Geum.ru

Игорь лихоманов

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   18

Идет митинг «Памяти» на ступеньках Дома Культуры «Академия». Собравшиеся люди кричат, шумят, разоблачают всемирный жидо-масонский заговор. Волосы дыбом, глаза горят… Тут сзади подходит к ним простоватый мужичок в зипуне. Толкает одного из них и спрашивает: «Что вы тут заладили: масоны, масоны… Хоть бы и масоны?! Чего нас бояться-то?»



«Память» как первая в России протофашистская организация, быстро сошла с политической сцены, разбросав по умам сотен тысяч людей свои ядовитые споры. Их этих спор выползли потом на свет божий баркащовцы, скинхэды, национал-патриоты всех мастей и прочая мразь.


* * *

Весь 1987 год прошел под знаком юбилейных торжеств. Страна и партия отмечали семидесятилетие Октябрьской революции, все еще «великой» и «социалистической». Мы, историки, с нетерпением ждали выступления Михаила Горбачева. Ожидалось, что оно будет аналогом выступления Хрущева на XX съезде КПСС и откроет широкий путь к научному переосмыслению истории советского общества. Ведь в аудиториях НГУ лекторы по истории КПСС до сих пор еще кормили студентов идеологической жвачкой конца семидесятых годов.

Речь Горбачева, произнесенную 2 ноября 1987 г. на торжественном заседании в Кремлевском Дворце съездов, я пропустил. Зато, на следующее утро, газету, в которой она была опубликована, преподаватели и студенты рвали друг у друга из рук. На лицах уже успевших ознакомиться с текстом, читалось легкое разочарование. Генсек осторожничал. Дальше позитивной оценки бухаринско-рыковского «правого уклона» дело не сдвинулось, а ведь сам Никита Хрущев чуть было не «реабилитировал» Бухарина с компанией.

Позже Михаил Горбачев говорил в воспоминаниях, что его задача была не закрыть, а открыть дискуссию по спорным вопросам. Так в действительности и получилось. Поток исторических публикаций уже было не остановить. Факты, оценки, выводы – все перемешалось в этом потоке, за несколько месяцев далеко перехлестнувшем хилый барьерчик, установленный в юбилейной речи Горбачева. Наши преподаватели, ставшие теперь докторами наук, Сергей Красильников, Иван Кузнецов, Павел Исупов быстро сумели выбраться из потока конъюнктуры и подняться на высокий уровень научно-исторического анализа, чем здорово помогли своим студентам, еще барахтавшимся в этом самом потоке.


* * *

Ранней весной 1988 года в университете началась буза. На всех факультетах скопилась критическая масса только что вернувшихся из армии студентов. Призывать начали в 1983 - 1984 годах сразу после окончания первого курса. Некоторых призывали после второго.

Мы, отслужившие в армии студенты, считали, что навсегда уже избавлены от идиотизма армейской жизни. А тут, на тебе – нас обязали посещать военную кафедру, где этот самый идиотизм процветал в еще более абсурдных формах, чем на действительной службе. Конечно, учеба на военной кафедре – это не войсковая часть. Можно сказать, легкий насморк, по сравнению с сифилисом. Но надо учесть бурлящую атмосферу, в которой мы все тогда жили, агрессивный настрой против любых ограничений интеллектуальной и гражданской свободы – и тогда можно понять, до какой степени невыносим был для нас один только вид погон и звук строевой команды.

Тупое, заплывшее жиром и насамогоненное до бровей офицерье, ничего не понимало и ничего не чувствовало. А признаки надвигающейся бури были налицо. Ровно за год до событий весны 1988 г., на нашем факультете произошли первые волнения против учебы на военной кафедре. Инициативу взяло на себя факультетское бюро ВЛКСМ, секретарем которого был Владимир Кузменкин. Ошарашенное, по первости, университетское начальство быстро пришло в себя. С помощью шантажа и угроз «бунт» легко подавили, Кузменкина переизбрали, а всю историю предали забвению…

С осени 1988 г. обстановка резко пошла в накал. Первый гром прогремел в Москве. Студенты МГУ и некоторых других столичных вузов объявили забастовку. Об этом не писали газеты и не сообщало телевидение. Но информация о забастовке неведомыми путями стремительно катилась по стране. Забастовали питерцы, потом свердловчане, потом новосибирцы (НГУ и НЭТИ) и так – до самого Владивостока.

В НГУ застрельщиками бузы стали геологи. Там больше всего парней и сам дух «полевого» факультета поощрял к энергичным корпоративным действиям. За геологами потянулись физики, математики и все прочие. Через несколько дней бастовали практически все факультеты, точнее сказать, их мужская часть, занимавшаяся на военной кафедре. Молодежь, не служившая в армии, робела. Чтобы не подставлять ребят, забастовщики выставили кордоны перед военной кафедрой и делали вид, что никого туда не пускают силой.

Наш второй курс Гумфака осенью 1988 г. пополнился большой партией ребят, вернувшихся со службы. Настрой у них был такой, что спичку кинь, – и все тут же вспыхнет. Особенно рвались в бой Вадим Мякинников, Саша Остроменский, Дима Афанасьев, Вадим Ярцев, Андрей Патраков, да и остальные, в общем, не отсиживались по углам. Я был самым старшим на курсе, проявлял большую активность и, наверное, поэтому сразу же оказался в самопровозглашенном забастовочном комитете. Геологи – Петя Давыдовский, Саша Реутский и другие – вечерами агитировали в общежитиях. Но наше движение было стихийным. По большому счету – никто не знал, чего требовать. Отмены занятий? Сокращения курса? Демократизации внутренних порядков на кафедре?..

В это время Министерство образования и партийное руководство слали телеграммы – немедленно прекратить беспорядки, найти виновных, отчислить их из вуза. Советская система высшего образования никогда еще не видела такого массового студенческого протеста. Ректорат НГУ, преподавательский состав и даже Президиум СО АН, во главе с Валентином Коптюгом – все были втайне на нашей стороне, чего мы в тот момент, конечно не знали. Наоборот, нам казалось, что «ретрограды» нас не понимают и не хотят идти на встречу нашим «законным» требованиям.

А все дело было в том, что на своем уровне ни ректорат НГУ, ни Президиум СО АН решить проблему не могли. Требовалось, как минимум, решение министерства образования или непосредственно правительства СССР. Ведь нельзя было просто так – взять и отменить занятия на военной кафедре. А куда девать преподавателей? А как готовить военных специалистов для самой большой (после Китая, разумеется) армии в мире?..

Бастующие студенты над этими сложными государственными вопросами не задумывались. В забастовочном «комитете» НГУ, наверное, только я понимал, что так просто нам из этой истории не выпутаться и искал варианты компромисса.


* * *

Кульминацией конфликта стало общее собрание студентов, руководства НГУ, СО АН и Районного комитета КПСС. Проходило оно в большой - Мальцевской - аудитории университета.

Перед началом собрания ректор пригласил организаторов забастовки в совещательную комнату на втором этаже главного корпуса. Пришло нас человек восемь. Уселись в ряд с одной стороны длинного стола. Напротив разместились – ректор Алексей Ершов, секретарь парткома Владимир Миндолин и еще какие-то люди. Вдоль высоких, зашторенных, черных окон (на улице уже стемнело) тянулся еще один ряд мягких стульев. Там тоже сидели. Выделялся - в черном смокинге с атласными отворотами – Валентин Коптюг.

Разговор начал Миндолин. Играя желваками на худом лице (он вообще тогда резко похудел), Владимир Александрович потребовал немедленно прекратить забастовку. Мы, естественно, уперлись. Разговор сразу же зашел в тупик, выхода из которого не просматривалось. Аристократически откинувшийся на спинку стула Валентин Коптюг, время от времени, бросал реплики, вызывавшие у меня глухое раздражение. На отрешенном лице председателя Президиума СО АН была нарисована откровенная скука. Агрессивный, злой Миндолин был, во всяком случае, понятен. А этот, – зачем пришел, зачем вырядился в смокинг, к чему вообще клонит?..

Мы не могли и не хотели закончить забастовку, не добившись никаких результатов. Прекратить, – значило капитулировать. Продолжать дальше – рисковать отчислением из университета. Впрямую нам не угрожали отчислением, но намеки были брошены…

В это время Мальцевская аудитория уже под самый потолок была забита студентами. Сидели на скамьях, на окнах, на демонстрационной кабине, стояли впритык в проходах, ожидая конца переговоров. Так ни до чего не договорившись в комнате совещаний, мы гурьбой прошли по коридору в Мальцевку и уселись (теперь - все в один ряд) за кафедру. Выступления Коптюга и Миндолина были встречены свистом и топотом. Нам, наоборот, аплодировали. Полтора часа тяжелого разговора выявили одно, – студенты не хотят возвращаться на кафедру и не хотят никаких компромиссов. Сломить ситуацию можно было только жесткими репрессиями. Покидая Мальцевку, я мысленно готовился к тому, что наутро всех организаторов забастовки отчислят. Настроение было похоронное. Возвратясь в общежитие, мы обменялись впечатлениями. В большой комнате общежития геологов осталось человек пять – самые «отпетые».
  • Ну и чо? Упремся рогом и пусть отчисляют? – спросил я.

Низенький, квадратный от перекачанных мускулов, Петя Давыдовский ответил первым:
  • Мне по барабану! Пусть отчисляют. На кафедру я все равно не пойду.

Так же ответили Саша Реутский, Джек Труфанов и остальные.


* * *

Нас не отчислили ни на следующее утро, ни вообще. После собрания в Мальцевке забастовка перешла в фазу постепенного затухания. Студенческая масса колебалась. На нашем гуманитарном факультете только второй курс готов был бороться до конца. Старшие курсы держались отстраненно и в любой момент могли подвести.

В эти горячие дни на нас вышли ребята из НЭТИ. Там тоже шла забастовка, хоть и не такая организованная как в НГУ. Появилась возможность создать объединенный забастовочный комитет двух крупнейших вузов города. Но до этого дело не дошло. Примерно через неделю-полторы после общего собрания мы получили ошеломляющую новость. Из Москвы дано указание – отменить с будущего учебного года занятия на военной кафедре для всех, кто отслужил срочную и не хочет приобрести военную специальность вкупе с офицерским званием. Это была полная победа!..

Как ни странно, лично у меня эта победа не вызвала никаких эмоций. Вероятно, сказалось напряжение предыдущих дней. Ректорат вновь собрал в Мальцевской аудитории студентов, чтобы довести до их сведения новые правила обучения на военной кафедре. Я туда не пошел. И вообще до конца учебного года так и не появился на «военке», хотя должен был закончить семестр. Деканат каким-то способом обошел этот вопрос - я благополучно закончил семестр и даже не потерял стипендию.


* * *

В ноябре 1988 г. один из организаторов студенческой забастовки, Джек Труфанов, предложил мне войти в только что созданный Демократический Союз Валерии Новодворской. Это была первая политическая организация в СССР, открыто поставившая своей целью свержение советского строя и переход к либеральной демократии. Вначале из любопытства, потом, все более увлекаясь радикальной программой ДС, я начал посещать собрания, которые почему-то проводились в стенах университета. Публика на эти собрания приходила пестрая и неубедительная. Помню какого-то академовского юнца в черном костюме-тройке с буржуйскими часами на цепке и тростью в руках. Он выдавал себя за потомственного дворянина. Шумел и громыхал речами Виталий Шапран – хипповатого вида парень с вечно немытыми, длинными волосами наряженный в кожаную безрукавку с надписью большими белыми буквами по спине: «Рожден свободным!». Низенький, полноватый, с виду – чистый пролетарий (он и в самом деле работал на каком-то заводе) Игорь Батенев поражал своим дремучим каким-то, чуть ли не из времен гражданской войны, антикоммунизмом. До сих пор я так и не нашел время у него спросить – откуда в обыкновенном рабочем, каким он всю жизнь был, могла возникнуть такая убежденная, горячая ненависть к советскому строю?


* * *

К весне 1989 г. бессодержательная болтовня на собраниях Демсоюза меня очень утомила, а события в СССР развивались так, что борьба за демократию уже не требовала от людей подвига. Режим разваливался на глазах. К тому времени я начал работать над дипломом и политика отошла далеко на задний план.

Запомнилось последнее собрание, которое проходило ранней весной 1989 г. Там я впервые увидел Алексея Мананникова, чье имя уже гремело в Новосибирске. Он закончил в конце семидесятых годов экономический факультет НГУ, несколько лет преподавал в институте железнодорожного транспорта, а затем попал в аспирантуру Московского института управления. Там в Москве его и арестовали по обвинению в антисоветской деятельности. В 1985 г. Мананникова освободили из колонии. Не имея возможности устроиться на работу по специальности, он больше двух лет проработал стропальщиком на станции Новосибирск-Южный. Весной 1989 г. Алексей был уже самым известным в городе политиком-демократом, сотрудничал с зарубежными эмигрантскими изданиями, радио «Свобода», а затем начал издавать первый независимый печатный орган в Западной Сибири – «Пресс-бюллетень» Сибирского информационного агентства («СибИА»).

Заседание «Демсоюза» проходило в лабораторном корпусе НГУ, в аудитории на втором этаже. Мананников пришел в каком-то рыжем свитере грубой вязки. Был очень весел и решителен. Готовился очередной несанкционированный митинг – забыл уже по какому поводу – и Алексей призвал всю нашу дээсовскую разносортицу принять в нем участие. Публика, понаторевшая в кухонных драках, мялась. Участие в митинге реально могло обернуться кратковременным арестом а, возможно, и другими неприятностями. В этот момент я окончательно понял, что надо выбирать – или туда, или сюда. Или в митинговую уличную демократию, или в учебу. Совмещать то и другое – было невозможно. Я выбрал учебу…


* * *

Стремительная и блестящая политическая карьера Алексея Мананникова началась в конце 1989 года, на выборах Съезда народных депутатов РСФСР. Новый закон о выборах, более демократичный, чем тот, по которому избирался Съезд Советов СССР, открыл для него путь в большую политику.

Захватившие всю зиму (голосование проходило в два тура) и окончившиеся триумфом для Мананникова, те выборы стали первым опытом широкого использования грязных технологий и административного ресурса со стороны местной власти. Именно тогда началось личное соперничество первого секретаря Новосибирского Обкома КПСС, Виталия Мухи, и Мананникова. Узнав, что бывшего зэка и диссидента выдвинул кандидатом в депутаты коллектив института «НовосибирскГражданпроект», Виталий Петрович рявкнул на заседании бюро обкома:

- Это ЧП, которое не должно больше повториться!

Вся еще сохранившаяся мощь партийного и государственного аппарата была брошена, чтобы не допустить победы Мананникова. Против него двинули не одного, не двух – девятнадцать кандидатов! Перед его носом закрывали проходные заводов и институтов, переносили время встреч с избирателями в домах культуры, подсылали провокаторов, оравших из толпы: «За сколько ты, иуда, Россию продал?». Избирательная комиссия плотно прикрывала глаза на любые нарушения, допускаемые конкурентами Мананникова, но зорко следила за действиями его штаба.

С подачи КГБ в Новосибирске пошли в ход анонимные листовки, в которых говорилось, что он еврей по матери, шпион иностранных разведок и гомосексуалист. Одну такую листовку, отпечатанную синей краской, я увидел в университете на громоздком крутящемся барабане, который студенты использовали как открытый форум. Каждый день грани этого барабана пополнялись новыми граффити и излияниями на всевозможные темы. И вот, кто-то додумался налепить туда листовку против Мананникова, в которой его называли «голубым принцем». Она провисела несколько дней, но все пространство вокруг студенты исписали самыми хамскими высказываниями в адрес КПСС и КГБ, так что эффект получился обратный. И так было во всем! Любое действие властей, направленное против неугодного кандидата, оборачивалось, в конечном счете, ему на пользу. Грязь не липла к Мананникову. Со стороны казалось: он, рыцарь в белых латах, один противостоит гигантскому дракону - ржавому государственному аппарату, со всеми тоталитарными орудиями насилия. Фигура его поднималась куда-то в недосягаемую, чистую высь, где рядом не было никого. Все остальные демократические кандидаты (образовавшие какую-то неприятно пахнущую «солянку» из представителей низовой демократии вперемешку с клыкастыми комсомольскими нуворишами) парили в двух футах от земли, даже не пытаясь взмыть вверх.

До самого последнего момента партийные чиновники не верили в победу Мананникова. Поэтому результат выборов стал для них шоком. В первом туре Алексей занял первое место, набрав 26% голосов, а во втором – уверенно победил, имея поддержку 48% избирателей. За него проголосовало 284 тысячи человек. От Новосибирска на Съезд народных депутатов РСФСР, кроме Мананникова, были избраны математик из Академгородка, Анатолий Манохин, редактор газеты «Молодость Сибири», Борис Коновалов и Николай Богаенко. Все четверо представляли оппозиционный избирательный блок «Демократическая Россия», который был создан в январе 1990 г. и тут же превратился в главную оппозиционную силу, противостоящую КПСС и партийно-государственной бюрократии во главе с Михаилом Горбачевым.


* * *

В Новосибирске кульминационным пунктом той незабываемой кампании стала гигантская демонстрация 25 февраля, приуроченная к годовщине демократической революции 1917 года. По оценкам участников, около тридцати тысяч людей вышли на улицу в страшный мороз. В районе площади Ленина (демонстранты шли длинной колонной от Нарымского сквера, через Красный проспект, к ГПНТБ) в первую шеренгу «скромно» пристроился председатель Горисполкома, Иван Индинок. Он тоже участвовал в выборах и надеялся таким необычным (для того времени) шагом поднять свою популярность.

Типичный партийный бюрократ, воспитанный в духе карьеризма и приспособленчества, Индинок в 1988 году удачно, а главное, вовремя перепрыгнул с поста второго секретаря Горкома КПСС в кресло председателя Горисполкома. Большая часть региональных партийных руководителей побежала со своих постов годом позже. Виталий Муха, например, только в 1990 году стал Председателем Новосибирского Областного совета, кинув опасную, неудобную и теперь уже невлиятельную должность первого секретаря Обкома КПСС на плечи Владимира Миндолина.

Индинок, став первым лицом города, некоторое время присматривался к обстановке, не рискуя делать поспешные шаги и рвать со своим партийным прошлым. Но в феврале 1990 года, учуяв перемену политического ветра, он так стремительно ринулся в ряды демократической оппозиции, что та не успела опомниться, как впереди нее уже важно шествовал тучный Новосибирский градоначальник!..


* * *

Во всех этих событиях я не принимал никакого участия. Интерес к политическим процессам приобрел у меня отстраненно-академический характер, когда наблюдать и анализировать казалось интереснее, чем ходить на митинги. Но весной 1991 г. пришло время заняться поисками работы. Путь в аспирантуру я сам себе обрубил, написав такой хулиганский диплом, что главный рецензент, доктор исторических наук Владимир Шишкин, потребовал выгнать меня из университета с волчьим билетом. Заступился мой научный руководитель, Сергей Александрович Красильников. Он помог мне защититься и опубликовать позже две научные статьи в журнале «ЭКО».

Работа преподавателя в каком-нибудь из новосибирских вузов меня не прельщала. Да и вакансий свободных не нашлось там, куда я все же готов был устроиться. Как всегда, помог случай в лице Максима Шандарова. За год до того Максим окончил наш факультет и, следуя советам Кузменкина, решил попробовать себя в журналистике. Писал в «Вечерку», а летом 1991 г. перешел в только что образованную редакцию новой городской газеты «Новосибирские новости». Ее учредителем стал Новосибирский городской совет, а инициатива принадлежала, по всей видимости, Ивану Индинку – председателю совета. В тревожной ситуации конца 1990 – начала 1991 гг. Индинку хотелось иметь собственный печатный орган, целиком и полностью зависящий от него, поскольку другие газеты – «Вечерний Новосибирск» и «Советская Сибирь» - находились под контролем Обкома КПСС. Никто не мог и предположить в то время, что до полного краха советской системы остаются считанные месяцы.

Индинок переманил из «Вечерки» в новую городскую газету Николая Зайкова, а тот уговорил Андрея Каменского. Трудность заключалась в подборе журналистов. Это сегодня городские вузы шлепают по сотне в год, если не больше, выпускников журфаков. А тогда дипломированных журналистов было не сыскать. Меня в «Новости» привел за руку Максим Шандаров. Он же привел туда и Алексея Теплякова. Так в газете образовалось ядро выходцев из Гуманитарного факультета НГУ.


* * *

Собранный в 1991 г. с бору по сосенке журналистский коллектив «Новосибирских Новостей» работал со скрипом. Зайков и Каменский пытались перенести в новую редакцию опыт и традиции «Вечерки», но получалось плохо. Университетская молодежь в лице Шандарова, Теплякова и меня учиться у старших товарищей не желала…

Милейший Николай Николаевич Зайков!.. Блестя золотыми, во весь рот зубами, он говорил мне:

- Игорь, как вы не понимаете, что от моих правок ваша статья делается только лучше!..

Нет. Я не понимал. Брызгая слюной, доказывал свою правоту, обижался и уходил, демонстративно хлопая дверью. С тех пор прошло четырнадцать лет и даже под угрозой расстрела я не буду перечитывать ерунду, которую писал и публиковал в 1991 г. Лучше умереть от пули, чем от стыда…


* * *

Июль и начало августа пролетели для меня незаметно – в трудном деле обучения журналистскому ремеслу. Потом грянул путч ГКЧП. Не помню, что я делал 19 августа, вероятно, наслаждался «Лебединым озером», которое с самого утра гоняли по телевидению. А вот следующий день почти полностью провел в стенах новосибирской мэрии, где непрерывно заседал самый демократический и многолюдный Городской совет за всю новейшую историю Новосибирска. Сессии проходили тогда в большом зале городской администрации – там же, где и сейчас. Но внутреннее оформление было еще прежним, советским. Тяжелая стеклянная люстра, дающая тусклый желтый свет, едва озаряла помещение, Окна в любое время года закрывали белые полупрозрачные оборчатые шторы. Почти всю площадь пола занимали ряды простых деревянных кресел, проходы между которыми вели к сцене. Посередине, нависая над залом, громоздилась деревянная, темной лакировки, трибуна с рельефным гербом РСФСР. Над нею – места для председателя и двух помощников, а по бокам сцены, в вечном полумраке - две ложи. Одна для представителей администрации, другая для руководства Совета. Так они и сидели – друг напротив друга. В одной – Индинок со своими замами по Горисполкому, в другой - председатели депутатских комиссий. Сессии проходили бурно. Индинок искусно лавировал между старыми партийными аппаратчиками, хозяйственниками и разношерстной толпой депутатов, занесенных в Горсовет высокой демократической волной.


* * *

Депутаты, входившие во фракцию «Демократическая Россия», образовали 19 августа что-то вроде постоянно действующего штаба, где партию главной скрипки успешно разыгрывал Аркадий Янковский. В новосибирской демократической «тусовке» он появился на исходе восьмидесятых, играя в ближнем окружении Алексея Мананникова роль не то казначея, не то финансового директора. А потом прошел на выборах в Городской совет.

Звездным часом его карьеры стали дни путча ГКЧП. Не помню уж, в какой из дней 19 – 21 августа 1991 г. он совершил свой самый «героический» поступок – полез на крышу менять красный советский флаг на трехцветный российский. Ни сам Аркадий, ни его коллеги-депутаты не знали где у флага верх, где низ. В конце концов, кто-то им подсказал, и чтобы в суматохе не перепутать, Янковский написал фломастером на белой полоске «верх», а на красной «низ». Флаг повесили. Так Аркадий попал в историю Новосибирска…


* * *

В ночь на 19 августа председатель Новосибирского Областного Совета и Облисполкома Виталий Муха получил шифровку из ЦК КПСС, в которой ему предписывалось немедленно создать на территории области местный орган ГКЧП и поддержать переворот. Муха являлся членом ЦК и обязан был выполнять его решения. Политику Горбачева он не поддерживал и самого генсека, едва терпел. Но в этот решающий момент Виталий Петрович занял выжидательную позицию, считая, что он, как руководитель области (а в 1991 году Муха уже сосредоточил в своих руках всю полноту власти) обязан думать, в первую очередь, о поддержании порядка. Кроме того, осторожный и многоопытный Муха не очень то верил в победу путчистов и, тем более, не рвался их поддерживать.

Аналогичная шифровка поступила и в Новосибирский Обком КПСС. Первый секретарь, Владимир Миндолин, был в это время в отпуске под Алма-Атой и его заменял второй секретарь, Владимир Шумилов. Если Муха, будучи избранным председателем Облсовета мог наплевать на требование ЦК, то Шумилов оказался в более сложном положении. Формально, на словах, он поддержал ГКЧП, но фактически не сделал никаких конкретных шагов, чтобы воплотить свою позицию в действия. Да и не было у Шумилова тогда власти чем бы то ни было управлять. Позже Муха рассказывал, как его вызывали на Бюро Обкома и требовали выполнить распоряжение ЦК. Не думаю, что обстановку тех дней Виталий Петрович восстановил верно (по причинам, известным только ему). Требовать от Мухи чего-либо мог только Миндолин, а его не было в городе. Среди других членов Бюро Обкома Муха был самым авторитетным и влиятельным лицом и, скорее, они бы прислушались к его позиции, чем он к ним.


* * *

День 20 августа оказался критическим. Ситуация в Москве предельно накалилась и никто не мог предвидеть, чем все кончится. Выйдя из Горисполкома (ныне - здания мэрии), я доехал на метро до станции «Красный проспект» и пошел к остановке автобуса на улице Гоголя, рядом с Домом офицеров. Уже смеркалось. Народ на остановке томился в ожидании отъезда, как вдруг со стороны железнодорожного вокзала показалась колонна армейских автомобилей. Она двигалась очень медленно. Когда первые машины подошли к нам, оказалось, что все они забиты солдатами внутренних войск. Машины ползли, одна за другой, и конца им не было видно. Прохожие на тротуарах замерли, провожая взглядами колонну. Зрелище было жутковатым. Напряжение в толпе росло по мере того, как голова колонны приближалась к перекрестку улицы Гоголя и Красного проспекта. Свернут или не свернут? Не свернули. У людей вырвался вздох облегчения. Несколькими часами позднее руководство СибВО заявило, что войска якобы возвращались с учений.

Кто бы поверил…


* * *

После провала августовского путча ГКЧП обстановка в России на время стабилизировалась. Иван Индинок чутко уловил направление политического ветра и пока более консервативный Муха ждал, чем закончится разборка в Москве, он уже выступил на демократическом митинге, призвав горожан поддержать законно избранного президента России, Бориса Ельцина. В глазах новой власти акции Индинка резко пошли в гору. Ощутив прочность своего положения, он заговорил с депутатами Городского совета другим тоном. Да и по отношению к председателю Областного Совета – Виталию Мухе - новоявленный мэр Новосибирска (это словечко быстро прижилось) вел себя независимо.

Интерес к нашей газете Индинок довольно скоро утратил. Городская власть активно финансировала ежедневную «Вечерку», а «Новости» были брошены в свободное плавание по ветрам и волнам нарождающейся рыночной экономики.


* * *

Окружение Ельцина колебалось в выборе кандидата на пост губернатора Новосибирской области. Муху подозревали в симпатиях к ГКЧП. Новосибирские демократы, которых, к слову сказать, было тогда значительно больше, чем сегодня, ждали назначения Алексея Мананникова. Героический ореол борца с режимом, университетское образование, работа в Верховном Совете РСФСР делали кандидатуру Мананникова практически безальтернативной. Мешало одно – Ельцин крайне недоверчиво относился к людям из демократической среды. Он предпочитал опираться, по крайней мере, в регионах, на проверенные партийно-советские кадры. Мананников, кроме того, не был человеком свиты, не напрашивался ни в друзья, ни в помощники, был достаточно далек от круга соратников Ельцина по фракции «Демократическая Россия». Зато входил в этот круг другой демократ-новосибирец – Анатолий Манохин. Позже он рассказывал, как в дни путча вокруг Ельцина образовалась такая пустота, что за стол совещаний в Белом Доме усаживалось порой не больше десятка человек. Манохин был в их числе и в награду получил назначение: сразу после победы Ельцин отправил его в Новосибирск - представителем президента в НСО.

Уловив настроение нового хозяина Кремля, а, может быть, следуя каким-то собственным политическим расчетам, Анатолий Манохин телеграммой посоветовал Ельцину не менять руководителя Новосибирской области. Впрочем, главную роль сыграла тогда не телеграмма Манохина, а тот факт, что Муху значительным перевесом голосов поддержала сессия Областного совета. Вот так Виталий Петрович оказался назначенным губернатором…