Дискуссии об отношении Запада к исламу или, что еще важнее, ислама к Западу начались не 11 сентября 2001 года. Они велись уже давно
| Вид материала | Документы |
- Муса джаруллах бигиев, 2086.15kb.
- Кризис семи лет, 65.54kb.
- Язык мой – враг мой, или размышления на непростую тему, 61.1kb.
- Музыкальные метаморфозы с анатолием гуницким классик в борее, 32.49kb.
- Газета основана 7 сентября 1993, 532.06kb.
- Лекций в Дорнахе с 5 по 23 сентября 1924 года и последнее обращение 28 сентября 1924, 2057.29kb.
- Пенсии сейчас актуальна как никогда: всем ясно, что нынешние пенсии мизерны, и прожить, 40.97kb.
- Современная сказка, 83.56kb.
- Некоторые аспекты экономической подрывной деятельности стран Запада, 612.46kb.
- Причины политизации ислама в современном мире, 283.42kb.
11 сентября
Однако с помощью этих мер, разумеется, добились противоположного желаемому результата: оппозиция стала более радикальной, возросли симпатии к экстремистским позициям «Аль-Каиды», даже если ее террористические задатки принципиально отвергались. В результате этого в Саудовской Аравии стали нарастать волнения, в особенности после террористических актов 11 сентября 2001 года. Хотя режим из всех сил старался скрыть информацию о беспорядках, некоторые сведения проникали через «сито» контроля. С октября 2001 года поступают сообщения о 100 произведенных арестах «афганских» сторонников радикалов и о демонстрациях в Мекке и в Сакале на севере Саудовской Аравии. Якобы были обнаружены склады с оружием в районе Таифа. Недавно поступили неподтвержденные сведения о демонстрациях по случаю праздника ид-аль-фитр, состоявшихся в середине декабря 2001 года в Джидде и Даммане, во время которых исламисты нападали на иностранцев и женщин. Аналогичные происшествия отмечались в прошлом году в конце священного месяца рамадан, однако в этом году демонстрации приобрели новую остроту – поступило сообщение о том, что во время хаджа был застрелен полицейский.
Ясно, что оппозиция правлению саудитов не исчезла, как никуда не делась и исламистская критика. Просто она стала более радикальной, поскольку из-за отказа режима даже помыслить о политических переменах ухудшились экономические условия. Еще бóльшую тревогу внушает то обстоятельство, что, по всей видимости, усилилась также симпатия к экстремизму радикальных исламистов, сплотившихся вокруг Усамы бен Ладена. С одной стороны, эта симпатия является зеркальным отражением широко распространившегося осуждения западной политики на Ближнем Востоке а также специфического раздражения по поводу все более очевидной несостоятельности правления саудитов. Все это происходит в чрезвычайно неблагоприятный для королевства момент, когда к власти приходит переходное правительство: бразды правления берет в свои руки наследный принц Абдалла, что связано с физическим состоянием короля Фахда. Однако при этом ясно обозначился один из главных пунктов, подвергаемых оппозицией критике: исключительность правления саудитов ввиду нарастающего общественного неприятия соглашения между ваххабитами и саудитами.
Раскол в правительстве между приверженцами короля Фахда и сторонниками его наследника обнажил также напряженность внутри самого режима. Семь «судаири» - все братья короля Фахда(2) - были главными проводниками проамериканской политики королевства на протяжении последних двух десятилетий. Однако теперь они считают, что сторонники принца Абдаллы, которые стремятся проводить более выверенную политику по отношению к Соединенным Штатам, улучшить отношения с арабским миром и усилить политическую интеграцию в самой Саудовской Аравии, оттесняют их на политические задворки. Впрочем, из-за разразившегося в настоящее время кризиса в их распоряжении вряд ли достаточно времени для того, чтобы взяться за решение всех проблем сразу. А тот банальный факт, что наследный принц Абдалла сам может быть только переходной фигурой – ему уже семьдесят пять лет, его сводный брат Султан почти такой же старый и его наследником должен будет стать член «семерки судаири» - вынуждает саудовских правителей заниматься поиском решений существующих проблем в авральном режиме, который вряд ли позволит провести всеобъемлющую реформу или переосмыслить соглашение, заключенное в свое время саудитами и ваххабитами.
Вследствие этого не будут решены проблемы религиозного радикализма и устранены намечающиеся трудности в отношениях с США, в то время, как политика Вашингтона становится все более властной и все меньше учитывает чувствительность арабов. За это время усилится общественное недовольство и еще больше осложнятся те проблемы, с которыми сталкивается правящая саудовская верхушка. Вряд ли это можно назвать радужной перспективой для режима, легитимность которого зависит от соглашения, заключенного 300 лет тому назад в совершенно ином мире.
Примечания
1 После того, как Посольство Саудовской Аравии в Лондоне не смогло убедить правительство Великобритании выдворить обоих руководителей Комитета, ему удалось в 1996 году лишь отдалить их друг от друга. Мазари сохраняет контроль над Комитетом, в то время как аль-Фагих создал новый орган – Движение в поддержку исламских реформ в Саудовской Аравии. Раскол Комитета сопровождался катастрофическим снижением его активности, прежде всего в том, что касается кампании по рассылке факсов, направленных против саудовского правительства.
2 Наряду с приболевшим королем к ним относятся Султам (министр обороны Саудовской Аравии), Абдулрахман (бизнесмен), Наиф Турки (министр внутренних дел), Салман (губернатор Эр-Рияда) и Ахмад. Во фракцию наследного принца входят, если не считать самого Абдаллу, который возглявляет Национальную гвардию, Бандар Фавваз (бывший губернатор Мекки), Таллах (специальный уполномоченный ЮНЕСКО), Навваф – новый глава секретной службы, сменивший недавно на этом посту Турки аль-Файсала, еще один приверженец Абдаллы Бадр – заместитель командующего Национальной гвардией, и два губернатора - Абдалла и Абдельмаджид.
Ïðîô. Äæàêîìî Ëþ÷èàíè,
Öåíòð èì. Ðîáåðà Øóìàíà, èíñòèòóò Åâðîïåéñêîãî óíèâåðñèòåòà,
Ôëîðåíöèÿ
Турция и ислам
Препятствие на пути в Европу?
Известно, что самосознание, самооценка и способности в полной мере проявляются или усиливаются тогда, когда приходится отвечать на серьезные вызовы. Это относится и к единой Европе - преимущественно функциональному проекту, начинавшемуся, казалось бы, с минимальных программ сотрудничества (уголь и сталь, атомная энергия, свободная торговля), но с твердой уверенностью в том, что этот проект шаг за шагом превратится в нечто совершенно иное, намного более значительное.
Вряд ли отцы-основатели сообщества ожидали, что дело пойдет так, как оно затем пошло, и, возможно, были бы довольны результатами, достигнутыми на сегодняшний день. Но никуда не денешься от того факта, что единая Европа родилась не в виде зрелого государственного образования, не как Афина, вышедшая из головы отца богов Зевса уже в доспехах. Европа развивалась постепенно, преодолевая строгие ограничения, превратившись теперь в весьма своеобразное сооружение, многие параметры которого не поддаются определению.
Расширение или, как предпочитают говорить некоторые эксперты, определение внешних границ сообщества – нынешних и, более того, тех границ, которые будут существовать в конце этого процесса и которые мы сами пока не включаем в наши размышления о возможных размерах Европы – это один из самых серьезных вызовов, на которые придется отвечать Европе. Расширение или следовавшие один за другим его этапы оказывали огромное влияние на формирование европейских учреждений и на европейскую политику, и в ближайшие годы это влияние еще больше усилится.
Сейчас мы являемся свидетелями первых шагов Европейского конвента, который впервые предпримет попытку разработать общеевропейскую конституцию. В этой связи, вне всякого сомнения, на первый план выйдут ключевые вопросы европейского самосознания. Вполне уместным здесь будет тезис, который в прошлом относился к Италии: к Европе можно подходить как к географическому понятию, но гораздо более сложная задача состоит в том, чтобы определить ее культурные и политические рамки. Чрезвычайно важная дискуссия развернется вокруг вопроса о том, должно ли определение Европы включать в себя религиозное измерение: является ли Европа христианской?
Христианская Европа?
В конституциях большинства европейских государств религиозный фактор не играет определяющей роли, хотя в них, может быть, и признается тот факт, что большинство населения данной страны принадлежит к определенной конфессии. Среди европейцев мало кто склонен к тому, чтобы рьяно афишировать свои религиозные убеждения (если они таковые имеют). Снижение значимости идеологии в ходе европейских выборных кампаний привело к исчезновению нескольких партий, имевших в своем названии слово «христианская»; на европейском уровне эти партии объединились под общим названием «народных партий».
В Европе всегда жили значительные нехристианские меньшинства, прежде всего иудеи; представители этих меньшинств внесли большой вклад в европейскую культуру. В последние десятилетия в связи с особым вниманием к терпимости и уважению прав человека - мы считаем их краеугольным камнем европейской политической культуры и при каждом удобном случае пропагандируем их на международной арене - религиозный ландшафт Европы существенно изменился. Ислам фактически превратился в значительную составную часть европейского культурного пространства: в связи с иммиграцией, из-за перехода в ислам некоторого числа европейцев, а также в связи с тем, что в Европе есть государства (например, Болгария), где ислам является религией значительного национального меньшинства. Согласно последним оценкам, в 15 государствах Европейского Союза (ЕС) живет около 12 миллионов мусульман. В это число не входят незарегистрированные иммигранты, так что фактическое количество мусульман будет, несомненно, значительно выше. С этой точки зрения, ислам – это вторая или третья по численности религия в ЕС, в зависимости от того, как рассматривать христианство – как единое целое или выделяя из него католицизм. Большинство правительств государств-членов ЕС признает в той или иной форме наличие значительного мусульманского фактора. В последние месяцы они вновь и вновь подчеркивали, что отвергают концепцию «столкновения культур».
В ЕС не существует единой модели взаимоотношений между государствами и религиями. Принцип субсидиарности обусловил скорее возникновение разных моделей в отдельных государствах-членах. То же самое относится к некоторым очень важным аспектам отношений между государствами и их гражданами. Различные модели решений в каждом отдельном случае имеют корни, уходящие глубоко в историю, и изменить их будет, очевидно, весьма непросто. Иногда в том или ином государстве-члене ЕС возникает напряженность, всегда приводящая к жарким дебатам. В некоторых случаях отдельные граждане, сочтя, что их религиозные права ущемляются, обращались в Европейский суд по правам человека. Это касалось, например, Турции в связи с ограничениями, которые турецкое государство ввело в отношении публичного соблюдения исламских религиозных обычаев – например, порядка ношения одежды. Поэтому теоретически существует возможность, что когда-либо в будущем возникнет вопрос об определении европейской модели отношений между государством и религией. Пусть это сейчас кажется делом отдаленного будущего, но такая постановка вопроса могла бы вызвать опасную поляризацию внутри сообщества и в отдельных государствах-членах.
Было бы вполне разумным исходить из того, что широкий консенсус в вопросе категорического признания Европы христианской будет невозможен, хотя отрицание того факта, что христианство – его учение, его различные направления, его как внутренние, так и внешние войны – сыграло в прошлом и играет по сей день основополагающую роль в формировании Европы, противоречило бы всякой исторической и современной реальности. К чему это ведет или должно вести – это всегда будет предметом дискуссий и, наверное, разногласий, некоторые из которых на следующих этапах расширения ЕС будут, несомненно, вызывать противодействие вступлению в него стран, где основной религией является ислам.
Турция, несомненно, является светским государством. Это было недвусмысленно определено в ходе революции, осуществленной под руководством основателя светского турецкого государства Кемаля Ататюрка: секуляризм был одним из главных принципов его идеологии, на которую опирается политическая культура страны. Несмотря на известные сомнения со стороны остальных европейцев, турецкая армия всегда жестко защищает этот принцип, когда его пытаются нарушить.
Исламская Турция?
Турция была и в прежние века светским государством: османский халифат представлял собой не что иное как систему власти, в которой религия была четко подчинена государству, для нее была характерна секуляризация религии, которая могла бы иметь место, если бы, скажем, Генрих VIII стал королем Рима. Так же, как никому не придет в голову сомневаться в светском характере Объединенного Королевства, по той причине, что королева одновременно является главой англиканской церкви, очевиден тот факт, что Османская империя была формой секуляризации ислама, причем далеко не первой в истории.
Тем не менее, ни османская, ни кемалистская модель не могли разрешить проблем, возникающих при соединении ислама с политикой. Ислам в том виде, который нам известен, не допускает разграничения между религией и государством, он признает правительство лишь тогда, когда оно правоверное, то есть исламское. Это, конечно, не является убеждением всех мусульман; очень большое их число живет в странах, где политическая легитимность обусловлена вещами, никак не связанными с религией. Становится все очевиднее, что перспектива «господства ислама» не привлекает большинство людей, живущих в странах, где ислам является преобладающей религией.
Очевидно, с другой стороны, и то, что подобное разграничение религии и политики не было с легкостью воспринято в Европе, оно вызревало в течение многих веков, было оплачено потоками крови. На поверхность политической жизни Европы вновь и вновь всплывают «интегральные» тенденции, свидетельствующие о том, насколько сложно отделять личную этику от политических предпочтений. Дебаты вокруг абортов, эвтаназии, границ медицины и науки – они постоянно возникают в Европе, будучи тесно связаны с религиозными убеждениями.
На фоне этих размышлений создается впечатление, что понимание необходимости отделения религии от государства в мусульманских государствах в целом пока еще развито не в такой степени, как в Европе. Этот факт может иметь множество разных объяснений. Некоторые комментаторы указывают на недостаточный уровень развития общей политической культуры в большинстве этих стран, в которых политические дискуссии сильно ограничены уже в течение многих десятилетий и, очевидно, будут ограничены впредь: монополия на оппозиционные политические дискуссии остается за стенами мечетей. Другие считают, что ислам настолько отличается от других религий, что не может признать отделения религии от государства. Вопрос о том, почему это так, остается открытым, что дает повод к серьезному беспокойству. Политический ислам – это опасный феномен, поскольку может вести к фанатизму, для которого, как все мы знаем, порой характерно презрение к человеческой жизни.
Европе не могут быть безразличны тенденции, имеющие место в исламском мире. Напротив: европейцы кровно заинтересованы в том, чтобы оказывать поддержку тем странам, которые защищают принцип секуляризации, хотя большинство их населения исповедует ислам. Турция не одинока в этой категории государств, но она, несомненно, является одним из самых важных и ярких ее представителей. В Турции существуют течения и движения, которые мы причисляем к политическому исламу, и эти силы, конечно, не выступают за то, чтобы страна все больше сближалась с Европой и стала, в конечном счете, членом Европейского Союза. На мой взгляд, эти силы не стоит недооценивать. В то же время их сопротивление обязательно надо преодолевать, причем европейская перспектива для Турции является в этом деле важнейшим средством.
Хрупкий секуляризм
Не приходится сомневаться в том, что граждане Турции, которые связывают с Европой надежды на лучшее будущее своей страны и терпеливо работают над тем, чтобы она стала членом Союза, одновременно стремятся к созданию условий для более четкого отделения религии от государства.
Светская природа турецкого государства остается хрупкой и, возможно, обратимой, так же как и его демократические институты или политика макроэкономической стабилизации и укрепления доверия к силам рынка при распределении ресурсов. В этом Турция ничем не отличается от других стран-кандидатов: все они хотят вступить в Союз, некоторые готовы взять на себя значительные, но краткосрочные политические издержки, поскольку видят в ЕС якорь, который поможет их пока еще слабым демократиям справиться со сложными экономическими проблемами переходного периода. Если бы это было не так, расширение ЕС потеряло бы значительную часть своей динамики и неотложности.
Проевропейские силы в Турции прекрасно понимают, что их страна в отрыве от остальной Европы рискует поставить под вопрос свои демократические и светские институты, а также свою экономическую политику. Европейскому Союзу не нравится (не без основания) опека государственных органов со стороны турецких военных, но ведь эта опека является – недостаточной и краткосрочной – реакцией на хрупкость этих органов, которую можно преодолеть лишь тогда, когда Турция теснее сомкнется с остальной Европой. Вдохновляемые исламом политические силы Турции не приемлют сближения страны с ЕС, в прошлом они пытались – с умеренным успехом – в качестве альтернативы выстроить взаимосвязи с арабскими государствами, Ираном и Центральной Азией. Может быть, эта стратегия не является очень уж привлекательной альтернативой сближению с ЕС – как дополнение она, наверное, все-таки намного интереснее, чем как альтернатива, и все же она остается важной темой политических дискуссий в Турции. Европейская ориентация – это не преопределенный заранее результат турецкой политики; она представляет собой сильное, но неустойчивое течение, которое требует как от Турции, так и от ЕС неослабевающих усилий.
Предстоит выявить и решить целый ряд проблем, ислам – одна из них. Эта проблема существует не столько на уровне дипломатических отношений между Анкарой и Брюсселем (исходя из светских предпочтений обеих сторон, эта тема не вызовет в данной сфере особых разногласий), но на уровне общественного мнения и, следовательно, в дебатах избранных представителей народа ислам еще долго будет оставаться актуальной темой. В этом нет ничего странного или уникального. Предубеждений и сомнений, обусловленных религиозными, языковыми или географическими факторами, среди европейцев имеется достаточно. Надо считать большим успехом, что это взаимное недоверие в большинстве случаев уже не приводит к кровопролитию, хотя такие эксцессы еще порой случаются – трагические события последних лет памятны всем.
Äæîðäæ Õåíäåðñîí,
æóðíàëèñò, ñïåöèàëèñò ïî ïðîáëåìàì Ñðåäíåãî Âîñòîêà,
Ëîíäîí
Прерванная демократизация в Иране
Ситуация после 11 сентября
Как и во всем мире, события последних месяцев оказали глубокое воздействие на ситуацию в Иране. В то же время эта страна, хотя и не испытывающая никаких симпатий к режиму талибов в Афганистане и пережившая после террористических атак 11 сентября 2001 года на Нью-Йорк и Вашингтон настоящий общественный шок, вынуждена считаться с особыми обстоятельствами, которые теперь будут влиять на ее региональную и внутреннюю политику.
Беспокойство вызывают как изменения в системе безопасности зоны Персидского залива, где Соединенные Штаты продолжают свою «войну против террора», так и перемены в геополитической ситуации в Центральной Азии и на Кавказе: на пространстве от Косово до Таджикистана возникают новые американские военные базы – 13 в девяти странах. События последнего времени повлияли также на региональные и глобальные энергетические интересы, причем это влияние в определенном смысле может быть чрезвычайно вредным для Ирана. Наиболее существенную роль играет очевидное и упорное нежелание Вашингтона вновь выстроить нормальные отношения с Тегераном, что нашло свое выражение в бескомпромиссном послании президента Джорджа В.Буша о положении нации(1), где Иран был упомянут наряду с Ираком и Северной Кореей как государство, враждебное американским интересам, - к большому разочарованию умеренных сил в Иране. Очевидно, Соединенные Штаты более чем когда бы то ни было убеждены в том, что Иран поддерживает терроризм вне своих границ и попирает права человека у себя дома. Поэтому, считают в Вашингтоне, эта страна не может рассматриваться как ответственный член мирового сообщества.
После установления в Иране исламского режима там действительно велась интенсивная и последовательная борьба против отдельных людей и групп, не принимавших правила и образ действий этого режима. Преследованиям подвергались, прежде всего, группировки монархистов и сторонники правительства Шапура Бахтияра, а также последователи первого президента Исламской республики Аболхасана Бани Садра, группы, в течение многих лет выступавшие против режима, а также автономные, спонтанно возникающие группировки, защищающие гражданские права и свободы. Сторонники этих групп выслеживались сторонниками движения «Хезболлах» и до 1993 года представали перед местными «революционными судами», спонтанно возникшими в русле революции 1979 года в каждом округе страны. В 1993 году революционные суды были поставлены под контроль полиции и революционной гвардии, им было поручено блюсти общественную мораль вместе со «стражами революции».
Несмотря на более чем убедительные победы умеренных политических деятелей на выборах последних лет, особенно на президентских выборах 1997 и 2001 годов, приведших к власти президента Мохаммеда Хатами, консервативным силам удавалось оказывать все более сильное влияние на иранскую внутреннюю политику. Это стало возможным благодаря существующему равновесию между избранным правительством и силами Верховного духовного лидера аятоллы Али Хаменеи, обязанность которого состоит в том, чтобы защищать и сохранять изначальную исламскую идеологию аятоллы Рухоллы Хомейни, так называемую «катхи-имам». Поэтому Хаменеи практически не проявил готовности ослабить консервативное крыло режима, хотя оно и не обладает подтвержденной выборами легитимностью.
В результате люди, обвинявшиеся в политических преступлениях, в частности, в связях с оппозицией, представали перед революционными судами, где господствовали консерваторы. Революционные суды – это особая ветвь судебной системы Ирана, здесь судья одновременно является обвинителем, а обвиняемый лишен правовой поддержки. Реформаторы, теперь контролирующие парламент (меджлис), хотят ликвидировать эту часть иранской судебной системы, но из-за сопротивления консервативных сил в стране им пока этого сделать не удалось. Другие преступления рассматриваются остальными судами, которые осуществляют правосудие в соответствии с принципами исламского права, шариата. Эти принципы определяют, что считать преступлением и какова мера наказания – прежде всего, в тех случаях, когда нарушается общественная мораль. Как ни странно, с 1998 года и особенно после президентских выборов 2001 года эти ограничения усилились. Так, один из самых больших парадоксов нынешнего Ирана состоит в том, что консерваторы чрезвычайно успешно сопротивлялись воле народа, выраженной в ходе президентских и парламентских выборов 2000 и 2001 годов.
Поворот воли народа
В мае 1997 года исламский режим столкнулся с серьезной дилеммой. Совершенно неожиданная победа на президентских выборах Мохаммеда Хатами, получившего 67% голосов, в то время как режим ожидал победы председателя парламента Натека Нури, показала, что режим переживает глубокий кризис доверия. Подавляющее большинство иранцев, в первую очередь молодежи, явно хотело, чтобы материальному и культурному аскетизму и консерватизму клерикального режима был положен конец. Поэтому с новым правительством связывались огромные надежды, хотя было совершенно ясно, что консерваторы просто так свою власть не отдадут.
После выборов на короткое время забрезжила искренняя надежда на то, что будут, наконец, проведены настоящие реформы, которые приведут к созданию настоящего правового государства и дадут гарантии личных свобод граждан. Но консервативные клерикальные круги тегеранского режима не собирались так быстро сдаваться. Поначалу они были вынуждены терпеть внешние проявления реформ: все более свободную прессу и постепенное снятие ограничений в сфере общественной морали, которые входили в жизнь при нерешительной поддержке Верховного духовного лидера Хаменеи, который в 1989 году сменил на этом посту аятоллу Хомейни. Но консерваторы готовили тем временем ответный удар.
После того как в 1998 году был арестован и отдан под суд достигший немалых успехов и пользующийся популярностью мэр Тегерана Голямхоссейн Карбаши, внутриполитическая ситуация в стране значительно ухудшилась. Усилилось судебное преследование реформаторов, входивших в правительство. Все прежние достижения были сведены на нет. Более 30 газет были запрещены, что стало сильным ударом по свободе слова. Иранской юстиции удалось это сделать, так как она находится под покровительством Верховного духовного лидера. Президент страны обладает весьма ограниченными возможностями прямого контроля и не имеет никакого влияния на судебную систему, он не может защитить от нее даже министров своего правительства.
Аресты
Всю серьезность нынешней ситуации подчеркивает то обстоятельство, что за последние шесть месяцев консервативным кругам в Тегеране, связанным с Революционным трибуналом, удалось добиться ареста 70 известных реформаторов, которых подозревают в том, что они планировали государственный переворот против исламского режима. Угрозам подвергаются члены парламента, который – не имея, правда, реальной власти – сейчас является центром реформаторских сил, выигравших парламентские выборы 2000 года. Были арестованы как политические деятели старшего поколения, так и бывшие активисты движения против шахского режима.
Вторая инаугурация президента Хатами в 2001 году стала поводом к конфликту между реформаторами и консервативными силами, в котором последние одержали победу благодаря поддержке со стороны Верховного духовного лидера и Совета по определению политической целесообразности принимаемых решений. Верховная власть в Иране по-прежнему принадлежит крайне консервативному Совету стражей исламской революции и прагматичному бывшему президенту Хашеми Рафсанджани, над которыми господствует непререкаемый авторитет аятоллы Хаменеи. Таким образом, консерваторам удается преодолевать ясно выраженный вотум народа в пользу реформ и по-прежнему подавлять его волю, несмотря на то, что они находятся в численном меньшинстве.
В октябре 2001 года консерваторы продолжили наступление на умеренные силы, отдав под суд еще 70 человек. В следующем месяце перед революционными судами оказалось также 30 членов «Движения за свободу». Как заявил один из комментаторов, многие из обвиняемых были «осколками революции» и уже находились на пенсии. Но «Движение за свободу» было связано с попавшим в немилость радикальным духовным лидером Хусейном Али Монтазери, считавшемся в свое время преемником аятоллы Хомейни. Однако он был отправлен под домашний арест, так как позволили себе усомниться в будущем Исламской республики.
Правительство без власти
Хотя Мохаммед Хатами позволил себя уговорить выставить 8 июня 2001 года свою кандидатуру для переизбрания и выиграл выборы с еще большим преимуществом, получив 70% голосов избирателей, его власть невелика, так как он подчиняется Верховному духовному лидеру, Совету стражей исламской революции и Совету по определению политической целесообразности, которые могут отменять его решения и ревизовать его политику. Было даже внесено предложение передать власть, которой еще обладает президент, Совету по определению политической целесообразности принимаемых решений под председательством бывшего президента Рафсанджани. Тем самым все реформаторские усилия удалось бы отсрочить на неопределенное будущее.
Хотя беспокойство среди населения вновь растет, оно пока не может реально изменить ситуацию из-за слабости формального правительства и из-за средств, применяемых консерваторами. Может быть, со временем население накопит достаточно сил, чтобы добиться перемен – в пользу этого говорят сообщения об усилении волнений в стране. В конце первой январской недели 2002 года в столице Ирана состоялась демонстрация, в которой приняли участие 15 тысяч учителей, это была уже третья подобная демонстрация в течение двух месяцев. Учителя являются в Иране одной из консервативных социальных групп, и их протесты против плохих условий труда и учебных программ – это красноречивый признак широкого недовольства в стране. Но правительство все еще слишком слабо, чтобы ответить на это реформами – даже если бы оно этого захотело.
Нападки консерваторов на либералов в рамках иранского общества, но вне правительства, и даже на либеральное крыло в правительстве двойственно оцениваются умеренными силами, входящими в правительство. Правительство не готово открыто выступить против сил консерваторов, поскольку они находятся, в конечном счете, под прикрытием авторитета и влияния Верховного духовного лидера. В этой нерешительности заключена наибольшая слабость правительства Хатами, хотя оно не без основания указывает на то, что более решительная позиция заставит Хаменеи перейти в открытую оппозицию и обеспечит ему поддержку фракции Рафсанджани, которая в настоящее время является связующим звеном между консерваторами и умеренными. Необходимо, однако, еще раз подчеркнуть, что консерваторы, несмотря на недостаточную общественную поддержку, чрезвычайно успешно отстаивали завоеванные ранее позиции.
Этот успех был, в частности, обусловлен личностью и прежним политическим опытом президента. Не следует забывать, что в 80-е и 90-е годы Хатами в течение одиннадцати лет занимал пост министра информации, то есть именно в то время, когда в Исламской республике господствовали строжайшие ограничения, в частности, в сфере общественной морали и свободы слова. Хотя Хатами на этом посту и старался ослабить чрезвычайно строгие ограничения и в результате лишился своего поста, он, тем не менее, следует в плане публичной свободы слова принципиальной линии режима. Пока не ясно, будет ли новое правительство Хатами способно начать реформы, которые срочно нужны Ирану и которых так ждет его население, даже если консерваторы больше не смогут удерживать свои прежние позиции.
Итак, Иран остается столь же нелиберальным и склонным к политическому произволу, каким он был в течение последних двух десятилетий – несмотря на все обещания либеральных, ориентированных на реформы, но, в конечном счете, безвластных политиков.
«Большой сатана?»
Рост внутренней напряженности в стране сопровождается теперь также осложнением международного положения Ирана – прежде всего, в результате событий 11 сентября 2001 года. Особенно явно это выражается в его отношениях с Соединенными Штатами. Нынешняя ситуация – это колоссальный провал политики Хатами и в то же время поток воды на мельницу консерваторов, которые в течение долгого времени с недоверием смотрели на улучшение отношений страны с внешним миром и, в частности, с Соединенными Штатами. Они взвалят на людей Хатами ответственность за сокращение влияния Ирана в зоне Персидского залива и в Центральной Азии, даже зная при этом, что у Ирана, в конечном счете, нет альтернативы курсу, предложенному Хатами. Сохранение враждебности по отношению к Соединенным Штатам – это теперь далеко не оптимальный вариант политики, даже если США, со своей стороны, будут ему следовать.
Несмотря на известную враждебность республиканцев по отношению к Ирану, после вступления в должность президента Буша в 2001 году общественность ожидала последовательного улучшения отношений между двумя странами, хотя скорость этого движения могла и замедлиться. Все-таки правительство Буша тесно связано с нефтяной промышленностью, а американские компании с большим удовольствием вновь активизировали бы свою деятельность в Иране. Казалось, что более активная интеграция Ирана в международное сообщество смягчила бы вражду из-за прежней поддержки Ираном движений, ущемлявших американские интересы, а окончание кризиса в Ливане, где Иран поддерживал исламское движение «Хезболлах», устранило бы еще одну причину для конфликтов, несмотря на то, что вражда Ирана по отношению к Израилю сохраняется.
Кроме того, общей с новым американским правительством у Ирана была глубокая неприязнь к Ираку, хотя обе страны сохраняют друг с другом корректные формальные отношения. Иранские дипломаты негласно дали понять своим американским коллегам, что Тегеран ничего не имел бы против ужесточения позиции США по отношению к Ираку, но без энтузиазма отнесся бы к прямой американской интервенции. Есть основания предположить, что Иран смог бы неплохо сосуществовать с более консервативной и изоляцонистской Америкой, которая, по-прежнему ссылаясь на опасность, исходящую от иранских ракет и ядерных программ, оправдывала бы тем самым собственные программы противоракетной обороны.
Первые признаки того, что такое предположение было все-таки неоправданным, проявились в июле 2001 года, когда Конгресс США продлил действие закона о санкциях против Ирана и Ливии на полный пятилетний срок, вместо того чтобы дезавуировать весь проект по причине его неисполнимости. Это произошло неожиданно, так как отношения Ирана с Европой, несмотря на временные откаты, развивались на удивление быстро, и можно было предположить, что американским фирмам больше не захочется оставаться не у дел. Тем не менее, Иран продолжал усилия, направленные на улучшение отношений. После событий 11 сентября Хатами при поддержке Верховного духовного лидера поспешил передать США свои соболезнования. Правительство Ирана, кроме того, предложило американцам свою активную поддержку, после того как в США стали высказываться подозрения в отношении правительства талибов в Афганистане.
У самого Ирана, наконец, не было особых симпатий к талибам, после того как в 1998 году после убийства иранских дипломатов в Мазари-Шарифе дело чуть было не дошло до войны с Афганистаном. Во второй половине 90-х годов Иран фактически стал самым важным зарубежным спонсором Северного альянса в его борьбе с талибами. Когда в Афганистане разразился кризис вокруг «Аль-Каиды» и американская интервенция становилась все вероятнее, Иран дал своим сторонникам в Афганистане указание сотрудничать с Соединенными Штатами. Поэтому нет ничего удивительного в том, что правительство Хатами и бюро Верховного духовного лидера ожидали в ответ улучшения отношений с Вашингтоном, не в последнюю очередь еще и потому, что они снова дали «зеленый свет» возможным американским инициативам против Ирака.
Отрезвление наступило очень скоро. По окончании войны в Афганистане стало ясно, что Америка сохранила враждебное отношение к Ирану. Соединенные Штаты по-прежнему были убеждены в том, что Иран тесно связан с терроризмом, и верили утверждениям Израиля о том, что Иран активно участвует в контрабанде оружия для палестинцев, хотя Иран это неоднократно опровергал. В своем Послании о положении нации(1) в конце января 2002 года президент Буш вновь упрекнул Иран в поддержке международного терроризма. Одним словом, отношения между обеими странами снова ухудшились.
Неясное будущее
Реакция Ирана на это, разумеется, не отлисалась сдержанностью. Отношения с Ираком – несмотря на сохраняющуюся антипатию – оживились, а все утверждения об участии Ирана в тайной пропалестинской деятельности решительно отвергались. Но теперь Тегерану, очевидно, предстоит провести основательную ревизию своей политики, в ходе которой будут, наверное, пересмотрены многие предположения, сделанные в недавнем прошлом правительством Хатами. Для фракции консерваторов такая ревизия основ иранской внешней политики – просто подарок, поскольку ее можно будет использовать для ослабления позиций умеренных и реанимации более понятной и удобной радикальной идеологии бурной эпохи начала 80-х, когда Америка действительно воспринималась как «большой сатана».
Но мир теперь изменился, и советники Хатами тоже понимают, что Соединенные Штаты – это мощный и потенциально опасный противник, с которым Ирану все же придется как-то договариваться. Иран вряд ли даст себя запугать и не пойдет просто так на попятную, но все же, несмотря на развитие своих отношений с Европой, ему рано или поздно придется предпринимать усилия по улучшению отношений с США. При этом, правда, возникает вопрос о том, какова будет цена отказа американцев от враждебности, и будет ли Иран в состоянии эту цену заплатить. Нет сомнения в том, что Иран захочет извлечь максимальную пользу из уступок, на которые он будет вынужден пойти. Но пока не столь ясно, сможет ли он себе это позволить и какой будет цена, которую умеренное большинство должно будет заплатить в своей бесконечной борьбе с соперниками-консерваторами.
Примечания
1 Отрывки из послания см.:IP, 03/2002,с.119.
Ðóïðåõò Ïîëåíö,
äåïóòàò Áóíäåñòàãà, ýêñïåðò ôðàêöèè ÕÄÑ/ÕÑÑ
ïî èðàíñêîé ïðîáëåìàòèêå,
Áåðëèí
ЗА ПРОСВЕЩЕННУЮ ПОЛИТИКУ ЗАПАДА В ОТНОШЕНИИ ИРАНА
Если воспринимать последнюю речь американского президента перед Конгрессом буквально, становится ясно, какой вызов Иран бросает Западу: «Иран агрессивно стремится заполучить ракеты и оружие массового уничтожения, а также экспортирует террор, в то время как немногие нелегитимные деятели подавляют надежды иранского народа на свободу», - считает Джордж Буш. Он видит в Иране, Ираке и Северной Корее некую «ось зла» - страны, вооружающиеся вместе со своими сообщниками-террористами, чтобы угрожать миру во всем мире(1).
Однако эта характеристика Ирана верна лишь отчасти, так как при более пристальном рассмотрении страна эта являет собой противоречивую картину, которую невозможно воспроизвести в упрощенной черно-белой гамме. В соответствии с иранской конституцией в основе политической власти в стране лежат республиканский и исламский принципы. Однако теократия и демократия постоянно вступают в противоречие друг с другом, порождая напряженность, причем, согласно Конституции, за первой из них, воплощенной в лице духовного лидера, всегда остается последнее слово. Однако и в Иране конституционные нормы и действительность не идентичны.
Запад должен сформулировать такую политику в отношении Ирана, которая учитывала бы эти противоречия, а не «причесывала все под одну гребенку». Посредством такой политики необходимо постоянно и осторожно пытаться поддерживать курс на перемены в Иране так, чтобы укрепить реформаторские силы. Жесткая политика изоляции только лила бы воду на мельницу теократических «ястребов», которые - при внимательном рассмотрении – с момента избрания Мохаммеда Хатами на президентский пост занимают оборонительные позиции. Даже откат назад ничего не изменит в положении реформаторов. Иран движется по принципу «два шага вперед – полтора назад».
Общих интересов, на которые могла бы быть ориентирована просвещенная политика Запада в отношении Ирана, вполне достаточно – и, не в последнюю очередь, здесь следует иметь в виду Афганистан. Иран, как и Запад, заинтересован в стабильности в этой стране, и поэтому он сыграл весьма полезную роль на Петерсбергской конференции по Афганистану. Он поддерживает центральное правительство в Кабуле, а на конференции стран-доноров в Токио в январе 2002 года пообещал выделить в ближайшие пять лет финансовую помощь на восстановление афганской экономики в объеме 560 миллионов долларов, 120 миллионов из которых должны быть предоставлены уже в этом году.
Так как за прошедшие годы в ходе войны с наркомафией, развернувшейся вдоль афганской границы, Иран потерял сотни полицейских и солдат, эти деньги должны прежде всего предотвратить возврат афганских крестьян к производству опия. Успех запланированных аграрных проектов отвечает также и интересам Запада, поскольку наркотики предназначались прежде всего для европейских и североамериканских рынков. Руководствуясь девизом: «Мы знаем язык, страну и ее жителей, у вас есть деньги и технические ноу-хау», Иран проявляет интерес к тесному сотрудничеству с Германией в реализации аграрных проектов по предотвращению возделывания мака и других инициатив, направленных на восстановление Афганистана.
Нам следует использовать эту готовность к сотрудничеству и тем самым дать шанс и Ирану, для того чтобы он мог играть в регионе конструктивную роль. Одновременно, посредством отбора иранских партнеров для последующей кооперации, можно укрепить слабый частный сектор экономики этой страны. Это также было бы в интересах Ирана, ведь большой государственный сектор иранской экономики с его мощными структурами для оказания влияния парализует экономическое развитие страны.
При все еще значительном приросте населения (хотя Иран и является одной из немногих мусульманских стран, реализующих программы контроля за рождаемостью) местный рынок труда ежегодно «штурмуют» 700.000 молодых людей. Достаточное количество рабочих мест для них может быть создано только при условии, что ежегодный экономический рост будет составлять 7%. Президента Хатами избрали, в первую очередь, молодые люди - в том числе и потому, что они хотят экономических реформ. Поэтому успехи в экономической политике смогли бы усилить позиции реформаторов в окружении Хатами.
Иран нуждается в прямых инвестициях из-за рубежа. Это предоставляет Западу возможность обсуждать с Ираном гарантии соблюдения законности, которые ввиду перспектив долгосрочного сотрудничества должны быть более всеобъемлющими, нежели чем это может быть определено в рамках соглашений о гарантиях для иностранных капиталовложений. Чтобы добиться здесь бóльшего успеха, Ирану необходимо, прежде всего, изменить свою экономическую систему в целом и инициировать экономические реформы, что для исламской республики тяжело вдвойне. Ведь наряду с уже известными по странам Восточной Европы проблемами переходного периода сюда добавляются также и обязательства по «соответствующему требованиям ислама» хозяйствованию(2). Поэтому плодотворным представляется диалог о политико-административной концепции социальной рыночной экономики, так как с точки зрения ислама удовлетворение социальных потребностей является существенной задачей экономики.
Реформаторов избрали молодежь и женщины, так как последние хотят обрести больше свобод, не отказываясь при этом от своей исламской ментальности. Кино, театр, поэзия, проза, музыка – любая форма культурного обмена укрепляет те силы, которые делают ставку на перемены.
Вызов Западу заключается в том, чтобы влиять на процессы, происходящие в Иране, а не игнорировать их.
Примечания
1 См.:IP, 03/2002,с. 199 и сл.
2 Ср. : IP, 03/2002,с. 11 – 18.
Êëàóñ Õ. Øðàéíåð,
ðóêîâîäèòåëü Åâðîïåéñêîé ïîñðåäíè÷åñêîé ìèññèè
Ìåæäóíàðîäíîé íåïðàâèòåëüñòâåííîé îðãàíèçàöèè
Ôîðóì èíäîíåçèéñêîãî ðàçâèòèÿ (INFID),
Áðþññåëü
МУСУЛЬМАНЕ В АЗИИ
Политика и ислам на примере Пакистана и Индонезии
В странах Азии однозначно и добровольно осуждают предпринятые 11 сентября 2001 года атаки на Нью-Йорк и Вашингтон. Исламские правоведы и теологи приводят различные аргументы, убедительно доказывая, что Коран не оправдывает насилие, разрушающее жизнь ни в чем не повинных и беззащитных людей, и поэтому ссылки на него недопустимы(1). «Джихад», «борьба за дело Всевышнего» может быть в смысле самообороны и военной борьбой («малый джихад»), но все же, главным образом, он заключается в духовном стремлении к тому, чтобы жить согласно воле Всевышнего и сообразно Корану(2).
Реакция многих мусульман на американские бомбардировки Афганистана оказалась в той же степени подозрительной и настороженной, в какой ясным и искренним было выражение странами Азии своего неприятия в отношении терактов. Огромное количество жертв среди гражданского населения, так называемый побочный ущерб в этой односторонней «войне» противоречат исламской морали. И лишь удивительно стремительный крах режима талибов избавил Соединенные Штаты от необходимости принесения еще большего количества оправданий своим мусульманским союзникам. Такое состояние дел сохраняется по сей день, несмотря на то, что многие мусульмане – как частные лица, так и политики - испытывают облегчение в связи с концом господства талибов.
Осторожная реакция и стремление избежать проявлений безоговорочной поддержки объясняются спецификой внутри- и религиозно-политических реалий в этих странах. Гиндукуш, а точнее, долина Инда представляет собой границу, разделяющую ислам, исповедуемый в регионе арабского Среднего Востока, и его азиатские разновидности. В то же время долина Инда является местом возникновения различных культурных и религиозных традиций, характерных для ислама в Пакистане. Пакистан - это страна, занимающая второе место в мире по численности мусульманского населения (около 112 млн. человек, 97% всех жителей). В Бангладеш мусульмане составляют приблизительно 87% всего населения, в Индонезии – от 80 до 85%, в Индии – 12% (3).
В этих четырех странах проживает в общей сложности больше мусульман, чем в регионе между Марокко и Ираном. Только в Китае мусульманское меньшинство насчитывает около 20 миллионов человек – больше, чем в Саудовской Аравии или Марокко. Но, тем не менее, западное восприятие ислама формируется почти исключительно на основе представлений и суждений (а также предрассудков) об исламском образе жизни и богословии на Ближнем и Среднем Востоке. Эта картина является неполной и создает ложное впечатление, потому что именно в двух странах с наибольшим количеством исламского населения - Индии и Пакистане – наблюдается широкое разнообразие форм существования ислама, начиная с узколобого фанатизма, открытой всему миру ортодоксальности, и заканчивая мечтательным и мистическим богоискательством.
Адаптационная способность ислама
Во всех мусульманских общинах Азии прочное место занимает «народный ислам»; он впитал в себя множество элементов предшествовавших исламу культуры и религии, существовавших до его появления в том или ином регионе. В Пакистане данный процесс адаптации зашел так далеко, что присущая индуизму кастовая система смогла - судя по притязаниям – стать составной частью эгалитарного ислама. Религиозная будничная жизнь широких масс населения Пакистана определяется культом почитания исламских святых («пир») и регулярными паломничествами к местам их захоронения. Ислам в Пакистане находится, с богословской точки зрения, в состоянии между разностью потенциалов самоидентификации как составной части арабско-ближневосточной «уммы» и стремления к специфичной пакистано-исламской самобытности. Раскол между суннитским большинством (около 80%) и играющим важную роль шиитским меньшинством (около 20%) дополнительным образом способствует неоднородности ислама в Пакистане.
Этническая группа Минанкабау (Minangkabau) на Западной Суматре в Индонезии еще раз иллюстрирует адаптационную способность ислама. Ее представители принадлежат к тем народностям архипелага, которые были обращены в ислам раньше других. Но, несмотря на богословское влияние со стороны движения «Салафия» (Salafiya), они по-прежнему практикуют заимствованное из матриархата право наследства и соблюдают правила вступления в брак, основанные на порядке наследования по женской линии. На Яве мусульмане с мистической, похожей на почитание «пир» святостью поклоняются девяти «вали» - учителям, занимавшимся распространением ислама на острове. И хотя в Индонезии почти все мусульмане являются суннитами, ислам все же делится на большие течения модернизма ближневосточного толка и традиционализма с преобладанием отголосков культуры и религии, предшествовавших исламу. Кроме того, лишь от 20 до 30% зарегистрированных в качестве мусульман индонезийцев считаются действительными верующими, соблюдающими пять коранических предписаний. Большая часть мусульман, проживающих, в том числе, на о. Ява, придерживаются синкретической версии ислама (Abangan-Variante).
Религиозный синкретизм оказывает устойчивое влияние на политическое устройство стран Азии. В Пакистане любому правительству приходится считаться с широко представленным течением народного ислама. Исламский президент Зия уль-Хак в свое время был вынужден постоянно прибегать к популярным жестам для того, чтобы заручиться симпатиями населения, кровно связанного с народным исламом, хотя его политика в области религии была направлена на создание исламского государства.
При этом дело всегда доходило и доходит до политической инструментализации политических символов. В лице руководителя традиционалистского массового объединения «Нахдатул Улама» («Nahdlatul Ulama») Абдурахмана Вахида бывший президент Индонезии Сухарто столкнулся с одним из наиболее сильных своих противников. Крупнейшая исламская организация в мире придерживается терпимой и благочестивой, уходящей корнями в традиции о.Ява разновидности ислама, занявшей оборону от секуляризованной военной диктатуры. Организованные в политические партии исламисты, наоборот, образуют в обеих странах меньшинство. В Исламабаде они в настоящее время занимают менее 5% мест в парламенте, в индонезийском Совете народных представителей у них менее 20% - после выборов 1999 года они представлены тремя партиями(4).
Если в Индонезии создание исламского государства по-прежнему продолжает оставаться делом отдаленного будущего, то в Пакистане по причинам, уходящим в историю становления государства, складывается иная ситуация. В период формирования страны вопрос стоял таким образом: или из разъединенных частей британской колонии на Западе и Востоке будет создано государство для (индийских) мусульман, или возникнет мусульманское государство. За первый вариант выступал основатель государства Али Джинна, намеревавшийся превратить Пакистан в современное национальное государство для мусульманских граждан. Однако после его смерти в ходе конституционно-политических дискуссий исламистские «уламы» стали все настойчивее призывать к созданию исламского государства.
После того, как в 1956 году Пакистан был формально провозглашен Исламской республикой, прорыв к исламизации был осуществлен в 1973 году при светском премьер-министре Зульфикаре Али Бхутто. В ходе кризиса национальной идентичности после отделения Восточного Пакистана/Бангладеш была принята конституция, в которой ислам объявлялся государственной религией. Этот процесс был завершен генералом уль-Хаком, заявившим в 1985 году о том, что шариат становится основой законодательства и судопроизводства, и распорядившимся создать шариатские суды. Начиная с 1998 года, обязательное изменение правовых норм и порядка их применения в соответствии с законами шариата было впоследствии с размахом осуществлено при премьер-министре Навазе Шарифе.
Если в Пакистане часть военных считает себя защитниками ислама, то в Индонезии армия выступает гарантом религиозного нейтралитета. С момента обретения независимости страны армия, руководствуясь идеологической смесью из национализма и антиисламизма, всегда непреклонно выступала против любых попыток исламизации государства, применяя для этого и военные средства. Однако за последние годы режима Сухарто такое однозначное неприятие исламизма офицерами претерпело изменения. В частности, армейские офицеры начали поддерживать воинствующие исламистские группы с целью их инструментализации в политических целях захвата власти.
Ислам и политика
Насколько различными были исходные религиозные и политические позиции в Пакистане и Индонезии, настолько сопоставимым стало положение правительств обеих стран после событий 11 сентября 2001 года и обусловленное ими изменение геостратегической ситуации. Первез Мушарраф и Мегавати Сукарнопутри вынуждены маневрировать между внутриполитической Сциллой в лице исламистской оппозиции, ставящей под сомнение их легитимность, и внешнеполитической Харибдой в виде международной антитеррористической солидарности и связанным с ней встречным исполнением финансовых обязательств. По этой причине обеим странам приходится проходить испытание на прочность, способное подорвать их стабильность уже в среднесрочной перспективе.
Индонезия
Еще до террористических атак американская политика в азиатском регионе, будучи нацеленной на локализацию китайского влияния в Азии, отводила Индонезии стратегически ключевую роль как самой большой стране Юго-Восточной Азии. Мегавати стала первой главой мусульманского государства, которая смогла встретиться с американским президентом после терактов и уверить его в своей поддержке в «борьбе с терроризмом». Данное заверение привело к тому, что на нее стало оказываться сильное внутриполитическое давление, вынуждавшее прибегать к оправданиям. Так, например, ее заместитель Хамза Хаз, председатель исламской Партии единства и развития (ПЕР) готов был считать эти теракты намеком в адрес США в плане того, что они проводят неправильную политику.
Создается впечатление, что радикальные исламистские группы задают тон во внутриполитической дискуссии, потому что их голоса звучат значительно громче остальных. Однако их многотысячные демонстрации в Джакарте не имеют большого значения и не отражают настроений широких слоев населения. Призывы к разрыву отношений с США остаются лишь политической риторикой, не пользующейся поддержкой со стороны исполнительной власти. Антиамериканские лозунги подхватывают, главным образом, широко распространенное недовольство и критику в адрес сомнительной санационной политики МВФ и Всемирного банка. Тем не менее, небольшие воинствующие исламистские группы играют важную роль, поскольку они поддерживают тесные связи с отдельными группировками военных и членами бывшей бюрократии Сухарто. Наиболее известной среди них является «Ласкар Джихад», получающая от армии как финансовую помощь, так и поддержку в плане логистики и подготовки своих членов. Впервые эта группа проявила себя в начале 2000 года в ходе конфликтов в Амбоне и на севере Молуккских островов, вслед за которыми разразился один из наиболее сложных по наступившим вслед за тем последствиям региональных конфликтов в Индонезии.
С тех пор исламистские группы и народное ополчение стали играть гибельную роль в деле подрыва государственной монополии на власть. Подобно движениям «Талибан» в Афганистане и «Хамас» в Палестине, «Ласкар Джихад» представляет собой детище аппарата служб безопасности, которые используют воинствующие исламистские группы ради достижения собственных политических целей. В политических злоупотреблениях исламский ярлык используется в качестве полезного атрибута для нанесения ущерба интересам мусульманской общины.
Пакистан
Заявив о своем однозначном признании антитеррористической стратегии США в отношении соседнего Афганистана и находившегося у власти режима талибов, президент Пакистана подверг свое правительство необходимости пройти испытание на прочность. Тем самым ему, правда, удалось преодолеть длительную изоляцию своей страны и добиться получения международной финансовой помощи. Но подобная позиция предоставила исламистским группам и союзникам талибов неприкрытый фланг для атаки. Во внутриполитическом плане альянс с Соединенными Штатами пока создает больше проблем, чем он в состоянии решить. Это касается как многолетних связей и интересов пакистанских военных в Афганистане, так и нарастающего конфликта вокруг Кашмира, эскалация которого вновь была зафиксирована в последние месяцы.
Поскольку ни решение конфликта вокруг Кашмира, ни длительный альянс с Пакистаном не являются долгосрочными стратегическими целями США, то еще предстоит определить, в какой степени международная поддержка Мушаррафа может по своей форме и масштабам стать достаточным ответом на внутриполитические вызовы. Сам Мушарраф, как свидетельствует произнесенная им 12 января 2002 года речь, не дает никаких оснований для сомнений по поводу его стратегии поиска решений(5). В принципе он возвращается к варианту единого национального пакистанского государства, допускающего религиозный плюрализм, за которое выступал еще Джинна, и тем самым отказывается от исламистской идеологии своих предшественников. Конкретно при этом он заинтересован в сдерживании власти на коммунальном уровне и в создании или, соответственно, укреплении государственной монополии на власть. Таким образом, он также провоцирует сопротивление со стороны тех исламистских сил, которые опасаются утраты политических завоеваний последних 50 лет.
Злоупотребление религией
Исламистские движения в Пакистане и Индонезии являются внутриполитическими феноменами, возникшими вследствие специфической ситуации, сложившейся в этих странах. А политическое направление их главного удара ориентировано внутрь страны. Международные связи воинствующих исламистских групп из Юго-Восточной Азии с сетью «Аль-Каиды»(6) относятся к более раннему периоду и пока обстоятельно не доказаны(7).
Внутриполитическая дееспособность и стабильность правительств Пакистана и Индонезии в дальнейшем противоборстве с оппозиционными исламистскими группами зависит от достоверности политических и моральных рамок, установленных Западом и, в первую очередь, США. Оппортунистское лавирование между наказанием и поддержкой правительств мусульманских стран вызывает недоверие и отчуждение. Исламистские группы и политическая оппозиция проявляют яростное возмущение подобным двурушничеством, дестабилизирующим и наносящим большой урон притязаниям данных правительств на легитимность.
Еще один вывод сводится к тому, что на исламистов падает общее подозрение в причастности к терроризму. Под предлогом следования международной стратегии борьбы с терроризмом в странах Азии усиливается военное и полицейское давление на политические, культурные и этнические меньшинства. Это в равной степени относится как к Китаю, так и к Индонезии. Ободренная общим политическим климатом индонезийская армия вновь агрессивно стремится найти силовое решение конфликта в разногласиях с освободительным движением «Free Aceh Movement»(GAM) в провинции Ачех.
Местные наблюдатели расценивают сообщение о намерении лидера «Ласкар Джихад» посетить Ачех как попытку военных дискредитировать борьбу GAM путем создания ассоциации между этой воинствующей группировкой и ее мнимыми связями с «Аль-Каидой». В данном случае предпринимается попытка использовать ислам как политический инструмент в конфликте, где речь идет не о религии и вере, а о политической власти и экономических ресурсах.
Международной стратегией борьбы с терроризмом злоупотребляют в интересах националистической политики и подавления оппозиционных движений. При этом международное сотрудничество в военной и полицейской областях приводит к укреплению основ обеспечения безопасности в соответствующих странах, что, как правило, сопровождается нарушением прав человека и усилением позиции военных. Но во многих странах вооруженные силы представляют собой серьезное препятствие на пути демократизации. В конечном итоге, тем самым достигается стабилизация тех политических и экономических структур, благодаря которым и создается подходящий климат для исламистской оппозиции и ее воинственности. Исламские общины этих азиатских стран пребывают в поле напряжений, создаваемых политическим злоупотреблением их религией и проводимым ими самими серьезным поиском справедливого и ответственного исламского общества.
Примечания
1 См. Final Communique of the Ninth Extraordinary Session of the Islamic Conference of Foreign Ministers, Doha, 23 Rajab 1422, (10.10.2001),