Geum.ru

Биография ученого - это образ его мышления, генезис идей, творческая продуктивность. Так считал Альберт Эйнштейн. Когда его попросили написать предисловие к книге о знаменитом ученом,

Вид материалаБиография
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   20

Я не утверждаю, что аутсайдерство или, лучше сказать, отчужденность Эйн­штейна обязана своим происхождением шовинизму, но природная отрешенность явно усиливалась под влиянием социальной шизофрении. Школьная кличка Эйнштейна — «Бидермайер» — ни в коей мере к нему не подходила: бидермайерами были дети бюргеров с их расовыми предрассудками и нескрываемым шовинизмом.

Школьная программа мало интересовала Альберта — он был полностью погружен в собственный внутренний мир, в котором гармония и художественная ценность Ветхого Завета соседствовали с П о п у л я р н ы м и к н и г а м и п о е с т e с т в о з н а н и ю Бернштейна, сонаты Моцарта — с книгами по математике, латынь — с немецкой поэзией. Интерес Альберта к математике пробудил дядя Якоб, говоривший мальчику: «Алгебра — это веселая наука. Когда мы не можем обнаружить животное, за которым охотимся, мы временно называем его икс и продолжаем охоту, пока не засунем его в сумку». Другим домашним наставником Альберта стал Макс Талми, студент, раз в неделю столовавшийся в доме родителей. Он приносил популярные научные издания, которые мальчик читал, «затаив дыхание». После чтения они часами беседовали на математические и философские темы: «Студент появился в жизни Эйнштейна вовремя: Альберт находился как раз в том критиче­ском возрасте, когда происходит формирование личности».

Ю. Ренн и Р. Шульман, перечитав научно-популярные книги Бернштейна, ставшие откровением для юного Альберта, обнаружили в них ряд параллелей с ключевыми идеями зрелого Эйнштейна:

Бернштейн рассматривает корпускулярную теорию света, которую в дальнейшем воскресит Эйнштейн... и даже упоминает возможность отклонения лучей света в гравитационном поле, а этому факту предстоит стать одним из основных доказательств справедливости общей теории относительности.

Видимо, уже у Бернштейна Альберт усвоил идею существования невидимых сил, создавших единство мира, и возможность его объяснения, исходя из поведения атомов. Идеи эти, будучи почерпнуты из популярной литературы, крепко врезались в его память. С одной стороны, они положили конец его религиозной экзальтации в библейском ее варианте, с другой — обратили его внимание на существование сверхличного мира, ставшего источником его вдохновения на протяжении всей жизни:

Снаружи был огромный мир, независимый от нас, человеческих существ, и предстоящий нам как великая вечная загадка, мир, лишь частично доступный нашему наблюдению и пониманию. Созерцание этого мира было притягательным, как освобождение, и я вскоре отметил, что многие люди, которым я привык воздавать дань любви и восхищения, именно обратившись к постижению его законов, обрели внутреннюю свободу и защищенность.

Теорема Пифагора и книга по геометрии Евклида стали вторым потрясением мальчика, который вполне мог повторить строку Эдны Сен-Винсент Миллей:

Один Евклид узрел нагую Красоту.

А. Эйнштейн:

В 11 лет я взялся за геометрию Евклида. Это было одним из самых важных событий в моей жизни, таким же ослепительно ярким, как первая любовь. Я и не представлял себе, что в мире могло существовать нечто столь восхитительное.

В возрасте 12 лет я пережил еще одно чудо совсем другого рода: источником его была книжечка по евклидовой геометрии на плоскости, которая попалась мне в руки в начале учебного года. Там были утверждения, например, о пересечении трех высот треугольника в одной точке, которые хотя и не были сами по себе очевидны, но могли быть доказаны с уверенностью, исключавшей как будто всякие сомнения. Эта ясность и уверенность произвели на меня неописуемое впечатление. Меня не беспокоило то, что аксиомы должны быть приняты без доказательств. Вообще мне было вполне достаточно, если я мог в своих доказательствах опираться на такие положения, справедливость которых представлялась мне бесспорной.

Кто-то из биографов сказал, что встреча с учебником геометрии предопре­делила жизнь Эйнштейна на службе науки. Это верно: «библия геометрии» приобщила его к математике «ясностью и уверенностью», побудила к раннему и самостоятельному изучению дифференциального и интеграль- ного исчисления, и позже — разделов математики, потребовавшихся для создания новой ­физики.

Макс Талми позже вспоминал:

За все эти годы [учебы в гимназии] я ни разу не видел, чтобы он читал развлекательную литературу. Ни разу не встречал я его в компании одноклассников, сверстников.

Круг чтения юного Эйнштейна включал книги по математике, К о с м о с Александра фон Гумбольдта, труды Канта, Г е р м а н a и Д о р о т е ю Гёте, книги Л. Бюхнера и Э. Геккеля, позже — в период «Академии Олимпии» — сочинения Маха, Л о г и к у Милля, Р а с с у ж д е н и e о п р и р о д е ч е л о ­в е к а Юма, Э т и к у Спинозы, Д о к л а д ы и Р е ч и Гельмгольца, книги Ампера, Римана, математические работы Клиффорда и Дедекинда, Н а ­у к у и г и п о т е з у Пуанкаре...

А. Эйнштейн:

При этом мне посчастливилось натолкнуться на книги, которые хотя и не слишком заботились о логической строгости, но зато наглядно выделяли главные идеи. Эти занятия в целом были поистине захватывающими; там были такие высоты, впечатление от которых вполне может сравниться с впечатлением от курса элементарной геометрии — основная идея аналитической геометрии, бесконечные ряды, понятия дифференциала и интеграла.

Я видел, что математика делится на множество специальных областей и каждая из них может занять всю отпущенную нам короткую жизнь. И я увидел себя в положении буриданова осла, который не может решить, какую же ему взять охапку сена. Дело было, очевидно, в том, что моя интуиция в области математики была недостаточно сильна, чтобы уверенно отличить основное и важное от остальной учености, без которой еще можно обойтись.

Глубинная работа духа оставалась невидимой: ни один из учителей не обратил внимания на основательность самоподготовки гимназиста. Даже много позже Герман Минковский, ставший преподавателем Эйнштейна в Цюрихском высшем техническом училище, признался Борну, что слава создателя теории относительности явилась для него большим сюрпризом, так как студент Эйнштейн был «настоящим лентяем», совершенно не занимавшимся математикой.

Впрочем, сам Эйнштейн был о гимназических учителях еще худшего мнения, годы учебы казались ему мрачными и тоскливыми, гимназическая атмосфера — душной и затхлой:

По-моему, хуже всего, когда школа принципиально работает методами страха, принуждения и искусственно создаваемого авторитета. Такие способы обработки разрушают здоровые чувства учеников, их искренность и веру в собственные силы. Тем самым вырабатывается покорный верноподданный.

Судя по всему, неприязнь была взаимной: учителя явно недолюбливали неординарного гимназиста, задававшего каверзные вопросы и нередко ставившего в неловкое положение. Сам Эйнштейн позже рассказывал:

Когда я был в седьмом классе гимназии Луитпольда, меня вызвал классный наставник и выразил желание, чтобы я оставил гимназию. На мое возражение, что я ни в чем не провинился, он ответил лишь: «Одного вашего присутствия достаточно, чтобы подорвать уважение класса ко мне».

Здесь уместно напомнить, что это было трудное время для Альберта: финансовые трудности заставили Германа и Якоба Эйнштейнов оставить фабрику и переехать в Италию. Альберт остался до конца учебного года в пансионе, чувствовал себя как никогда одиноким и неприкаянным. Изгойство угнетало юношу, служба в армии, неизбежная по законам Германии, страшила его, неприязнь учителей вызывала отчаяние. Короче говоря, он попросту бежал, как некогда Шиллер из муштровального заведения герцога Вюртембергского. Еще до отъезда родителей в Павию он решил изменить гражданство, но снова-таки по германским законам изменение гражданства до совершеннолетия было запрещено. Но решение юноши было твердым, а побуждения глубокими:

Чрезмерная тяга к военной муштре в Германии была чужда мне с детства. Когда мой отец перебрался в Италию, он по моей просьбе предпринял шаги, чтобы освободить меня от немецкого гражданства, так как я хотел стать гражданином Швейцарии.

Без ведома родителей Альберт взял у семейного врача справку о нервном истощении, получил с ее помощью освобождение от занятий и ранней весной 1895-го внезапно нагрянул к родителям в Павию, немало их огорчив.

По воспоминаниям сестры Альберта, переезд семьи в Италию стал огромной травмой для юноши: он чувствовал себя несчастным и подавленным. К тому же учитель греческого языка заявил Альберту, что его непочтительность подрывает устои школы, и было бы лучше для него самого, если бы он покинул ее стены. Так что справка о нервном истощении, интерпретируемая Кайзером как «необходимая ложь» и хитроумная уловка, вполне могла соответствовать реальности: он скучал по родителям, страшился муштры, видел, как гибнет их вилла, перестраиваемая новым владельцем, страдал от одиночества и неудобств, ненавидел Германию — вполне достаточно для бегства…

Оставив позади унылое существование в Мюнхене, он присоединился к своей семье в Милане, и за этим последовал один из наиболее счаст­ливых периодов его жизни. Он не захотел омрачить своей вновь обретенной свободы ни школьными обязанностями, ни хлопотами о будущем. Что бы ни случилось дальше, сейчас им владела жажда к знаниям и путешествиям, и, оставив все заботы, он упивался свободой и занимался только своими любимыми предметами. Со своим другом Отто Нойштеттером он совершил сказочное путешествие через Апеннины до Женевы, где жили его родственники. Музеи, шедевры искусства, архитектура старинных соборов, концерты, книги и еще раз книги, семья, друзья, жаркое солнце Италии, свободные, сердечные люди — всё это слилось в бурное приключение, несущее спасение и самопознание.

Новая, более свободная жизнь и независимость в учебе превратили тихого мальчика в общительного молодого человека. Природа Италии и ее искусство произвели на него большое впечатление.

Но праздник жизни длился недолго, дела родителей в Италии шли все хуже, и надо было задумываться о будущем. Аттестата зрелости он не получил, да и по возрасту не имел права поступать в высшее учебное заведение — в Цюрихское высшее техническое училище принимали с 18-летнего возраста, ему же только шел семнадцатый. И все же Альберт решил попытать счастья: после восхитительного и беззаботного года свободы от школы подал документы на инженерный факультет «Политехникума», или «Поли», как кратко называли знаменитое Цюрихское федеральное высшее техническое училище. Экзамены он провалил — знание языков и ботаники, требующее заучивания, было явно недостаточным, хотя математику, химию и физику сдал с блеском, произведя впечатление на профессора Генриха Вебера, передавшего Альберту свое согласие видеть его слушателем на своих лекциях. Это приободрило неудачливого абитуриента. К тому же ректор «Поли» Альбин Герцог посоветовал Альберту не отчаиваться, получить в Швейцарии аттестат зрелости и вновь попытать счастья. Эйнштейну предложили поступить в кантональную школу в немецкоязычном Аарау, отличающуюся прогрессивными методами обучения. Он согласился и, покинув родителей, переселился в Швейцарию. Начался самый плодотворный период его жизни.

В Аарау Эйнштейну повезло дважды: он поселился в семье одного из преподавателей Йоста Винтелера, где его приняли как родного, и занятия в школе впервые приносили ему не раздражение, а удовольствие. Альберт близко сошелся с детьми «папаши Винтелера», к которому испытывал глубокое уважение, и глубоко привязался к фрау Винтелер.

Паулина Винтелер, в отличие от Паулины Эйнштейн, оказалась женщиной милой, доброй и открытой. Она была матерью семерых детей и легко приняла ученика в свой выводок. Письма Альберта к Паулине Винтелер наполнены несвойственной ему теплотой и нежностью. Он зовет ее мамулей и кончает «тысячью добрых пожеланий и поцелуев». Таких слов мы не найдем в корреспонденциях родной матери *.

Семья Винтелер оказалась прочно связанной с семьей Эйнштейна многими узами: один из сыновей, Пол, женился на сестре Альберта Майе, одна из дочерей стала женой его будущего друга Микельанджело Бессо, а самая хорошенькая в семье профессора, Мари — первой любовью самого Альберта. Хотя в краткой истории отношений Альберта и Мари много белых пятен, история эта не красит нашего героя. К ней еще возвратимся.

Альберта приятно поразила освежающая атмосфера кантональной школы, радикально отличающаяся от бурсатства мюнхенской гимназии:

Эта школа оставила во мне неизгладимый след благодаря своему либеральному духу и скромной серьезности учителей, которые не опирались на какие-либо показные авторитеты.

Сопоставление с шестилетним обучением в немецкой гимназии, с ее авторитарным руководством отчетливо показало мне, в какой большой мере воспитание свободным действием и личной ответственности выше воспитания, опирающегося на муштру, внешний авторитет и тщеславие. Подлинная демократия — это не пустая мечта.

Духовная свобода отразилась на настроении, мировидении и планах юноши: у него появились друзья, постепенно исчезла замкнутость, возникла целеустремленность. В одном из своих сочинений он написал:

Мои планы на будущее

Счастливый человек слишком доволен настоящим, чтобы задумываться о будущем. Молодые же люди, с другой стороны, любят строить смелые планы. К тому же для серьезного молодого человека естественно желание составить как можно более точное представление о желаемых целях.

Если мне повезет и я сдам экзамены, то я поступлю в политехникум в Цюрихе. Там я четыре года буду изучать математику и физику. Я пред­ставляю себя преподавателем этих дисциплин, предпочтительно теоретиком.

Вот причины, которые привели меня к таким планам. Прежде всего, это моя склонность к абстрактному математическому мышлению, отсутствие воображения и практической сметки. Мои желания совпадают со склонностями. Это вполне естественно, ведь всякому приятно заниматься тем, к чему у него больше склонностей. Кроме того, занятия наукой дают определенную независимость, которая меня очень привлекает.

В начале 1896-гo Эйнштейн получил из Ульма документ, удовлетворяющий прошение отца вюртембергским властям о выходе из немецкого гражданства. Альберт не хотел оставаться «имперским немцем» по многим причинам, теперь к ним добавилось желание стать гражданином Швейцарии. С конца 1896-го он оказался человеком «без гражданства» и в таком статусе завершил гимназический курс, получив право на поступление в Цюрихский политехникум.

Политехникум не был мечтой Альберта — его влекло в теоретические сферы, он мечтал о «чистой науке», но отец категорически заявил, что надо выбросить из головы «философский вздор» и подумать о толковой профессии. Хотя Альберт вынужден был согласиться, у него надолго сохранились тяжелые воспоминания о разногласиях с отцом. «Ирония судьбы состоит в том, что много лет спустя, когда у них с Гансом Альбертом (сыном самого Альберта Эйнштейна) возникла аналогичная ситуация, Эйнштейн, если не считать того, что он хотел видеть своего сына теоретиком, вел себя в точно­сти, как Герман».

После успешной сдачи экзаменов он зарегистрировался в мэрии как житель Цюриха, обучающийся на учителя математики и физики старших классов. Расходы на обучение 4с ежемесячным содержанием в сто франков взяли на себя женевские родственники, поскольку дела отца и дяди шли все хуже и хуже, что сказывалось на настроении сына:

Бедствия моих несчастных родителей, которые долгие годы не знают ни одного счастливого дня, сильно угнетают меня. Мне больно смотреть на это как стороннему зрителю, ведь я уже взрослый человек... но помочь им не могу ничем. Я для них обуза... Лучше мне было бы умереть. Одна только мысль... что год за годом я не позволял себе ни удовольствий, ни развлечений, поддерживает меня и часто помогает в минуту ­отчаяния.

Действительно ему приходилось трудно: из скудного содержания приходилось ежемесячно откладывать 20 франков на оплату документов, необходимых для получения гражданства в стране Кальвина и Цвингли.

Ничем выдающимся как студент Эйнштейн себя не проявил: он не мог заставить себя заниматься тем, что его не интересовало, но почти все свое время использовал для самостоятельных штудий. Лекции казались ему посягательством на личную свободу, посещал их редко, пользуясь на экзаменах кон­спектами своего однокурсника и друга Марселя Гроссмана. Даже лекции по математике и физике мало привлекали его, зато дома и в библиотеке он с головой погружался в изучение оригинальных трудов Максвелла, Кирхгофа, Больц­мана, Герца, Гельмгольца, Лоренца, Маха. Знакомство с Максвеллом и Махом стало волнующим духовным событием, в немалой степени сформировавшим его физическое и философское мировоззрение. Наиболее глубокое впечатление он вынес из маховской истории развития механики, которую до конца жизни называл «революционным трудом».

Стиль и методика преподавания в Политехникуме обнаруживали существенные различия с закостеневшей и авторитарной прусской школой, поэтому дальнейшее обучение давалось Альберту куда проще. Однако определенные трудности все же возникали. В частности, за годы учебы в Цюрихе у Эйнштейна предельно осложнились отношения с возглавлявшим кафедру физики профессором Г. Вебером (однофамильцем знаменитого физика Вильгельма Эдуарда Вебера). Вебер, занимательный лектор и одаренный экспериментатор, оставался чересчур консервативным в своем неприятии новых теорий в электротехнике. В частности, Вебер негативно относился к теории поля Максвелла, будучи сторонником концепции дальнодействия, и в этом плане у него возникали разногласия с молодым учеником, который интересовался трудами Майкельсона и независимо, не зная об опытах Майкельсона, предложил собственную интерференционную методику, но из-за несогласия преподавателя так и не смог провести задуманные им опыты.

Среди преподавателей Цюрихского политехникума, читавших лекции в бытность там Эйнштейна, находились такие светила, как А. Гурвиц, Г. Вебер, Г. Минковский, но даже им не удалось привлечь внимания строптивого и своеобразного студента, предпочитавшего удовлетворять «святую любознательность» «на стороне». О своих студенческих годах Эйнштейн позже вспоминал:

Я вскоре заметил, что мне придется удовлетвориться ролью посредственного студента. Для того чтобы быть хорошим студентом, надо обладать даром легкого усвоения, желанием сосредоточить свои силы на всем, что вам преподносят, любовью к порядку, чтобы записывать всё, что сообщается на лекциях, и затем добросовестно прорабатывать это. Все эти качества начисто отсутствовали у меня, что я и вынужден был с ­сожалением констатировать. Так я постепенно научился уживаться с в какой-то мере нечистой совестью и устраивать свое учение так, как это соответствовало моему интеллектуальному пищеварению и моим интересам. За некоторыми лекциями я следил с напряженным вниманием. В основном же я много «прогуливал», чтобы со священным трепетом штудировать дома корифеев теоретической физики. Это само по себе было не плохо, но способствовало также тому, чтобы настолько ослабить угрызения совести, что душевное равновесие уже не испытывало сколько-нибудь серьезных нарушений. Интенсивные самостоятельные занятия были просто продолжением прежней привычки; в них принимала участие сербская студентка Милева Марич, на которой я впоследствии женился.

Ни Вебер, ни Минковский не разглядели в нерадивом студенте будущую звезду науки. Вебер как-то сказал Эйнштейну: «Вы способный молодой человек, очень способный, но у Вас есть один  крупный недостаток — Вам ничего нельзя сказать». Эйнштейн не остался в долгу: обозленный на Вебера тем, что он, посулив ему место ассистента, не выполнил обещания, затаил обиду, а гораздо позже зло отреагировал на его кончину: «Смерть Вебера пойдет Политехникуму на пользу».

А. Пайс:

В студенческой жизни Альберта бывали и приятные моменты. Изредка он позволял себе сходить на концерт или в театр, зайти в кафе с приятелями или приятно провести время в семье историка Альфреда Штерна, побывать у Марселя Гроссмана, сокурсника и друга. В Цюрихе Эйнштейн познакомился с Микельанджело Бессо, ставшим его другом на всю жизнь. Тогда и позднее Эйнштейн наслаждался дарами дружбы и прекрасного — литературы и музыки. Но даже в молодости ничто не могло отвлечь его от признания, которое он с поэтической точностью описал в 18 лет: «Напряженная работа и созерцание природы... вот ангелы, которые поддержат и укрепят мой дух и поведут меня через бури жизни».

Курс высшей школы дался Альберту не без труда. Дело не в способно­стях, а в нонконформизме человека, больше всего дорожившего независимо­стью и свободой, сверхчувствительного к давлению и навязыванию чужой воли. Прислушаемся к его собственному признанию:

Такое принуждение настолько меня запугивало, что целый год после сдачи окончательного экзамена всякое размышление о научных проблемах было для меня отравлено. При этом я должен сказать, что мы в Швейцарии страдали от такого принуждения, удушающего настоящую научную работу, значительно меньше, чем страдают студенты во многих других местах... В сущности, почти чудо, что современные методы обучения еще не совсем удушили святую любознательность, ибо это нежное растеньице требует, наряду с поощрением, прежде всего свободы — без нее оно неизбежно погибает.

В Политехникуме Альберт сблизился с несколькими студентами-эмигрантами, некоторые из которых — Конрад Габихт, Марсель Гроссман, Фридрих Адлер, Луи Коллрос, Якоб Эрат — продолжили дружбу и после окончания учебного курса. Гроссман сделался математическим советчиком Эйнштейна при создании общей теории относительности, Габихт стал членом «Академии Олимпия», сыгравшей немалую роль в философской и гносеологической подготовке главного жизненного труда великого физика, Адлер в 1909-м отказался в пользу друга от предложенной ему кафедры теоретической физики в Цюрихе, ибо считал Эйнштейна более достойным претендентом.

Среди знакомых была и Милева Марич, эмигрантка из Австро-Венгрии, серьезная и молчаливая студентка, не отличавшаяся особыми способностями и красотой, но живо интересующаяся трудами великих ученых. Видимо, Альберту нужен был слушатель, роль которого охотно играла Милева.

Как я уже упоминал, в семнадцатилетнем возрасте, живя в семье профессора Йоста Винтелера в Аарау, Альберт пламенно влюбился в его дочь Мари, которая была на два года старше его. О кратковременной истории их отношений можно судить по немногочисленным письмам, не дающим, однако, возможности понять все перипетии этой скоропалительной и быстро прогоревшей любви.

Внешне история первой любви Альберта с его рано проснувшейся чувственностью кажется тривиальной: внезапная влюбленность, длившаяся с конца 1895 до осени 1896 года, страстные взаимные признания и письма («...радость любви сильнее, чем боль разлуки. Только теперь я понимаю, насколько ты, мое солнышко, стала необходима мне для счастья... Ты значишь для моей души больше, чем прежде значил весь мир»), столь же внезапное охлаждение к возлюбленной. Настораживают детали...

Настораживают детали, свидетельствующие о крайнем эгоцентризме, я бы даже сказал, далеко не юношеской «практичности» молодого человека. Любовь к Мари носила платонический характер («Мы горячо любили друг друга, но это была совершенно идеальная любовь», — позднее признавалась Мари), но даже после разлуки (Альберт уехал в Цюрих, Мари — в Олсберг учительницей), студиозиус отправляет брошенной возлюбленной свое грязное белье в стирку — почтой туда, почтой обратно.

Нет сомнений в том, что именно Альберт охладел к Мари, а не она к нему. Тем не менее, он обвинил ее в том, что она уехала в Олсберг, дабы положить конец их отношениям — обвинение явно лицемерное, ибо Альберт первым покидает Аарау и первым заговаривает о разрыве. Из писем Альберта «маме номер два» Паулине Винтелер следует, что он сознавал, сколько страданий причинил ее дочери, «этому милому ребенку».

Пройдет несколько лет, Альберт вычеркнет Мари из своей жизни, он встретится с Милевой и... будет шантажировать будущую жену своей первой любовью: обещая Милеве не посещать Винтелеров слишком часто, тем более, что «сейчас в семью возвращается старшая дочь, та самая, в которую четыре года назад я был так безумно влюблен», он — бессердечно и со скрытой угрозой — добавлял: «Сейчас я защищен крепостными стенами своего спокойствия и чувствую, что я почти в безопасности. Но я знаю, что стоит мне увидеть ее еще несколько раз, и я утрачу контроль над собой. Я в этом уверен и боюсь этого как огня».

Как он сам объяснит разрыв с Мари после бурного чувство- извержения, заставившего даже суровую мать Альберта поверить и принять старшую дочь Винтелеров в качестве потенциальной невестки, которую она так и не увидела? Туманное объяснение находим в письме Альберта Паулине Винтелер:

Я испытываю своеобразное удовлетворение оттого, что сам отчасти разделяю боль, которую причинило нашей милой девочке мое легкомыслие и непонимание того, насколько она хрупка и ранима. Напряженная интеллектуальная работа и стремление постигнуть замысел Господа — эти дарующие силу и утешение, но бесконечно строгие ангелы, которые проведут меня невредимым сквозь все несчастья. Если бы я мог поделиться их утешительными дарами с нашей милой девочкой. И все же — какой это странный способ переносить жизненные бури: в минуты просветления я кажусь себе страусом, прячущим голову в песок, чтобы избежать опасности. Человек создает себе крошечный мир, и каким бы жалким и незначительным этот мир ни был по сравнению с вечно переменчивым величием подлинной жизни, человек чувствует себя в нем чрезвычайно большим и значительным, в точности как крот в своей норе. Но стоит ли очернять себя, если это, когда потребуется, сделают другие. На этом кончаю.

Комментарии биографов А. Эйнштейна:

Рассуждения Эйнштейна о том, что он посвятит себя «строгим ангелам науки» (а не проказливому ангелочку Мари), нам уже знакомы. Они соответствуют той же попытке уйти в надличное, какую он, в соответствии с его поздними автобиографическими заметками, уже предпринимал в детстве. Однако ясно, что в тот раз она не удалась, иначе зачем было бы предпринимать ее снова.

Исследователь жизни и творчества Эйнштейна Роберт Шульман не сомневается, что перед нами — искренняя декларация о намерениях. «Я верю ему на слово, когда он говорит матери Мари, что найдет свою судьбу в заоблачных высях. Это голос его подлинного «я», хотя в высказывании присутствует и лукавство, и театральность». Однако, рассуждая таким образом, Роберт Шульман игнорирует вторую часть приведенного отрывка, где Эйнштейн размышляет о том, что нелепо вести себя как страус. Этот пассаж полностью опровергает предшествующие утвер­ж­дения — в нем больше всего наблюдательности, проницательности по отношению к себе и, соответственно, убедительности. Первые три вы­сказывания исполнены величавого самодовольства, тон их по отношению к Мари самый покровительственный. По сути они — не что иное, как подростковая поза, и странно, что они звучат камертоном по отношению к большей части жизни Эйнштейна. В своих автобиографиче­ских набросках, отмеченных, впрочем, некоторой непоследовательностью, Эйн­штейн не выражает и тени сомнения в том, что избежать «слишком человеческого» и возможно, и желательно. А из письма к Паулине Винтелер видно, что еще совсем юношей в светлые минуты он понимал всю абсурдность этого намерения. Эйнштейн не пишет ни о стремлении уйти в науку, ни о намерении посвятить себя великому делу, которое потребует от него полной самоотдачи. Нет, он пишет о превращении в крота, который прячется в вырытую им самим нору. Если бы Эйнштейн мог обозначить границы своего мира, то оказался бы в нем самой важной персоной: запросы ближних его не заботили. Как и в период своей детской «религиозности», побег в надличное, который он затевал, оказывался побегом в чисто личное.

Есть какая-то непоследовательность и в следующем письме Альберта «маме номер два», в котором, с одной стороны, речь идет о том, что Мари «отвлекала его от занятий», а с другой, содержится признание, что Бог обратил его стопы к «одному из тех ангелов, что не грозят чувствительным душам своим опасным двуострым мечом»; возможно, этим «ангелом» уже стала Милева... Во всяком случае, сама Мари говорила, что их любовь разрушила другая женщина.

Вряд ли Альберт разбил жизнь Мари, но после разлуки, сильно травмировавшей девушку, заставившей ее страдать, она практически не знала счастья. В 1906-м ее подкосила трагическая смерть матери, затем был неудачный брак, незадолго до войны она обращалась за помощью к уже ставшему знаменитым другу юности — оказать ей содействие в эмиграции в США, но помощи, ­видимо, не последовало… Увы, Мари открывает скорбный список душевнобольных, которых станет несколько в жизни Эйнштейна и которые — не без оснований — могли бы бросить упрек гению в причастности к их трагедии...

В доме Винтелеров Альберт музицировал не с одной Мари.

Его дружба с Джулией Ниггли, дочерью муниципального чиновника и историка музыки, была настолько близкой, что девушка решилась обратиться к Эйнштейну за советом насчет своих отношений с возлюбленным, человеком намного старше нее. Девушка переживала, что он не ­хочет на ней жениться. Эйнштейн ответил ей достаточно резко:

«Какая, должно быть, странная вещь девичья душа! Неужели вы дейст­вительно верите, что можно обрести прочное счастье благодаря другим людям, даже благодаря союзу с единственным и любимым человеком? Породу животных, называемых мужчинами, я знаю на собственном опыте достаточно хорошо, так как сам к ней принадлежу. Ручаюсь вам, от нас нельзя ждать чересчур многого. Сегодня мы мрачны, завтра — пребываем в превосходном настроении, послезавтра холодны, как лед, потом снова раздражены настолько, что нам, кажется, надоело жить; и я еще не упомянул наш эгоизм, неверность и неблагодарность — качества, которыми мы наделены в куда большей мере, чем вы, добродетельные девушки...»

Когда писались эти слова, у двадцатилетнего Эйнштейна уже начинался роман с Милевой.

Альберт и Милева познакомились в Политехникуме зимой 1896-го, но в течение года их отношения находились на уровне тепла, еще не перешедшего в сердечность и пламенность любви. Во всяком случае, когда Милева перешла на зимний семестр 1897 года в Гейдельбергский университет, их переписка носила все еще дружеский характер. Здесь нет любовных излияний, зато много «физики и лирики». В одном из писем Милевы из Гейдельберга находим:

Я сомневаюсь, что человек неспособен постигнуть понятие бесконечности, потому что таково устройство его мозга. Он понял бы, что такое бесконечность, если бы в юные годы, то есть тогда, когда формируются его представления и способности к восприятию, ему позволили дерзко устремить свой ум в просторы мироздания, а не удерживали бы его дух, как в клетке, в пределах интересов к земному или, хуже того, в четырех стенах застойной провинциальной жизни. Если человек способен помыслить о бесконечном счастье, он должен уметь постигнуть бесконечность пространства — я думаю, второе куда проще сделать.

По возвращении «маленькой беглянки» начинается все большее сближение Альберта и Милевы: они вместе штудируют конспекты Гроссмана, сидят рядом на занятиях, он пользуется ее книгами по физике...

Судя по письмам Эйнштейна, Милева все в большей степени становится его интеллектуальной соратницей, шаг за шагом она идет вместе с ним по дорогам науки. Пока он опережает ее, но готов вернуться к старому материалу и дать ей возможность его нагнать. Из их сохранившихся писем не следует, что Милева привносила в его труды новые идеи или способствовала его прозрениям, но она создавала благоприятную атмосферу для его штудий. Наконец-то после его филистеров-родителей и непритязательной Мари Винтелер рядом с Эйнштейном был человек, обладающий глубоким интеллектом и способный разделить его интересы.

Милева, которой предстояло стать женой и матерью детей Альберта, была сербкой из Воеводины, в ту пору входившей в нищую Венгрию. Свою родину она в шутку называла «краем разбойников и повстанцев», что во многом соответствовало действительности. Во всяком случае, ее отец выбрал военную карьеру, преуспел в ней и, по свидетельству близко знавших его людей, навсегда сохранил военную выправку, гордость и заносчивость. Милева, первенец в семье Милоша и Марицы Марич, навсегда осталась любимицей отца, звавшего ее ласкательным именем Мицца, которым затем часто пользовался и ­Альберт.

Милева была невысокого роста, отличалась застенчивостью; всю жизнь, с самого детства, ее угнетало то, что она прихрамывала на левую ногу. У нее был врожденный вывих бедренного сустава, но этого не замечали, пока она не начала ходить. Возможно, ее застенчивость вкупе с хромотой, не позволявшей девочке участвовать в подвижных играх, и побудили Милеву уйти в свой собственный мир. Один из ее сербских биографов пишет, что ее ум и жажда знаний проявились еще в начальной школе. Престарелая учительница как будто бы сказала Милошу: «Эту девочку надо беречь. Она — необыкновенный ребенок».

Милош серьезно заботился об образовании дочери. В семье у него говорили на немецком, который он выучил на военной службе. В детстве Милева читала на немецком языке сказки братьев Гримм и Ганса Христиана Андерсена. Отец декламировал ей сербские народные стихи, и она со слуха заучивала их наизусть; с восьми лет Милеве давали уроки игры на пианино.

Милева имела незаурядные способности, блистала по физике и математике, прекрасно рисовала и одно время даже занималась в мужской классиче­ской школе вместе с юношами, что являлось исключительным случаем в Австро-Венгрии. Однако у нее было слабое здоровье, она переболела в детстве легочной болезнью (возможно, туберкулезом), и Альберт видел в ее хвори причину множества последующих несчастий (речь шла о депрессивных состояниях, в которых, как мне кажется, виновата не столько ее болезнь, сколько будущий муж...).

Милева Марич приехала в Швейцарию в конце 1894-го — лечиться и учиться. Она кончила среднюю школу в Цюрихе, занималась на медицин­ском факультете Цюрихского университета, незадолго до этого открывшего свои двери для женщин, а в октябре 1896-го перевелась на педагогический факультет Цюрихского политехникума, где в то время учился Альберт. Ей шел двадцать первый год и она была единственной девушкой на физико-математическом факультете.

Люди, знавшие Милеву в Цюрихе, описывают ее как «милую, застенчивую, доброжелательную» девушку, «непритязательную и скромную». Ее приятельница-сербка Милана Бота писала домой, что Милева «очень хорошая девушка, только слишком серьезная и спокойная. Глядя на нее, трудно предположить, что она настолько умна». Бота вскоре выяснила, что на самом деле в Милеве куда больше и теплоты, и даже озорства, чем казалось на первый взгляд. Так, Бота писала родителям, что в ее же доме снимал помещение «чудаковатый болгарин», которого они с Милевой передразнивали «и очень смеялись». Одновременно Милеве были свойственны замкнутость и стремление держаться в тени, возможно, отчасти обусловленные тем, что сверстники не считали ее физически привлекательной. В другом письме Бота говорит, что Милева «маленькая, хрупкая и плоская». Она упоминает также хромоту Милевы и ее сильный акцент, но отдает должное «ее приятной манере держаться».

В Милеве Альберт находил высоко ценимые им человеческие качества: независимость, уверенность в себе, внутреннюю дисциплину, живой ум, отсутствие излишнего почтения к авторитетам, граничащую с прямолинейностью честность, душевную открытость. Отношения между ними не очень быстро, но непреклонно эволюционизировали к близости и любви; в августе 1899 года в письмах появляется «Дорогая Долли»; в октябре — «Милая, дорогая Долли», в 1900 они переходят на «ты», через год она становится «милой малышкой» и затем «милой возлюбленной малюткой». Весной 1901 года находящийся в Италии Альберт буквально засыпает Милеву нежными письмами: «Ты обязательно должна приехать сюда, моя очаровательная волшебница. Потеряешь немного времени и доставишь мне небесные наслаждения».

В разные периоды он называл Милеву своей маленькой колдуньей, своим лягушонком, своим котенком, своим уличным мальчишкой, своим ангелом, своей правой рукой, своим бесценным ребенком, своей маленькой чернушкой и придумывал множество вариаций упомянутых имен. Она же была более постоянной, именуя его «Джонни». Это прозвище впервые появляется в том же письме, где в первый раз фигурирует обращение на «ты». Вот оно, самое короткое и нежное из ее писем.

«Мой милый Джонни,

Потому что ты мне так дорог и ты так далеко от меня, что я не могу тебя поцеловать, я пишу тебе, чтобы спросить, нравлюсь ли я тебе так же, как ты нравишься мне? Ответь мне немедленно.

Целую тебя тысячу раз. Твоя Долли».

Крепнущая любовь Альберта-Джонни к Долли поначалу встречала непонимание знавших их людей. Он был красив и обаятелен, она невзрачна, болезненна и хрома. Нo Милева любила музыку, прекрасно пела и это — вкупе с ее умом и душой — все больше покоряло грядущего гения. Ко всему прочему она прекрасно готовила, женским чутьем усвоив, что путь к сердцу Альберта лежит через его желудок (это соответствовало действительности). Она пo-матерински заботилась о своем любимом и, как могла, компенсировала его «безнадежную непрактичность», если можно так выразиться, — надмирностъ, хотя как мы увидим, эти качества больше следовали из его эгоизма, чем из «святости».

П. Микельмор:

Она судила о людях куда быстрее, чем он, и была тверда в своих симпатиях и антипатиях. По любому вопросу, о котором заходил спор, у нее была определенная точка зрения. Она составляла для себя планы (учебные в том числе) на долгое время вперед. Она пыталась упорядочить и жизнь Альберта. …Она заставляла его регулярно питаться и подсказывала, как ему спланировать свой скромный бюджет. Часто его рассеянность приводила ее в ярость. Он смотрел, как крошечная девушка разгневанно топает ножкой, и в глазах у него вспыхивал насмешливый огонек. Он говорил что-нибудь смешное или корчил уморительную гримасу, он пускал в ход свое обаяние, и она постепенно успокаивалась.

Если признаться откровенно, Милева слишком многим устраивала Альберта, говоря на утилитарном языке, была ему удобна; она стала для него одновременно матерью, наставницей и коллегой. «Мне не хватает твоего благословенного указующего перста, который всегда ведет меня в нужном направлении», — писал он ей из Милана от родителей. С Милевой он делился зачатками своих идей и часто она оказывалась первой, с кем он их обсуждал. Из его писем видно, что возможность делиться идеями с заинтересованными людьми была ему в радость.

Впрочем, даже в период ухаживания за Милевой Альберт никогда не поступался собственными интересами и удобствами. Он не отказывал себе в маленьких удовольствиях и, по-видимому, не задумывался о том, как будут восприняты его прихоти близкими людьми. Милева буквально надрывалась, готовясь к экзаменам за пропущенный (проведенный в Гейдельберге) семестр, а он вместо помощи укатил в Меттменштеттен к «сестре и матери-наседке», хотя в ту пору они казались ему «ограниченными обывательницами». Он писал Милеве пламенные письма и в том же курортном городке флиртовал с юной Анной Шмидт, ходил с ней в горы и перед отъездом записал в альбом следующие стихи:

Юная девушка, маленькая и прекрасная,
Что же мне написать вам здесь?
В голову приходит столько разных мыслей,
И среди них одна — о том,
Как я целую ваш маленький ротик.
Если вы за это рассердитесь,
Не надо кричать и плакать.
Самым справедливым наказанием было бы
Вернуть мне поцелуй.
Примите эти стихи
На память о вашем приятеле-повесе.

Судя по всему, отношения с Милевой не связывали Альберта Эйнштейна до такой степени, чтобы он перестал активно искать женского общества. Он приглашал в Меттменштеттен, в отель Джулию Нигли, приятельницу из Аарау, более чем смущенную таким «нетипичным» для того времени предложением. Много и часто музицировал с Сюзанной Маркволдер, дочерью квартирной хозяйки, и приглашал ее кататься на парусной лодке по Цюрихскому озеру. Биографы обращают также внимание на интерес, проявленный им к Мари Рохрер, с которой часто встречался в библиотеке.

Паулина Эйнштейн, зная «многолюбие» сына, мало реагировала на его увлечения, но к Милеве выказывала нескрываемую враждебность. Причин тому было много: возраст (Милева была на четыре года старше Альберта), серб­ское происхождение (славяне — люди второго сорта), нездоровье и физиче­ский недостаток. Милеву огорчало отношение Паулины, и она искала утешения в любви ее сына. Увы, переписка Эйнштейна и Марич в решающий момент их отношений, когда Альберт заговорил о браке, не сохранилась, но очевидно, что кризис в отношениях с семьей был неминуем. Незадолго до окончания курса в Политехникуме Альберт уже принял окончательное решение жениться. Когда, встретившись с матерью в Мелхтале, он сообщил ей о нем, шторм разразился...

«Мама зарылась лицом в подушку и разрыдалась, как ребенок. Успокоившись, она немедленно пошла в яростную атаку: «Ты губишь свое будущее, ты закрываешь себе все возможности», «Ее ни в одной приличной семье не примут», «Если она окажется в положении, я тебе не завидую». Последний ее выпад, после множества предыдущих, вывел меня из терпения. Я стал яростно отрицать, что мы жили в грехе, и разругал ее на все корки...»

Паулина больше всего боялась, что молодые люди «уже были близки»; если нет, у нее оставалась надежда, что еще возможно предотвратить несчастье. Так как сын сказал, что ее опасения безосновательны, она слегка утешилась, но продолжала оскорблять Милеву. «Она — как ты, она — книжный червь, а тебе нужна жена, — сказала она Альберту и нанесла завершающий удар. — Когда тебе исполнится тридцать, она будет старой каргой».

Эйнштейн презрительно отозвался о грубости, с которой Паулина поносила его возлюбленную, он писал Милеве, что мать своим поведением вызвала у него только ярость.

Герман Эйнштейн также встретил известие о браке сына с Милевой с негодованием. Он считал брак преждевременным по причине материальной неопределенности сына. Это следует из жалобы Альберта Милеве, что, с точки зрения родителей, жена — это роскошь, которую мужчина может себе позволить, лишь добившись материальной независимости. Это, писал он, ставит жену и проститутку на одну доску, с той разницей, что у жены контракт пожизненный. Альберт сожалел, что преждевременно объявил родителям о помолвке, и просил невесту не обрушивать эту новость на голову сербской семьи. Он явно поспешил с этим, «с моей стороны было бы разумнее держать язык за зубами». О чувствах, обуревавших им в это время, свидетельствует письмо «милому котенку»:

Мои родители очень встревожены моей любовью к тебе. Мама ча­сто и горько рыдает, и у меня нет здесь ни минуты покоя. Мои родители оплакивают меня почти как если бы я умер. Они не устают повторять, что моя привязанность к тебе принесет мне несчастье, они считают, что ты слабого здоровья. ...Ох, Долли! От этого можно сойти с ума.

Сопротивление семьи обескуражило Альберта, но не заставило его отступить, может быть, даже подзадорило упрямство и страсть. Именно после перенесенных семейных бурь он признался Милеве, что только теперь осознал, как безумно в нее влюблен, что без нее чувствует себя потерянным, лишенным внутреннего стержня:

Когда тебя со мной нет, я не знаю, что с собой делать. Когда я сижу, мне хочется отправиться на прогулку, когда гуляю, мне хочется вернуться домой, когда развлекаюсь, мне хочется учиться, когда сажусь заниматься, то не могу сосредоточиться; а когда ложусь спать, то недоволен тем, как провел день.

Весной 1901 года находящийся в Италии Альберт буквально засыпал Милеву нежными письмами, полными душевных излияний.

Гордый своим сопротивлением родителям, Альберт порой ощущал себя ницшеанским Заратустрой, но на самом деле приступы оптимизма чередовались с периодами отчаяния, ликование по поводу неодержанной победы внезапно уступало печальной необходимости жить «среди этого стада убогих людей». Альберт угнетен не только перипетиями борьбы с семьей за Милеву, но и мыслями об их совместной жизни и будущей карьере.

Много лет спустя отношения Альберта с родителями и его собственный опыт женитьбы найдут отражение в его советах, которые он даст одному из своих многочисленных корреспондентов.

28 октября 1951 года выпускник психологического факультета прислал Эйнштейну изящно сформулированное письмо, в котором просил совета. Студент был единственным сыном в неортодоксальной еврейской семье. Полтора года тому назад он полюбил девушку христианского вероисповедания. Зная о скрытых трудностях смешанных браков, о тех неумышленных ранах, которые наносятся необдуманными замечаниями посторонних людей, влюбленные много времени проводили в обществе друзей и знакомых и убедились, что их любовь в состоянии выдержать такого рода стрессы. Девушка по собственному почину выразила желание перейти в иудаизм, чтобы будущие дети воспитывались в более однородной семье. Она нравилась родителям студента, но они боялись смешанного брака и высказали вслух свои опасения. Молодой человек разрывался между любовью к девушке и желанием не отчуждаться от родителей и не причинять им боли. Он спрашивал, верно ли, что для человека, вступающего в самостоятельную жизнь, супруга важнее родителей. Эйнштейн на обороте письма сделал по-немецки набросок ответа. Вот его перевод: «Должен прямо сказать — я не одобряю родителей, оказывающих давление в принятии решений, которые повлияют на будущую жизнь детей. Такие проблемы каждый должен решать сам. Но если вы хотите принять решение, с которым ваши родители не согласны, вы должны задать себе такой вопрос: достаточно ли я независим и внутренне устойчив, чтобы не потерять душевное равновесие, после того как пойду против воли родителей? Если вы в этом не уверены, то в интересах девушки вам не следует совершать планируемый вами шаг. Только от этого должно зависеть ваше решение».

Осенью 1900 года Альберт Эйнштейн, сдав выпускные экзамены со средним баллом 4,91 из 6, покинул стены Политехникума. Его друзья — Гроссман, Эрат, Коллорс — были приглашены на кафедры физики или математики, однако ему, единственному из четырех выпускников, такого предложения не по­следовало. Он возлагал надежды на то, что возглавлявший законченное им отделение профессор Адольф Гурвиц положительно отреагирует на письменное прошение с предложением его услуг на вакантное место ассистента и даже написал Милеве, что «почти не сомневается» в том, что место будет за ним, однако поначалу обнадеживший выпускника профессор в должности отказал. Для Альберта наступили тяжелые времена. Выплата пособия от женевских родных прекратилась, в получении должности в университете ему отказали, он едва сводил концы с концами, перебиваясь частными уроками, случайными расчетами, временным преподаванием в технической школе, репетиторством в частном пансионе. Независимость суждений и чувство собственного достоинства не раз делали его «персоной нон грата». Даже постоянное место учителя оказалось недосягаемым.

Стена, воздвигнутая перед ним в Политехникуме, охватывала и среднюю школу. Он недоумевал: может быть, сказываются общие условия безработицы, может, дело в том, что он не коренной швейцарец, или в его происхождении, или в нем самом?

Еще в 1899-м с помощью отца Альберт подал прошение о принятии швейцарского гражданства, но лишь в 1901-м, отдав последние сбережения, ответив на кучу вопросов и заверив власти об отсутствии склонности к алкоголю, получил права гражданина кантона Цюрих и собственно Швейцарии. Он был благодарен властям и сохранил швейцарское гражданство до конца жизни, несмотря на все превратности судьбы. Швейцария навсегда осталась для него «прекраснейшим уголком земли».

Приятным событием этого безрадостного для Эйнштейна времени стала публикация его первой статьи по проблеме капиллярности в престижном немецком журнале A n n a l e n d e r P h y s i k. Хотя в дальнейшем он не придавал значения первой своей научной работе, в момент ее выхода в свет с публикацией связывалась надежда получить работу. В начале года, гостя у родителей в Милане, Эйнштейн направил письма профессорам Вильгельму Оствальду в Лейпциг и Камерлинг-Оннесу в Лейден, приложив к ним оттиск своей работы и предложив свои услуги «специалиста по математической физике», но ответов не получил. Это глубоко обескуражило молодого человека, о чем засвидетельствовал его отец:

Мой сын глубоко разочарован своим теперешним положением — он без работы. День за днем в нем растет убеждение, что его карьера не удалась... Сознание того, что он обуза для нас, людей малосостоятельных, тяготит его.

Находясь у родителей в Милане, Альберт направлял просьбы о работе в различные университеты, судя по всему безответные. Ученые мало отличаются от чиновников по части интуиции — они даже не подозревали, какая честь им оказывалась...

Возможно, трудности Эйнштейна с поиском работы связаны с плохими отзывами профессора физики Цюрихского политехникума Генриха Вебера. Как-то Вебер сказал Альберту, что он умен, но обладает крупным недостатком — не терпит замечаний. Язвительный студент не остался в долгу. Теперь Эйнштейн полагал, что его безуспешные попытки получить место ассистента в Вене, Лейпциге, Геттингене, Штутгарте, Болонье, Пизе и т. д. («Скоро все физики от Северного моря до юга Италии удостоятся чести прочитать мои просьбы о приеме на работу») — козни «герра Вебера».

Живя в родительском доме, Эйнштейн чувствовал, что груз проблем, лежащих на его плечах, становится еще тяжелее. Он понял, как сильно ухудшилось и продолжает ухудшаться финансовое положение его родителей. На них наседал главный кредитор Германа, один из дядьев Эйнштейна, которому тот дал прозвище «Рудольф богатый». Отчаянье Альберта, становясь все глубже, передавалось его родителям. Герман по секрету от сына написал Рудольфу Оствальду, одному из двух профессоров в Цюрихе, к которым Эйнштейн обращался с просьбой об устройстве на работу. Герман Эйнштейн безуспешно просил Оствальда черкнуть несколько слов поддержки его сыну, который чувствовал себя «глубоко несчастным», так как у него почти не было надежд на дальнейшую академическую карьеру: его «угнетает мысль, что он, оставаясь без работы, возлагает дополнительное бремя на нас, людей со скромными средствами».

Летом 1901 года друзья из Политехникума, зная о бедственном положении Альберта, дали ему рекомендацию два месяца поработать учителем в школе небольшого городка Винтертура вблизи Цюриха. Он должен был замещать штатного учителя начертательной геометрии, призванного в армию. Альберт согласился и, в ожидании поездки в Винтертур, пригласил Милеву отдохнуть с ним в городе Камо на берегу одноименного озера. Это были совершенно упоительные дни, как следует из писем обоих, но неожиданным итогом встречи стала беременность невесты…

Вскоре Милева обнаружила, что беременна. Для молодой женщины это была плохая новость. Милева была одна, вдали от родных, ей оставалось всего два месяца до экзаменов, столь существенных и для ее самооценки и для ее будущей карьеры. Ее возлюбленный — нищий мечтатель, их брак для него — всего лишь туманная перспектива, у него все еще нет постоянной работы, его родители терпеть ее не могут. Милева обожала Эйнштейна и гордилась, что носит под сердцем его ребенка, материнский инстинкт был у нее очень силен, как покажут в дальнейшем ее отношения с сыновьями, но в сложившейся ситуации беременность отодвигала счастливое будущее, о котором она мечтала, в еще более туманную даль.

По-видимому, о своем состоянии Милева сообщила Эйнштейну во время одной из его поездок в Цюрих, его письмо (самое раннее из сохранившихся, где об этом упоминается) датировано 28 мая 1901 года. Письмо открывают выражения трогательной и непритворной радости, но к будущему отцовству Эйнштейна это отношения не имеет. Он сначала пишет, как вдохновила его недавно вышедшая статья по физике, и только потом — об их с Милевой будущем.

«Мой милый котенок!

Я только что прочел статью Ленарда о влиянии ультрафиолетового излучения на возникновение катодных лучей, она доставила мне такое удовольствие, вызвала такой восторг, что я непременно должен с тобой поделиться. Живи спокойно, будь весела, ни о чем не тревожься. Я не ­оставлю тебя и разрешу все наши проблемы к общему благополучию. Потерпи немного. Ты увидишь, что мои объятия не такой уж ненадежный приют, пусть даже сначала все у нас получается не слишком гладко. Как ты себя чувствуешь, дорогая? Как наш мальчик? Представляешь, как будет прекрасно, когда мы снова сможем работать вместе, без всяких помех, и никто не посмеет указывать нам, что и как надо делать. Множество радостей будет тебе наградой за все твои нынешние неприятности, мы будем жить мирно и счастливо».

Из письма не видно, чтобы Эйнштейн отдавал себе отчет, как сильно рождение ребенка может изменить его жизнь, как мало у него шансов на то, что они с Милевой «снова смогут работать вместе, без всяких помех». И думать, что Милеве в ее положении захочется ликовать с ним вместе по поводу открытий Ленарда, тоже достаточно нелепо. О будущем ребенке Эйнштейн упоминает шутливо и вскользь, отделываясь словами, что это непременно будет мальчик. Похоже, что он старается относиться к ситуации как можно легче.

Альберт не сразу осознал новую ситуацию с Милевой, о чем свидетельствуют его письма к возлюбленной, в которых проблема ее беременности всегда отодвинута на задний план. Но необходимо было принимать решение, и, в конце концов, он написал ей, что как только он найдет работу, они поженятся, поставив семьи перед свершившимся фактом. «Тогда никто не сможет бросить в мою любимую камень, и горе тому, кто посмеет сказать хоть слово упрека в твой адрес». Хотя в старости Эйнштейн утверждал, что женился на Милеве из чувства долга, это была неправда — он нуждался в ее поддержке и по-своему любил ее. Правда, любовь была далеко не само­отверженной: вместо того, чтобы поддержать беременную девушку в трудное для нее время, помочь ей подготовиться в таком состоянии к экзаменам в Политехникуме, он укатил из Винтертура в Меттменштеттен к матери и сестре, написав Милеве, что у матери есть какие-то подозрения насчет их близких отношений.

Экзамены Милева провалила и в состоянии крайней подавленности вернулась в Воеводину сразу с двумя «неприятными новостями». Правда, Альберт согласился с ее предложением предварить ее приезд письмом с обещанием скорой женитьбы. Письмо успокоило огорченных родителей, но, увы, оказалось не единственным. Другое письмо прислала в Воеводину мать «жениха», не скрывая того, что она думает о развратной совратительнице ее ангельского сына.

Судя по всему, Альберт не задумывался всерьез, что вскоре ему предстоит стать отцом. За все время беременности Милевы он ни разу с ней не встретился, даже позабыл поздравить с днем рождения и уклонился от приглашения приехать к ней в Штейн-Ам-Рейн, находящийся в нескольких милях от Шафхаузена, где он тогда преподавал. Он писал ей теплые письма, жаловался в них на свое одиночество, делился своими горестями, которых, надо признать, в молодости ему хватало, но предпочел нести «ужасный груз» в гордом одиночестве.

П. Картер, Р. Хайфилд:

О том, что у Милевы очень скоро родится ребенок и с этим могут быть связаны реальные трудности, Эйн-штейн особенно не задумывался. Он отделывался тем, что, шутя, называл будущее дитя «Гансерль» (Гансик), имея в виду, что это должен быть непременно мальчик. Милева же писала ему о нашей «Лизерль» (Лизочка), с шутливой настойчиво­стью намекая, что ждет девочку. Он просил ее нарисовать «смешную малютку», которую она собирается произвести на свет. Более серьезным тоном он упомянул о ребенке только один раз, причем слова его носят достаточно зловещий характер. «Нам осталось решить только одну проблему, как оставить нашу Лизерль при нас. Мне не хотелось бы от нее отказываться. Спроси своего отца. Он человек опытный и знает жизнь лучше, чем твой совсем заработавшийся и непрактичный Джонни». За этими словами следует шутливое предупреждение, что малютке ни в коем случае не нужно давать коровье молоко, потому что от него глупеют.

Однако эта шутка едва ли сделала предыдущую фразу более безобидной. Мы не знаем, возникал ли в предыдущих письмах вопрос о том, чтобы отдать ребенка в чужие руки. Возможно, именно в этой связи Милева в одном из писем говорит Эйнштейну, что с Савич нужно сохранять хорошие отношения, «потому что она может помочь нам в очень важном деле». Но фраза эта настолько туманная и расплывчатая, что на ней нельзя основывать никаких выводов. Слова Эйнштейна написаны в нетипичной тональности и кажутся неискренними. Они служат намеком, что он уже сделал выбор (не в пользу ребенка) и хочет, чтобы другие его поддержали. Милева была на сносях, но конкретного предложения заключить брак так и не получила. Незамедлительно съезжаться с ней Эйнштейн тоже не собирался.

Найти постоянную работу Альберту помог тот же человек, который выручал его своими конспектами. Марсель Гроссман рассказал своему отцу о бедственном положении друга, после чего тот порекомендовал Альберта Фридриху Галлеру, директору Федерального патентного бюро в Берне. Галлер пригласил молодого человека для беседы, в ходе которой обнаружил полное отсутствие необходимой технической подготовки. Тем не менее, чутье подсказало ему, что в соискателе есть нечто более основательное, нежели знание специфики патентного дела. Возможно, его покорило глубокое знание максвелловской теории электромагнетизма. Вакансия была открыта.

В ожидании окончательного решения Эйнштейн не терял времени. В ноябре 1901-го в Цюрихский университет он представил диссертацию на ­соискание научной степени доктора философии — это была статья, позже появившаяся в A n n a l e n d e r P h y s i k. Нo профессор Клейнер отклонил работу Эйнштейна.

В конце января или в начале февраля 1902 года Милева родила дочь Лизерль. Роды были трудными, она долго болела, у нее не было даже сил писать Альберту, видимо, она рожала в доме своего отца, и Эйнштейн так никогда и не увидел своего первенца. После рождения Лизерль Альберт пишет Милеве умильные письма: «Как ты хотела, родилась Лизерль. Здорова ли она, послушна? Какого цвета глазенки? На кого из нас больше похожа?» Но, по мнению биографов, подлинные чувства будущего ученого далеки от нежности: внебрачная дочь в пуританские времена могла помешать его научной карьере. По этой причине информация о новорожденной тщательно скрывалась родителями даже от ближайших знакомых и друзей.

Сведения о самом существовании Лизы Эйнштейн долгие годы были неизвестны даже самым дотошным биографам знаменитого ученого — это продолжалось до тех пор, пока в коробке из-под обуви не были обнаружены 54 послания Милевы и Альберта, написанные друг другу в 1901—1903 годах.

Секретность, окружавшая рождение первого ребенка Эйн- штейна, вполне понятна: он ожидал места в патентном бюро, а незаконнорожденная дочь могла стать непреодолимым препятствием: «приличное общество» в начале века считало это скандалом. Кроме того, Альберт пытался скрыть факт рождения дочери от матери и отца — мы так и не знаем, удалось ли ему это. Конспирация, к которой пришлось прибегнуть Альберту и Милеве, оказалась столь надежной, что до сих пор нет никаких точных данных, куда исчезла их дочь. Альберт никогда ни с кем не говорил о существовании внебрачного ребенка, семья тщательно хранила эту тайну даже после его смерти. Все попытки разыскать следы исчезнувшего ребенка оказались тщетными.

Существует несколько гипотез о судьбе Лизерль, документально не подтвержденных: смерть в младенчестве от скарлатины, удочерение знакомыми семьи, последующий возврат в семью Эйнштейна в лице его помощницы Элен Дюкас. Последняя версия наименее вероятна. Несомненно лишь то, что в «заметании следов» Эйнштейн проявил такую сноровку, что по сей день никому из самых дотошных биографов не удалось обнаружить никаких намеков на существование человека... Лизерль Эйнштейн исчезла бесследно — так, будто ее никогда не существовало на этой земле...

Американский исследователь Мишель Цакхайм много лет и по всему миру собирал по крупицам информацию о Лизе. Как и у русского цесаревича Алексея, у дочери гениального физика тоже нашлись «дублеры». Была среди них и неудачливая актриса Грета Маркштайн, имевшая одно время непосредственное отношение к семье Эйнштейн. Она скиталась по европейским столицам, пытаясь поправить свое бедственное материальное состояние за счет славы «своего отца», но умерла в нищете в 1943 году. Позже документально было подтверждено, что в действительности она родилась в семье скромного венгерского еврея. Не удались еще несколько попыток самозванок сыграть роль первой дочери Милевы и Альберта Эйнштейн. Куда более достоверно, что несчастная Лиза скончалась во младенчестве во время эпидемии скарлатины в городе Кач и как внебрачная и некрещеная безымянно похоронена на местном кладбище, словно предвосхитив судьбу матери.

С рождением Лизерль связана еще одна тайна, унесенная Альбертом и Милевой в могилу: уже тогда между ними прошла трещина, через много лет приведшая к разрыву. Полное отсутствие информации о происшедшем открывает широкие перспективы для спекуляций. Большинство биографов склоняется к естественной версии о том, что отец настаивал на избавлении от ребенка, ее удочерении кем-то из знакомых, а Милева отказывалась расстаться с Лизерль. Как бы там ни было, судьба Лизерль глубоко травмировала мать, не слишком обременив совесть отца...

Призрак Лизерль еще раз потревожил спокойствие Эйнштейна спустя многие годы после ее появления на свет. В начале 30-x годов — Эйнштейн к тому времени давно развелся с Милевой — его действительно разыскивала вышеупомянутая берлинская актриса Грета Маркштейн с сыном, назвавшая себя давно исчезнувшей дочерью Эйнштейна. Хотя документально установлено, что она не могла быть «воскресшей» Лизерль (Грета родилась в Вене в августе 1894 года в семье банковского служащего), вызывают удивление два обстоятельства: частное расследование, предпринятое Эйнштейном для установления ее личности, а также мотивация самозванки, возможно, что-то знавшей о тайне семьи. По мнению некоторых биографов, поведение Эйнштейна в отношении Греты Марк­штейн свидетельствует в пользу гипотезы об удочерении Лизерль. «Похоже, он допускал возможность того, что Лизерль жива, а он ничего не знает об ее судьбе». Несколько озадачивает и полуозорное-полуабсурдное стихотворение, сочиненное самим Эйнштейном после того, как надувательство было раскрыто:

Мои друзья меня дурачат:
Я прижил дочь на стороне.
Да, в жизни было всё иначе,
Жены и дел хватало мне.
Но я приятно удивлен:
Я был умен и так силен,
Чтобы с двойною жизнью справиться.
Пусть думают. Мне это нравится.

В феврале 92-го Эйнштейн переехал в Берн в ожидании окончательного решения вопроса о трудоустройстве. Единственным источником его доходов продолжало оставаться репетиторство. 14 марта ему исполнилось 23 года, но твердой опоры под ногами все еще не было. Чтобы подработать, он дал в берн­ской газете объявление о частных уроках математики и физики. Среди откликнувшихся на это объявление были Морис Соловин и Конрад Габихт, вскоре ставшие интеллектуальными побратимами со своим учителем. Сами уроки не упрочили материального положения учителя, который в шутку говорил, что лучше бы ему стать уличным скрипачом. Наконец 16 июня (по другим данным 23 июня) 1902 года Эйнштейн был назначен техническим экспертом третьего класса с годовым жалованием в 3500 швейцарских франков, с испытательным сроком. Так начался новый плодотворный период его жизни в качестве «патентного раба» «светского монастыря». Как мы увидим, рабство оказалось счастливым, принесло Нобелевскую премию и всемирную известность. До конца дней Эйнштейн сохранил благодарность своему другу за «величайшую услугу». Когда в 1936-м Марсель Гроссман скончался от рассеянного склероза, сделавшего его калекой, всемирно известный ученый написал вдове прочувствованное соболезнующее письмо, в котором признавался:

Мне вспоминаются наши студенческие годы. Он — образцовый студент; я — пример небрежности и рассеянности. Он — в прекрасных отношениях с преподавателями, схватывает всё на лету; я — всем недовольный и не пользующийся успехом нелюдим. Но мы были хорошими друзьями, и наши беседы за чашкой кофе-гляссе, когда мы по несколько раз в месяц встречались в Метрополе, принадлежат к самым приятным моим воспоминаниям. Потом конец учебы... я внезапно оказался всеми покинут, и столкновение с жизнью привело меня в полную растерянность. Но он был рядом со мной, и благодаря ему и его отцу через несколько лет я попал в Бюро патентов к Галлеру. В каком-то смысле это спасло мне жизнь; я бы не умер, конечно, но зачах бы духовно.

Действительно, благодаря Марселю Гроссману Альберт Эйнштейн на семь лет — с лета 1902 по осень 1909 — обрел надежную гавань и свободу от академических рамок, позволившую ему посвящать много времени теоретиче­ским изысканиям и детальному анализу множества идей, вызревавших в его мозгу. «В этой своеобразной теплице его гений обретал зрелость».

Б. Г. Кузнецов:

Жизнь Эйнштейна в Берне можно сравнить с годами, которые Ньютон провел в Вулсторпе (1665—1667) во время чумы, заставившей его уехать из Кембриджа. Ньютон там пришел к идеям дифференциального исчисления, к закону всемирного тяготения и к разложению света на монохроматические лучи.

А. Эйнштейн:

Составление патентных формул было для меня благословением. Оно заставляло много думать о физике и давало для этого повод. Кроме того, практическая профессия — вообще спасение для таких людей, как я: академическое поприще принуждает молодого человека беспрерывно давать научную продукцию и лишь сильные натуры могут при этом противостоять соблазну поверхностного анализа.

Патентное ведомство стало для Эйнштейна своеобразной башней из слоновой кости, защитившей его от тягот повсе- дневности и позволившей в свободное время полностью отдаться никем не контролируемым занятиям наукой. Склонный к рефлексии отшельник, он нуждался в уединении и раскрепощении, позволившими полностью отдаться вольному течению пытливой мысли, для которой не существовало очевидностей и авторитетов.

Новый статус позволил Эйнштейну решить еще одну личную проблему. Еще до переезда в Берн он намеревался жениться на Марити — Милеве Марич, однако отсутствие постоянного заработка и отказ родителей, у которых «были другие планы», благословить этот брак понуждали его откладывать свадьбу. Его мать, и без того плохо относившаяся к Милеве, считала затею сына несвоевременной: неудачи подорвали силы мужа, а внезапная болезнь оказалась смертельной. Мать срочно вызвала Альберта, чтобы он смог провести с отцом последние дни. На смертном одре отец благословил брак Альберта и Милевы.

Б. Хофман:

10 октября 1902 г. умер отец Эйнштейна. Он скончался, так и не успев узнать, какого великого человека дал миру. Потрясенный, не в силах поверить в обрушившееся на него горе, весь во власти безысходного отчаяния, Эйнштейн не раз спрашивал себя, почему должен был умереть отец, а не он сам. По прошествии многих лет он продолжал вспоминать об этом оглушающем чувстве потери. Однажды Эйнштейн написал, что смерть отца была самым глубоким потрясением в его жизни.

В 1903 г. Эйнштейн женился на Милеве Марич, которая придерживалась греческой православной веры. Свидетелями на их свадьбе были Соловин и Габихт. Первый сын Эйнштейна, Ганс Альберт, родился в 1904 г., второй, Эдуард, — в 1910, но брак этот не был счастливым. Тем не менее, после развода Милева и Эйнштейн остались друзьями.

А. Пайс:

Почувствовав приближение конца, Герман попросил всех оставить его, он хотел умереть в одиночестве. По словам Элен Дюкас, эти минуты Альберт всегда вспоминал с чувством вины. Герман Эйнштейн умер 10 октября 1902 года. Похоронили его в Милане.

Альберт Эйнштейн и Милева поженились 6 января 1903 года. Для друзей они устроили маленькую вечеринку. Домой пришли поздно, и Альберту пришлось будить хозяина дома, так как ключ он забыл. Много позднее Эйнштейн вспоминал, что все в нем противилось этому браку.

Ф. Гернек:

В письме Эйнштейна, написанном в последние годы жизни, имеется следующее замечание: «Хорошая хозяйка дома та, которая стоит где-то посредине между грязнухой и чистюлей». Милева, безусловно, не была такой хорошей хозяйкой дома. Мать Эйнштейна была в отчаянии от полного отсутствия у нее любви к порядку в доме... «Однако следует записать в пользу Милевы то, — пишет Зелиг, — что она храбро делила с Эйнштейном годы нужды и создала ему для работы, по богемному неустро­енный, но все же сравнительно спокойный домашний очаг».

Смерть отца возложила на плечи еще не ставшего на ноги сына ответственность за мать, унаследовавшую одни лишь долги Германа. С этих пор Эйн­штейн содержал Паулину на свои скудные средства и ей пришлось смириться с этой тягостной зависимостью. Паулина поселилась в семье своей сестры Фанни и ее супруга Рудольфа, бывших главными кредиторами Германа. Их дочь Эльза, двоюродная сестра Альберта, через много лет станет второй его женой. В этой семье Паулина проживет десять лет — сначала в Гешингене, а после 1910 года в Берлине, затем станет домоправительницей одного овдовевшего купца в Хейлбронне, а в 1914-м вернется в Берлин, дабы взять на себя заботу о доме овдовевшего брата Якоба. Несчастья не смягчат отрицательных чувств Паулины по отношению к Милеве, которую она до конца будет считать «совратительницей» сына.

Возможно, Милева действительно не была парой Альберту: полное различие склонностей, темпераментов, мировоззрений. Хотя их переписка свидетельствует о пламенной любви, есть веские обстоятельства полагать, что, по крайней мере, с его стороны пламенность скрывала изрядную долю позерства да еще соки внутренней секреции.

Cвидетельствует Ч. П. Сноу:

Большинство швейцарских знакомых Эйнштейна считали ее угрюмой, малоодаренной, хотя она, вероятно, просто была скрытным, меланхоличным человеком. Ни то, ни другое нельзя считать привлекательным, но иные источники говорят о ее чисто славянском отношении к жизни и очаровательной беззащитности.

Был ли этот брак несчастливым с самого начала? Об этом мы, видимо, никогда не узнаем, хотя я как будто натолкнулся на некоторые данные, которые помогут внести ясность в этот вопрос. Эйнштейн очень не любил говорить о своей личной жизни, но как-то сказал, что ученому, занятому поисками истины, необходима