Ариадна Васильева Возвращение в эмиграцию
| Вид материала | Книга |
- Возвращение в эмиграцию роман Книга первая, 6591.83kb.
- Вечное возвращение по-белорусски, 260.64kb.
- Советского Союза Васильева В. В. с. Большая Шатьма, 2006 Оглавление. Введение Основная, 122.48kb.
- ЭХ, александр николаич!, 257.95kb.
- О. Н. Васильева васильева О. Н., старший преподаватель Московской государственной академии, 229.64kb.
- Ахманова О. С. Словарь лингвистических терминов. 2-е изд, 6.84kb.
- Программа дисциплины «Бизнес и власть: конституционно-правовые основы лоббизма и взаимодействия», 308.22kb.
- А зори здесь тихие, 2738.83kb.
- Александр зиновьев русская трагедия (гибель утопии), 6680.72kb.
- Отдел Кадров" была опубликована интересная статья Сергея Васильева, 484.22kb.
Я возьму и поддену: «А ты меня к стенке поставь». Вскинется, обернется, лицо белое: «Никогда не играй в такие игры, никогда!» Подойду, обниму: «Да какая же я контра, милый? Просто я хочу нормальной жизни без этих ваших изуверских крайностей, без разрушения старого мира до самого основания. Разрушите, с чем останетесь? Это же реки крови пролить, разрушая. Да что там, реки, - моря!»
Он молчал. Он никогда не говорил, но я знала: его руки тоже в крови. Пусть не сам расстреливал, но приговоры подписывал. Все большевики этой круговой порукой повязаны. И, что самое непонятное, я при этом не переставала его любить.
В Ашхабаде у нас родился сын. Жил не долго. Молоко у меня сразу пропало, а малыш слабенький был. Через два месяца схоронили. Очень мы горевали по нашему мальчику. Сядем рядом. Обнимемся и плачем. Потом Гриша слезы ладонью вытрет, ком в горле проглотит: «Не плачь, Муська, - скажет, - не плачь. Прогоним контру, мы с тобой еще не одного сына сделаем».
Не довелось. В двадцать пятом году убили Гришу. День был воскресный, я ушла на базар. Уходила – живой был, вернулась – нашла мертвого. Как сидел у стола, так на него головой упал, а в спине нож.
Чуть с ума не сошла, попала в больницу. Вышла из больницы – одна на всем белом свете. Гришины товарищи помогли, отправили обратно в Питер. Он уже тогда Ленинградом назывался.
Квартиру свою я, разумеется, обратно не получила. Но как вдове чекиста мне выделили комнату в доме на Васильевском острове, в полуподвале. И то хлеб.
К тому времени я умела печатать на машинке. Устроилась секретаршей в Совнарком. Гришины друзья в первое время меня навещали, потом перестали. Да и кто я им.
Пять лет жила одна. В тридцатом году вышла за Василия Аркадьевича. Мы с ним по работе знакомы были.
Жить стало легче. Василий Аркадьевич в Совнаркоме немалый пост занимал. Он перевез меня в хорошую квартиру, одел с головы до ног. Чего еще? Но Гришу я не забывала. Жалко мне его было. Молодой, красивый, погиб за идею. Как подумаю, тоска нападает, мигрень. Голову обмотаю полотенцем, лежу, молчу. Спасибо, Василий Аркадьевич понимал и не ревновал меня к Гришиной памяти.
Иной раз нет-нет, особенно после тридцать седьмого года, придет мысль в голову - а и хорошо, что умер. Его бы точно не пощадили. Или сам бы в большевизме разочаровался, когда б увидел, как его соратники полстраны в лагеря загнали. Или стал бы такой, как все. Но тогда бы ему пришлось на жену донос писать. Я своих взглядов никогда не меняла.
Тридцать седьмой год и нас не обошел. Однажды ночью пришли с обыском, перевернули все вверх дном, ничего не нашли, и под утро увезли Василия Аркадьевича.
В те особенно страшные времена, ложась спать, никто не знал, каким проснется – свободным человеком или арестантом. Вот и меня коснулось. Но я решила не сдаваться. Я сразу бросилась по горячим следам к Гришиному другу. Он к тому времени большим начальником стал.
И что вы думаете? Мне помогли. Василия Аркадьевича из Сибири переправили в Москву, в Бутырскую тюрьму, потом в Ленинград. Два месяца продержали на следствии и отпустили. Даже извинились, сказали, что произошла ошибка.
На свое место в Совнаркоме он уже не вернулся. И от греха подальше мы уехали из Питера. На юг, в Воронеж.
Потом началась война, эвакуация. В сорок четвертом году решили поселиться в Крыму. С Василием Аркадьевичем живем тихо, ни во что не вмешиваемся. Не высовываемся. Он прекрасный бухгалтер, сидит себе в конторе, а я наше маленькое хозяйство веду, и в свободное время по горам бегаю. Детей вот не нажили. Не было у меня детей после первенца.
Да, а еще я должна рассказать, как чуть было не перевернулась вся моя жизнь в тридцать втором году.
Мы с Василием Аркадьевичем уехали в отпуск на море, в Одессу. Сняли у хохлушки на самой окраине две комнатенки. Чистенькая такая, беленькая хатка над кручей. Кругом степь, сушь, а внизу море. Целыми днями на берегу, на песке валялись. Я стала черная, как головешка. К вечеру идем домой, от солнца, как пьяные шатаемся.
По дороге рвала полевые цветы. Целые охапки домой приносила, расставляла в банки. Потом легкий ужин с хозяйкиным молоком из погреба в глечике. Знаете, что такое глечик? Кувшинчик такой глиняный, украинский, без ручек.
Незаметно пролетел наш отпуск, кончилась идиллия. Василий Аркадьевич отправился в центр за билетами, и еще он должен был зайти на прощанье к знакомым в гости. Это были его знакомые. Я там вместе с ним пару раз была, а в тот день не захотела. Скука смертная, лучше лишние часы на пляже провести, на горячем песочке.
К шести часам вернулась домой, приготовила ужин. Свечерело. Померкли краски. Сидела у окна. Отчего-то так грустно было, так грустно. Бывают такие минуты, когда кажется, будто жизнь уже прошла, кончилась, и ты сам не знаешь хорошим или плохим было твое прошлое. И неизвестно, зачем ты жил.
В дверь постучали. Я решила, что это хозяйка. Досадно мне на нее стало, не ко времени пришла, не к той минуте.
Открыла – на пороге двое мужчин. Оба в темном, на головах белые тюрбаны. Испугалась до немоты, до столбняка. Отступила в первую комнату, они следом. Сложили руки на груди, ладонь к ладони, поклонились. Один начал говорить на ломанном русском языке: «Госпожа, мы пришли. Старый магараджа умирает. Он нас послал за тобой. Найти и привезти домой. Наследников нет. Тебе назначили мужа. Торопись, пароход через час уходит».
Сказать, что я была поражена, значит, ничего не сказать. О своей индийской родне я давно позабыла. Ехать в неведомую страну, схоронить деда и выйти замуж за назначенного мне человека. Я не знаю ни языка, ни обычаев…
Сказала первое, что пришло в голову: «Но я замужем, у меня есть муж, и он с минуты на минуту вернется». «Это не важно. Твоему русскому мужу придется смириться. В противном случае мы будем вынуждены его убить».
Я поняла, спорить бесполезно. «Хорошо, - говорю, - мне надо собрать вещи, переодеться».
Усадила их, и бегом в смежную комнату. Закрыла дверь, тихо-тихо накинула крючок, сама в окно. Спрыгнула и огородами, огородами, на проселок до трамвайной линии. На мое счастье – трамвай, совершенно пустой, конечная остановка. Только вскочила, сразу поехали, а денег нет ни копейки. Что уж я кондуктору наплела, и сама не помню. Но он не прогнал, оставил. Увидел, наверное, что баба до смерти перепугана.
Добралась я до знакомых Василия Аркадьевича. К счастью, он еще не собирался уходить, я его застала.
К хозяйке мы уже не вернулись. Каким-то образом, вызволили вещи, и на другой день уехали домой. Об индийских родственниках с тех пор ни слуху, ни духу.
Вечером Наталья Александровна пересказала историю Риммы Андреевны мужу. Сергей Николаевич смотрел недоверчивым веселым глазом, хмыкал, пожимал плечами. Задумался, выбил по краю стола зорю.
- Слушай, - сказал он, - а тебе не кажется, что вся эта история не стоит на ногах?
- Нет, но почему же?
- Начнем с самого начала. Папа Риммы Андреевны, по ее словам, был отправлен с посольской миссией. Но, дорогая моя, никакого посольства Индии в России о ту пору не было, и быть не могло. Индия была английской колонией. И потом, даже, если бы все это было правдой, юную принцессу ни за какие коврижки не оставили бы на попечение какой-то гувернантки, а отправили бы домой к родственникам. Насчет убитого первого мужа судить не могу, но каким образом ее отыскали в тридцать втором году братья-индусы, это тоже уравнение с тремя неизвестными. А уж про то, как половина России пухнет с голоду, а другая половина сидит в лагерях, мы еще в эмиграции слышали. Как я могу поверить в это, если все остальное – миф? Ты пойми, маленькая ложь порождает большое недоверие. В одном месте соврал, все остальное становится небылицей. Ты понимаешь?
- Но зачем? – вскричала Наталья Александровна, - зачем она все это придумала? И, главное, так складно.
На этот вопрос у Сергея Николаевича ответа не было. Его взволновало другое – высказанные явно антисоветские настроения Риммы Андреевны. И даже не это, она и прежде высказывалась со свойственной ей откровенностью, хотя и не так резко. Он испытывал странную досаду оттого, что, по словам Риммы, многие думают также, но боятся высказать крамольные мысли вслух. Иной раз Сергей Николаевич просыпался в ночи, лежал, уставясь в темноту, старался не ворочаться, чтобы не разбудить жену, все думал, думал. Нет, история про Индию не произвела на него особенного впечатления. Ну, захотелось дамочке покрасоваться, бывает. И уж если ей здесь, в России так не нравится, ехала бы к своему деду в мраморный дворец, сидела бы на коврах с изумрудом в пупе. Его мысли затягивало в неразрешимое болото странной двойственности. С одной стороны все хорошо в этой жизни, все правильно, трудности явление временное, и надо собраться с силами, не ныть, не растекаться в слезах и соплях, как Сонечка, а стараться переломить судьбу, и тогда…, но что «тогда», он не мог даже представить себе. И был ли тридцать седьмой год? Темные слухи об этом времени доносились до него не только от Риммы Андреевны. Что, если в ее сказочные фантазии вплетена известная доля правды? Как она сказала? Оползень. Мы все живем на оползне. Сегодня у тебя все в порядке, а завтра с тобой могут сделать все, что угодно.
Но тогда, как могут люди спокойно жить и кричать «ура» товарищу Сталину на парадах? Если будущее в этой стране темно, если каждая ночь грозит арестом, тюрьмой, ссылкой… Или народ и вправду отгородился от страшной действительности, привык к ней, и живет, ничего не подозревая, на оползне? И он, в свою очередь, невольно, сам того не осознавая, старается отгородиться от смутных мыслей. Лучше не думать. Живи, как можешь, как получается. Он вспоминал Мордвинова. Константин Леонидович даже не пытался отрицать тот факт, что путь становления советской власти отнюдь не торжественное шествие по ровной дороге. А сколько ошибок допущено! И никто не застрахован от них в дальнейшем. «Поймите, - говорил он, - мы строим первое в мире социалистическое государство, мы – великие экспериментаторы, и где гарантия, что среди нас нет несознательного элемента, рвачей и даже просто дураков! Конечно, они есть. Всякого рода пережитки нам еще изживать и изживать. Так надо набраться терпения, а не набрасываться с критикой: то плохо, это не так».
Вспомнив Мордвинова, Сергей Николаевич несколько успокаивался, проваливался в недолгий сон. Через мгновение, так ему казалось, начинал звенеть будильник, и он уходил на работу с тяжелой головой и красными от бессонницы веками.
Со временем впечатление от рассказа Риммы Андреевны про Индию стерлось. Но Наталью Александровну тоже задела ее откровенная ненависть ко всему советскому. Она старалась об этом не думать, не делилась своими мыслями с мужем, а вот забыть не могла.
Вскоре погода совершенно испортилась, зарядили проливные дожди, они с Риммой Андреевной перестали видеться. Потом наступил Новый год.
6
С утра тридцать первого декабря Таня и Вера стали уговаривать Наталью Александровну отпустить с ними Нику на утренник в школу, в Биюкламбас. Ника прыгала от восторга, спрашивала у девочек, разрешат ли ей на елке спеть песню, и девочки твердо пообещали, что разрешат. Ника принялась канючить:
- Мамочка, ну, пожалуйста, ну, отпусти! Я же с девочками, со мной ничего не случится.
Мама отпустила с наказом вернуться домой не позже четырех часов.
После обеда Сергей Николаевич взял пилу-ножовку и отправился в горы за елкой.
На краю сосновой рощи стояло отбившееся от стада одинокое дерево с вытянутой невысоко от земли наполовину высохшей лапой.
Сергей Николаевич легко нашел эту сосну, он давно приметил ее во время прогулок с Никой.
Он постарался прижать ножовку как можно ближе к стволу, спилил ветку, и она тяжко упала на усыпанный сухими иглами склон. Затем он достал из кармана скомканный пакетик с садовым клеем и обильно смазал место спила. Клей он предварительно раздобыл у бабы Маши.
Сергей Николаевич похлопал ладонью шершавый ствол сосны:
- Ладно, не обижайся, тебе это только на пользу.
Затем взялся за спиленную ветку. Убрал сушняк, укоротил ствол. Получилась однобокая, но пышная елочка. Если ее поставить в угол комнаты, будет как раз хорошо.
Сергей Николаевич закончил дело, огляделся по сторонам. Роща находилась в небольшой ложбинке, поэтому здесь было тихо, тепло, неподвижным был воздух. Только вершины сосен беззвучно шевелились, колеблемые слабым верховым ветром. Сергей Николаевич сел на землю, покрытую толстым слоем теплой сосновой хвои, достал папироску. Домой возвращаться не торопился, Наталья Александровна возилась с праздничным ужином, а елку они собирались наряжать ближе к вечеру. Когда вернется из Биюкламбаса Ника.
Дымок от папиросы путался среди темной зелени сосны. Над головой Сергея Николаевича затренькала небольшая пичужка с белыми подкрылками и светло-коричневой спинкой. Сидела на ближней ветке, наклоняла головку, смотрела то одним, то другим глазом, и совершенно не боялась.
Далеко внизу звонко прокукарекал бесценный рыжий петух бабы Маши. И Сергей Николаевич подивился, как далеко оказался слышным в прохладном воздухе петушиный крик.
В этом безлюдном, отгороженном соснами от всего остального мира месте он почувствовал вдруг необъяснимую грусть и смертельную усталость. Не от работы, нет. Особенной физической нагрузки у него как раз в этот момент и не было. К великому его сожалению.
Почему-то именно здесь, в Крыму, в придачу ко всем его невеселым мыслям, он стал уставать от иссушающей душу настороженности, от постоянного опасения услышать упрек жены: «Зачем мы уехали из Парижа!» Она никогда ничего не скрывала от него. Он часто спрашивал, она говорила: «Нет, нет, нам надо было уехать». Но как-то неуверенно, поспешно. И в поспешности чудилась ему неискренность. Быть может, так говорила она, жалея. Но, сколько бы не жалела, ответчиком за отъезд из Франции оставался он.
Он принял решение, он уговорил, он увез из Парижа жену и дочь. Даже в мыслях он никогда бы не посмел сравнивать свою Наташу с Сонечкой. Но он видел, каким понурым и молчаливым стал Панкрат.
Сонечка закатывала откровенные истерики, - зачем уехали, зачем уехали, хочу обратно. Наталья Александровна сердилась и осуждала Сонечку. За нытье, за издевательство над Панкратом. Ну не мог Панкрат исправить положение и увезти ее обратно в Париж!
Странно, Сергею Николаевичу только сейчас пришло в голову некоторое сомнение. А почему нет? Почему нельзя уехать обратно? На этот вопрос он бы не смог ответить. Он бессознательно, каким-то десятым чувством понимал – нельзя, не выпустят, не разрешат. И в этом было какое-то издевательское насилие над его свободной волей. И снова вспоминался проклятый «оползень» Риммы Андреевны.
Сергей Николаевич стал зрелым человеком не в России, в демократичной Европе. Свобода слова и совести были для него не просто понятиями, были привычным состоянием души. Он не мыслил себя вне этих понятий. Теперь приходилось постоянно наталкиваться на стену, сложенную из одного громадного слова НЕЛЬЗЯ. Нельзя было свободно выражать свои мысли, показывать образованность, хотя, какая там у него была особенная образованность, как он считал. Гимназия, история с географией и латынь. Особенно теперь она ему нужна, латынь! Но еще в Брянске его предупредили, Борис Федорович Попов предупредил: не высовывайся! Он и не высовывался. Он с любым человеком мог говорить на его языке и приспосабливаться к интересам этого человека. Но иногда, о, как это было трудно!
В последнее время они с женой ударились в воспоминания. Это стало какой-то странной необходимостью. Зимние вечера были долгие. В горах темнело рано, керосин приходилось экономить. Если партия в белот по какой-нибудь причине не могла состояться, Наталья Александровна укладывала Нику, прикручивала в лампе фитиль, а то и вовсе гасила слабенький огонек.
Они усаживались возле печки. Сергей Николаевич следил, чтобы не прогорели дрова, открывал чугунную заслонку, стараясь не загреметь, и подкладывал новую порцию. В дымоходе гудело, стенка, дышала теплом, пахло прогретой штукатуркой и свежестью недавно нарубленных полешек.
Освещаемая зыбким светом от дружно вспыхнувших чурочек, Наталья Александровна поднимала помолодевшее розовое лицо и подолгу смотрела, как появляются на потолке слабые световые блики из-под неплотно пригнанных кружков на плите, как они пляшут там, куда-то бегут, бегут, и не могут убежать. «Ты помнишь?..» - вдруг спрашивала она.
И они начинали вспоминать прошлую жизнь, какой-нибудь веселый случай, друзей, лагерную жизнь на океане или на Средиземном море.
О грустных вещах она старалась не напоминать. И даже в этой деликатности жены Сергей Николаевич усматривал ее желание скрыть от него главное, чем, по его мнению, была наполнена ее душа.
Нет, она ни разу не упрекнула, она стойко сносила все трудности и невзгоды, но чудилась ему в ее молчании скрытая угроза.
Что если в один прекрасный день она не выдержит. Не выдержит, прежде всего, одиночества, удаленности от близких людей. Какими бы ни были милыми и сердечными их нынешние соседи, они не могли утолить духовный голод Натальи Александровны по людям своего круга.
От этой мысли Сергей Николаевич сморщился и полез в карман за новой папиросой. Пичужка фыркнула крылышками и улетела, ныряя в зыбком полете.
В декабре, незадолго до Нового года ему исполнилось сорок лет. Жена подарила серебряный портсигар. Он остался от дедушки генерала, и Наталья Александровна хранила в нем всякую памятную мелочь. Наверное, долго думала, что подарить мужу на день рождения, перебирала безделушки, открывала бесконечные коробочки, закрывала, укладывала на место. Он будто увидел, как радостно вспыхнули ее глаза при виде забытой на дне сундука-корзины вещицы.
Портсигар был хорош и даже роскошен по нынешним временам, но Сергей Николаевич стал добросовестно складывать в него папиросы и носить с собой. А вот сегодня, сидя в одиночестве под сосной он решил не делать этого больше, оставлять дорогую вещь дома. Мало ли что могут подумать те, у кого нет, и никогда не будет, такого портсигара. Мысль, вполне возможно, несправедливая и даже дикая, но все же…
За два года их жизни в Советском Союзе им довелось встретить много разных людей. Хороших, дурных, всяких. От некоторых ему часто приходилось слышать недомолвки, предупреждения. Да взять ту же Капу, а теперь Римму Андреевну. Пусть в истории с индийским происхождением Сергей Николаевич не поверил ни единому слову, это он оставил на ее совести, сегодня, спустя некоторое время, Сергей Николаевич мог даже понять ее и оправдать.
Она уходила от действительности в свой сумасшедший, полный приключений мир. Пусть, если ей так нравится, воображает себя индийской принцессой. Допустим, так веселее и интереснее жить. Но откуда в ней эта ненависть ко всему советскому, это неприятие и скрытый страх. Первый муж коммунист не переубедил. Или это тоже придумано, вся история с первым мужем?
Он вспомнил, как в Брянске Яша-фотограф предупреждал его на счет Капы. Так это было или не так? Была сексоткой Капа или не была? Или у страха глаза велики, и люди боятся всех подряд. Но так ведь и жить нельзя в постоянном напряжении, с оглядкой на соседа, в страхе сказать лишнее слово.
Уже здесь, в Крыму, с ним произошел забавный случай, нечаянная встреча на берегу, на пустынном пляже. Странно, местные жители приходили сюда очень редко. Часто бывали Римма Андреевна, еще две-три молоденькие девушки. И вот этот. Они с Натальей Александровной и прежде несколько раз замечали его. В тот день он пришел под вечер, расположился неподалеку, некоторое время сидел в одиночестве, но Сергей Николаевич заметил пару любопытных взглядов в свою сторону.
Ника бегала по всему пляжу, бросала и ловила пестрый мячик. Незнакомец включился в игру, поймал мяч, знакомство завязалось.
Звали его Александр Васильевич Суворов. Ни больше, ни меньше. И, точно так же, как Римма Андреевна, он знал их имена, более того, знал об их необычном прошлом.
Прошлое новых знакомых заинтересовало Александра Васильевича. Он стал задавать традиционные вопросы, и все они сводились к одному: «А как там у НИХ, в Париже?»
Ну, любопытствует человек! Так что же, не отвечать? Сам он, этот человек тоже оказался незаурядным. Капитан внутренних войск, начальник лагеря заключенных. Лагерь располагался неподалеку от совхоза, где-то у северного склона горы Кастель.
Долго они говорили, сидя на берегу, на теплых камнях. Собеседником Александр Васильевич оказался занятным, о своей работе, разумеется, особо не распространялся, все больше о личной жизни, о всяких случаях.
Сказал, что сидят у него воришки, мелкая сошка. Сроки у всех маленькие, половина вольноотпущенные. Но зато он хорошо знал недавнюю историю Крыма и рассказал кое-какие подробности о выселении татар.
Недоумение Сергея Николаевича он разрешил очень скоро.
Как можно выселить целый народ? Очень даже просто. На всю операцию ушло не больше четырех часов. Началось 18 мая 1944 года в три ночи, закончилось в семь утра. По всему Крыму одновременно. Как это происходило? Нагнали войска, крытые грузовики. Входили в дома, брали под автомат, выгоняли, в чем люди со сна вскочили, на улицу, грузили в машины. Естественно, крик, шум, паника. В основном, бабы, детишки, старики.
- А где же мужчины?
- Как где! В большей массе на фронте.
- Подождите, я не понимаю, на каком фронте?
- Как, на каком? Да мало ли на каком. На Белорусском, например, на Украинском.
- Так ведь говорили, что они сотрудничали с немцами.
Тут, как показалось Сергею Николаевичу, собеседник воровато обернулся, снизил голос.
- Среди русских, что, не было изменников? А среди хохлов? Да мало ли…
- Но тогда зачем?
- Не знаю, - опустил голову Александр Васильевич и стал подбрасывать мелкие камешки, - военным приказали, они выполняли приказ.