Ассоциации Эрнста Блоха (Нюрнберг, фрг) и Центра Эрнста Блоха (Людвигсхафен, фрг) Cодержание Введение: Блох как вечный еретик, или Парадоксы восприятия биография

Вид материала

Биография

Содержание 1.1. Vaterland времени как альтернатива Vaterland’у пространства 1.2. Отношение к советскому социализму 1.3. Вариация на тему: “Социализм в цветах ГДР” 1.3.1. Особенности политической системы ГДР 1.3.2. Особенности политической культуры ГДР Массовые выступления трудящихся. Оппозиция внутри СЕПГ. Независимость церквей Специфика политического конформизма в ГДР. Вместо заключения: ГДР как “маргинал истории” 1.4. Поздний Блох и идея социализма

Подобный материал:

• Судебная система фрг, 463.38kb.
• Клуб Rock City Club или на Кудряшовской заимке/ боулинг Делегации РФ и фрг. Вечерняя, 91.62kb.
• Международная конференция, проведённая Институтом Европы ран совместно с Фондом им., 681.55kb.
• Биография Эрнста Теодора Амадея (Вильгельма) Гофмана, 431.43kb.
• С. М. Савенко Зав. Цсо медицинского центра, 80.55kb.
• С. В. Гиппиус тренинг развития креативности, 5128.29kb.
• Экологическое движение как воплощение радикальной политической тенденции в общественной, 33.12kb.
• Педагогические проблемы медиаобразования в фрг и в россии на современном этапе (конец, 597.42kb.
• § 21. Форма государства Выберите один или несколько правильных вариантов ответа, 114.21kb.
• Удк 940/949 нато и фрг в начале XXI века: стабильное развитие или стагнация?, 290.73kb.

Глава 1. Политические взгляды Блоха


1.1. Vaterland времени как альтернатива Vaterland’у пространства


Первые отчетливые политические поступки Блох совершает в годы первой мировой войны, отказываясь служить в германской армии. В своих швейцарских публикациях он, по существу, солидаризировался с Карлом Либкнехтом, считавшим, что главный враг немецкого народа находится в Германии, это германский империализм, германская партия войны и германская тайная дипломатия.

Он отрицательно относится к П. Гинденбургу, Г. Трейчке, считает генерала Э. Людендорфа одним из главных виновников бед, обрушившихся на Германию. Критика не ограничивается современностью – Блох пытается выявить те моменты в истории Германии, которые прямо или косвенно способствовали появлению такой ситуации. В политике – это Реформация 1517 г. и 30-летняя война, а позже – опруссачивание Германии. Именно с этого времени начался так называемый «особый путь» Германии, приведший ее политику к краху.

В духовной истории виновником бед является М. Лютер. Последний виновен в том, что отделил внутренний мир (Innerlichkeit) человека, царство Божие в душе от всей сферы внешней жизни. Хозяйственная и политическая жизнь были отделены тем самым от проблемы греховности и проблемы справедливости. Образовалась самодостаточная «государственная нравственность» («Staatssittlichkeit), которая была безразлична к тому, что творится в политически бессильных душах ее подданных. Поэтому невидимая церковь, которая должна была быть в душах людей, все больше теряет почву, а царство Божие, по утверждению прусских теологов, все больше совпадает с государством⁵⁹.

Вообще следует сказать, что у Блоха уже и в более ранних статьях 1911–1913 гг. прослеживаются те же настроения. Он занят проблемой, которая потом серьезно занимала Франкфуртскую школу,  исчезновением субъекта революционных преобразований. Блох критически отзывается о рабочих и крестьянах, которые “все стремятся наверх”, о бюргерах (“spiessende Buerger”), о дворянстве, карикатурно подражающем своим предкам, о прусских военных (“германский Генеральный штаб является такой властью, какой нет ни в одной другой стране”). Им делаются морализирующие обобщения: ”… Больше хорошего говорится, чем делается. Больше злого делается, чем говорится”⁶⁰. Таким образом, критическое отношение к современной Германии, проявившееся во время войны, возникло задолго до нее.

Блох резко критиковал решения Циммервальдской левой конференции, возложившей вину за развязывание войны на обе воюющие стороны⁶¹. Он настаивает на поражении Германии, рационально пытаясь доказать, что проигрыш войны окажет положительное воздействие на внутреннюю ситуацию⁶². При этом в качестве ориентиров возможных демократических преобразований выступают Франция, Англия и США.

Его критика происходящих событий носит не только антимилитаристский характер, но обусловлена, скорее, определенной позитивной мировоззренческой позицией. Следует напомнить, что первая мировая война в немецкой политической философии интерпретировалась как столкновение идей 1914 г. с идеями 1789 г. Предложенная шведским геополитиком Р. Кьелленом, она разрабатывалась в Германии Р. Ойкеном, И. Пленге и другими философами и политологами⁶³. Борьба между идеями 1914 г. и 1789 г. — это противостояние идеи порядка идеям равенства и свободы, это война культур (Э.Трельч), столкновение идеи долга, героизма, самопожертвования с идеей счастья, благополучия (В.Зомбарт), конфликт между Ж.-Ж. Руссо и И. Кантом (Р. Кьеллен). Наконец, это борьба против поверхностной цивилизации за немецкую душу. Все идеи 1914 г. концентрировались в понятии «фатерланд пространства» — идейном обосновании притязаний на мировое господство бисмаркского рейха.

В этом контексте появляются идеи Блоха о «фатерланде времени», с помощью которых он противостоит разграничивающей и обособляющей позиции шовинистических философов и политологов, самоочевидной для того времени позиции  в случае войны философ ставит себя на службу нации. Блох, напротив, будучи почти в полном философско-идеологическом одиночестве, пытается обосновать интеграцию Германии в европейскую культуру через общность культурно–исторических корней, общность комплекса идей. Он обнаруживает старую Германию, которой он очарован, в которой был дух республики, дух гражданина мира, – это старые имперские города, идеи самоуправления и федерации⁶⁴. И тогда действительно есть смысл говорить о “Vaterland”, т.е. земле отцов, которая может быть актуализирована в контексте современной демократии. Этот мотив Блох использует в своих статьях, эмоционально обращаясь к солдатам: «Вы, представители великого немецкого народа! Вы хотите ожесточиться и повернуть ваши силы против идей свободы ваших поэтов и философов? Для того ли жили среди вас Шиллер, Фихте, Кант, воодушевляли и воспитывали вас в юности, чтобы вы были унижены прусской кастой насилия до народа рабов и, сами терпя рабство, стремились распространить его на все другие народы?» Блох патетически призывает: «Проснитесь! Выйдите и посмотрите на мир, посмотрите на вашу собственную, лучшую, скрытую сущность, станьте молоды вместе с молодостью обновляющегося человечества!»⁶⁵.

Другой мотив — поиск духовной Родины. Если Р. Ойкен говорил о проверке немецкой души на прочность, то Блох, продолжая традиции Ницше, о том, что Германия потеряла свою душу. Нужна была точка опоры, и Блох находил ее в духовной Германии, подразумевая под ней классическую немецкую философию⁶⁶. В данном случае Блох боролся за И. Фихте, патриотические «Речи к немецкой нации» (1808) которого стали опорой шовинистической пропаганды.

Таким образом, своеобразие философской и политической позиции Блоха заключается в его жесткой установке: не отдавать националистически и консервативно мыслящим философам и партиям ни одного классического мыслителя, ни одной идеи. Не должно быть отказа от какой-либо категории (Справедливости, Родины, Порядка и т.д.), если она активно используется политическими и идеологическими противниками. Данная категория может и должна быть переформулирована в рамках иной парадигмы. По существу, Блох пытается восстановить методологическую симметрию: если в истории и политической борьбе постоянно наблюдается идеологическая кража различных понятий и идей реакционными и консервативными силами (что позже особенно отчетливо продемонстрировал германский национал-социализм), то почему бы гуманистическим силам не возвратить то, что возникло в рамках именно их исторической традиции? Данная позиция Блоха представляется нам актуальной для обществ, находящихся на стадии модернизации и меняющих свои модели групповой самоидентификации.


1.2. Отношение к советскому социализму


Насколько Блох был авторитетом в вопросах анализа утопического сознания, с чем соглашались даже самые скептичные критики, настолько же спорными были его политические воззрения, неоднократно дававшие повод для самых разнообразных эпитетов и суждений. Одним из самых радикальных было выражение Оскара Негта, назвавшего Блоха «философом Октябрьской революции»⁶⁷.

Октябрьская революция в России вызвала двойственную реакцию Блоха. С одной стороны, он был удивлен, что социалистическая революция произошла не в Германии, а в России. По его мнению, это скандал⁶⁸. С другой — это событие вселило в него большие надежды, ибо оно было понято им как осуществление многовековой мечты человечества. В своих поздних интервью Блох говорил о том огромном впечатлении, которое на него и Лукача произвела поэма А. Блока о красногвардейцах, во главе которых идет Иисус Христос⁶⁹. В это время можно констатировать у Блоха большой интерес к России, основывающийся на влиянии русской литературы (Ф. Достоевский, Л. Толстой)⁷⁰.

Однако Блох не является чистым социалистом, скорее можно говорить о том, что для него важны идеалы гуманизма и христианства, сливающиеся воедино. Об этом свидетельствует его ранняя работа «Дух утопии», в которой наряду с гуманистическими и христианскими мотивами присутствует дух еврейского мессианства⁷¹.

Надежда возлагается на Россию, Германию и иудаизм, которые только вместе могут обеспечить будущее всему человечеству. Заключительная глава в «Духе утопии» называется: «Карл Маркс, смерть и апокалипсис», и в ней Блох пытается соединить идеи марксизма и христианства⁷². Через несколько лет, в статье «О германской восточной ориентации» (1923) Блох сформулирует интересное положение о том, что обновленная, спасенная Германия могла бы стать языком России, поскольку Россия сохраняет глубину Германии. Такой обмен мог бы оказаться очень плодотворным, ибо только Европа в состоянии удержать и сохранить то, что Россия обещала Европе⁷³. Однако происходящие в России события вызывают у Блоха недоумение: поездка В.И. Ленина через всю Германию при поддержке военных и МИД, Брестский мир, красный террор. Поступающие сведения о репрессиях в Советской России вызывают адекватную реакцию Блоха, он называет В.И. Ленина Чингисханом, красным царем, делает (уже в 1918 г.) вывод о том, что России возвращается к насилию, т.е. к своему прошлому⁷⁴. Развитие политической ситуации в Западной Европе, быстрое распространение фашизма снова приводят Блоха в ряды защитников советского социализма.

Такая двойственность в отношении к реальному социализму и к СССР сохранялась и в дальнейшем. Позиция Блоха была сходна с позицией многих других левых интеллектуалов и постоянно подвергалась испытанию на прочность в связи с происходящими в Советском Союзе событиями. Наивность переплеталась с настороженностью. В 1930-е гг. Блох был сторонником И. Сталина и назвал его в одной из своих работ «действительным вождем в счастье, образом любви и доверия»⁷⁵. Московские процессы 1937–1938 гг. оценивались Блохом как необходимость, из писем и свидетельств следует, что он был обеспокоен, но из тактических соображений смягчал свои выводы. «У нас не было выбора» — таков был его лейтмотив.

В одном из интервью Карола Блох пыталась объяснить поведение своего мужа: «С одной стороны, Блох просто заблуждался, что происходило отчасти от любви к России и Октябрьской революции. С другой стороны, это была совершенно определенная позиция: в мире есть только два лагеря — фашизм, ведущий к разрушению мира, и социализм, противостоящий фашизму, со всеми своими ошибками и заблуждениями. Середины нет, и потому следует полностью встать на сторону Советского Союза»⁷⁶. Сказанное не означает, что критика реального социализма исключалась, — Блох придерживался иной позиции. Он полагал, что, например, Гитлера нельзя критиковать с точки зрения «Майн кампф», ибо тот осуществил все, о чем писал. Фашизм можно критиковать с точки зрения «Капитала». Напротив, с точки зрения трудов К. Маркса, Ф. Энгельса, В.И. Ленина можно имманентно критиковать социализм, ибо содержание этих трудов больше, чем реальное осуществление содержащихся в них идей⁷⁷. Однако эмиграция в США, а затем возвращение в Восточную Германию продемонстрировали двойственность позиции Блоха.

Колебания усиливаются после сообщений о ХХ съезде КПСС, это хорошо видно по статьям Блоха того времени. Говоря о значении ХХ съезда, Блох подробно объясняет, что империализм — это последняя стадия капитализма, неизбежно вызывающая к жизни фашизм, что культ личности и непогрешимость вождя не имеют в марксизме оснований, что необходимо самостоятельное мышление, что малые экономические районы не должны перенимать быструю коллективизацию сельского хозяйства, что не должно быть абсолютного преобладания тяжелой промышленности над легкой, что модель социализма в СССР не единственно возможная⁷⁸. В таких статьях Блох совсем другой: исчезают блеск, широта обобщений, глубина анализа. И все же в тех исторических условиях слова о «самонадеянности верхов», о подразумеваемом особом немецком пути к социализму уже были свидетельством внутренней независимости философа⁷⁹.


1.3. Вариация на тему: “Социализм в цветах ГДР”


Почему Блох не вернулся в 1961 г. к себе домой, в Лейпциг? Было ли неизбежным расставание с государством, на которое он возлагал столь большие надежды, с которым он имел — впервые в своей долгой жизни — столько общего, которое, как казалось, предоставило социальное пространство для осуществления эксперимента, отвечающего духу его философии?

Для ответа на этот вопрос необходимо совершить экскурс в историю ГДР, в историю «социализма в цветах ГДР»⁸⁰. Возникновение в центре Европы двух немецких государств, их развитие в условиях 40-летнего сосуществования и соперничества, а затем стремительный крах одного из них требует серьезного осмысления и пересмотра прежде сложившихся представлений⁸¹. Трагическая – с точки зрения людей, строивших “новую демократическую Германию”, – развязка 1990 г. заставляет иначе взглянуть на те процессы, которые происходили в ГДР не только в 1970–1980 гг., но и в 1950-е, может быть, наиболее важные с точки зрения последующих событий. Это позволит лучше понять самоощущения Э.Блоха, попавшего в одно из самых концентрированных в политическом плане десятилетий истории ГДР.

На наш взгляд, историческим фактом, требующим объяснения, является следующее: “бастион социализма”, каким неизменно представлялась ГДР в рамках социалистического “лагеря”, на поверку оказался достаточно шаткой конструкцией, рухнувшей при первой же сильной политической буре. Отсюда вопрос о том, является ли такой катастрофический исход следствием кризисных процессов только 1980-х гг. или же мы имеем здесь дело с классической ситуацией перехода количественных изменений в качественные, требует серьезного анализа. Однако большинство отечественных работ по истории ГДР были выполнены в период существования СССР и по понятным причинам ограничены цензурными и идеологическими установками⁸². Настоящая история ГДР — без искажений и замалчиваний целого ряда исторических фактов, история, отражающая именно российский взгляд на историю ГДР и расстающаяся с прежними иллюзиями и стереотипами в отношении этого государства, – еще не написана. Поэтому нижеследующие рассуждения являются лишь попыткой наметить некоторые возможные пункты обсуждения.


1.3.1. Особенности политической системы ГДР


а) Ситуация прибытия

История революций и победоносного шествия социализма начиналась с описания ситуации прибытия. Эта ситуация в тоталитарных режимах становилась исходным пунктом политической мифологии, официальной историографии, одним из тех моментов, вера в которые укрепляет коллективное тождество граждан данного государства и легитимирует господство правящей партии. Так было, например, в СССР, на Кубе, так было и в Восточной Германии – только в данном случае речь идет не о запломбированном поезде и броневике, не о шхуне, а о самолете. После подготовки в январе–апреле 1945 г. 150 антифашистов, находившихся в годы войны в СССР, первая из трех групп — так называемая “Группа Ульбрихта” – прибыла в Восточную Германию 30 апреля 1945 и стала организовывать управление освобожденными территориями. Субъективно многие из прибывших эмигрантов стремились построить действительно новое, демократическое общество. Однако изначальная связь “революционеров сверху” с советскими оккупационными властями, формы и методы работы, “рекомендовавшиеся” ЦК ВКП(б) и СВАГ, направляли развитие политических отношений совсем в иное русло, чем это первоначально виделось многим прибывшим эмигрантам. Самое же главное заключалось в том, что отношение к ситуации прибытия руководства самой СЕПГ и в соответствии в этим официальной историографии ГДР постоянно колебалось – от официального признания до замалчивания⁸³.

Если в отношении, например, советской и кубинской истории четко зафиксированная ситуация прибытия выглядела как момент триумфа – провозглашенного и в ходе социалистического строительства все более нараставшего, — то в Восточной Германии речь шла о людях, находившихся либо в эмиграции, либо прошедших через антифашистские школы в СССР и изменивших свое мировоззрение. Их взгляды противоречили мировоззренческим и идеологическим установкам большинства населения. Поэтому прибытие этих “варягов” могла рассматриваться как экспорт революции, а следовательно, начало демократических и социалистических преобразований выглядело анонимным и было растянутым: от 1945 г. – года освобождения Германии от фашизма до 1949 г. – года создания ГДР. Поэтому, как мне кажется, отсутствие общепризнанного героического, а не только идеологически легитимированного момента, начала «новой истории» сыграло свою роль в событиях 1989–1990 гг.


б) Исторический ответ Веймарской республике


Естественное стремление преодолеть наследие германского нацизма и милитаризма означало, что строящееся новое государство должно было стать достойным историческим ответом Третьему рейху. Однако ход исторических преобразований и прежде всего управление ими со стороны СЕПГ показали, что ГДР скорее стала ответом Веймарской республике, чем Третьему рейху (несмотря на провозглашение антифашистской политики как официальной линии). В пользу этого соображения говорит многое.

Большинство лидеров СЕПГ формировались как политические деятели в годы Веймарской республики. Тогда германское общество сотрясали кризисные процессы: безработица, голод, отсутствие жилья, низкий уровень образования трудящихся, болезни как удел бедных слоев населения и т.д. В результате у многих революционеров сформировалось представление о том, что будущее справедливое общество будет характеризоваться прежде всего отсутствием этих проблем, а решение жилищной, продовольственной проблем, развитие здравоохранения и образования создаст стабильный базис для развития социализма⁸⁴. В этом аспекте  если учитывать те преобразования, которые были осуществлены в 1950–1970-х гг.,— успехи ГДР по сравнению с Веймарской республикой были несомненны, так же как, по официальной версии, весомы были успехи СССР по сравнению с царской Россией 1913 г. В этом смысле, возможно, произошло соединение личного опыта функционеров СЕПГ и отработанной идеологической схемы сравнения социалистического настоящего с капиталистическим прошлым, заимствованной у СССР.

Однако сравнение политического режима ГДР с политическим режимом Третьего рейха создавало значительные трудности. С точки зрения повседневного сознания многое было похожим: господство одной партии, культ личности вождя, политическое и идеологическое принуждение, обязательность подчинения авторитетам, борьба против традиционных конфессий, упор на коллективные образцы поведения, частично те же праздники, знамена, униформа, партбилеты, по-прежнему огромный репрессивный аппарат, слежка и т.д. Идея особой миссии немцев трансформировалась в положение об особой миссии ГДР на немецкой земле. Многочисленные параллели можно проследить и на примере официального языка⁸⁵.

Формальное сходство было заметно и в политическом поведении коммунистической партии. Немецкие коммунисты претендовали на обладание истиной в последней инстанции. Эта уверенность черпалась не только из руководящих установок Коминтерна в 1920–1930 гг. и ВКП(б), но и из лично пережитого политического опыта, прежде всего опыта борьбы с фашизмом. В начале 1930-х гг. они говорили: ”Кто голосует за Гинденбурга, тот голосует за Гитлера, кто голосует за Гитлера, тот голосует за войну”⁸⁶, и последующие события подтвердили их правоту. В 1940-е гг. они говорили, что война будет проиграна – и 1945 г. подтвердил их слова. Подобная убежденность в своей исторической правоте привела, однако, впоследствии к чувству превосходства СЕПГ над другими партиями, монологичности политики и в конечном счете к насилию как средству разрешения политических конфликтов⁸⁷.

Здесь следует особо упомянуть такую малоизвестную страницу истории, как создание восточногерманского ГУЛАГа. С 1945 г. по 1950 г. на территории Восточной Германии было 11 концлагерей. Они находились в Баутцене, Бухенвальде, Франкфурте на Одере, Хоеншенхаузене, Ямлитце, Керендорфе, Мюльберге, Заксенхаузене, Торгау, Фюнфайхене. Некоторые из этих лагерей были созданы в рамках кампании по денацификации, а некоторые — перешедшие по наследству от нацистского режима — начали работать вскоре после окончания войны. Так, например, в августе 1945 г. концлагерь Заксенхаузен снова начал работать — сначала как лагерь для военных преступников, активных национал-социалистов и офицеров СС⁸⁸. В этих лагерях находилось примерно 150 тыс. человек, из которых по меньшей мере 70 тыс. погибли от голода и были захоронены в общих могилах⁸⁹.

Немалую лепту внесли советские военные трибуналы, работавшие в Восточной Германии с 1945 г. по 1955 г. Сначала они занимались военными преступлениями, затем нарушениями оккупационного режима, затем – преступлениями против нового политического режима. Эти суды руководствовались военным законодательством от 1926г. (прежде всего статьями 58 и 59), а также законом № 10 Контрольного Совета⁹⁰. Ими были осуждены от 40 до 50 тыс. человек. Следует отметить, что часть работоспособных заключенных вывозилась на принудительные работы в СССР. По некоторым данным, их число составляло около 30 тыс. человек⁹¹.

Особенность деятельности восточногерманской и советской политической юстиции заключалась в перенесении советских методов работы на восточногерманское население. Трагизм исторической ситуации состоял в том. что наряду с совершенно оправданным и необходимым преследованием нацистских преступников под эту колесницу попадало и множество невинных людей⁹². Развернутый с начала 1950-х гг. репрессивный аппарат госбезопасности, широкая сеть “неофициальных сотрудников” в трудовых коллективах, церковных общинах, политических партиях, творческих союзах, постоянное прослушивание телефонных разговоров, перлюстрация почтовых отправлений,  все это черты повседневной жизни ГДР 1950-х гг. и всех последующих десятилетий⁹³.

Вышеуказанные обстоятельства позволяли активно проводить выгодные для ГДР сравнения с Веймарской республикой, оставляя в тени более поздний период исторического развития. Призрак тоталитаризма был нечистой совестью ГДР и уязвимым местом в системе ее идеологической защиты, темным пятном в исторической саморефлексии.


в) 1953 год: упущенный шанс


Несколько исторических ситуаций могли бы в определенной степени изменить направление и качество социалистических преобразований (1948, 1953,1956, 1968,1989 годы). Одна из наиболее важных – ситуация, сложившаяся в июне 1953 г.

Совет Министров ГДР 28 мая 1953 г. принял решение о повышении технических норм труда минимум на 10%⁹⁴. Повышение норм выработки вызвало недовольство рабочих по всей стране. Забастовки и демонстрации охватили 272 города и поселка, на улицы вышло более 300 тыс. человек⁹⁵. Демонстранты выдвигали экономические (устранение повышенных норм) и политические требования: отставка всего правительства, отставка В. Ульбрихта и О. Гротеволя, свобода политическим заключенным. В некоторых городах рабочие комитеты брали власть в свои руки (Магдебург, Мерзебург, Халле). Озабоченная СВАГ ввела чрезвычайное положение в 167 из 217 округов ГДР, советские войска с танками и БТР заняли места скопления людей и разгоняли демонстрантов. Через несколько дней волнения были прекращены.

Подобное развитие событий вызвало серьезные трения в ЦК СЕПГ: три недели спустя на ночном заседании Политбюро ЦК СЕПГ с критикой В. Ульбрихта выступили 11 из 13 присутствовавших и потребовали его отставки. Однако, воспользовавшись подготовленным Р. Хернштадтом проектом решения ЦК, где говорилось о необходимости “обновления партии, партаппарата, партруководства”, Ульбрихт смог представить своих критиков (прежде всего В. Цайссера и Р. Хэрнштадта) как раскольников, отошедших от классовых позиций. Согласившись с мнением о том, что многое в работе партии должно быть скорректировано, В. Ульбрихт смог убедить большинство Политбюро снять требование о его отставке, заручился поддержкой руководящих функционеров и еще больше укрепил свои позиции, что отразилось на событиях 1956 и 1968 гг. Выступления же трудящихся в 1953 г. стали последним всплеском в попытке проявить собственное мнение – больше в истории ГДР таких крупных волнений не было…


г) Преодоление регионализма

Традиционное для Германии разделение на земли сохранялось в ее восточной части первые семь лет после Второй мировой войны. В первой Конституции ГДР (1949) было записано: “Германия является неделимой демократической республикой, образованной на основе немецких земель”⁹⁶. В соответствии с этой статьей ГДР представляла собой объединение пяти земель – Бранденбург, Саксония, Тюрингия, Саксония-Ангальт, Мекленбург.

Так продолжалось до 23 июля 1952 г., когда на основе “Закона о дальнейшей демократизации структур и принципов действия государственных органов в землях ГДР” вместо земель были образованы 15 округов. Необходимость такого преобразования объяснялась потребностью в более эффективном управлении народным хозяйством. Провозглашение курса на планомерное построение основ социализма требовало устранения всех административных структур, препятствовавших формированию строго централизованного государства. Земли, сыгравшие столь значительную роль в процессе демократизации восточногерманского общества, были объявлены препятствием на пути дальнейших социально-политических преобразований⁹⁷.

Резкая смена управленческих структур потребовала привлечения к административной работе новых сил. На общественных началах трудилось более 300 тыс. человек, в основном функционеры и члены СЕПГ. С помощью подобных мер СЕПГ удалось в значительной степени укрепить свои позиции в органах государственной власти.

Однако исторический парадокс заключался в том, что и после роспуска палаты земель в 1958 г. земли юридически сохранялись⁹⁸. В культурно-исторической памяти населения ГДР они также продолжали существовать⁹⁹. Существование определенного разрыва между официально-централистской линией СЕПГ и регионально-неформальной исторической памятью населения привело в тому, что сложилась некая неопределенная, промежуточная ситуация: официальная и неофициальная картины общества различались, и это продолжалось все годы существования ГДР¹⁰⁰.


1.3.2. Особенности политической культуры ГДР


а) Административный антифашизм

ГДР создавалась как “антифашистско-радикально-демократическая республика”, и, естественно, одной из основных задач государства стало преодоление нацистского прошлого и формирование антифашистского мировоззрения у населения. Для решения этой задачи было предпринято множество шагов, среди которых, на мой взгляд, следует отметить следующий: антифашисты распространили презумпцию невиновности с непосредственных участников антифашистской борьбы на все население Восточной Германии и на социалистическое немецкое государство¹⁰¹.

Знаменитая фраза: “Гитлеры уходят и приходят, а немецкий народ остается”, столь необходимая оккупационным властям для налаживания минимального диалога с населением, для преодоления нацистского прошлого сыграла негативную роль. Виновными оказались все: монополии, нацистские организации, активисты НСДАП – народ же оказался обманутым. Это была спасительная соломинка, однако за нее ухватились почти все. Акт раскаяния из индивидуального акта переживания виновности превратился в провозглашенное свыше спасительное, но очень далекое от саморефлексии избавление¹⁰².

Кроме того, на антифашизм были возложены и не свойственные ему функции: он стал государственной доктриной и тем самым одним из основных средств легитимации существовавшего политического режима и руководства со стороны коммунистической партии (а позже СЕПГ) как наиболее последовательного борца против фашизма. Любые политические акции мотивировались исходя из необходимости антифашистской борьбы. Подобное черно-белое видение политической реальности, основывающееся на классовом подходе, заметно сужало возможности адекватного анализа происходящих в обществе процессов.

Следует отметить, что определенные трудности были связаны и с тем, что понятие антифашизма являлось производным от понятия фашизма и в зависимости от характеристики второго оно могло наполняться различным содержанием. Антифашизм рассматривался прежде всего как форма классовой борьбы против “открытой террористической диктатуры наиболее реакционных, наиболее шовинистических, наиболее империалистических элементов финансового капитала”, против национального нигилизма¹⁰³. Однако там были и иные аспекты: поскольку сам фашизм понимал себя как антилиберальную и корпоративную идеологию¹⁰⁴, то антифашизм понимался как либеральный принцип свободы. Именно последний аспект являлся столь привлекательным для представителей творческой интеллигенции, возвратившихся после войны в ГДР¹⁰⁵, и именно из-за него впоследствии у них возникали конфликты с властью.

Распространение антифашизма из сферы политической идеологии на сферы культуры, морали превращало его в средство манипуляции общественным сознанием. Однако эффективность его применения была ограничена вкладывавшимся в него рационалистическим содержанием. Предпосылкой полного развития личности считалось усвоение знаний и идей прежде всего в виде чтения книг. Если фашисты сжигали книги, то задача антифашистов заключалась в том, чтобы восстановить статус книги как символа гуманизма и просвещения. Чтению отводилась особая роль в воспитании человека и преобразовании его внутреннего мира: ”Чтение нельзя поставить в один ряд ни с каким другим видом умственной и культурной деятельности”¹⁰⁶. Культура чтения объявлялась индикатором всей культуры: ”...Там, где в упадке культура чтения, приходит в упадок культура в целом”¹⁰⁷.

Но упор на чтение, на восприятие слова означал и определенную рационализацию общественного сознания и всякой деятельности, в том числе и антифашистского воспитания (перевоспитания.) Последнее, по мнению известного кинорежиссера из ГДР Конрада Вайса, апеллировало прежде всего к разуму и упускало из виду эмоциональные моменты. История, представленная в виде рационального повествования об ужасах фашизма, производила лишь поверхностный эффект¹⁰⁸.

Здесь следует отметить, что проблему неадекватности и неубедительности критики фашизма Блох ощущал еще в 1930-е гг. В своей статье «Нацисты и не-высказанное»(1938) он указывал на то, что антифашизм страдает от неспособности адекватно характеризовать нацистские преступления. О нацистах говорят как о преступниках, гангстерах, но это все общие слова и в результате, «поскольку правильное слово отсутствует, постольку антифашистский язык все более превращается в клише»¹⁰⁹. Эмоциональная холодность, клишированность официального антифашизма противоречила “теплому” личному опыту повседневной жизни представителей старших поколений. Антифашистская книга оказывалась часто неэффективным средством гуманистического перевоспитания. Известный немецкий писатель Виланд Херцфельде в одной из дискуссий о проблеме существования неофашизма очень точно заметил: “ ...Вот здесь-то мы, старики, и совершили ошибку, решив: если мы дадим молодежи лучшие книги лучших антифашистов, то они получат тем самым оружие против собственных воспоминаний”¹¹⁰. Чужое слово против собственных переживаний, связанных с воспоминаниями родственников и соседей,  вот одна из основных, глубоко скрытых, проходящих сквозь всю культурную историю ГДР и культурную память населения политических антиномий.

Официальная установка основывалась на вере в политический разум, в культуру слова, а не переживания, на убеждении в преобладании общественного (официального) над частным, сугубо личным. По существу, здесь была попытка переключения воспоминаний о прошлом на настоящее и будущее, попытка преобразования (если не подавления) коллективной и индивидуальной памяти о прожитой повседневности.

Подавлялись не только эмоции, но и фантазия. Столь близкий Э. Блоху по духу писатель Карл Май, всегда очень популярный в Германии, был запрещен еще в 1948 г., и этот запрет действовал еще долгое время¹¹¹. Цензурные ограничения коснулись и многих других выдающихся мыслителей. В послевоенное время были изъяты из библиотек произведения З. Фрейда, Э.М. Ремарка, Ф. Кафки, А.Деблина, А. Жида, В. фон Зуттнер и других писателей. Только по разрешению и только “для научных целей” можно было получить работы Ф. Ницше, А. Шопенгауэра, С. Кьеркегора, Э. Гуссерля, К. Поппера.

В этом историческом контексте не только идеи, но и взрывной, очень эмоциональный язык Э. Блоха вступали в противоречие с общей тенденцией социальной жизни, оказываясь очень привлекательными для общественности, но чуждыми духу и “партийно-китайскому языку” партийных идеологов СЕПГ. Известный немецкий писатель Эрих Лест в книге воспоминаний приводит одно из высказываний Э.Блоха в 1956 г.: «...характерным для современной ситуации в ГДР является диктатура мелкобуржуазного вкуса от имени пролетариата»¹¹².


б) Потенциал политического протеста и конформизма

Существование ГДР сопровождалось различными формами протеста, в которых воплощалось недовольство отдельных лиц и групп политикой СЕПГ. Можно выделить несколько таких форм.

Массовые выступления трудящихся. Выступления рабочих в 1953 г. были первым и последним массовым выступлением трудящихся в Восточной Германии. Трагический исход событий июня 1953 г., последовавшее затем строительство берлинской Стены в августе 1961 г. отчетливо показали невозможность успешного результата в лобовом столкновении с политическим режимом СЕПГ. Политическая память восточногерманского населения стала сдерживающим фактором при попытках создания широкой народной оппозиции.

Историческая ситуация складывалась таким образом, что граждане ГДР, (и прежде всего члены и руководители различных политических партий),решали свои экономические, политические или идеологические проблемы с существовавшим политическим режимом просто: переходили границу (до 1961 г.), стремились выехать из ГДР официально или не возвращались из туристической поездки. Наличие сильного соседа — ФРГ не только поддерживало, но и часто обесценивало оппозиционные настроения. Оппозиция прежде всего через “бегство из республики” — такова была основная форма массового протеста, ослаблявшая настроения протеста тех, кто остался в ГДР. В этом плане можно сказать, что массовый базис оппозиционных партий и движений появился только осенью 1989 г.¹¹³.

Оппозиция внутри СЕПГ. Активно подавлялись формы внутрипартийного протеста: в 1950–1951 гг. произошла чистка СЕПГ в связи с кампанией против “шпионов и агентов” “ клики Тито”. Из партии было исключено 150 тысяч человек. В 1954 г. жертвами очередной кампании по очищению рядов стало почти 71% окружных секретарей СЕПГ. Попытки даже видных функционеров СЕПГ скорректировать курс партии и выступить против линии В.Ульбрихта также оканчивались неудачей. Так, в 1950 г. были исключены из СЕПГ такие видные коммунисты как Пауль Меркер, Лео Бауэр, Вилли Крайкемайер, Лекс Энде и др., в 1954г. – министр госбезопасности В. Цайссер, главный редактор центрального органа СЕПГ “Нойес Дойчланд” Хэрнштадт, в 1956 г. – члены ЦК СЕПГ — идеолог СЕПГ В. Харих, министр госбезопасности ГДР Э. Вольвебер, заместитель В. Ульбрихта по кадровой политике К. Ширдеван¹¹⁴.

Независимость церквей. В Восточной Германии, где когда-то родилась Реформация, протестанты преобладали над католиками, а следовательно, было сильно влияние лютеранских церквей¹¹⁵. Несмотря на потенциальную близость лютеранства и марксизма (в силу утверждения активного выполнения мирского долга в своей профессии), взятый социалистическим государством курс активной атеистической политики (например, введение в 1954 г. “югендвайе” как альтернативного конфирмации праздника, устранение из школьных программ церковных уроков и т.д.) и собственная позиция церквей создали поле напряжения между ними. Этому способствовала и организационная структура церквей, которая не полностью была интегрирована в политическую систему ГДР. В 1948 г. в Айзенахе (Восточная Германия) все евангелические церкви окончательно объединились в сообщество Евангелических церквей в Германии (EKD). Практически с самого начала деятельности этого объединения, действовавшего по всей Германии, руководство ГДР добивалось заявления о лояльности со стороны евангелических церквей, находившихся на территории ГДР. Однако церкви проводили самостоятельную политику по самым различным вопросам, и это послужило поводом для разрыва отношений с ними в 1957 г.¹¹⁶. После переговоров в июле 1958 г. премьер-министра О. Гротеволя с тюрингским земельным епископом М. Митценхаймом, возглавлявшим церковную делегацию, в итоговом коммюнике указывалось, что евангелические церкви уважают социализм, способствуют мирному построению народной жизни, принципиально согласны с мирными устремлениями ГДР и ее правительства. Позже синод не утвердил это коммюнике, но государство впоследствии постоянно ссылалось на этот документ, представляя его как свидетельство лояльности евангелических церквей. С 1959 г. примитивная атеистическая пропаганда прекратилась. Однако попытки наладить контакты с евангелическими церквями и оказать на них давление сохранялись¹¹⁷.

Еще более сложные отношения сложились у руководства ГДР с католической церковью. Все католические епископаты, находившиеся на территории ГДР, были частью епископатов ФРГ, что служило источником постоянных трений. Интересно, что здесь в новой исторической форме воспроизводилась ситуация последней трети XIX в. Создавая объединенное германское государство, Бисмарк опирался на поддержку евангелической церкви, которая традиционно шла на союз с государством. Напротив, католическая церковь находилась под влиянием внешних сил (Ватикана и папы римского). Отсюда и пресловутая “Kulturkampf” (культурная борьба”) Бисмарка против этой церкви. Во второй половине ХХ в. положение для правящей элиты ГДР облегчалось тем, что почти 90% верующих Восточной Германии принадлежали к евангелической церкви. Лишь одна местность в ГДР отличалась преобладанием католиков — Айхсфельд (Тюрингия)¹¹⁸.

В целом же католическая церковь принципиально дистанцировалась от политической жизни ГДР (хотя иногда и выступала по конкретным вопросам — против “Jugendweihe” – праздника совершеннолетия, членства молодых католиков в Союзе свободной немецкой молодежи), пытаясь именно так сохранить влияние на массы верующих.

Таким образом, для 1950-х г. как и для последующих десятилетий, характерны напряженные отношения между церквями, с одной стороны, и социалистическим государством и СЕПГ – с другой. Сохранение значительной степени автономии и политической независимости церквей явилось предпосылкой сохранения и накопления потенциала протеста, проявившегося в открытой форме только в 1980-е гг.¹¹⁹.

Специфика политического конформизма в ГДР. Тенденции массового сознания населения послевоенной Восточной Германии несли на себе отпечаток предшествующих десятилетий — конформизм, боязнь или нежелание конфликтов. Известная писательница ГДР Криста Вольф отмечала: ”У многих представителей моего поколения... от их прежних стереотипов осталась тяга к растворению в массе и к подчинению, привычка к четкому исполнению своей функции, вера в авторитет, стремление к согласию с большинством, но прежде всего — страх перед выражением своего несогласия и сопротивлением, перед конфликтами с большинством и перед возможностью исключения из группы”¹²⁰. Подобные настроения масс культивировались еще и с помощью идеологических клише СЕПГ об отсутствии антагонистических противоречий при строительстве социалистического обществе¹²¹. Кроме того, эта установка поддерживалась и партийными функционерами, боявшимися раскола партии (см. о событиях в 1953 г.).

В качестве авторитетов, задававших определенные образцы поведения и интерпретации, часто выступали известные деятели культуры. После войны в Восточную Германию вернулись многие выдающиеся писатели — Б.Брехт, И.Бехер, А.Зегерс, Ф.Вольф, В.Бредель, Э.Вайнерт, В. Лангхофф, С.Гейм, А.Цвейг и др., певец Э.Буш, художник О.Нагель, другие известные художники, актеры, музыканты¹²². Во многом благодаря их усилиям создавался политический образ новой республики. Образцы социально-политической идентификации успешно усваивались, когда они исходили от литературы, а не от политической системы. Лотар де Мезье, последний премьер-министр ГДР, отмечал, что на многих представителей его поколения в 1940-е и 1950-е гг. большое влияние оказал факт приезда известных писателей именно в ГДР, а не в ФРГ¹²³.

Успешная идеологическая эксплуатация популярных среди населения ориентаций на “порядок”, “стабильность”, “ дисциплину” позволяла, на мой взгляд, нейтрализовать нежелательный общественный резонанс от использования репрессивных мер против инакомыслящих – и членов СЕПГ, и непартийных. Политические процессы против В. Янки, Г. Леста, Р. Хавемана, В. Хариха, Р. Баро, И. Хюбнера не вызвали заметного общественного негодования, за исключением реакции небольшой части радикально настроенной художественной интеллигенции.

Долгий разрыв в традиции массового протеста не может быть объяснен только негативными социально-психологическими факторами  страхом, пораженческим шоком и т.д. Он связан гораздо больше с тем обстоятельством, что патерналистская политика социалистического немецкого государства была достаточно эффективной (социальное обеспечение, воспитание детей, система образования), а система идеологической обработки населения использовала реальные настроения масс построить справедливое антифашистское, антикапиталистическое общество. Приспособление к существовавшей системе сопровождалось и чувством удовлетворения от жизни в ГДР¹²⁴ .

Население пребывало в своего рода “коллективном анабиозе”¹²⁵, вследствие которого отсутствовала широкая массовая оппозиция, а уход в частную жизнь стал преобладающей формой “внутренней эмиграции” от господствующей политической системы. Это проявлялось в организации небольших сообществ (кружков, компаний и пр.) по интересам, ориентации на семью и обустройство быта –квартиры, садового участка, приобретение автомобиля и т.д. Повседневной привычкой миллионов стало “аудио- и видеоэмиграция” — ежевечерний просмотр западногерманского ТВ, не говоря уже о радиопередачах из ФРГ и Западного Берлина. Провозглашенный Ульбрихтом “социалистический гемайншафт людей” если и существовал, то именно в форме таких малых объединений, членов которых объединял страх перед “Штази”, неприятие политической среды, отказ от политической карьеры и т.д.¹²⁶. В целом же социальное поведение подавляющего большинства восточногерманского населения характеризовалось приятием существующего политического режима и приспособлением к нему.


в) Проблема новой Родины


Противоречие между централизмом и регионализмом, о котором речь шла выше, нашло свое отражение и в изменениях общественного сознания, связанных с поиском новых ориентиров, прежде всего новой Родины.

После войны образ Родины изменился: географическая родина для восточногерманского населения уменьшилась более чем вдвое, население же Восточной Германии по отношению к предвоенному населению всей Германии составляло менее 25%. Ф. Фюман писал: “Народ Германской Демократической республики — это более не 80-миллионный народ. Мы — малый народ с огромными обязательствами”¹²⁷. Для 700 тыс. беженцев из Силезии, Судет, Восточной Пруссии, осевших в ГДР, историческая родина была навсегда потеряна.

Сменились и характеристики политической Родины — возникла всесторонняя экономическая, политическая, идеологическая, образовательная ориентация на Советский Союз. Для членов коммунистической партии, проповедовавших идеологию интернационализма, особых трудностей не возникало. Существовавший с 1924 г. в немецком коммунистическом движении лозунг: “Коммунисты имеют только одну Родину — СССР”¹²⁸ выполнял такую смыслообразующую функцию. Для остального населения это был процесс достаточно сложного привыкания: с одной стороны, факт поражения в войне и наличие режима оккупации не способствовали популярности данного лозунга; с другой стороны, после войны существовали настроения национального нигилизма, создававшие предпосылки для принятия этого лозунга¹²⁹. Обретение новой политической Родины – ГДР – сопровождалось ориентацией на достижения “старшего брата” — СССР. С июня 1951 г. традиционный лозунг немецких коммунистов: “Учиться у Советского Союза — значит учиться побеждать” — стал лозунгом официальной государственной политики во всех областях общественной жизни¹³⁰. Однако подобная ориентация закрепляла политическую пассивность, вводя ее в жестко регламентированные ритуальные формы. Кроме того, несовпадение русско-советских и восточногерманских культурных традиций, уровня и образа жизни порождало, несмотря на обилие различных официальных мероприятий и контактов, внутреннее, часто неосознаваемое, дистанцирование от официальной политики и от советской культуры в целом. Гораздо более близкая во всех отношениях культура ФРГ постоянно перевешивала чашу весов в свою пользу.

Отсюда возникала и постоянно воспроизводилась внутренняя антиномия образа Германской Демократической Родины, создававшая некое идеологическое напряжение, которое надо было снимать каким-либо образом. Одним из способов такого снятия стало формирование нового образа врага – западного империализма вообще и империализма ФРГ в частности и представление ГДР как осажденной крепости, “антифашистского защитного вала”¹³¹. Наличие такого постоянного и активного противопоставления позволяет говорить об определенном «негативном синтезировании» всех характеристик новой Родины как ведущей тенденции при создании этого образа.

г) Политическая символика: трудности с самоидентификацией

Военное поражение и образование двух немецких государств создавали для обоих большие трудности при выработке нового общественного консенсуса о принципах, формах и методах государственного устройства. Большую роль в этом должна была сыграть политическая символика, которая способствовала бы укреплению государственного сознания в каждом из государств.

Что касается ГДР, то перед ней стояла двоякая задача: с одной стороны, сохранить преемственность с германской историей, представляя ГДР и “социалистическую немецкую нацию” как “продолжателя и завершителя прогрессивных, гуманистических, демократических и революционных устремлений всей немецкой истории”¹³². Тем самым ГДР представала в виде кульминации развития всей истории Германии. С другой стороны, необходимо было подчеркнуть специфику социалистического государства в отличие от капиталистической ФРГ.

Решение первой задачи было связано с принятием традиционных для Германии цветов флага — черно-красно-золотого и гимна ГДР, в котором содержались слова: ”Восставшая из руин, обращенная в будущее, позволь нам служить тебе на благо, Германия, единая Отчизна”¹³³. Однако после возведения берлинской Стены в 1961 г. данные слова не отражали реальности — и текст государственного гимна не исполнялся последующие 28 лет¹³⁴.

Если ФРГ переняла от Веймарской республики изображение орла как символ государства, то ГДР была вынуждена ввести свою — новую, более механистическую – символику, отражавшую иную идеологию. Здесь возникла проблема: первоначальный вариант (1949–1952) был создан на основе подражания советской эмблематике – черный молот на красном фоне и вокруг него венок из колосьев. Однако большая роль интеллигенции при строительстве нового социалистического государства заставила внести в герб олицетворяющий ее символ – циркуль. Этот герб в силу политических соображений, связанных с попытками решить вопрос объединения Германии, долгое время не помещался на государственном флаге. Новый флаг произошло только в 1959 г.¹³⁵.

Колебания в принятии политической символики отражали колебания политического курса: с одной стороны, провозглашалось “планомерное построение основ социализма” в ГДР (2-я партконференция СЕПГ, 1952 г.) и в соответствии с этим курс на “обострение классовой борьбы” с буржуазной идеологией, и прежде всего с империализмом ФРГ; с другой стороны, стремление к объединению Германии и лозунг “Немцы за одним столом!” (4-й съезд СЕПГ, 1954 г.). Эта двойственность в той или иной форме проявлялась и в последующие десятилетия существования ГДР.

Попытки самоидентификации были связаны не только с государственной атрибутикой, но и с предметами, символизирующими уровень и качество жизни. В этом аспекте одной из наиболее примечательных является история массового автомобиля ГДР “Трабанта” и попытка создания своеобразного “трабисоциализма” как ответ на исторический вызов нацистского “ фольксвагенсоциализма”¹³⁶. Однако соревнование с автомобильными концернами ФРГ, изначально находившимися в более благоприятных стартовых условиях, обрекло автомобилестроителей и жителей ГДР на роль вечно догоняющих. Символ технического и социального прогресса, который должен был демонстрировать благосостояние населения ГДР, превратился в символ отсталости, предмет бесчисленных насмешек и анекдотов, одним из наиболее сильных компонентов возникновения и развития комплекса неполноценности – как «автомобильного», так и политического. С течением времени символы государственной идентификации обнаруживались и в других областях социальной жизни, например в спорте (успехи на Олимпийских и прочих играх как свидетельство прочности и эффективности развития социалистического государства).

В целом же, как показали события 1989–1990 гг., и, прежде всего, молниеносное – по историческим меркам – присоединение ГДР к ФРГ, политическая самоидентификация большинства населения ГДР (если не учитывать некоторую часть левой интеллигенции и ортодоксальных членов СЕПГ из различных социальных групп) оказалась достаточно поверхностной.


Вместо заключения: ГДР как “маргинал истории”


Изначально ГДР находилась в некоем промежуточном положении. Она находилась между Востоком и Западом и не принадлежала ни Востоку, ни Западу. От стран Восточной Европы ее отделяли относительно высокий уровень экономики и определенные исторические традиции. С другой стороны, ГДР по многим показателям уступала ФРГ и другим странам Западной Европы и была к тому же отделена от них железным занавесом. Это заставляло искать такие модели самоидентификации, которые отражали бы реальное геополитическое положение и были приемлемы как для населения, так и для правящей элиты. Примером этому является характеристика ГДР как “первого на немецкой земле государства рабочих и крестьян”, “витрины социализма”, “осажденной крепости”. Провозглашение в 1967 г. тезиса о социализме как самостоятельной общественно-экономической формации преследовало в частности, цель представить ГДР государством, находящимся на одном уровне с СССР, а “модель ГДР” должна была служить образцом общественного развития для стран Восточной Европы. Оценка же ГДР как “высоко индустриализированного общества” должна была в какой-то степени уравнять ГДР со странами Западной Европы¹³⁷.

Однако классовый подход во внутренней и внешней политике, провозглашение тезиса о существовании народа ГДР, создание берлинской Стены создавали предпосылки для своеобразной автаркии, загоняло это государство в некую изолированную нишу. Отставание в экономическом соревновании со странами Запада, кризис идей и системы социальной самоидентификации порождало своеобразное “негативное ГДР-сознание” (Г. Гизи). Политическая ориентация СЕПГ на СССР и культурно-историческая ориентация большинства населения на Западную Германию порождали внутреннюю напряженность социальной жизни и общественного сознания.

Жесткие формы политического контроля делали невозможной существование широкой легальной оппозиции, и потому единственной массовой формой протеста стало бегство из республики. Мечта о более справедливом обществе, гуманном социализме оборачивалась репрессиями против инакомыслящих. Все эти тенденции так или иначе проявлялись с самого начала создания республики. И все они противоречили тому, к чему призывал и стремился Э. Блох.

Краткая характеристика политической жизни ГДР приведена выше для того, чтобы читатель ясно представлял себе, очевидцем каких событий был Блох.

Здесь есть определенный парадокс: Блох не мог не знать ни про восстание 1953 г., ни про чистки в СЕПГ, ни про сложные отношения руководства СЕПГ с критически мыслящей интеллигенцией. В то же время Блох оставался лояльным к политическому режиму и, по утверждению Каролы Блох, не хотел эмигрировать, несмотря на репрессии против него и его семьи¹³⁸. Если оставить в стороне такие очевидные психологические обстоятельства, как вера в социализм, наивность¹³⁹, недоверие к империализму, то дело, вероятно, обстоит более сложно.

Мне кажется, что ответ можно найти в уже упоминавшейся вступительной лекции “Университет, марксизм, философия” в Лейпциге в мае 1949 г., в которой Блох досточно ясно обозначил свои позиции. Он с воодушевлением излагает основные моменты своего мировоззрения и особенно подчеркивает, что настоящее время – это “поворотное время”, которое совпадает с моментом молодости: “Время, которое окружает нас, молодо”¹⁴⁰. Он убежден, что именно сейчас открыт путь к лучшей жизни, которого до сих пор не было в германской истории. Одна из главных задач – «распознать историко-философские (geschichtsphilosophische) тенденции нашего времени»¹⁴¹, и действовать в соответствии с ними. Если мир в целом и история в частности – это эксперимент, а не «последний и решительный бой», то тогда меняется отношение к социальной реальности и «метаисторическое» отношение к истории позволяет быть терпимым оптимистом. Такая позиция позволяет находиться как бы над историческим процессом, позволяет ставить диагноз современности и выявлять «латенции» – скрытые тенденции. И тогда первые строфы гимна ГДР, о которых речь шла выше, могли восприниматься Блохом в более широком историческом, а не только узкополитическом, контексте.

Отношение Блоха к современной истории позволяет говорить еще об одном его парадоксе: одновременной удаленности и приближенности к актуальной политике. С одной стороны, Блох был далек от политики: он не был членом СЕПГ, не принимал непосредственного участия в политической борьбе. С другой стороны, он оказывался постоянно вовлеченным в те или иные политические процессы современности: будь то борьба против фашизма, эмиграция или строительство социализма. Его, на первый взгляд, далекие от политики диагнозы, предостережения, напоминания оказывались, однако, наполненными энергией мысли, побуждающей к действию. Тем самым они представляли опасность для политических режимов как на Западе, так и на Востоке.

По моему мнению, философские и идеологические расхождения Блоха с правящей элитой ГДР были только вопросом времени, и если бы он не остался в ФРГ в 1961 г., то рано или поздно они проявились бы – только при более трагических обстоятельствах¹⁴².


1.4. Поздний Блох и идея социализма


Возродившиеся некогда надежды на возможность построения гуманного социалистического общества были развеяны после строительства берлинской Стены. Блох остается социалистом: "...дело социализма не может быть уничтожено, это совершенно исключено"¹⁴³, — но его отношение к реальному социализму становится все жестче. Прыжок через Стену, по его мнению, это прыжок из царства необходимости в царство свободы. По поводу ввода советских войск в Чехословакию он заявляет: "То, что русские установили в Праге — прямая противоположность марксизма"¹⁴⁴, эти действия аналогичны действиям американцев во Вьетнаме. Полемизируя с Лукачом в 1970 г., Блох заявляет: Лукач в одном из интервью сказал, что самый плохой социализм все же лучше самого хорошего капитализма, но плохой социализм, по Блоху, это не социализм, он дальше от социализма, чем самый скудный реформизм¹⁴⁵. Если потенциал социализма на Востоке сомнителен (хотя Блох считает его достижениями школьное образование, обеспечение старости, равноправие женщин), то не лучше обстоят дела и на Западе. Блох сетует на ограниченность аудитории левых средств массовой информации, малоэффективность левой агитации, традиционно усложненный ("партийно-китайский") язык левых теоретиков и т.д. Есть сложности и с субъектом исторического действия: пролетариат спит, приходится идти к студентам и к школьникам. Однако этого недостаточно, нужно разбудить "спящий пролетариат", вновь привлечь его на свою сторону, это имело бы большое значение. "Революция еще не закончена"¹⁴⁶, даже если сейчас, объективно-реально, ситуация не является революционной. Такое положение, по мнению Блоха, будет существовать не всегда.