Geum.ru

Наталия Вико «шизофрения»

Вид материалаДокументы

Содержание


Хмурое московское утро началось с неожиданного звонка матушки.
Подобный материал:
1   ...   25   26   27   28   29   30   31   32   33

Хмурое московское утро началось с неожиданного звонка матушки.


— Спишь что ли??! Вся Европа в огне, а ты дрыхнешь?! Я так и думала, ты не работу будешь писать, а спать круглосуточно.

— В огне… Европа..? — Александра с трудом смогла сообразить, где она-то сейчас находится, а тут еще Европа. — А что с Европой? — она откинула плед и села на диване.

— Пожары, — трагическим голосом сообщила старушка. — Франция твоя любимая горит. Вместе с твоим хахалем!

— Мам, с каким хахалем? Я на конференцию ездила, — попыталась оправдаться она. — А пожары в Европе летом были, а сейчас уже ноябрь.

— А почему тогда у меня в квартире дымом пахнет? — язвительно спросила маман.

— Может, у тебя на плите или в духовке что-нибудь горит? — рискнула предположить Александра.

— Ты что? С ума сошла? Я духовку сто лет уж не включаю, а на конфорку всегда влажную тряпочку кладу, чтобы скорее остывала, — снисходительно объяснила мама.

— Ну, так может, во дворе листву опавшую жгут.

— Это может быть, — задумчиво сказала старушка. — Хотя скорее — помойка загорелась.

— Мамочка, а откуда ты знаешь, что я приехала? — осторожно спросила Александра.

— Материнское сердце не обманешь! — услышала она довольный ответ. — Думаешь только у тебя «пара нормальных способностей»? — в голосе мамы прозвучали горделивые нотки. — Ладно. Спи, — буркнула она. — Может, хоть во сне чего напишешь. А я на кладбище поеду, — бросила она трубку.

«Та-ак… Доброе утро, страна», — подумала Александра и снова упала на диван. Покрутилась с боку на бок, но уснуть уже не смогла, тем более, что Тяпа, усевшись напротив головы, сначала зевнул, издав почти человеческий стон, а потом начал гипнотизировать хозяйку преданным взглядом, время от времени поводя бровями, и всячески намекая, что неплохо бы погулять. Александра не выдержала. Отбросила плед. Поднялась. В сопровождении преданного друга отправилась на кухню к холодильнику, достала яблоко, надкусила, но есть не стала. Когда не выспишься, ничего не хочется. Ни есть, ни пить. Отдала яблоко псу, который с видимым удовольствием схрумкал его и, облизнувшись, снова жалобно заскулил, видимо, намекая, что неприятностей еще можно успеть избежать.

— Пойдем-пойдем, Тяпочка, — направилась она к выходу. — Что с тобой сделаешь?

Телефонный звонок заставил ее вернуться.

— Что так долго к телефону не подходишь? — снова услышала строгий мамин голос. — Опять спишь, что ли?

— Да нет, мамочка, я с Тяпой собралась погулять.

— Каким-таким Тяпой? — настороженно спросила мама.

— С Титусом. Щенком немецкой овчарки.

— Так ты себе еще и собаку завела? — в голосе мамы зазвучали прокурорские нотки. — А у меня что, щенков… тьфу… внуков никогда не будет?

Александра не успела ничего ответить, потому что старушка опять бросила трубку.

* * *

Тяпа не слушался. Изо всех сил натягивал поводок, стараясь добраться до каждого дерева по пути, чтобы пометить границы своей территории, время от времени делал выставочную стойку, старательно отставляя заднюю лапу, и зорко осматривая окрестности в поисках добычи, брал чей-то невидимый след, который всегда уводил в густые заросли кустов, куда ему непременно нужно было попасть. В общем вел себя так, как считал удобным.

— Слушай, мне сказали, что ты прошел начальную подготовку и знаешь все основные команды, — возмутилась Александра и приостановилась. — Рядом! — сказала она ласково. — Тяпа даже ухом не повел. — Рядом, говорю! — сказала уже строже, отметив, что щенок и в этот раз отнесся к команде как к приглашению и лишь весело завилял хвостом. — Р-рядом! — вспомнив рекомендации хендлера почти прорычала она, что на собачьем языке означало угрозу. Тяпа посмотрел удивленно, неохотно присел слева от хозяйки и поднял умильную морду, требуя награду за послушание. Награды в кармане куртки Александры не оказалось. Тяпа посмотрел недоуменно, всем видом показывая, что в следующий раз стараться не обещает.

— Ладно, не обижайся, — потрепала Александра щенка по черной голове. — Я тебя дома чем-нибудь угощу и в другой раз буду лакомство с собой брать. Вперед! — подала она команду и свернула в сторону дома но, заметив Анну Тимофеевну — старушку-соседку, семенящую с пластиковой бутылью в сторону колонки, приостановилась, чтобы поздороваться.

— Здравствуй, здравствуй, принцесса! — улыбнулась беззубым ртом старушка, знавшая Александру с рождения и исправно снабжавшая их семью яйцами «прямо из-под курочки» и целебным козьим молоком. — Собачку никак завела?

— Да вот подарили, баба Аня, защитника, чтобы дом сторожил, — Александра погладила Тяпу по голове.

— Это правильно, милая. Время сейчас не спокойное. Кругом наркоманы со шприцами шныряют. Безбожники окаянные!

— Баба Аня, ну, какие же они безбожники? — засмеялась Александра. — У них тоже свой бог есть. «Трава» его зовут.

— Тьфу ты! Скажешь тоже! Не трава, а отрава, — возразила старушка. — Они все к колонке нашей ходят — воду пить. У них, люди говорят, после, как его, дозы этой, жажда и сушь великая наступает в организме. Припадают к колонке — не оторвать. Греховодники! Уезжала что ли куда? А то я все гляжу, кто это незнакомый который день с твово участка выходит с собачкой? Подружка твоя что ли?

— Хендлер это была, баба Аня, — ответила Александра, но, заметив вопрос в глазах старушки, пояснила, что дрессировщица.

— Хорошая собачка! — одобрительно сказала старушка, косясь на Тяпу. — Я вот никаких собак не люблю, только овчарок. Потому что это — собаки! А ты, гляжу, в церкву совсем не ходишь? — в ее голосе послышался упрек. — Как мать, — скорбно поджала она губы. — А у нас тут храмовый праздник скоро. Пойдешь, али как?

Александра неопределенно повела плечами.

— Ну, гляди сама, девка. Неволить не буду… Да, — посмотрела хитро, — ты вот гуляешь, а к тебе миленок твой, вроде как, приехал. Важный весь из себя! На черных машинах. Будто барин какой. Замуж-то когда собираешься?

— Не собираюсь я пока, баба Аня.

— Ой, гляди, девка, не опоздай! Девичий век короток, — покачала головой старушка. — А хорошего жениха нынче днем с огнем не сыщешь. Куда ни глянь — одна пьянь!

— Это точно, — согласилась Александра.

— А в храм собирайся, — продолжила старушка. — Храм наш намоленный. Даже при прежней власти не закрывался. Приходи, дочка, не гнушайся. Песнопения послушай — благостно станет. Много людей светлых придет. Батюшка у нас новый. Жуть, какой симпатичный! — в глазах Анны Тимофеевны блеснули озорные искорки. — Жаль не Пасха, а то бы похристосовались. Ну, что? Придешь что ли?

— Постараюсь, баба Аня. Тем более что батюшка такой привлекательный, — улыбнулась Александра.

— Во-о! Так-то оно правильно будет. Ты, милая, пойми — людям без веры никак нельзя. Жить-то как без веры? Завтра выйдешь на улицу, глядь, а храмов божьих нет: ни церквей православных, ни мечетей бусурманских, ни синагог иудейских. Куда пойти-то? С кем душевно поговорить? С соседом-пьянчужкой о футболе? Или с соседкой о сериале пустом, где окромя стрельбы да глупостей из не нашей жизни ничего нет? Не-ет. Душа веры просит. Чтоб небеса над головой были. Коли веры не будет, как жить? Как стаду звериному? Что взамен веры-то у нас есть? Пустота одна! — махнула она рукой.— Так-то вот, милая…

* * *

У ворот дома действительно стоял Кузин «Мерседес» в сопровождении мрачного черного внедорожника.

— Сашенька! Ну, что ж ты не предупредила, что раньше приедешь? — встревожено спросил Кузя, войдя в дом, после того, как рослые сосредоточенные парни, вероятно, из службы охраны, обследовали участок вокруг и не обнаружили ничего подозрительного. — А мне хендлерша звонит, говорит, пришла утром Титуса кормить и выгуливать, а щенка на участке нет и в доме на втором этаже свет горит. — Подумала, не забрался ли кто?

— Здравствуй, Кузенька, — Александра чмокнула его в щеку. — Хотела тебе сюрприз сделать, а заодно проверить, что ты тут один без меня делаешь? — сказала строго, изображая ревность. — Да разве ж от тебя скроешься?

— А что я? — почему-то смутился Кузя. — Работа до поздней ночи, потом домой, потом снова на работу. Дел — невпроворот. Еще и к Давосу готовлюсь. Скоро вот мигалки и спецномера отменим, — доверительно сообщил он. — Чтобы народ не дразнить.

— Ой, бедненькие! — изобразила она сочувствие. — Как же вы теперь на работу добираться будете? А с работы? Неужели, как простые инженеры?

— А, — махнул Кузя рукой, — нельзя по-другому. — Выборы в следующем году. А мы для себя придумаем что-нибудь. Буквы и цифры пока никто не отменял. Лучше расскажи, как съездила? — он устроился на диване. — Успешно, надеюсь. По Парижу хоть успела погулять?

— Вдоволь. И по Парижу и… — чуть не сказала «под», — …и в окрестностях.

— А как твой граф? — в глазах Кузи появились привычные недоверчивые огоньки.

Александра посмотрела вопросительно.

— Ну, этот, как его, Николай Николаевич?

— А, дедушка Коля, — изобразила она, что вспомнила. — Нормально. Удочерить меня хотел, — спрятала улыбку. — Наследницы у него, видишь ли, нет. Некому миллионы оставить, поместья и дом в Монте-Карло.

— А у него дом в Монте-Карло есть? — приподнял брови Кузя. — Хорошее местечко. Многие наши там собственность прикупили. И во Франции на Лазурном берегу тоже. А я вот никак не соберусь. Может, ты займешься? — испытующе посмотрел на Александру. — При помощи «дедушки Коли», — снова посмотрел недоверчиво. — Он-то свой продать не хочет?

— Кузенька, ты что? Его дом десятки миллионов стоит. В хорошем месте. Прямо на горе. Вид на бухту.

— Цена роли особой не играет, — небрежно бросил Кузя. — У нас в стране с доходами все в порядке. Нефть из скважин бьет, лес растет. Даже за долги СССР уже рассчитались. А ты откуда знаешь про вид из дома? — вдруг озаботился он.

— Фотографии смотрела, — улыбнулась Александра. — Как потенциальная дочь должна же я была с наследством ознакомиться?

— Да ладно тебе, — махнул Кузя рукой. — За меня замуж выходи — никакие фотки не понадобятся. Все будет… натуральный чистый продукт.

— Ты мне, Алексей Викторович, Рогожина напоминаешь, — усмехнулась Александра.

— Какого Рогожина? — напрягся Кузя. — Из Госдумы что ли? Так вроде там Рогозин.

— Купца, который Настасью Филипповну за сто тысяч покупал.

— О, господи! — лицо Кузи расслабилось. — А ты б меня, конечно, хотела князем Мышкиным видеть? Прошло, Сашенька, время иисусообразных поклонников. Другое сейчас время, когда самое обидное для человека услышать, что он обыкновенный, смиренный, бедный и, не дай бог, еще и честный.

— Так это ж всегда так было, Алексей Викторович! И во времена Достоевского и до него. Человек порядочный и совестливый — лакомый кусок для подлеца. Вот почти всех и сожрали.

— В глубинке еще есть, — благодушно сказал Кузя и потянулся.

— Вы для этого туда дороги новые прокладывать собираетесь? — усмехнулась Александра.

— Ну, ты и язва! — он с усмешкой покачал головой.

Александра нахмурилась.

— За это тебя и люблю, — поспешно добавил он. — За неординарность и непредсказуемость. Когда ж под венец пойдем? А то ремонт в квартире полным ходом идет. Новая бригада теперь работает, а не те шаромыжники.

— Кузенька, мы ж договорились, пока в вопросе о моем окольцевании — пауза.

— Ну почему? Ты ж видишь, я больше не ревную, — состроил он благостное и смиренное выражение лица.

— Вижу, как врач, что сдерживаешься. А накопление энергии без выхода, сам знашь, к взрыву привести может.

— Ну, и когда ж мой испытательный срок закончится? — насупился Кузя.

— Это, Алексей Викторович, мне решать, — строго сказала Александра.

— А что у тебя с мобильником? — решил он сменить тему. — Два дня дозвониться не мог, — спросил подозрительно, видимо решив, что раз уж испытательный срок неизвестно когда закончится, то можно чуточку поревновать.

— Потеряла я его, Кузенька. И вообще, номер хочу поменять.

— Зачем? — насторожился он.

— Достали поклонники. Просто задолбали!

— Тогда правильно решила, — расплылся Кузя в улыбке, предполагавшей, что уж он то точно в эту группу не входит. — Кстати, хотел тебя вечером в ресторан пригласить в Крылатском. Праздник все же. Октябрьской революции. Там повар — француз. «Фуа-гра» так готовит — пальчики оближешь!

— Это если руками есть, — хмыкнула она.

— Но думаю, — Кузя задумался, — не буду тебе сегодня мешать. Отдохни, пожалуй, с дороги, — все же решил подстраховался он от попадания в категорию «задолбавших». — Кстати, мои ребята из службы охраны твой дом посмотрели и предлагают на охрану поставить. Рольставни сделать, датчики по периметру. Не возражаешь?

— Прослушку еще поставить… — добавила Александра.

— Какую прослушку? Зачем прослушку? — заволновался Кузя. — Мне что ж, в твоем доме тоже молчать, что ли?

— Да у меня в доме ничего ценного нет, — сказала Александра.

— Все так считают, пока не потеряют, — глубокомысленно сказал Кузя. — И потом, самое ценное для меня — ты сама…

* * *

Ночью дождь, бесконечный, как бразильский сериал, тоскливый, как воспоминание о несчастной любви и безысходный, как поздняя осень, не закончился. Отбивал меланхоличную дробь по крыше дома и оконным отливам, унося мысли в прошлое. Александра долго не могла уснуть. Вспомнила похороны отца, проходившие в такой же промозглый день три года назад, отчего снова противно до боли сжалось горло и стало трудно дышать.

«На лицах покойных, лежащих в гробу, читаются их предыдущие жизни», — пришли ей тогда в голову неожиданные строки.

И действительно, отец — с заострившимися чертами сухого лица и горделивым, ставшим как будто больше носом, был тогда похож на фараона или жреца. Именно такими она их себе представляла — величественно-спокойными в осознании вечной мудрости, недоступной простым смертным. Она чувствовала в тот момент, что отец все еще где-то здесь, совсем рядом, такой близкий и уже такой непреодолимо отдалившийся от всех, кто его знал и любил. И от нее тоже. И теперь ей одной придется до конца собственной жизни вести бесконечные разговоры с ним за себя и за него, сожалея о том, что не все успела сказать и услышать в спешке и мелочной суете обыденности. Вечный неумолимый круговорот, из которого никто не смог вырваться, и каждый стоит в очереди, ожидая, когда наступит его черед отчитаться перед самим собой за прожитую жизнь. А как здорово было бы пообсуждать с отцом то, над чем она сейчас работает и все те события, которые ворвались в ее жизнь. У отца всегда был нестандартный взгляд на вещи. Наверное, это и помогло ему стать большим ученым.

Порыв ветра хлестнул мокрыми ветвями вишни по оконному стеклу, громыхнул листом железной кровли на сарае у стариков-соседей, от безденежья давно забросивших свое хозяйство, загудел в кронах деревьев и унесся гулять по поселку. Но не унес ее воспоминания. Тот разговор с отцом она помнила хорошо. Будто вчера все было. Они тогда пили чай с пирожками, которые, следуя давней традиции, испекла мама, прежде чем уехать на Новодевичье на могилу к своему отцу — старому большевику, куда всегда ездила на годовщину Октября. Деда Александра помнила плохо. Тот умер, когда ей не было и пяти лет. По рассказам отца, дед был революционным балтийским матросом, потом стал чекистом, дослужился до чина майора МГБ и по невероятному стечению обстоятельств не был расстрелян в ходе чисток, проводившихся в органах после каждого очередного витка репрессий. Может потому, что вовремя ушел на хозяйственную должность? Дед был молчалив и замкнут. Даже после выхода в отставку никогда ничего не говорил о службе и прожитой жизни, разве что о моряцкой молодости. Каждые выходные уезжал на рыбалку, часами просиживая на берегу речки или озера в одиночестве…

«А большевики почему победили?» — спросила она тогда отца.

Отец посмотрел на нее удивленно и даже головой покачал, какие вопросы стали интересовать дочь. Сказал, что победили потому, что у них, в отличие от всех остальных политических сил была универсальная утопия «красной веры» в счастье освобожденного труда. Утопия, дававшая народу мечту вырваться из положения униженного ничтожества и обрести достоинство Человека в справедливом обществе. Сказал, что революция — это всегда стремительное изменение существующих смыслов на новые или чужие, и что в теоретическом плане учение Карла Маркса о прибавочной стоимости смогло дать ответ на извечный вопрос, почему одни богатеют, а другие бедными остаются, а в политическом — подсказало, как исправить извечный антагонизм. Вот тогда-то и начал бродить по Европе призрак коммунизма, хотя основные идеи были взяты из раннего христианства. Она тогда впервые услышала название «ессеи». Большевики же к реализации ранних христианских идеалов очень творчески подошли: взяли в качестве движущей силы революции класс без собственности, которому вроде как терять нечего, а заодно — и деклассированные элементы, которым действительно нечего было терять, заявили, что лучшего будущего не надо ждать, а за него надо бороться путем насильственного перераспределения общественного богатства и уничтожения богатых, учли опыт Французских революций с практикой террора и откинули все моральные нормы по отношению к классу эксплуататоров. Лозунг «Грабь награбленное!» для толпы звучал ясно и доходчиво. «Экспроприация экспроприаторов» — хотя и мудрено, но завораживающе. Отец тогда заметил, что если даже сегодня такие лозунги в массы бросить и объявить, что за это наказания не будет, разве ж многие в одночасье не поднимутся? Разве ж не сметут Рублевку и еще много чего?..

Когда же доел варенье из блюдечка, привычно промокнул рот салфеткой. Он всегда, даже когда его никто не видел, ел, соблюдая все правила застольного этикета. Ей даже казалось, что если убрать у него нож, то одной вилкой он и съесть-то ничего не сможет. Это у него было от бабки — обрусевшей француженки. Потому французский у них в семье все хорошо знали. Кроме мамы, которая только по ей одной известной причине французов не любила. Может, не могла им простить войну 1812 года? Они с отцом по этому поводу постоянно подсмеивались. Потом отец взял свою чашку с блюдцем и пошел к раковине. Посуду за собой он всегда мыл автоматически, и она в детстве этим пользовалась, стараясь вовремя подсунуть свою. «А потом как красиво на словах развернулись! — продолжил он разговор. — Лозунг социализма — «От каждого по способностям — каждому по труду», лозунг коммунизма — еще лучше — «От каждого по способностям — каждому по потребностям»! Другими словами, делай, что можешь и бери сколько сможешь унести, ограничивая себя только коммунистическими нравственными нормами, которые в новых заповедях — «Моральном кодексе строителей коммунизма» сформулировали. Завлекательно! Как всякая утопия…»

Потом отец вышел из столовой в кабинет и вернулся уже с курительной трубкой в руках. Она, понимая, что разговор еще не закончен, дождалась пока он, не спеша, набил трубку табаком, разжег и выпустил первые клубы ароматного дыма. Он молча курил, поглядывая на нее с удивлением, как смотрят мужчины, вдруг обнаружив, что крохотная девчушка, которая, кажется только-только родилась, которую совсем недавно возил в коляске, баюкал, покачивая на руках, читал сказки на ночь, оказывается, уже выросла и стала собеседником, задающим не самые простые вопросы. Потом сказал, что самая мощная политическая партия — та, которая выдвигает новое духовное учение, привлекательное для масс. Другими словами, идет к власти со своей религией. Коммунизм же стал, по сути, мировой религией обездоленных. Но с любой красивой идеей есть одна проблема. Теоретические идеи романтиков-утопистов реализуют практики-материалисты со своими вполне конкретными властными и имущественными интересами, которым после получения власти нужно ее от посягательств других таких же конкретных внутренних и внешних материалистов уберечь. Вот тут-то и начинается большая игра с использованием всех возможных средств — цивилизованных и не очень.

«Кто не с нами — тот против нас!» И тогда — противники и враги обнаруживаются повсюду. Просто в каждой подворотне. А если их нет — то создать видимость — тоже проблем нет. Там же, где есть крепкая экономическая и идеологическая теория и подкормленный репрессивный аппарат — организовать на практике единомыслие и массовое поклонение духовному вождю и отцу всех народов — дело техники. Потому беззаветных борцов-романтиков, которые в смутное время не погибли, и претендентов на власть новый хозяин страны постепенно от дела отстранил или вовсе уничтожил, чтобы не мешали рулить. Отец сказал тогда, что из семи членов Политбюро ВКП(б), которые в 1924 году в его состав входили, шестеро «врагами народа» оказались. Один всего остался.

Она не стала спрашивать, кто. Догадалась. Даже не напрягаясь.

А отец потом заметил, что нацисты то же самое сделали. Только акценты по-другому расставили. Принципиальная разница с большевиками у них в отношении к частной собственности была. В конечном же счете, в таких партиях-церквях с собственной религией главными становятся верность организации, идейной догматике и вождю. Отсюда нетерпимость к инакомыслию, портреты-иконы повсюду, культ личности и тоталитаризм. А чем больше государства — тем меньше свободы личности. Это еще главный теоретик анархизма князь Кропоткин отметил. Большевики же благими намерениями и красивыми лозунгами выстелили дорогу в номенклатурный рай для немногих, в ад — для многих, в трудовой лагерь — для большинства, а потом, когда внутренних врагов, которые все портят, почти не осталось, скатились в окончательное вранье. Никита Хрущев с трибуны съезда коммунизм обещал к восьмидесятому году построить. Последователи же вместо коммунистического мифа сказку про «развитой социализм» народу предложили, который вроде как к середине 70-х построили, да только с едой и товарами в стране лучше не стало. Продукты не покупали, а «доставали», за исключением тех, кто к спецраспределителям был прикреплен. Теория с практикой разошлась, а на одной вере и репрессиях при отсутствии интереса к труду, с низкими ценами на нефть и газ — далеко не уедешь. Хотя иерархическую государственную структуру, где все уже тысячелетиями опробовано, при коммунистах крепкую отстроили, а все рецепты — хлеб, зрелища и крепкая вера, хоть в Бога, хоть в вождя и особую миссию — давно известны. В общем, когда пришло время за слова отвечать, из периода застоя, который сегодня некоторые временем стабильности и уверенности в завтрашнем дне называют, с трудом переползли в перестройку, а потом в революцию в экономическом устройстве. И упустили великолепный исторический шанс. Пошли не вперед, а назад – к капитализму. Про социальную и духовную составляющую — забыли, да и до духа ли было, когда торопились общенародную собственность поделить? Новая же номенклатура в нравственном и духовном плане для нации идеи предложить не смогла, вот и пользуется тем, что бог послал. Потому для нынешних чиновников посещение службы в храмах частью публичного имиджа стало. Ходят на службу по большим религиозным праздникам. Раньше на партийные собрания ходили, хоть в большинстве своем в коммунистическую идею только на словах верили, но без партийного билета в кармане какой мог быть карьерный рост?

А она потом спросила, почему большевики совсем церковь не прикрыли? Отец ответил, что причин тому было несколько. Вначале сомневались и побаивались — верующих-то в России большинство было. Вся деревня под образами жила. Перед революцией с интеллигенцией в основном у церкви разлад нарастал. Для интеллигента до семнадцатого года ходить в церковь, исповедоваться, говеть — было скорее чисто эстетическим шагом, и не более того. Потом решили оставить для доживающих безобидных стариков, которых не с руки было к врагам народа причислять. Предполагали, что вместе с их уходом церковь сама собой отомрет. После 1917 года православная церковь вынужденно в тень ушла. Да и как иначе она смогла бы выжить? Скольких священников уничтожили, причем, в большинстве своем — чистых и порядочных людей, — не счесть. Во время войны церковь огромные деньги собирала на производство танков и самолетов. С одной стороны, священный долг исполняла — защита отечества, а с другой — лояльность власти показывала. А уж потом, после войны, так с государством срослась, что и не понятно стало, как обращаться: «батюшка» или «товарищ капитан»…

Потом они говорили про историю, и она спросила, почему, если в истории все циклично повторяется, люди наступают на одни и те же грабли? А отец тогда сослался на Ключевского, который писал, что история не учит, а только наказывает за незнание уроков…

…Под утро ей приснился отец. Он протягивал руку, а она никак не могла за нее ухватиться — пальцы проваливались в пустоту. Отец смотрел удивленно, словно все еще не мог поверить, что его здесь больше нет…

Александра проснулась и села на кровати. Ветер стих, и дождь прекратился. Капельки воды хрустальными бусинками повисли на ветках вишни у окна, превратив ее в дерево из сказки, в которой все прекрасно, как в детском сне — и краски ярче, и все волшебники — добрые…

* * *

«Привет, Клэр! Почему молчишь? Как дела?» — Александра, навела курсор на слово «Отправить» и щелкнула мышкой.

«Почему Клэр не отвечает? Как там Николя?» — встревожено подумала она, закрыла крышку ноутбука и посмотрела в окно, где в небе, затянутом темно-серой пеленой, кружились редкие сонные снежинки. Уже умирающий осенний день, более похожий на светлую ночь — тягучую и беззвездную, сулил наступление зимы — неизбежной и тоскливой как пожизненное заключение по приговору, вступившему в законную силу.

«Погода для депрессии», — решила она и поднялась из-за стола, но не успела сделать и нескольких шагов к лестнице на первый этаж, где собиралась попить кофе, как звонок домашнего телефона заставил ее вернуться. Сняла трубку. Тишина. Только потрескивание и неразборчивые голоса словно с другого конца света. Положила трубку. Села в кресло, ожидая повторного звонка.

«Хочу в Египет, к солнцу, — вдруг подумала она и сразу вспомнила Онуфриенко. — Где он сейчас?»

— Ты поедешь со мной в Египет? — потрепала по загривку развалившегося у ног Тяпу. — Разомлевший в домашнем тепле щенок потянулся и зевнул, всем видом показывая, что ему и здесь неплохо.

«Какая все-таки удивительная поездка в Париж, — подумала Александра. — Масса впечатлений, приключений и… ничего для диссертации. Почти ничего. Если не считать видения в подземелье. Хотя это не так уж мало. Для диагноза самой себе… «Все люди лица скрывают, боятся взглянуть друг на друга… — вспомнила она тревожный голос. — Жадность во всех сердцах, не на кого положиться… Повсюду день начинается со лжи… С кем говорить мне теперь?»…

— «С кем говорить мне теперь?» — шепотом повторила Александра и, словно услышав ее, вновь зазвонил телефон, а Тяпа, вдруг подняв голову, зашевелил ушами и даже негромко тявкнул пару раз, изображая из себя серьезную сторожевую собаку.

— Александра, добрый вечер! — голос Онуфриенко в телефонной трубке был, как всегда, бодр. — Я тут, значится, сижу в машине у твоих ворот, — намекнул он на желание зайти в гости.

— Саша! — она не смогла скрыть радость. — Не спрашиваю, откуда ты знаешь о моем приезде, потому что знаю ответ.

— А то! Все ответы — на тонких планах! — весело подтвердил Онуфриенко. — Зашел туда, увидел, что вернулась, понял, что как всегда голодаешь, приехал.

— С едой? — весело поинтересовалась она.

— С едой, — довольным голосом подтвердил Сашечка.

— Сейчас открою, — она направилась на первый этаж, куда, топая лапами по деревянной лестнице, уже успел слететь Тяпа. Нажала кнопку домофона, на экране которого высветилось похожее на пучеглазую рыбу Сашечкино лицо в очках. — Заходи, — пригласила она, нажимая клавишу управления замком калитки.

Онуфриенко вошел в дом с деловым видом, что должно было означать — приехал по необходимости, а не целоваться-обниматься по поводу ее приезда, но вдруг с восторженным воплем «Здравствуй, моя прелесть!» выронил сумку и бухнулся на колени. Александра от неожиданности даже отшатнулась. Щенок же, радостно повизгивая, принялся так самозабвенно лизать гостю лицо, будто встретил горячо любимого родственника, с которым не виделся с прошлой жизни.

— Конфетку, конфетку, — приговаривал Сашечка, одной рукой наглаживая собаку по голове, а другой - шаря по карманам куртки. — Щас дам конфетку, — извлек, наконец, леденец, торопливо сорвал обертку, сначала лизнул сам, а потом протянул щенку, но тот так рьяно клацнул зубами около его пальцев, что Сашечка быстро изменил способ раздачи гостинцев — положил конфетку на ладошку, сложенную лодочкой, и аккуратно причалил ее левым бортом к пристани с острющими зубами. Щенок вначале разинул пасть, чтобы прихватить всю ладонь, но потом, видимо, сообразив, что так до лакомства не добраться, а если и удастся добраться, то вкус угощения с гарниром в виде руки можно и не распробовать, ткнулся мордой, слизнул леденец, торопливо проглотил, пока кормилец не передумал и не съел сам, и вдруг присел на задние лапы и поднял передние, вмиг превратившись в дрессированную цирковую болонку.

— Как тебе не стыдно, Тяпа? — ахнула Александра. — Кто тебя этому научил? Попрошайка! Марш отсюда!

Щенок даже ухом не повел.

— Да ладно тебе, — вступился Сашечка за нового друга. — Сама знаешь, ко мне все животные льнут. У меня поле хорошее, — сказав это, подхватил клетчатую «челночную» сумку, видимо, пришедшую на смену отправленному в отпуск походному рюкзаку, подошел к кухонному прилавку и принялся, к восторгу Тяпы, выкладывать содержимое: кастрюльку в целлофановом пакете, сковородку, накрытую крышкой и тоже упакованную в пакет, баночки с майонезом и маринованными огурчиками и еще множество пакетов и пакетиков, явно наполненных едой и приправами.

— Значится так! Это, — Онуфриенко ткнул пальцем в кастрюльку, — рыба.

— Здравствуй, Саша! — все же решила напомнить о правилах приличия Александра. — Рада тебя видеть, — протянула руку.

— Ой! — опомнился он. — И я тоже. Очень рад, — потряс руку хозяйки. — Так вот, — продолжил пояснения, — рыбу я сам замариновал и пожарил. Маринуется, кстати, очень легко — лучок и лимончик вперемешку со слоями рыбы, то есть рыбка — слой маринада, рыбка — слой маринада. Гм-м, — озадаченно посмотрел на сковородку. — А тут у меня что? — приподнял крышку и, похоже, сам обрадовался увиденному.— Ну да, ну да! Это помидоры, зелень, лук, чеснок. Ешь побольше лука и чеснока. В них — витамины и защита!

— От вампиров и поклонников? — рассмеялась Александра.

— А то! — воскликнул вдруг развеселившийся Сашечка. — Только съехавший с разума вампир-извращенец или поклонник-идиот рискнет приблизиться к жертве, наевшейся чеснока с луком.

— А почему ты свои антивампирские примочки в сковородке-то принес? — не смогла не поинтересоваться Александра, разглядывая разложенные на прилавке продукты.

— Вдруг все же на извращенца или идиота нарвешься? — невозмутимо сказал Онуфриенко. — Тогда сковородой по башке — самый верный способ, — он обезоруживающе улыбнулся. — А еще я тебе баночку меда налил. С Украины прислали, душисты-ый! — похвастался он, открывая крышку и давая понюхать. — Хорош?

— Хорош, — согласилась Александра.

— Чем пахнет?

— Клевером, растущим на лугу возле речки с чистейшей водой, в которой плавают серебристые пескари, за которыми охотятся зубастые щуки, которых пытаются поймать на блесну неугомонные рыболовы, чтобы потом привирать друг другу, широко расставляя руки...

— Ну тебя, — поморщился Сашечка. — Мед — полезное дело.

— Спасибо, Саша, я тебе очень благодарна… — Александра склонила голову.

Онуфриенко довольно заулыбался.

— …что перловку не привез, — продолжила она.

— Перловка — пища богов! — немедленно воскликнул Сашечка, подтверждая неизменность своих вкусовых пристрастий. — Поэтому для себя берегу. Попусту не разбазариваю. Ну, что, подогреть рыбку-то, или сама справишься? Гипс, гляжу, сняла уже? — указал на кисть руки, обмотанную эластичным бинтом.

Александра кивнула.

— Как в Париж съедила?

— Классно! Набегалась до боли в ногах! — весело сказала она.

— Конечно, ты ведь не статуя какая, чтобы на месте стоять, — небрежно бросил он. — Может, подогреть? — спросил, указывая на еду.

— Спасибо, Саша, я сама, — сказав это, предложила гостю сесть и сама опустилась на стул, пытаясь угадать, про статую он сказал просто так, к слову, или все же… — испытующе посмотрела на Онуфриенко.

— Перстенек у тебя какой необычный, — он наклонился, чтобы получше разглядеть. — Прямо как книжечка. Сразу видно — старинная работа. Где прикупила?

— Нравится? — спросила Александра, довольно улыбнувшись.

— А то!

— Подарили, — загадочным тоном, как умеют только женщины, сказала она.

— И кто ж? — поинтересовался он, подняв глаза.

— Да, человек один, — она загадочно улыбнулась.

— Хороший видно человек. Щедрый, — Сашечка взял ее руку и поднес поближе к близоруким глазам. Тяпа, до того спокойно лежавший у ног любимого гостя, поднялся и, пользуясь случаем, ухитрился лизнуть одновременно и ладонь хозяйки и щеку Онуфриенко.

— Скупых не держим, — хмыкнула Александра, — которые на всем экономят. Даже на еде, — взглянула выразительно,