

Дети Эйнштейна обладали повышенной эмоциональностью, и распад семьи сильно травмировал их. Ганс Альберт всегда держал сторону матери, отказывался от встреч с отцом, а когда такая встреча состоялась в 1922 году, между отцом и сыном произошел конфликт, который Альберт в письме Милеве назвал «неприятной и травмирующей сценой». В письмах к отцу Ганс Альберт также не скрывал своих чувств.

До полного разрыва дело не дошло, но трения возникали постоянно. Ганс Альберт первым из сыновей посетил Берлин, причем высказал открытую враждебность по отношению к Эльзе. Эйнштейн из-за этого оказался в очень неудобном положении и предупредил сына, что тот не сможет рассчитывать на его гостеприимство, если не будет вести себя вежливее. Эйнштейн был искренне благодарен, когда сын пересмотрел свое поведение.

Отношения между отцом и старшим сыном еще больше ухудшились, когда последний заявил о намерении жениться. Его избранницей стала Фрида Кнехт, которая была на девять лет старше. Повторилась история, ранее произошедшая с самим Альбертом, — отец пришел в дикую ярость, узнав о намерении сына.

Эвелина Эйнштейн, приемная дочь Ганса Альберта и Фриды Кнехт, о которой мы еще поговорим, комментировала позже:

Когда Эйнштейн хотел жениться, ему пришлось столь- ко вытерпеть от своих родителей, что, казалось бы, у него должно было хватить ума не вмешиваться в личную жизнь сыновей. Ничего подобного. Когда мой отец собрался жениться на моей матери, Эйнштейн был в ярости, и Гансу Альберту пришлось выдержать не одну бурю негодования со стороны своего отца.

П. Картер Р. Хайфилд:

Эйнштейн был против Фриды по тем же причинам, по каким его родители отвергали Милеву: она была намного старше сына и, соответственно, казалась хищницей, и у нее якобы была дурная наследственность. По его мнению, Фрида была почти что карлицей, и уже полными карликами могли оказаться ее дети и его внуки. Кроме того, он считал ее мать неуравновешенной и боялся, что эта черта тоже может передаться по наследству (на самом деле мать Фриды страдала от гиперфункции щитовидной железы).

Альберт Эйнштейн напророчествовал сыну, что у него родится неполноценный ребенок: «Теперь рок возьмет свое, как это ни трагично». Но страхи оказались беспочвенными — в 1930-м у Эйнштейна появился первый внук Бернард (Хади или Харди, как его звали близкие). Ребенок рос абсолютно здоровым и стал любимцем деда, в конце концов, признавшего брак сына.

Существует версия, согласно которой Эвелина Эйнштейн, приемная дочь Ганса Альберта, старшего сына знаменитого физика, на самом деле являлась не приемной внучкой, а внебрачной дочерью самого Альберта Эйнштейна. Эвелин удочерили, когда ей было несколько недель от роду. Впервые она узнала об этом, учась в интернате в Швейцарии. Некоторые биографы допускают, что Альберт Эйнштейн, во избежание скандала, уговорил сына удочерить Эвелин. Сама она засвидетельствовала, что приемные родители не хотели иметь детей, особенно будущий отчим.


Эвелин надеялась, что мать (мачеха) откроет тайну удочерения, но она скоропостижно скончалась, унеся с собой всё, связанное с удочерением. Предприняли попытку установить наличие (или отсутствие) родства генетики, однако материал, взятый из мозга ученого, оказался совершенно непригодным для тестов.

И эта женская загадка, связанная с судьбой одного из величайших людей минувшего тысячелетия, останется неразгаданной...

«Я вспоминаю о встрече с дедом, — рассказала Эвелин, — когда мне было пять лет и наша семья по пути в Европу, где отец (отчим) надеялся найти работу, заехала в Принстон. Мы играли с дедом. Как дети, собирали мозаику, строили карточные домики».

Единственная вещь, которая сохранилась у нее от деда — книга по астрономии с посвящением: «Эвели, одержимой стремлением к знаниям...». Отец он ее или «приемный дед»? Мне не известно, прояснил ли ответ на этот вопрос опубликованный недавно эпистолярий Эйнштейна...


Ганс Альберт до конца жизни испытывал противоречивые чувства по отношению к отцу. Связано это не только с детскими травмами, но и с необходимостью постоянно жить в тени светила. Старший сын сумел многого добиться на избранном им поприще, можно сказать, стал крупнейшим мировым специалистом в области гидравлики и течения рек, но, по его собственному признанию, всегда испытывал тяжелые чувства, когда все окружавшие его люди «исподтишка бросали оценивающие взгляды, втайне сравнивая его с отцом»: «из-за всего этого человек может совершенно утратить свое “я”». Однажды он спросил интервьюера, пытавшегося сфотографировать его рядом с бюстом отца: «Как вы думаете, каково это, когда ваш отец — статуя?»

Гансу Альберту не нашлось полноправного места в завещании отца. Он оказался в положении униженного, которому даже мелкие вещи в память об отце необходимо было просить у его секретарши-душеприказчицы, которой досталась не только львиная доля наследства, но и право распоряжения творческим наследием...

После расставания с Милевой в 1914-м муж заверял, что не намерен просить ее о разводе, но уже в феврале 1916 года оглушил следующим предложением: «Итак, поскольку наша раздельная жизнь прошла проверку временем, я прошу тебя о разводе».

Эйнштейн не учел, что Милева его по-прежнему любила и надеялась, что их брак еще возможно спасти. То, что они разъехались, было ей очень тяжело, но уверения Эйнштейна, что он не хочет развода, несколько смягчали ситуацию. Теперь Милева не могла хвататься и за эту соломинку.

Это письмо и последовавшее за ним признание, что он не желает больше видеть и слышать жену, сломало ее. После окончательного выяснения отношений она перенесла несколько тяжелых сердечных приступов и впала в жесточайшую де- прессию. Альберт и его мать назвали состояние Милевы симуляцией и притворством: «Может быть, ей слегка и нездоровится, но в основном она притворяется». Между тем, состояние Милевы действительно было тяжелым, болезнь растянулась на годы, она часто оказывалась в больнице. Даже ближайшие друзья Альберта были поражены бессердечием, с которым он встречал их сообщения о тяжести болезни жены, не скрывая желания ее смерти:

Меня радует, что состояние моей жены улучшается, хотя и медленно. Но, разумеется, если это мозговой туберкулез, что весьма вероятно *, быст­рый конец был бы предпочтительнее долгих страданий.

Подруге бывшей жены, Элен Савич, он писал в явном расчете на передачу этих слов Милеве:

Несмотря на все мое сочувствие, она превратилась для меня в ампутированную конечность, и это навсегда. Мы больше никогда не станем близкими людьми, я кончу свои дни вдали от нее, и уверенность в этом мне необходима.

П. Картер, Р. Хайфилд:

Эйнштейн прекрасно знал, что знакомые не одобряют его жестко­сти по отношению к Милеве, и уже в первые дни после их разъезда понял, что в глазах ближних нужно выглядеть хорошо. В мае 1915 года в письме к Цангеру он заявляет, что не порви он с Милевой, он бы не выжил.

Конечно, это чудовищное преувеличение: в отличие от Милевы, он был толстокожим эгоцентриком, выталкивающим из сознания всё, что могло бы нарушить внутренний покой...

В Берлине Эйнштейн поселился в холостяцкой квартире, Эльза жила неподалеку, и они могли встречаться при первом желании Альберта. Это его вполне устраивало: он мог наслаждаться ее домашним уютом и ни в чем себя не стеснять. Фактически это был его идеал: свобода и женщина за углом. Отпуск он проводил на балтийском острове Рюген, где вместе с Эльзой они наслаждался видами морских просторов.

Единственное обстоятельство, смущавшее покой Эйнштейна, связано с сыновьями. Он по-своему любил Ганса Альберта, мечтал быть его учителем-наставником, но Милева, страшась, что сыновья попадут под влияние ненавистных ей родствен- ников мужа, не отпускала их к отцу.

Альберт — Милеве:

Альберт приближается к возрасту, когда длительное общение со мной может стать для него очень важным. Ты смело можешь отпускать его ко мне, чтобы мы время от времени жили вместе. Твои отношения с ним от этого не пострадают, я буду влиять на него только в интеллектуальном и эстетическом плане.

Впрочем, любовь к детям не стояла у Эйнштейна выше собственных удобств. Он действительно желал заботиться о них, но, зная глубину обиды Ганса Альберта, вполне допускал, что никогда их не увидит:

Я полагаю, как мне ни больно это признать, что для них лучше, если отец их больше никогда не увидит. Я же буду доволен, если они станут полезными членами общества и уважаемыми людьми.

В Берлине Эйнштейну предстояло прожить долгих 18 лет. Здесь он обрел семейное счастье со второй женой, стал мировой знаменитостью, завершил работу над общей теорией относительности. Вначале он поселился в холо­стяцкой квартире на Виттельсбахерштрассе, 13. Работа и статус полностью его удовлетворяли, соответствуя индивидуальным особенностям характера. Он был свободен, не имел определенных обязанностей и даже испытывал угрызения совести от того, что, получая от Академии высокое вознаграждение, не был обязан давать что-то взамен. Ему больше не приходилось заниматься нудными факультетскими делами, готовиться к лекциям, сталкиваться с университетскими дрязгами: «Университеты смахивают на порядочные навозные кучи...» — сказал он как-то в сердцах. Если его что и раздражало, то правила этикета, который он не терпел.

А. Эйнштейн — А. Гурвицу:

Жизнь здесь вопреки ожиданиям налаживается неплохо; мой душевный покой нарушают только тем, что меня муштруют в смысле всякой чепухи, например одежды, в которую я должен облечься, иначе некие дяденьки причислят меня к отбросам общества.

А. Эйнштейн — П. Эренфесту:

Мне нравится в Берлине. Уютная комната... Я получаю большое удовольствие от общения со знакомыми, особенно с «кузиной» моего возраста, с которой меня связывает долгая дружба.

А. Эйнштейн — Г. Цангеру:

В личной жизни я никогда не был так умиротворен и счастлив, как сейчас. Я веду уединенную жизнь, но не чувствую себя одиноким благодаря нежной заботе «кузины», которая, по сути, и заставила меня переехать в Берлин.

Любил ли Альберт Эльзу? Почему он все же решился развестись с Милевой и жениться на кузине? Эйнштейн признался, что с некоторых пор старался избегать любых человеческих страстей. Если влюбленность и была, то она выветрилась, может быть, даже быстрее, чем чувство к Милеве. Эйнштейна вполне устраивала холостяцкая жизнь рядом с кузиной, но он сознавал, что ставит Эльзу в глупое положение в глазах «света». Двусмысленность отношений Эльзы с Альбертом становилась предметом пересудов, это вызывало осуждение семьи, от этого страдали дочери Эльзы от первого брака, особенно Ильза, бывшая на выданье и сама находившаяся в сложных отношениях с другом матери. Сплетни могли отрицательно сказаться на ее, Ильзы, судьбе.

Впрочем, Альберт был достаточно толстокож, чтобы не реагировать на мнение «песка человеческого». Нет сомнений в том, что инициатива второго брака принадлежала семье Эйнштейнов и, прежде всего, самой Эльзе. «Но за Эльзины заботы нужно было платить, а она твердо решила заполучить Эйнштейна в мужья».

Берлинский период жизни Эйнштейна оказался весьма плодотворным. Ничто не отвлекало его от работы, а участие в «Физическом коллоквиуме», которым руководил Лауэ, позволило встречаться и общаться с самыми выдающимися учеными современности. Здесь Эйнштейн выступал с докладами о проделанной работе, дискутировал по самым жгучим проблемам физики.

Все участники семинара сохранили о нем светлое воспоминание, и в этих воспоминаниях выделялась фигура Эйнштейна. Дело было не только в том, что на собраниях семинара из его уст исходили самые глубокие идеи, которые когда-либо приходилось слышать. Непринужденная и задушевная манера Эйнштейна, легкость, с которой он входил в круг идей своих товарищей, задавали тон на семинаре (это была высшая лояльность и высшая научная отзывчивость, но она была прерогативой гения). Но на официальные заседания, в частности, на собрания Прусской Академии наук, новый академик почти не ходил. Он рассказывал — и здесь его юмор терял обычную незлобивость — об этих заседаниях, где дискуссии по специальным и частным вопросам ведутся в присутствии спящих, но сохраняющих достойный и значительный вид коллег, о неожиданном подъеме интереса, ко- гда решаются вопросы, не относящиеся к науке и дающие повод для темпераментных выступлений ученых, которые многим обязаны науке, но которым наука не обязана ничем.

Хотя звезда славы Эйнштейна только подходила к зениту, он уже был достаточно знаменит и вскоре после переезда в Германию редакция крупной газеты D i e V o s s i s c h e Z e i t u n g обратилась к нему с просьбой поведать читателям о сущности его работы. 26 апреля 1914 года опубликована первая газетная статья Эйнштейна О п р и н ц и п е о т н о с и т е л ь н о с т и. В ней на популярном уровне описаны проблемы специальной теории относительности и сообщено, что теория находится в стадии дальнейшего развития.

Через четыре месяца после приезда Эйнштейна в Берлин началась самая страшная война за всю предшествующую историю. С первых дней войны, когда европейская интеллигенция поддалась националистическому угару, когда составлялись пропитанные шовинстическим духом З а я в л е н и е 9 3-х и подобные «призывы ко всему культурному миру», Эйнштейн составлял В о з з в а н и е к е в р о п е ц а м, в котором призывал ученых воюющих стран использовать свой авторитет для того, чтобы поскорей положить конец бессмысленной бойне.

А. Эйнштейн — П. Эренфесту:

В обезумевшей Европе творится нечто невероятное. Такое время показывает, к какой жалкой породе животных мы принадлежим. Я тихо продолжаю мирные исследования и размышления, но охвачен жалостью и отвращением.

А. Эйнштейн — Г. А. Лоренцу:

Если контакты [между учеными] будут сорваны, это будет означать, что людям необходима идиотская фикция, побуждающая их к взаимной ненависти. В свое время это была религия, теперь — государство.

Я еще вернусь к пацифизму А. Эйнштейна, вытекающему из его благородного гуманистического мировоззрения, ограничившись здесь выдержкой из его М e i n W е l t b i 1 d:

Я глубоко презираю тех, кто может с удовольствием маршировать в строю под музыку, эти люди получили мозги по ошибке — им хватило бы и спинного мозга. Нужно, чтобы исчез этот позор цивилизации. Командный героизм, пути оглупления, отвратительный дух национализма — как я ненавижу всё это. Какой гнусной и презренной представляется мне война. Я бы скорее дал разрезать себя на куски, чем участвовать в таком подлом деле. Вопреки всему я верю в человечество и убежден: все эти призраки исчезли бы давно, если бы школа и пресса не извращали здравый смысл народов в интересах политического и делового мира.

Да, во время Первой мировой войны Эйнштейн выступал с пацифистских позиций, но... старался не впадать в крайно- сти: ведь его работа финансировалась самыми оголтелыми милитаристами. В «кухонных» разговорах он возлагал вину за насилие на немцев, но во время публичных выступлений избегал резких выражений и винил не конкретных людей, но агрессивность и разрушительность, заложенные в природе человека. Надо отметить крайний цинизм его частных высказываний: «Несмотря на всеобщие бедствия, к которым становишься причастным в основном из чтения газет, я живу счастливо и не­обычайно спокойно». Солдаты, тысячи и тысячи солдат, гибли в окопах от иприта, а Эйнштейн «похвалялся своей “сознательной невовлеченностью” в войну и говорил, что и в этот мрачный период истории можно жить в довольстве и уюте, глядя на остальное человечество отстраненно, как служитель сумасшедшего дома смотрит на душевнобольных».

Когда началась Вторая мировая война, Эйнштейн признался бельгийской королеве Елизавете: «Если бы не газеты и бесчисленные письма, я едва ли заметил бы, что живу в то время, когда человеческая жестокость и моральное уродство до- стигли таких ужасающих масштабов». Подобно интровертам плотиновского типа, живущим одним духом, Эйнштейн вполне мог бы не заметить мировой трагедии, «если б нe газеты...»

Частная жизнь Эйнштейна в годы войны ничем не примечательна. Он вел размеренную холостяцкую жизнь. Посетивший его молодой физик из Швейцарии следующим образом описал «быт» мэтра науки:

Был сегодня утром у Эйнштейна. Он ходил в чулках и во время беседы надел сандалии. Сначала он дочитал письмо и позвонил профессору Берлинеру. После этого осведомился о цели моего визита. Я придумал тот довод, что хотел попросить его ввести меня в Физическое общество. Затем я попросил у него три его работы. Одну из них он долго искал, удивлялся, куда она могла запропаститься, сетовал на свою неорганизованность и забывчивость и так и не нашел работы. Мы ходили из комнаты в комнату и растерянно стояли перед стеллажами. В квартире у него довольно голо и он, по-видимому, живет в ней один, без экономки.

Война никак не отразилась на творчестве Эйнштейна. Даже наоборот, 1914–1919 годы оказались весьма плодотворными. В это время им завершено построение общей теории относительности, рассчитаны точные значения искривления световых лучей и смещения перигелия Меркурия, выполнена фундаментальная работа по гравитационным волнам и космологии, сделан новый вывод закона излучения и обнаружены трудности с причинностью в квантовой физике. За годы войны Эйнштейн опубликовал пятьдесят статей и свою первую книгу О с п е ц и а л ь н о й и о б щ е й т е о р и и о т н о с и т е л ь н о с т и. Книга содержала 70 страниц и имела подзаголовок «Общедо­ступное изложение», по поводу которого сам он шутил, что правильнее было бы сказать «Общенедоступное изложение». Книга написана Эйнштейном довольно поздно по причине «ужаса перед писанием книг», как сам он признался Морису Соловину.

В конце 1915 года Эйнштейн признался М. Бессо, что «сильно измотан». Однако остановиться он уже не мог. Только за один шестнадцатый год он опубликовал десять работ, в том числе обзор по общей теории относительно­сти. Должно быть, трудоголия медленно, но верно подрывала здоровье Эйн­штейна: постоянное духовное напряжение, отсутствие ухода и организованного быта стали причиной серьезной болезни, проявившейся в 1917-м и длившейся несколько лет. В феврале этого года Эйнштейн сообщил П. Эренфесту, что не сможет приехать в Голландию по причине болезни печени, принуждающей его блюсти строжайшую диету и вести размеренную жизнь. Правда, болезнь не помешала ему продолжить работу. Заболеванию, несомненно, способствовали война, плохое питание и дурное настроение. Эйнштейн уже разуверился в том, что голос разума будет кем-то услышан, и находился в меланхолическом состоянии. Он признался Г. А. Лоренцу:

Меня постоянно угнетают безмерно трагические события, обременяющие нашу жизнь. Раньше я спасался, погружаясь в физику, но теперь уже и это не помогает.

Болезнь сблизила его с Эльзой — именно она приняла самое деятельное участие в лечении друга и окружила его столь необходимой заботой: «С лета я поправился на четыре фунта, и всё это благодаря заботе Эльзы. Она сама мне всё готовит; без этого не обойтись». Эйнштейну предлагали выехать на лечение в Швейцарию, но горным курортам он предпочел опеку двоюродной сестры. Тем не менее, худшее было впереди. Открылась язва желудка, несколько месяцев пришлось провести в постели. Временами он впадал в депрессию: «Мой дух слабеет, силы убывают». Работу он не прерывал, даже попытка поиграть на скрипке вызывала приступ. Не успела зарубцеваться язва, как Эйнштейн заболел желтухой. Страдания были велики, ему даже приснился сон, будто он перерезал себе горло бритвой. Все это время он не прерывал работы, а Эльза — заботы о больном. Тем временем он писал П. Эренфесту, что здоровье подорвано навсегда.

В 1919-м ему стало лучше, и он принял решение жениться на своей спасительнице. Для этого необходимо было оформить развод с Милевой. Пришлось ехать в Цюрих.

В бумагах, представленных на рассмотрение суда, Эйнштейн был ­вынужден признать, что совершил супружескую измену. В них также упоминались яростные стычки между супругами, делавшие совместное проживание невозможным. Он писал Бессо, что бракоразводный процесс изрядно развлекает всех, кто в курсе его дел, и что ему очень надоела возня с пересылкой документов из Берлина в Цюрих и обратно. Однако эти хлопоты не остались без вознаграждения. Имеется расписка Эйн­штейна, подтверждающая, что в декабре 1918 года он получил в дар от Эльзиного отца пакет акций, выпущенных, в частности, железной дорогой Босния-Герцеговина. Как кажется, Эльзин отец медлил с вручением этого подарка, дожидаясь, когда будут оговорены все условия развода. В расписке сказано, что в случае смерти Эйнштейна акции снова становятся собственностью Эльзы.

Постановление суда о разводе датировано 14 февраля 1919 года. Эйн­штейн взял на себя обязательство содержать первую жену и детей, а также передать им деньги за Нобелевскую премию, которая может быть ему присуждена — Милева была уверена, что рано или поздно это произойдет.

Милева прожила в Цюрихе до конца своих дней. Поначалу она приняла свою девичью фамилию, Марич, но постановлением кантонального правительства Цюриха от 24 декабря 1924 года ей было разрешено вновь носить фамилию Эйнштейн. Навещая иногда детей, Эйнштейн останавливался у нее. У Милевы был трудный характер, она была недоверчива и подвержена приступам меланхолии. (Ее сестра Зорка страдала тяжелой формой психического заболевания). Умерла она в 1948 году. Через несколько лет после ее смерти Эйнштейн написал: «Она так и не примирилась с разводом, и ситуация все больше напоминала классическую историю с Медеей, что омрачило мои отношения с обоими сыновьями, к которым я был нежно привязан. Этот трагический аспект наших отношений оставался неизменным до самой старости».

Из опубликованной недавно переписки проясняется ситуация с частью средств, связанных с Нобелевской премией великого физика. Согласно общепринятой версии деньги были положены на счет в швейцарском банке на имя Милевы и их совместных детей. Судя же по недавно опубликованным письмам, Эйнштейн инвестировал большую часть премии (28 тысяч долларов на 1921 год) в Соединенные Штаты и потерял эти средства из-за Великой депрессии — биржевого краха 1929 года.

К моменту смерти Милевы в 1948 году в семье первой жены не было денег даже на кладбищенские сборы. Ее могилу признали безымянной, позже передав место следующему усопшему.

Через три с половиной месяца после развода Альберт и Эльза вступили в брак. Он переехал в ее квартиру, оставив себе для работы две комнаты этажом выше. Болезнь еще не полностью покинула его, но он быстро шел на поправку, а вместе с тем становилось лучше и его настроение. Благодаря Эльзе Эйнштейн достиг, по словам Макса Борна, упорядочен- ной буржуазной жизни:

Но и в благоустроенном, уютном доме фрау Эльзы он сохранил свой спартанский образ жизни. В его маленькой комнатке не было ни покрывала, ни ковра, ни картины на стене. Лишь кровать, стол, стул, книжная полка с несколькими книгами и связками журнальных оттисков. Всякое имущество его угнетало, и в стремлении к обладанию собственностью он видел самую глубокую причину для раздоров и войн между людьми.

Был ли Эйнштейн счастлив в новом браке? Трудно ответить на этот во­прос: с одной стороны, он привык к заботе о себе, ему нравилось принимать гостей, с другой — буржуазное существование, обеспеченное Эльзой, было ему в тягость. Как признался один из его друзей, все ощущали, что «он тут чужой, как представитель богемы в гостях у буржуа». Эльзе нравилось опекать своего знаменитого мужа, наверное, она любила своего «Альбертля», но не менее ей нравилось купаться в лучах его славы. Позже Чарли Чаплин следующим образом охарактеризует ее:

Из этой женщины с квадратной фигурой так и била жизненная сила. Она откровенно наслаждалась величием своего мужа и вовсе этого не скрывала, ее энтузиазм даже подкупал.

Биографы Эйнштейна считают, что между ними не было близости. Здесь не строили совместных планов и не принимали общих решений. «Желания Альберта трудно предугадать», — признавалась Эльза. По словам самого Эйн­штейна, в жизни всё засоряется, особенно в браке. Они прожили вместе 17 лет до смерти Эльзы, которая была старше Эйнштейна, и вскоре после этого трагического события он писал М. Борну:

Я здесь прекрасно устроился, живу, как медведь в берлоге, и чувствую себя «в своей тарелке», как никогда прежде в моей полной событиями жизни. Эта привязанность к «берлоге» особенно возросла после смерти моей подруги; она была более привязана к людям, чем я.

Незадолго до собственной смерти Эйнштейн сделал такое признание:

...Задачу [жить в согласии с женщиной] я дважды пытался решить и оба раза с позором провалился.

В последние годы стали также доступны материалы, касающиеся его второго брака. Кузина Эльза была для Эйнштейна скорее матерью, чем женой, она организовывала его повседневную жизнь и защищала от назойливого любопытства публики. Он же со временем все меньше считался с ее чувствами. Его склонность к флирту стала частью семейного фольклора, и внучка Эвелина отзывается о нем как о «дамском угоднике и настоящем повесе». Но при всей своей любви к дамскому обществу он порой выказывал такое презрение к интеллекту женщин и к самой женственности, что его впору было счесть женоненавистником.

Вскоре после второй женитьбы в Берлин приехала мать Эйнштейна. Приехала умирать в доме сына: у нее обнаружили рак желудка. После смерти мужа она осталась без средств к существованию, жила то у своей сестры, то у шурина Якоба, то у дочери Майи, то в доме банкира Оппенгеймера, помогая всем по хозяйству или присматривая за детьми.

В начале 1920 года Паулину привезли в Берлин. Ее сопровождала Майя, врач и сиделка. Паулину устроили в кабинете Эйнштейна. Морфий повлиял на ее рассудок, но, как писал Эйнштейн, «она цеплялась за жизнь и была по-прежнему красива». Умерла она в феврале. Похоронили Паулину на Шонебергском кладбище в Берлине. Вскоре после ее смерти Эйнштейн писал Цангеру: «Моя мать умерла... Мы все без сил... Теперь я на собственной шкуре испытал, что такое кровные узы».

Смерть матери глубоко опечалила Альберта. Он вновь впал в депрессию. В марте написал Максу Борну, просившему у него совета по поводу сделанного ему предложения принять профессорство в Геттингене:

Не имеет значения, где ты живешь... Я же вообще не чувствую себя вправе давать советы, так как я нигде не пустил глубоких корней. Прах моего отца покоится в Милане. Свою мать я похоронил несколько дней назад здесь. Сам беспрестанно скитаюсь — и везде как чужак. Мои дети — в Швейцарии, так что приходится предпринимать немалые усилия каждый раз, когда я хочу увидеть их.

Но горе и радость, как известно, неразлучны. Эйнштейн утратил мать в тот момент, когда к нему пришла огромная, громкая, мировая слава.

Этой славою он обязан общей теории относительности, точнее, одному из предсказаний теории, завершенной в годы войны. Сохранилось воспоминание Чарли Чаплина, дающее представление о том, «как это случилось». В А в т о б и о г р а ф и и Чаплин вспоминает об обеде в Калифорнии, на котором присутствовали Альберт и Эльза Эйнштейны. На этом обеде, происходившем в 1926 году, жена Эйнштейна рассказала о том утре, когда он догадался, когда его осенило, как построить теорию относительности. Вот ее рассказ:

Эйнштейн, как обычно, спустился к завтраку, но почти ни к чему не притронулся. Обеспокоенная, я спросила, в чем дело. «Дорогая, — ответил он, — мне пришла в голову великолепная мысль». Выпив кофе, он подошел к роялю и заиграл. Время от времени он останавливался и, что-то записав, продолжал музицировать. Потом снова произнес: «Это превосходная, великолепная мысль». Я сказала: «Да объясни, в чем дело, не томи». Но он ответил: «Трудно объяснить, мне нужно поработать».

Госпожа Эйнштейн рассказала Чаплину, что ее муж играл и писал с полчаса, а потом поднялся к себе в кабинет, попросив, чтобы его не беспокоили. Он провел там две недели. «Каждый день, — вспоминала его жена, — я посылала еду в кабинет. Вечером он выходил прогуляться, а потом снова садился за работу. Наконец он спустился вниз. Он был очень бледен. «Вот», — сказал он и положил на стол два листка бумаги. Это и была его теория относительности.

«Новый гигант мировой истории»

Альберт Эйнштейн — новый гигант мировой истории; его исследования, приведшие к полному перевороту в наших представлениях о природе, можно сравнить с открытиями Коперника, Кеплера и Ньютона.