Норберт винер бывший вундеркинд детство и юность

екая жизнь отнюдь не состояла из одних развлечений. Я чересчур много работал под давлением, хотя и порожденным любовью, но все же чересчур жестким. Имея наследственные особенности, выражаемые в склонности к эмоциональному возбуждению, я прошел курс обучения, который должен был усилить эту склонность под влиянием другой личности, столь же легко возбудимой. От природы я был неуклюж, как физически, так и во время общения с другими; а мое воспитание не только не устранило эту неуклю­жесть, а напротив, лишь усилило ее. Более того, я очень хорошо сознавал свои недостатки, а также огромные требования, предъявляемые мне. Это порождало во мне абсолютное ощущение, что я не такой, как все, и мешало поверить в собственный успех.

Я был наделен тем, что, совершенно очевидно, было настоящим ран­ним развитием, а также неутолимым любопытством, приведшим к тому, что в очень раннем возрасте я стал много читать. Таким образом, вопрос о том, что же со мной делать, нельзя было откладывать на неопределен­ный срок. Я сам встретил в жизни нескольких одаренных людей, которые не добились ничего, потому что легкость, с которой они учились, сделала их невосприимчивыми к дисциплине обычной школы, и взамен этой дис­циплины им ничего не дали. Именно благодаря этой жесткой дисциплине и системе обучения, которым подверг меня мой отец, хотя, может, и в из­бытке, я выучил алгебру и геометрию в таком раннем возрасте, что они стали неотъемлемой частью меня самого. Мой латинский, мой греческий, мой немецкий и мой английский отложились в моей памяти в виде целой библиотеки. И где бы я ни был, я всегда могу вынуть их оттуда, если воз­никает необходимость. Все эти блага я приобрел в возрасте, когда большая часть мальчиков изучает банальные вещи. Таким образом, я сохранил свою энергию для более серьезной работы в тот период, когда другие осваивали азы своей профессии.

Более того, у меня был шанс находиться рядом с весьма великим чело­веком и наблюдать за внутренней работой его ума. Я говорю это не потому, что хотел бы польстить собственной семье, и не из сыновьей преданности. В течение одной трети века я жил жизнью деятельного ученого, мне очень хорошо известен ученый нрав тех, с кем мне доводилось общаться. Работа моего отца была подпорчена полетами фантазии, которым он не мог дать полного логического обоснования, и многие его идеи не выдерживали ис­пытаний критикой. Быть первопроходцем в каком-либо предмете, не имею­щим, подобно филологии, четкого внутреннего порядка, значит подвергать себя риску. Мой отец работал в некоторой изоляции, он был энтузиастом и

человеком, пришедшим в филологию из другой профессии. Все это приве­ло к тому, что его недостатки в работе были неизбежны; и тем не менее, влияние, оказанное им на филологию, можно сравнить с тем, какое на нее оказал Джесперсон, а также он предвосхитил рождение современной шко­лы филологов, полагающих, что исток языковой непрерывности находится в истории культуры языка, а не в формальном развитии его фонетики и грамматики. Как фонетисты, так и специалисты по семантике в настоящее время разделяют точку зрения более близкую к той, что имел мой отец, а не большинство его современников.

Моя работа с отцом может показаться практически непрерывной цепью столкновений, да и в самом деле, столкновений было немало. Он был чув­ствительным человеком, остро ощущавшим отсутствие общего признания, что он воспринимал как должное. Во мне он искал не только ученика, но и дружески настроенного критика и, может быть, продолжателя его дела. Эти роли были не под силу даже зрелому, хорошо обученному филологу, так что о подростке не могло быть и речи. Когда я ставил под сомнение его логику, а у меня были искренние сомнения, он меня бранил как неблагоразумного ребенка, ведущего себя неподобающим сыну образом. И все же, в то же са­мое время я мог понять мучительные переживания отца и его потребность в одобрении. Я знал, что он искал одобрения в том, в чем по его мнению, хотя бы на одну четверть он мог ожидать его. Итак, к моему гневу и обиде, которые служили мне защитой, всегда примешивалась жалость.

Отец испытал разочарование, когда его работа не получила того, на что он рассчитывал, и что, по моему мнению, было адекватно раннему призна­нию. Ни в коем случае он не был неудачником, и сам он никогда не думал, что он неудачник, ни с точки зрения научного вклада, сделанного им, ни с позиции общего академического успеха. Что касается последнего, отец достиг профессорского звания в Гарварде, и, вне сомнений, его высоко це­нили как филолога и лингвиста, обладавшего своеобразным талантом. Но все же, среди тех самых коллег, ценивших его, я думаю, были некоторые, понимавшие, что то положение, которое он занимал в мире филологии, было революционизирующим. Но я не думаю, что уважая своих коллег по Гарварду, многие из которых олицетворяли собой для него определен­ную ступень филологической учености и научного познания, он придавал огромное значение их суждениям. До того, как он отрекся от Германии, а Германия отреклась от него, его сердце жаждало признания в Германии, что было невозможно в закрытом немецком филологическом мире той эпохи. Даже когда он порвал со всем, что принадлежало Германии, мне кажется,

он все еще обращал свой взор к Европе в надежде, что каким-то чудес­ным образом из ниоткуда выпорхнет голубка с оливковой ветвью в клюве. Я думаю, что он никогда не мог предположить, разве что только в меч­тах, то, что происходит сейчас, когда европейская филология в основном сконцентрировалась в Америке, и теперь вместо того, чтобы рассматривать его точку зрения как абсолютно эксцентричную, ее принимают и признают официально.

Тот факт, что посмертный успех ожидал его всего лишь через пят­надцать лет, едва ли может уменьшить трагичность его положения. Даже занимая почетное положение в великом университете и пользуясь огромным уважением коллег, можно оставаться трагической фигурой. Отец достиг все­го этого, и надо отдать должное моей матери за то, что она соединила свою жизнь с блестящим и далеким от мирской суеты человеком и сопровождала его на пути, ведущем к большому жизненному успеху, которого он и достиг, в конце концов. Это был великий успех, и он знал об этом. Но положение, занимаемое им, не было положением, позволяющим перестраивать науку, а он заслуживал этого и к этому стремился. Он стремился стать Прометеем, несущим свет, и, по его собственному мнению, страдания, выпавшие на его долю, были сродни мукам Прометея.

От него я узнал о том, каким уровнем образования должен обладать настоящий ученый, и о том, какого уровня мужественности, преданности и честности требует профессия ученого. Я узнал, что ученость — это по­священие, а не работа. Я познакомился со жгучим чувством ненависти к любому обману и псевдонаучности, а также с чувством гордости за то, что ни одна из задач, которую я мог бы решить, не заставит меня свернуть с моего пути. Это все стоит мук и страданий, и все же я попросил бы не предъявлять такую цену человеку, не обладающему достаточной силой, ни физической, ни моральной, чтобы соответствовать подобному требова­нию. Слабый не может заплатить такую цену, это может просто убить его. Поскольку я был ребенком, не только наделенным определенной интеллек­туальной энергией, но и обладающим физической силой, я смог вынести все тяготы спартанского воспитания. И если мне когда-либо придет в голову подвергнуть какого-то ребенка, мальчика или девочку, такому воспитанию, прежде я удостоверюсь в том, достаточно ли у этого ребенка не только ума, но и физических и нравственных жизненных сил.

Даже если мы принимаем наличие этих жизненных сил как нечто, само собой разумеющееся, в некоторых случаях, когда обычное воспитание не подходит, необходимо применять особый подход. В отношении моих

собственных детей не было никаких намеков на необходимость применения какого-то сверх особенного подхода. Но я и не пытался применить к ним тот метод воспитания, который испытал на себе. Я не могу сказать, что сделал бы я, если бы сам столкнулся с проблемой, с которой столкнулся мой отец.

И все же, сосредоточить весь интерес только на той части моего разви­тия, где отец принял непосредственное участие, было бы сродни неправиль­ной интерпретации урока, содержащегося в данной книге. К тому времени, как я получил докторскую степень в Гарварде, я уже закончил обычное формальное образование американского мальчика, вступающего в науку. Но возраст и мой научный кругозор не позволили мне тогда занять свое место в научном мире, равно как и заработать на жизнь. Для меня важно рассказать не только о том, как мне выпал шанс жить довольно особенной жизнью вундеркинда, но и о том, как я смог вырваться из нее и вернуться к более или менее нормальной. Мне кажется, что это так же интересно и важно, как и отход от нормального образа жизни.

Прежде чем я смог окончательно занять свое место в мире в качестве зрелого ученого, необходимо было некоторые специальные факторы, сде­лавшие из меня в каком-то смысле объектом, интересным для наблюдения, заместить основным жизненным опытом, который постигает каждый маль­чик к подростковому возрасту. Мне надо было научиться постигать науки вдали от властного отца, строить отношения с людьми, для которых моя история чудо-ребенка не означала ровным счетом ничего. Мне пришлось стать вполне компетентным преподавателем и узнать о своих достоинствах и недостатках, как учителя. Я не мог отмыть грязь со своих рук, работая в промышленной лаборатории, и бок о бок с другими людьми научился ощущать удовлетворение от работы с инструментами. Я должен был узнать о том, что зарабатывать на жизнь литературой — это значит дисциплиниро­ванно работать определенное количество часов в день, что ничего общего не имеет с работой, выполняемой урывками. Было просто необходимо, чтобы я начал понимать, что математика — это наука, имеющая дело с действи­тельными числами и измерениями, находимыми посредством наблюдения, и что результаты такой математики необходимо было подвергать тщательно­му критическому исследованию на их точность и пригодность. И поскольку я подошел к зрелости в военное время, мне необходимо было самому вы­яснить, что такое быть если не воином, то хотя бы солдатом.

В процессе профессиональной деятельности среднестатистического ученого многие из этих уроков осваиваются в подростковом возрасте, за

которым следуют годы, когда осуществляется довольно быстрый прогресс, который я осуществил в более раннем возрасте. Это более обычный поря­док вещей, о нем еще многое можно сказать. Но я затрудняюсь однозначно сказать, лучше этот порядок или хуже альтернативного пути, пройденного мною. С одной стороны, в этот период самого разнообразного жизненного опыта я шел по жизни уже с открытыми глазами и мог видеть, классифици­ровать и выстраивать согласно некоторым центральным принципам массы отдельных явлений, привлекавших мое внимание. Я могу даже похвастать тем, что из всех этих, на первый взгляд бесцельных лет, не было даже од­ного года, растраченного мною впустую, и все они целиком позднее стали составными частями моей профессиональной деятельности, сгруппировав­шись вокруг нескольких высокоорганизованных принципов.

Однако с современной точки зрения, должно быть, кажется, что я ушел от слепящего света славы, принадлежащей по праву Wunderkind¹, в полу­мрак хотя и не полного, но все-таки неудачника. Я думаю, что такое пони­мание моей карьеры могло бы быть вполне возможным в то время, когда я приступил к работе в Массачусетском технологическом институте, но оно неправильное. Я выбрал в качестве своей работы для более поздних лет моей жизни исследование передачи информации и приборов для передачи информации. Это предмет, включающий в себя как элементы лингвисти­ки, так и филологии, о которых я узнал от своего отца, также содержит технологические методы, с которыми я познакомился во время обучения в лабораториях Дженерал Электрик и вычисления таблиц стрельбы на ис­пытательном полигоне в Абердине, и математические методы, известные мне с той поры, когда я жил в Кембридже и Геттингене, и необходимость в умении выражать мысли на литературном языке, освоенном мною в период работы в «Encyclopedia» и бостонском «Геральде». Моя помощь японскому профессору в выполнении рутинной работы обернулась тем, что мне было довольно легко преподавать на Востоке и общаться с восточными учеными. Даже моя ссылка в университет Мэн, воспринятая мною как наказание, ока­залась в конечном счете весьма полезной и по-настоящему поучительной для человека, вынужденного зарабатывать на жизнь, выполняя работу учи­теля, и испытывавшего необходимость совершать ошибки на более раннем этапе, когда они еще не имели серьезных последствий.

Все это не было каким-то специальным планом, составленным мной или моим отцом. Человек, желающий работать в разных отраслях науки,

вундеркинд (нем.)

должен быть подготовлен к тому, чтобы подхватывать свои идеи там, где он их обнаруживает, и использовать их там, где они применимы. Он должен все оборачивать себе на пользу. В действительности особым преимуществом человека, бывшего в детстве вундеркиндом, — если у него были какие-то преимущества и ему удалось пройти через все тяготы пути вундеркинда без существенных травм — является то, что у него был шанс впитать в себя многое из самых разных областей науки до того, как он решил посвятить себя какой-либо их них. Лейбниц был вундеркиндом, и, на самом деле, ра­бота Лейбница является именно той работой, для которой в особенности подходит система обучения вундеркинда. Ученый должен помнить, и он должен размышлять, и он должен приводить в соответствие. И тот факт, что наука сегодняшнего дня сильно выросла, не меняет фундаментально ситуацию в целом в том смысле, что современный ученый волей-неволей должен быть не меньше, чем полу-Лейбницем. Задача, стоящая перед уче­ными сегодня, намного больше той, что была во времена Лейбница; и если ее невозможно осуществить в полной мере, что в семнадцатом веке пред­ставлялось возможным, то та ее часть, которую можно выполнить, является наиболее насущной, и избежать ее выполнения почти невозможно.

Все это изложено мною с позиции уже прожитых лет. Я рано начал работать, но достижения в работе появились лишь тогда, когда я достиг возраста двадцати пяти лет. Пробираясь сквозь хитросплетения жизни, я прошел через многие испытания и не раз вступал на ложный путь. И я со­мневаюсь, что существует более лучшая жизненная карьера для меня, более целеустремленная и безошибочная. Я не думаю, что ученый достиг своего пика, если он не научился черпать успех из собственного замешательства и неудачи и импровизировать новые продуктивные идеи на основе того, что было начато им по воле случая и без определенной цели. Человек, кото­рый всегда прав, так и не познал огромное достоинство неудачи. Научное достижение всегда включает в себя долю обдуманного риска, а во многих случаях и необдуманный риск; однако без риска нет удачи.

А вот, что я хотел бы сказать руководителям научных исследователь­ских работ и тем, кто несет ответственность за образование как в рамках университетов, так и вне их стен. Их задача заключается в том, чтобы судить о перспективах и работе одаренных и преодолевающих трудности молодых людей, и их решения могут значительно повлиять на жизненную карьеру этих юношей и девушек. И те юноши и девушки, которых они оце­нивают, волей-неволей должны выполнять большую часть своей работы в сферах, где еще не существуют какие-либо общепринятые критерии оценки

выполненной работы. Все истинные исследования — это азартная игра, где выигрыш бывает каким угодно, только не быстрым. Стипендия, выдаваемая творческому человеку, — это долговременное вложение в отличие от траты с оплатой по предъявлению или документа, по которому можно взыскать по прошествии двенадцати месяцев со дня выпуска. Творчество подгонять нельзя, даже Клио¹ надо время, чтобы раздать награды.

Что касается моих проблем раннего периода жизни, связанных с фак­том моего еврейского происхождения и открытием этого факта, со временем они улетучились. Моя жена оказала мне поддержку в выбранном мной об­разе поведения и помогала быть уверенным в себе. Как я уже говорил, проблема, связанная с предубеждением против национальной группы, к ко­торой я принадлежал, выросла в более общую проблему предубеждения против всех групп людей, признаваемых второсортными. Кроме того, ка­кой бы сильный временный рецидив не переживал антисемитизм, он давно прекратил быть по-настоящему важным фактором в том окружении, где я живу, а также в большинстве мест в стране. И среди всех этих мест, где антисемитизм проявляется довольно слабо или вообще прекратил играть роль важного фактора в нашей повседневной жизни, Массачусетский тех­нологический институт стоит на первом месте.

Это решительное ослабление антисемитских настроений является ре­зультатом многих факторов. Позор гитлеровской антисемитской политики глубоко ранил сердца многих американцев, и мода на нацизм и даже просто терпимость к нему ушли в небытие. Более того, евреи, подобно многим дру­гим иммигрантам, дали новое поколение, выросшее в Америке, говорящее на американском английском и воспитанное в американских традициях, и оно больше не выделяется тем, что вызывало предубеждение: другой оде­ждой, языком и воспитанием, отравленным сознанием из-за существования предубеждения против их религиозных отличий и против еврейской наци­ональности в целом. Борьба за освобождение из гетто не вызывает бурю эмоций у тех, для кого это освобождение — дела давно минувших дней. И все же борьба против подобного рода предубеждений еще не подошла к победному завершению, и везде, где только возникает это явление, с ним надо бороться.

Как бы то ни было, но к концу все как-то сгладилось. Вопрос о неуме­нии держать себя в обществе выглядит крайне незначительным после пяти­десяти восьми лет различных жизненных злоключений, когда вдруг понима­емо — греч. муза, покровительница истории. — Прим. пер.

ешь, что можешь достаточно успешно справляться с ними. Раннее развитие не препятствовало моей продуктивной работе на протяжении достаточно долгого времени, и этот период продуктивности продлился действительно долго. Таким образом, раннее развитие лишь дало мне возможность начать настоящую продуктивную работу на более высоком уровне, и тем самым добавило к продуктивным годам моей жизни несколько лет.

Вне всяких сомнений, оглядываясь на свою жизненную карьеру, я ни­когда не думаю о ней, как о загубленной моим ранним развитием, а также я не ощущаю какой-то жалости к себе из-за того, что «меня лишили детства», как это принято называть в специальной литературе. То, что я достиг такого самообладания, случилось благодаря любви, советам и критическому отно­шению моей жены. Одному мне было бы очень трудно, и, вполне вероятно, я не смог бы добиться всего этого. И все же это достигнуто. И теперь, когда я становлюсь все старше, я чувствую, как стирается образ вундеркинда, которым я был, в памяти моих знакомых, а также и в моей собственной. Вопрос об успехе или неудаче моих юных и молодых лет перестал быть важным и для меня, и для всех других после всех этих открытий, сделан­ных мною во время моей профессиональной деятельности ученого.