Прочитав в рукописи эту нелицеприятную для лесоводов книгу, они могли обидеться поводов для обид множество

Вид материала

Документы

Содержание Короткая мысль

Подобный материал:

• Умберто Эко Как написать дипломную работу, 2595.17kb.
• Пособие для настоящих женщин Япосвящаю эту книгу своим родителям, 2024.35kb.
• Роберт Дилтс Коучинг с помощью нлп санкт-Петербург «прайм-еврознак» Москва «олма-пресс», 3826.89kb.
• Интегральная йога, 6170.63kb.
• Как заработать на консалтинге, 2732.97kb.
• Интегральная йога шри ауробиндо, 5985.76kb.
• Основные технологии нанесения защитно-декоративных покрытий, 1297.21kb.
• Книга «100 великих психологов» вполне могла бы называться иначе. Например, «200 великих, 5140.63kb.
• Книга «100 великих психологов» вполне могла бы называться иначе. Например, «200 великих, 5101.42kb.
• Книга Как избавиться от греха и продать себя Открой и узнай, как просто можно получить, 967.19kb.

лавы в вышних. С того часа лес считался моленым и назывался божелесьем, границы которого отмечались крестами, высеченными на крупных деревьях.

Вот я и обращаюсь к вам, читатели. Каждый, кто готов что-то сделать, что-то предложить, продолжить дело "знателей России", - сделай! Пусть и с запозданием, теперь уже с запозданием на сто с лишним лет, но когда-то надо же действовать, исправлять ошибки многих поколений. К тому же сегодня продолжается не только обмеление источников, сегодня стремительно падает очистительная способность рек - мы пьем воду все более низкого качества, и оно понижается с каждым днем. Только вдумайтесь: вода, прохладная, утоляющая жажду вода становится опасной для жизни. С недавних нор к нам в Россию, изобильную "реками и кладезьями месточестными", приезжают иноземцы со своей питьевой водой в чемоданах.

Предвижу и такой читательский отклик: мол, о том ли нам беспокоиться в тревожное и суетное наше время? Признаться, меня и самого посещали эти сомнения: о лесах ли нам сейчас думать? О том ли, что мир отравлен, конец очевиден, и нам остается лишь полагаться на время, когда оно вынесет свой смертный приговор?

Да, прогнозы страшны, и я тревожусь сам и других пытаюсь растревожить. Вот один из них: в надвигающемся столетии в мире будет 300 миллионов "экологических беженцев". Подавляющее большинство придется на нашу страну, так как уже к 2010 году - запнись, читатель! - пространство между Доном и Волгой будет необитаемо, люди бросят обжитые предками места, как бросили их ацтеки, ольмеки, майя...

Нет, я не придумываю. Таков научный прогноз американского ученого К.Тикелла.

А может, все же минует нас сия кара, и нам действительно нечего так тревожиться?

С этими сомнениями и остался бы, да вычитал в одном из журналов, что директор института "Наблюдение за миром" Листер Браун считает пока еще возможным избежать экологической катастрофы и возвратиться "на путь правильного развития" при условии, если человечество изберет отныне пять приоритетных направлений. Важнейшими среди них он назвал... возобновление лесного покрова земли и сохранение плодородного слоя.

Выходит, о том и мое повествование.

"О, светло светлая и украсно украшена земля Руськая!"..

КОРОТКАЯ МЫСЛЬ

Знаю, лесоводы обидятся на меня: мол, мы бы и рады, но не от нас все зависит. Да в том-то и беда, что вы ничему уже не рады, лишь продолжаете утешать себя. Вы привыкли к существованию в нищенских условиях, когда ни вам ничего не дается, ни от вас почти ничего не требуется.

Ну, в самом деле, это же как надо смириться, чтобы так покориться стихии и пойти на выборы лесничих. Неужели не ясно было, что лесничий - это не только должность, это не только руководитель лесничества, это главный хранитель леса и творец в нем. А творца не выборами отыскивают. Я даже убежден: ни Георгия Федоровича Морозова, ни Карла Францевича Тюрмера, ни Виктора Егоровича Граффа, ни Александра Ефимовича Теплоухова лесничими не избрали бы -очень уж строги они были, очень уж верно служили лесу. Неужели же не ясно, что подчиненным нужны совсем иные руководители?

На Всероссийском совещании лесничих, о котором я уже не раз упоминал, министр хвалился как раз тем, что подавляющее большинство присутствующих избраны на альтернативной основе. Не хочу обижать всех, но многие, казалось мне, все еще чувствовали себя не в своих санях, вели себя дурашливо, норовили сбиться в кучку и улизнуть, чтобы повеселиться где-нибудь компанией. Во время хорошо организованных экскурсий в лес на многих лицах была печать полного отсутствия интереса ко всему, что показывали. Показывали например, прекрасные посадки леса на крутых склонах - выборные лесничие бурчали: "Не хватало нам еще и буграми заниматься". Показывали способы укрощения и закрепления оврагов с помощью посадок - сердились: "И других забот хватает". Но сразила меня фраза, мечтательно сказанная в столетнем сосновом бору, в котором каждое дерево достойно называться идеальным. В таком лесу истинный лесовод замрет от восхищения: вот он, Святобор! Вот где надо брать семена для высева на питомнике, вот где черенки нужно брать для прививок! Однако в тишине послышалась фраза, потрясшая не только меня: "Ах, сколько кубиков я бы тут смахнул!.."

Услышал бы такое Георгий Федорович Морозов, требовавший от каждого лесничего "собственного лесоводственного символа веры". Сказал бы: то жадный лесопромышленник затесался.

А правда, не ошиблись ли организаторы совещания? Может, передовых лесозаготовителей пригласили на него? Нет, судя по форме и знакам различия на петлицах, это был лесничий. Правда, не исключено, что до избрания лесничим, он много лет возглавлял бригаду лесорубов.

Министр, конечно, не слышал этих реплик лесничих. Не слышал, потому что все время был окружен свитой. И получалось так: вроде бы все время с народом находился, с лесничими, а на самом деле так был отделен от них свитой, что никакие голоса толпы до слуха не доносились. Я в этом убедился, оказавшись на короткое время в этом кругу чинных рассуждений - словно с шумной улицы в благородное собрание вошел. Нет, не по мне тут - и снова выскочил на улицу, в толпу.

Однако и в толпе было тоскливо. Слушал я реплики лесничих и мысленно обращался к министру. Ах, дорогой Николай Михайлович Прилепо, вдумайтесь, кому судьбу леса вручаете. Напрасно ждете вы от них обстоятельных обсуждений "Положения о лесничем". Вы же сами сообщили, что после его опубликования в газете пришло всего 120 отзывов. Нет, извините меня, вы не сказали "всего", вы назвали эту цифру с некоторой торжественностью: вот, мол, как много. Это я в своем выступлении высказал недоумение, что о тревожнейшем положении лесничего так мало лесоводов откликнулось, так быстро, после первых же выступлений на совещании, начали покрикивать из зала: "Хватит!. Подвести черту!" Куда, на какие благие дела так торопились ваши лесничие?

Допускаю, мое мнение для вас не имело ни малейшего веса: что он понимает, этот писатель?.. Но вот что утверждал Тюрмер, авторитет которого непререкаем:

"Нужно полагать, - писал он, - что необходимость поручать лес управлению образованных специалистов-лесничих не сознается вполне до сих пор еще оттого, что дурные последствия плохого лесного хозяйства обнаруживаются не тотчас, как например в сельском хозяйстве, а лишь по истечении более продолжительного времени, когда первоначальные богатые запасы лесного материала уничтожены и источник начинает иссякать, что длится часто целое столетие и более. А в это время беде уже не легко помочь".

Будто не в прошлом веке писал он эти слова, а сегодня, походив по нынешним нашим лесам. Да, дурные последствия плохого лесного хозяйства видны сегодня повсюду: от Москвы и до самых до окраин. Но, пожалуй, приметнее они под Москвой - лес здесь "начинает иссякать", так как нарушена устойчивость этой "лучшей биологической системы". Нарушена не лесорубом, а невмешательством лесовода. Невмешательством! Такое, пожалуй, в истории леса происходит впервые: лес страдает от невнимания. Бедный лес!..

Неужели же беда эта не осознается и поныне? Знаю, товарищ министр, вы легко опровергли бы меня цифрами: мол, столько-то лесничих у нас имеют высшее образование. Но я не об этом, я допускаю, что уже все лесничие - с вузовским значком. Но разве, об этом думал Морозов, когда говорил, что образованный лесовод должен иметь полное и ясное представление о задачах, стоящих перед ним, и о принципах подхода. к разрешению этих задач.

И вот еще что меня поражает: мне доводилось читать материалы съездов лесных чинов, состоявшихся в прошлом веке. Возьмите, к примеру, упоминавшийся уже липецкий съезд лесохозяев 1874 года - каждую строчку из него можно цитировать, так серьезны, так глубоки и содержательны были высказанные мысли. Именно они, эти мысли, обнародованные в печати еще до съезда, и натолкнули Достоевского на размышления о носителях высшей идеи. А просмотрите материалы нашего совещания - много ли найдете фраз, которые кому-то захочется выписать, чтобы задуматься пусть не о вы- сшей идее, но о судьбе России?..

Вообще, удивительно, как безразлично наше время к конкретному делу. То, что нужно было сделать еще вчера, нас мало интересует и сегодня. Мы говорим, говорим, говорим, и уже сами запутались, не понимаем, о чем, чего хотим, что отстаиваем, ради чего собрались. Все, что угодно, только не дело. Ну хоть бы один обронил с трибуны: "Будем хранить родные леса, как часть дорогой нам России".

Или сказал бы: "Мы можем и должны наши доходы извлекать за счет прошлого и настоящего, но ни в коем случае не вправе и не можем затрагивать будущее, жить в ущерб интересам и потребностям будущих поколений..."

А мы живем.

Однако давайте окинем взором всю лесную Россию. На ее просторах произрастает более четверти всех лесов планеты -628 миллионов гектаров. В их составе почти все кедровники мира - 99 процентов! Леса России ежегодно выделяют около трех миллиардов тонн кислорода, обогащая им воздух планеты.

Из-за рубежей наших поглядывают с завистью на нас, как на лесную державу, одну из самых богатых лесом в мире. Но кто не знает, что в пределах ее границ, и не только в степной, но даже и в таежной зоне не купить нашим гражданам даже плохонькой мебели. Да что я - про мебель. Не каждый может купить и доску, штакетину, черенок для лопаты. Ну нет нигде, будто в пустыне мы живем, а не в лесной стороне.

Недавно нужда заставила меня поездить в местный лесхоз, чтобы купить два кубометра досок - не ради, разумеется эксперимента, доски позарез нужны мне были в хозяйстве, а приобрести их на лесоторговом складе не оставалось никакой надежды. Ездил после звонков лесного начальства. Представлялся директору в качестве бывшего лесовода, дарил ему свою книгу с автографом - ничего не помогало, отделывались обещаниями и просили приехать через несколько дней (нет, не просили, это я сам вопрошал: "А когда можно?..")

Раз десять пришлось побывать в лесхозе, пока привез таких досок, что самому было стыдно перед домашними: каких только обрезков ни понасовали в тот штабелек - проситель жаловаться не будет, униженному просителю можно и гниль, и горбыль сбыть. К тому же понимать должен, простому смертному и этого не продали бы.

Правда, пока я там слонялся в ожидании и поисках то одного, то другого, невольно наблюдал нравы. И с горечью убеждался: все в этом мире окончательно расстроилось. Люди разучились работать, делать хорошо свое дело, едва тянут его. Вернее, своего-то и нет ни у кого - все приставлены к казенному. С обеда - все пьяны: в лесопильном цехе, на эстакаде. Еще немного - и жизнь вовсе замрет. Если что и делали, то лишь столько, сколько можно сбыть подвернувшемуся покупателю, у которого есть в кармане бутылка.

Да это же вовсе не государственное предприятие. Это и не частное заведение, не кооперативное. Частник и кооператор не позволил бы так растаскивать, жить только для себя, он бы работать заставил. Как же им всем хорошо тут: и что-то имеют, и социально защищены, и терять нечего, и ответственности никакой. Да здравствует... А какая это власть? Какой власти здравицу провозглашать?

- Эх, мужик, сколько зазря ходил сюда. А подошел бы к нам с бутылкой, давно бы строился, - сказал мне матерый добродушный детина-стропальщик. Приметили, значит. И, выклянчив 3 рубля за погрузку (за то, что набросил трос на пакет досок), ушел, бурча, что мало, что у строящегося человека денег должно быть много. Подошел другой, тоже пьяненький и словоохотливый. Этот плевался и гундел: - Нет, никогда не будет в России по-умному, по-хозяйски. Немца над нами надо, чтобы заставил нас...

Немца на помощь я призывать не стал, но с автором только что читанной статьи согласился не без злорадства: да уж при частной собственности "для многих и многих миллионов семей, живущих сегодня от зарплаты до зарплаты, наступят тяжелые времена лишений, нищеты, голода". А другому автору резко возразил: нет, без новых собственников не выручит никакая "концепция ресурсосберегающего, антизатратного хозяйственного механизма", предлагаемая в качестве альтернативы рыночному социализму. Это они-то, вот эти стропальщики и пильщики будут печься о сбережении ресурсов и экономном хозяйствовании? Те будут печься, кто при казенном деле как при кормушке? Это их-то надо попытаться заинтересовать в результатах труда? В который раз и каким путем? Наладить справедливое распределение доходов? Но они способны и сами перераспределять их. Резко увеличить разницу в оплате труда между теми, кто хорошо и плохо работает? Но они с лихвой компенсируют и эту разницу. Усилить дисциплину труда и контроль за порядком? Можно, но сколько же надо контролеров, которые тоже захотят хорошо жить. Передать предприятие в коллективную собственность тех, кто на них работает? Ой как им этого не захочется - при казенном-то деле лучше, поэтому и заходятся в притворном гневе: "Это мы-то лентяи?"..

Я уж и не знаю, кто мы. Но твердо знаю, что в лесной нашей державушке (более четверти всех лесов планеты у нас!), мы давно уже страдаем от бумажного дефицита - ввозим бумагу из Финляндии, имеющей леса в 30 раз меньше нашего. Не купить без унижений ни бревна, ни доски, ни штакетины, ни черенка для лопаты. И ладно бы объявили все леса заповедными, воспротивив рубить их. Нет же, рубим!

Напомню, в конце прошлого века, когда лесопромышленники истребляли средним счетом около миллиона десятин леса в год, всколыхнулась вся научная общественность страны: грядет неминуемое оскудение Отечества.

Ныне мы давно уже удвоили площадь сплошных вырубок, и ничего, тихо в Отечестве.

Я к вам обращаюсь, лесоводы, бывшие коллеги мои. Знаю, в своем кругу вы тревожитесь, но как только выходите к народу с лекцией о роли леса в народном хозяйстве или со статьями, так стоп, сами себе говорите. Никакой особой тревоги, за исключением некоторых небольших недостатков, но и они тонут в похвале лесу, который и защищает, и лечит, и прохладу дает, и загазованный воздух очищает. Да, надо и об этих полезностях говорить - с лесом не сравним ни один объект природы по благотворному воздействию на экологическое состояние планеты: ни моря и океаны, ни степи и луга, ни сельскохозяйственные поля.

Но что же так рьяно стараетесь вы, лесоводы, убедить всех, что без сплошных рубок нам ну никак не прожить? вспомните, даже в 30-х годах раздавались голоса против "лесного займа", против "штурма лесов". А что же сейчас молчите?

Да, нам не хватает древесины и лесоматериалов, хоть и вырубаем ежегодно до двух миллионов гектаров леса, заготавливая на этой огромнейшей лесосеке около 300 миллионов кубометров. Однако именно лесоводы лучше кого бы то ни ныло знают, что на каждом гектаре вырубок лесозаготовители как бросали в пору моей юности, так и продолжают бросать до 60 кубометров древесины. Не веток и сучьев, а именно древесины, ради добывания которой и приходили на лесосеку лесорубы с мощной техникой. Безалаберность лесозаготовителей? Конечно. Однако в их безалаберности виноваты и вы, лесоводы. Проверки высоких комиссий показывают, что подавляющее большинство лесосек отводятся в рубку (вами отводятся!) с недопустимыми нарушениями: или площадь занижена, или указан меньший запас древесины. Так что кресаемая на лесосеках древесина целиком на совести лесоводов - это вы дали возможность лесозаготовителям бросать на лесосеках страны не тысячи, а десятки миллионов кубометров годной в дело древесины. Это значит, зря выхлестываем не тысячи, а сотни тысяч гектаров леса. Зря, без пользы для хозяйства, во вред природе, в ущерб нравственности тех, кто выхлестывает и кто видит этот дикий разбой, в ущерб будущим поколениям.

Признайтесь, не поэтому ли вы помалкиваете и не очень-то упрекаете лесозаготовителей в дремучем варварстве, что сами виноваты? Не только не упрекаете, но и всячески прикрываете их великие грехи: это вы освидетельствуете - принимаете лесосеки после рубки, а принимая, - многократно уменьшаете размеры потерь - количество брошенной древесины занижаете иногда в 10 раз.

Что же с вами происходит, лесоводы? Вы честь свою роняете. Невероятно, но вы содействуете разбазариванию леса, ценнейшей части Отечества.

Во многих странах мира давненько нет уже понятия "неликвидная древесина" - все сырье, включая сучья, кору, пни, хвою и листья, используют в какое-нибудь дело. У нас больше 50 миллионов кубометров этого сырья бросается на лесосеках, сжигается или обрекается на гниение - с какой жалостью смотрят на наши так называемые порубочные остатки деловые люди из-за рубежа, смотрят как на сокровище, зря пропадающее, зря и во вред природе.

А мы: ха-ха! Нам не жалко. Нам не жалко не только срубленного, почти половина которого идет в отходы и теряется при заготовке и переработке. Нам не жалко отдать десятки и сотни тысяч гектаров леса под затопление водами водохранилищ, при этом уже даже привыкли отдавать их как бросовые земли, человеком не используемые. Вот как отчужденно привыкли смотреть на лес, все больше забывая, что он не только материальная, но и культурная и историческая ценность нашей Родины, он - национальное достояние.

А скажите, кто вздрогнул и крикнул, или хотя бы с горечью сказал, что под объекты нефтяной и газовой промышленности только в Тюменской области отводится ежегодно -отдается в жертву - до 75 тысяч гектаров леса. На этой площади, передаваемой в постоянное и временное пользование, вырубается лес, разрушается почвенный покров, земля загрязняется и захламляется отходами, брошенным железом, различными химикатами и нефтяными разливами. Да и окрестные территории несут заметный урон: подтапливаются и заболачиваются. И кажется всем, что меньшим уроном никак нельзя откупиться от прогресса.

Так и мне казалось. Но увидел, как прокладывали нефтепровод "Дружба" по полям Полтавщины - и глазам своим не поверил. Не поверил, что это тот же нефтепровод, при прокладке которого по тайге строители полосовали гусеницами могучих тракторов коридор шириною в два и в три километра. И убеждали всякого, что на меньшей полосе им не развернуться. А вот на полтавских полях - не диво ли! - им хватало полосы шириною метров в пять. И нигде с этой узенькой полосочки не вильнули в сторону. Не поверив себе, я спросил колхозного председателя: не натоптали ли в полях? Не понял меня председатель, показал на трассу: вот, все на виду. "А в стороны разве не съезжали, чтобы с теми же трубами развернуться, разъехаться?". - "А зачем? Им и этой полосы|! вполне хватало". И я понял: тут были строгие хозяева - отвели полосу пятиметровой ширины - и все, ни шагу в сторону, там хлеб растет. А в тайге строители сами были хозяевами, там им, чтобы развернуться-разъехаться, не метры нужны были, а километры, и на меньшее побоище они не соглашались. Даже так: чем масштабнее побоище, тем солиднее выглядит дело. Вот что значит вольная воля и отсутствие строгого хозяина. Да и правда, кто, какая власть в тайге встанет на сторону чудака-лесничего. Посмеются только, если, конечно, заметят его. Но могут и не заметить, и такое бывает: шумит, шумит человек, а его не замечают, мал он для тех, кто при большом деле, о ком пишут, от кого ждут успешного завершения этого дела. Ну, подумаешь, 75 тысяч гектаров леса в одной Тюменской области ежегодно корежится. Так это же ради добычи нефти и газа!

Лесозаготовитель в этом отношении лучше, он хоть на порог пускает лесничего, высокомерно, но все же разговаривает с ним. А нефтяник и газовик и поздороваться не захотят.

Лесничий для них что медведь-шатун, потревоженный в берлоге ворвавшимися в тайгу проходимцами.

Нет, никогда не было в лесной нашей державе большой заботы о лесе, а уж о его хранителях и вовсе не думали, как они там чувствуют себя, как нищенствуют. Удивительно, как до сей поры не сократили их вовсе, чтобы не мешали ни лесозаготовителям, ни строителям терзать лес. Может, потому и ослабли духом наши лесоводы, выродились в безропотных и бездумных исполнителей. Не знаю, но почему тогда и молодые специалисты в подавляющем большинстве своем не несут новых идей, не склонны к творческому труду? Из-за общей лености духа? Но у них нет и тех знаний, которые определяют прогресс в отрасли, а те скромные знания, которые имеют, не умеют применить в конкретной производственной обстановке. Старшее поколение лесоводов этого не понимает. Не понимаю и я: как можно, окончив институт, не знать, не уметь. Но факт есть факт: можно. Да способны ли такие лесоводы защитить лес от истребления или он им глубоко безразличен? Должно быть, да, поэтому почти половина молодых специалистов и уходит из лесного хозяйства. Не берусь судить, худшие уходят или лучшие, и какие остаются.

Где вы, нынешние Теплоуховы, Морозовы, Тюрмеры, Граффы? Где вы, лесничие, бережливые при эксплуатации леса и терпеливые при возобновлении его? Есть, наверняка есть такие. Не будь их, в стране не вырастала бы покрытая лесом площадь на два и даже на четыре миллиона гектаров в год. Прибавка солидная. Выходит, живы еще в гуще лесоводов побудительные силы.

Но предвижу недоумение читателя: по два-четыре миллиона гектаров каждый год? Да, так утверждается в различных докладах и статьях. Признаться, я и сам в некоторой растерянности: при такой прибавке мы и вправду скоро зарастем лесами. Однако что-то не замечаем подобных признаков. Поэтому-то я, выступая на совещании лесничих, упрекнул их: мол, вы хвалитесь, что покрытая лесом площадь увеличивается, а оглянитесь - лысые склоны вокруг, голые берега рек, огромные безлесные пространства там, где когда-то были леса. В ответ услышал сомнение: а были ли когда-нибудь покрыты лесом те лысые склоны, которыми обезображена родная мне местность между Волгой и Уралом? Свидетельствую: были! Многие кручи-осыпи и взгорья были покрыты дубравами. И не в доисторические времена, а в начале двадцатого века. О том не только старые карты свидетельствуют. Нет, лесов на этих кручах я уже не застал. Но о пни в детстве не раз сшибал пальцы на босых ногах, всем поселком корчевали эти пни на топку - они еще были живые, еще пытались возродиться порослью, поэтому кое-где по склонам зеленели кусты, а рядом с ними, под их защитой густо росли лесные травы. Сейчас и я бы не поверил, что это было вот на этих каменных осыпях, на этих высоких водоразделах, на которых не осталось никаких признаков жизни.

Обиделись лесоводы: мол, не по адресу эти упреки, лысые кручи не лесхозам приписаны. Да, не лесхозам. Они во владениях колхозов и совхозов. Однако и с лесхозов никто не снимал ответственности.

Но, скажете, никто ее и не возлагал на них.

А я так думаю: ответственность такую взяли на себя сами лесоводы, и уже давно. Вот почему Митрофан Кузьмич Турский именно на обследование малолесного Верхнеокского бассейна потратил гораздо больше времени, чем на изучение лесистых верховьев Волги и Днепра, а потом добился, чтобы на эту безлесную территорию Лесной департамент откомандировал лесоводов на постоянную работу по облесению оврагов и круч. Вот почему Михаил Михайлович Орлов, последний из могикан старой школы русских лесоводов, полностью поддержал примененный экспедицией метод сплошного обследования всей площади бассейна для выяснения не только имеющихся в нем лесов, но и пространств, где должны быть леса. Именно этот метод, настаивал ученый, должен быть признан наиболее целесообразным в отношении правильности разрешения вопроса о распределении лесов в пространстве.

Жаль, но и до сих пор метод этот игнорируется, а на распределение лесов по бассейнам рек, на лесистость водосборных территорий, на пространства, где должны быть леса, никто не обращает внимания. Вот и остаются лысые склоны-осыпи как бы ничейными. Лишь редкие энтузиасты берутся за озеленение этих печальных земель, безжалостно раздетых когда-то человеком. Образцы труда этих энтузиастов как раз и показывали участникам совещания. Но реакция лесничих, как я уже рассказывал, была уныло однозначной: "Умный в гору не пойдет..."

Так что, дорогие мои лесоводы, покрытая лесом площадь может увеличиваться, но если это будет происходить только в границах лесхозов, если вы будете стараться занять посадками каждую полянку даже в лесах пригородных зон, где поляны так украшают ландшафт, то такие старания славы вам не принесут. И пока вы не выйдете за пределы леса, вам не будут верить, что вы что-то там делаете. Благородную вашу деятельность общество заметит, когда вы возьмете под свою опеку все неудобные земли, облагородите их, покроете лесами все те пространства, где должны быть леса.

И пора бы выполнить работу, начатую более ста лет назад Василием Васильевичем Докучаевым, - составить карту древних лесов и лесных земель. Именно она и позволит вам всерьез подумать о восстановлении того, что исчезло, повырублено - мало чести пользоваться лишь тем, что осталось.

Эти земли, бывшие когда-то под лесом, тощие для хлебопашества, давно обесплодились, и ни для какой культуры не годны, кроме леса. Так что, может, та пашня, что по сельским просторам нашим дичает и зарастает мелколесьем, и должна зарасти - не способна она кормить человека. Может, заброшенные сегодня тысячи гектаров пашни и есть те тысячи десятин леса, которые в конце прошлого века были обращены в пашню, хотя в то время лесоводы решительно предупреждали: не годятся они ни под какую другую культуру, кроме леса - тощие. Так может, и забросили-то их поэтому, мы только не сознаем, указываем на видимые причины, на отчуждение человека от земли, на плохие социальные условия, вынуждающие его покидать родные места, бросать землю. Я вовсе не отрицаю, что они плохи, нет, они скверные, недостойные человека. И все же...

Советую каждому, кому доведется проехать по рязанщине от Оки до Цны, от станции Шилове до Сасово - присмотритесь. На этом пространстве вы увидите тароватые, как говорил Докучаев, черноземные земли. Не удивляйтесь, мы давно уже привыкли числить рязанщину в нечерноземной зоне, но на докучаевской почвенной карте она входила в черноземную полосу, а он в почвах разбирался. Так вот, всюду на этом пространстве вы будете любоваться чистыми и уютными деревнями и поселками. Белые хаты, утопающие в садах, будут радовать ваш взор. "Как на Украине!" - невольно подумаете вы. А какие огороды в буйной зелени у этих чистых хат!.. И впрямь, не по Украине ли идет поезд?!

И вдруг сразу после Сасово, за последними его домами мир меняется так резко, что оглянуться хочется: не во сне ли привиделось то, что проходило перед глазами еще несколько минут назад?.. Сразу после Сасово начинаются тощие супеси да клеклые глины. Даже в мае не отыскал я взглядом ни цветочка на этих тощих землях, ни той буйной зелени, что радовала глаз до Сасово, одни бурьяны по обочинам да дурнотравье. А какие убогие деревеньки пошли, аж плакать хотелось: бедные вы, бедные, сироты-крестьяне. Деды-прадеды ваши высвободили когда-то из-под леса тощие для хлебопашества земли, а вы продолжаете маяться, на дотациях жить, и никто не догадается, не решится снова вернуть их лесу, и никто из ученых людей не надоумит. Может, эта смена культур изменила бы и социальные условия: не может вырасти тучный колос на бесплодной земле, как ни лелей растение, как ни поливай его, как ни опалывай, как ни корми химией. Выходит, и сыт никогда не будешь.

Пора, давно пора лесные земли, негодные для хлебопашества, отдать лесу. В государственном масштабе это надо проделать. А чтобы укрепиться в этой мысли, я и советую проехать на поезде от станции Шилово до станции Сасово. Да и во всех других краях можно сыскать такие контрасты: лесные земли всюду не щедры на урожаи.

ПАМЯТЬ

Я вхожу в лес - и не узнаю его. Тридцать с лишним лет назад здесь шумели раскидистыми кронами вековые деревья, и каждое из них, казалось мне, я знал и помнил наперечет. Под могучей березой, ствол которой напоминал искусно выточенную мраморную колонну, всегда останавливался полюбоваться: элита! Под шатрами берез по едва приметному взгорку каждое лето росли лисички, а под старыми елками прятались в хвойной подстилке чернушки.

Смотрю по сторонам, ищу давних знакомцев, но не нахожу их - по некоторым приметам догадываюсь: буря прошлась по кронам и выворотила, выломала, положила все стволы на землю. Теперь на их месте один молодежник, густой, зеленый. И мне сделалось грустно-грустно...

Как же прав был корифей отечественного лесоводства Морозов: "Все в природе течет и изменяется, рука времени касается всего, что есть в природе живого и неживого. И лес, как ни устойчив он в отдельных своих формах и проявлениях, тоже подвержен тому же закону времени, тоже течет..."

Миновал я это так изменившееся место и - будто вчера тут был, а не три десятка лет назад. Встретили меня те же деревья, которые стояли и при мне, и задолго до меня. Я узнавал их! Все они хоть и составляли вместе единое целое, но в этом целом не терялись - каждое жило как бы само по себе, отличалось от другого стволом, изгибом, кроной, корой и далее наростами на коре. По этим приметам я и узнавал их.

А там, где поднялось "племя младое, незнакомое", остановится ли взгляд наш на каком-то одном деревце? Нет, там нет достойных нашего внимания, там словно бы и нет отдельных деревьев, там мелколесье, перелесица. Но ведь и она когда-нибудь станет вот таким же светлым лесом, в котором каждое дерево обретет свой облик.

Стою, дышу. Не думаю, вроде бы даже и не знаю, что в светлом этом березняке, в белом этом лесу по количеству микробов чище, чем в самой чистой операционной. Не потому чище, что человек здесь прибрался. Нет, это сами деревья, выделяя фитонциды, заботятся о чистой среде. Не для нас, для себя очищают, но и для нас.

Пусть кто-то любит море, кто-то лишь в степи чувствует себя привольно, я не могу без леса - в лесу мне легче дышится. И не только потому, что в лесном воздухе вдвое больше легких ионов, чем в морском, и уже сам по себе такой воздух активизирует дыхательные ферменты, повышает содержание в крови кислорода, поднимает настроение, улучшает самочувствие и снижает усталость.

Стою под густыми кронами - под сенью, говорили раньше...

Я поразился. Нет, не догадке своей, а тому, что никогда раньше не задумывался об этом, никогда не сопоставлял эти слова и значения. Сень - листва деревьев. Листва осеняет землю. И крестом осеняют. И высшей благодатью бывает осенен человек...

Как же прочно была связана жизнь человека с лесом, осенившим его на светлые порывы ума и сердца.

Мы многое забыли сегодня. Забыли, что "дорога" - это первоначально продранная среди деревьев просека от деревни к деревне, в широкий мир, а "пасека" вовсе не пчельник, а вырубка в лесу для установления колод и ульев. Забыли, что и "деревня" стала деревней - пашней с жильем смерда-крестьянина - только после того, как он очистил от леса место под земледелие, продрал дебри и землю, высвободившуюся из-под леса. Да и "драка" поначалу означала не хулиганство, а участок леса, расчищенный под пашню. И "голутва" была вырубкой, а уж потом на ней возведены поселки и города под тем же названием. И "елец" был не городом, а дубовым или еловым леском, как и "ельня" - небольшим островком ельника, оставшимся от большого лесного массива.

Вот ведь, жил, работал тут и никогда не задумывался об этом, а вернулся - и вспомнил.

Стыдно, однако, признаюсь. Когда я впервые взял в руки уже упоминавшийся отчет Митрофана Кузьмича Турского о поездке по лесам Подмосковья, средней и южной России, то столкнулся вот с какой трудностью.

В числе лесовладений Московской губернии, в которых не ограничиваются одним лишь охранением насаждений, но и принимают меры к полному и быстрому лесовозобновлению, первым назвал он хозяйство графа Уварова. Упомянул и лесную дачу Вознесенской мануфактуры. Оба примера из Московской области, в лесах которой и я работал, а будто о другой стороне речь - понятия не имею и не слышал никогда, где были эти хозяйства. Ладно, думаю, с графом Уваровым -дело безнадежное, а с Вознесенской мануфактурой проще -хоть и нет ее на современных картах, но просмотрю в энциклопедии все текстильные городки Подмосковья - рядом с новым названием должно быть и старое, найду. Но тут же вспомнил: подожди, хозяйство графа Уварова - это и есть тюрмеровские леса. А вот с Вознесенской мануфактурой получилась загвоздка - в энциклопедии такого населенного пункта не было. Нашел случайно на старой карте Сергиевского уезда. Вот он, волостной центр Вознесенская мануфактура. Да это же нынешний Красноармейск! И в его окрестных лесах доводилось мне бывать не один раз.

В те годы, когда в лесном хозяйстве работал, существовала система так называемых перекрестных ревизий: я ехал ревизовать лесную охрану в чужое лесничество, а ко мне с этой же целью тоже приезжал кто-нибудь со стороны. Так, полагало начальство, ревизия будет строже, без поблажек на знакомство. А я был убежден: все как раз наоборот - ради чего стороннему человеку, который не знает меня, нет у него на меня ни зла, ни зависти, искать целыми днями незаконные порубки и нарушения в лесу? Пропадает всякий смысл стараться и делается как-то нехорошо перед лесником, по обходу которого рыщет ревизор, ищет порубки. Лесник улыбается ехидно: ищи, мол, если дурной и ног не жалко - ничего ты в чужом лесу все равно не сыщешь, так как не знаешь, у какой деревни надо искать, в какой деревне вороватого народа больше. И намекает: мол так и обед проходить можно, который приготовлен как раз в противоположной стороне...

Словом, практиковавшиеся ранее взаимопроверки, то есть ревизии работников своего же лесничества, как раз делались и строже, и придирчивее: не хорохорься, и ты не без грека, хоть и хвалит тебя начальство, в президиум сажает, да и слышал кое-что о твоих делишках и знаю примерно, где искать, поэтому зря ноги бить не буду, в дебри не залезу, откуда и танком бревно не вытащишь. А уж когда ты обойдешься строго, то и тебе поблажки не будет - отплатят тем же...

Подождите, в той поездке по лесам Московской губернии профессор Турский, как он указал в отчете, побывал в Никольской лесной даче, принадлежавшей той же Вознесенской мануфактуре. Именно здесь он увидел первую в России сушильню для извлечения семян из хвойных шишек. Позже, правда, историки поправят Турского: первая семяносушильня появилась у Тюрмера лет на пять раньше. Поначалу информация эта никак не коснулась моего сознания - прочитал и забыл. Только сейчас осенило: да ведь Никольская лесная дача по речке Талице была одним из обходов, входивших в мой участок! А лесник этого обхода Сергей Калинин жил в селе Никольском. Так может та шишкосушильня, пусть не первая, но вторая в России, и перешла вместе с обходом в наше лесничество, переместившись в Софрино? Вполне возможно - некоторое оборудование было до того старым, что запускать его в действие (да еще и соответствующий температурный режим поддерживать!) мог лишь дед Евдоким, который давно отработал свое, едва ходил по земле, но каждую зиму лесничий самолично отправлялся к нему с уговорами послужить еще разок лесному хозяйству, обещая все, что тот пожелает. Дед желал малого: сенца бы ему несколько пудов продали, а то запасов не хватит до молодой травы. На этом и сходились.

Сушильня, остававшаяся единственной на всю лесную округу, находилась в кирпичном сарае рядом с моим холостяцким углом, сырым и холодным - в доме той же, что и сарай, кирпичной кладки. Выручали меня пустые шишки. Высушенные до хруста, они разгорались в печурке моментально и комнатка моя быстро нагревалась, наполняясь смолистым теплым духом. Правда, дед Евдоким невозбранно снабжал еще кого-то этим топливом, но мне без всякой мзды, отвергая даже словесные благодарности, каждый вечер оставлял два затаренных мешка, один из которых сам же и принес из дому, резонно рассудив, что мое жилье одним мешком шишек не обогреть.

Иногда, замешкавшись в сушильне, дед Евдоким и сам заходил ко мне. Садился у печки и начинал что-то рассказывать. Наверняка что-нибудь о прошлом, а может, и про шишкосушильню. Я был молод, жил своими заботами, довольствовался днем сегодняшним, о будущем думал мало, а прошлое и вовсе не интересовало, поэтому не очень вслушивался в рассказы деда - старина, как и старость, казалась мне немощной и неприглядной. Да и что слушать, если я и без него знал, что леса, как мне долго внушали, в прошлом были обречены на погибель, и избавлены от истребления лишь в наше светлое время, в которое и мне выпало счастье жить и лес беречь.

Словом, ни о какой поездке Турского по лесам, в том числе и по вот этим, в которых сам теперь работаю, я не знал и не думал, а может, и не хотел знать и думать. Но полагаю, что и все вокруг меня не знали и не думали, хотя и были постарше годами и имели высшее образование. Боюсь, то же и сегодня - имею в виду нынешних работников лесного хозяйства.

Так вот, бывая в лесах Красноармейского лесничества (то есть в бывшей лесной даче Вознесенской мануфактуры), я всякий раз смотрел на них с завистью: чистые, ухоженные и добрые, глянешь на вершину сосны - кепка с головы падает. Значит, хозяйство в этих лесах всегда велось разумно, на что способны лишь знающие, умеющие и бережливые лесоводы (это не тогда, а сейчас я так думаю, тогда я глазел по сторожам, любовался, но ничего не знал).

Представьте только, чтобы на фабрике постоянно кипело 12 паровых котлов и были в работе две мощные паровые машины, требовалось сжечь около шести тысяч кубических саженей дров - это в худший год, когда выработка миткаля снижалась более чем вдвое. Значит, ежегодно вырубали здесь от 200 до 400 гектаров леса. Сколько же было вырублено почти за столетие, если фабрика основана в первой половине XIX века, а на электроэнергию перешла в конце 20-х годов XX века? Почти сто лет энергию машинам отдавал окружающий лес. При этом на делянках, как о том говорится в фабричных отчетах, выкорчевывали даже пни, которых ежегодно набиралось не менее полутора тысяч кубических саженей - тоже для топки. Немало сжигали и сучьев - не на лесосеках сжигали, как мы теперь делаем, а в тех же топках. Так что делянки оказывались идеально очищенными и ждали заботливой руки лесовода: создавай, творец, какие угодно посадки, формируй тс идеальные насаждения, о каких мечтаешь и какие способен сформировать твой творческий ум. И лесоводы творили, успевая залечивать раны.

Вот эти леса я и видел, уже созревшие, уже кепка с головы сваливалась, когда на вершины смотрел. Я не задумывался, кто их создал. Вернее, у меня и мысли не возникало, что они рукотворные, посаженные на вырубках.

Так ведь после того лес побывал в руках нуждающихся, потом - в 30-х годах - рубили "в размере нашей потребности". И была страшная война. А во всякой войне урон несет не только человечество, но обязательно и лес, и тоже лишается

лучших: лучших деревьев и лучших насаждений. И тоже во имя защиты отечества, во имя жизни на земле.

В 1941 году Москва окружила себя лесными завалами, дотами и дзотами. Только противотанковые завалы и только по подмосковной земле составили укрепленную линию протяженностью около тысячи километров, для чего срубили 20 тысяч гектаров леса, положив в ограждение 2,5 миллиона кубометров древесины - вспомнили про тульские "засечные леса", которые крымские татары называли "великими крепостями".

Лес рубили на переправы, на блиндажи, на гати. Лес валили на отопление всех без исключения домов в деревнях, городах и в столице. В дровах нуждались и многие промышленные предприятия.

Лес пилили на восстановление сожженных войной городов и селений, предприятий и мостов.

За пять военных лет вырубили под Москвой более 200 тысяч гектаров леса - лишь на три тысячи гектаров меньше, чем было порублено и потеснено его за весь минувший, самый разорительный для лесов век. Под топор пошел каждый десятый гектар, вырублено каждое десятое дерево. Однако рубили не каждое десятое, рубили все, что росло у дорог, откуда легче было вывезти. Не упрекаю. Упрекать за это безнравственно, потому что не мужики крепкие валили лес, а старики, бабы да мальчишки. И не бензопилами, а поперечными да лучковыми - вручную. Не тракторами выволакивали бревна к дорогам, а часто даже и не лошадками, а впрягшись в саночки. Саночки те не выдерживали, разваливались, а люди работали и работали. При этом сельские были хоть как-то приспособлены, хоть как-то одеты, а из городов присланные и зимой в летней обувке ходили, проваливаясь по пояс в снег.

Когда я пришел в 1958 году работать как раз в эти порушенные войной, выхлестанные леса, каждый день встречался с теми, кто на военных лесосеках надрывался - слушать было страшно, как они жили, как мучились, как надсаживались. И хотелось мне сохранить как реликвию хотя бы одну ту лесосеку, но природа противилась этому - над лесосеками все выше поднималась от корней и пней молодая поросль.

Облесение вырубок к тому времени было уже почти закончено - где посевом, где посадкой, но больше - естественным возобновлением. Мне остались лишь последние гектары, завершающие работы. А вот над реконструкцией порослевых осинников поработать пришлось гораздо больше, хотя главный объем работ тоже был позади. Это вторая, поставленная перед лесоводами после войны задача, заключалась в следующем. По осиновым молоднякам, густо покрывшим лесосеки военных лет, прорубали коридор шириной от 3 до 6 метров, на них плугом, а чаще лопатой, взрыхляли сплошь или площадками землю, в которую высаживали сеянцы ценных пород. О, сколько было отдано этому усилий, казалось, конца не будет. Однако преодолели: вырубки восстановили, малоценные участки реконструировали, а потом и рубками ухода подправили, что было в человеческих силах подправить. Ныне я что-то не встречаю никаких упоминаний о материальных расходах государства на эти восстановительные цели. Они, конечно, были, но такие мизерные, что даже по тому времени не обеспечивали работающим и минимальных заработков -выплачивали им такие копейки, которые и заработком-то никто не называл. Плата была как бы символом, признанием того, что люди эти действительно работали в лесничестве, а поэтому имеют право получить, а мы, лесоводы, выделить им участок для сенокошения, дров выписать без исполкомовского наряда, а по наряду отпустить вне очереди и строевого леса на ремонт дома. Только на ремонт. На новое строительство, помню, давали наряды с великими хлопотами, а отоваривали их где-то далеко от нас, в других лесах, на сплошных вырубках.

Нет, вам сегодня ни по каким признакам не распознать тех вырубок и тех реконструкций. Сегодня это взрослый лес, в который вы по грибы ходите. И все же оглянитесь по сторонам. Вон перед вами могучий лес, ствол к стволу, и каждому дереву лет по сто, и каждое, по выражению русского энциклопедиста Андрея Тимофеевича Болотова, "растет прямее и бежит вверх гораздо скорее того, которое стоит на просторе и сучья свои в стороны распространить имеет место".

Такой лес, говорят ученые, "являет собой пример высокой культуры народа". А вот этот лес, что широкой полосой тянется вдоль дороги, вдоль просеки, как раз тот и по возрасту, и по составу - больше осин да берез, а елки и сосны среди них не имеют той мачтовой стройности, какой отличаются они в могучем лесу. Тут каждое дерево "сучья свои в стороны распространить имеет место". Не краснолесье и не чернолесье.

Остановись, человек... Лес этот, показавшийся тебе корявым, во всяком случае далеко не корабельным, являет собой пример тяжелейшей муки народной. Здесь мучились, голодали, надрывались, здесь надеялись и ждали, но здесь же и теряли всякую надежду, здесь человек ясно осознавал, что дни его сочтены и что это его последние усилия.

Как лесовод я знаю - этот лес так и остался малоценным и его надо бы реконструировать. Но я умолкаю. Нет, я не знал тех, кто тут мучился, но знаю, какие они перенесли нечеловеческие муки - и душа моя сострадает. В такие минуты кощунством мне кажется крик гуляющих или рев магнитофона в их руках. Помолчите, люди. Послушайте птиц - они славят жизнь и отпевают души тех, кто тут страдал. Присмотритесь: поле не сохраняет давних следов, лес и сто лет оберегает следы человеческой жизни и работы.

Природа и искусница, и безжалостная мачеха. Смотришь поначалу, чего только не высыпала она из щедрой материнской пригоршни: насеяла ель и березу, сосну и дуб, липу и осину. Насеяла, прорастила - и оставила, обрекла всходы на вечную борьбу: корни - за соки земные, вершинку - за лоскуток просини в тесном пологе, стволик - чтобы не гнули его, иначе не выстоит, загинет все дерево. В борьбе этой выстаивают, искривляясь и раскорячиваясь, самые быстророслые, но не всегда они долговечные и ценные для человека. Убрать лишнее, оставить лишь главные породы, а среди них здоровые и красивые, даже если они отстали в росте - задача лесовода. Его первый замысел и вызревает потом дымчатой березовой рощей, звонким сосновым бором или же тенистым разнолесьем...

Этими чувствами я жил, они переполняли меня в ту пору, когда в конце пятидесятых годов пришел работать в подмосковный лес участковым лесоводом Софринского лесничества. Эти чувства были до того сильны, что начинал ненавидеть зиму, прерывавшую рост деревьев, погружавшую лес в спячку.

От нежного всхода до полной зрелости формируется дерево. Без топора, в разумных руках находящегося, не вызреет ни солнечный бор, ни прозрачная роща. И не случайно один из лесоводов прошлого, работая в лесу, воскликнул однажды: "Я становлюсь художником с топором".

Я ходил по лесу и сочинял монолог, который так и начинался: "Топорная работа!.." А звучал мой монолог гимном творческой работе лесовода.

Тридцать лет прошло, как покинул я лес. Тридцать лет назад я работал в нем, был хозяином его, защитником и распорядителем. Я любил его, любовь была такая светлая и так переполняла меня, что однажды, в глубокой тайне от других, ночью, попытался высказать ее словами - написать рассказ.

Удивительное это чувство - первые слова собственного признания, именуемого художественным творчеством! Только чтобы испытать и пережить его, стоит пожертвовать не одной ночью. Да, именно ночью, я не верю таинству, рожденному белым днем да еще и прилюдно.

Так я написал несколько рассказов, о лесниках, о деревьях, укрытых зимою шапками снега, оживающих с первым дыханием весеннего тепла. Рассказы эти я постоянно носил с собой вовсе не для того, чтобы кому-то встречному показать, а как великую тайну, которую надежнее хранить при себе. В том же кармане носил и вырезку из газеты: Литературный институт объявлял творческий конкурс. И вот однажды возвращаюсь из леса поздним вечером, иду мимо конторы лесничества на окраине поселка - в кабинете помощника лесничего горит свет.

Кажется, именно такого момента я и ждал и был почему-то уверен: сегодня вечером помощник задержится в конторе, я зайду на огонек - и, может быть, открою ему мою тайну.

Помощник лесничего был у нас человек новый, назначенный со стороны. На эту должность претендовали и другие, да, признаться, и я не отказался бы, и даже надеялся. Однако прислали его - и все не только смирились с ним, но как-то даже оробели. Новый помощник мой полный тезка Иван Емельянович Ермоленко, заочно учился во ВГИКе (в институте кино!) на сценарном отделении. Его рассказы мы читали иногда в журнале "Лесное хозяйство". Словом, он был для нас человеком из иного мира, работающим с нами в лесничестве лишь до поры - наступит день, когда где-то освободится место, предназначенное ему для славы.

Признаться, я одного боялся: день этот наступит раньше, чем решусь открыть ему тайну свою и отдам на суд мои наверняка беспомощные творения. Этот страх и толкнул меня: зайди, он один в конторе. И я зашел, и вытащил из кармана вчетверо сложенные листы, и признался:

- Вот, Иван Емельянович, рассказ о лесниках написал...

Тезка с любопытством посмотрел на меня - он никак не ожидал ни такого признания, ни такого доверия к нему, так как считал меня обиженным претендентом на должность, занятую им. С тем же любопытством принялся читать...

За рубленными стенами конторы была ночь. Изредка потрескивали от мороза бревна в стенах, ветер тихо постукивал дверью в темном тамбуре - она перекосилась и потому плотно не закрывалась. Иногда едва уловимое движение воздуха замечалось и в конторе - тогда на стенах шевелились отклеившиеся обои. Но печь недавно истопили сухими березовыми дровами и в помещении было тепло, даже жарко.

Прочитав рассказ, тезка спросил:

- И еще есть?

Я уловил добрый тон в его голосе и, торопясь, достал из кармана еще два рассказа. Он прочитал и их, а, прочитав, повернулся на стуле ко мне, улыбнувшись как-то смущенно, словно бы ему неловко от тех слов, которые должен сейчас сказать, на которые я сам напросился своим признанием, поставив его в неловкое положение.

Но он вдруг сказал:

- Завидую, у меня таких слов нет...

И мы разговорились. Мы в одно мгновение стали близкими людьми. Я, окрыленный, извлек из кармана и вырезку из газеты с объявлением о творческом конкурсе. Тезка прочитал и сказал:

- Посылай. Меня в Литературный институт не приняли, а тебя примут, уверен...

Через несколько дней я окончательно избавился от своей тайны, от своих рассказов - запечатал в конверт и отправил их почтой в Литературный институт: не примут, конечно, год назад даже в свой лесотехнический не удалось поступить, -срезался на первом же экзамене, на сочинении, - а тут в Литературный! Пусть не примут, наверняка не примут, однако напишут же мне хоть пару слов?..

Тридцать лет прошло, как покинул я эту контору, в которой впервые открыл свою тайну. Контора эта и поныне стоит, вроде бы даже ничуть не изменилась - я изредка вижу ее из окна электрички. Знаю, давно уже нет в ней ни одной знакомой души - а когда-то казалось, что все тут так всегда и будет, и когда бы ни пришел сюда, встретят с распростертыми объятиями и расспросами. Нет, давно уже никто не знает меня тут.

Тезка ушел из лесничества на год раньше - в районную газету "Маяк".

Впереди нас ждала неизвестность, именуемая будущим. Оно виделось светлым, нам принадлежащим. Из колодца и днем видны звезды. Так и из нищеты. Мы не говорили об этом вслух, но знали: нам по силам будет достигнуть вершин и сказать свое слово, никем до нас не сказанное...

Я часто проезжаю мимо, но сойти с электрички и зайти в контору почему-то не решаюсь: зайду - с чем-то расстанусь навсегда. Пусть оно будет при мне в моей памяти, в моих воспоминаниях. Последний раз мы заходили сюда вместе с тезкой, без малого лет двадцать тому назад. Его давно уже нет на этом свете - умер, когда, казалось, все в жизни начало складываться как мечталось. Эх, тезка, что ж ты снишься мне так часто... Не скажу, что не с кем теперь поговорить по душам, но связи с прошлым нет, оборвалась связь, та связь, которая соединяла с тайной, а без нее как-то неуютно на душе и пусто. Есть и рассказывать кому о прошлой нашей нищей жизни, о том, как мы мечтали из нее вырваться, но слушатели мои не жили той жизнью на 60-70 рублей в месяц, а почувствовать, понять всего не могут - и от этого, вот удивительно, тоже как-то не по себе: будто занесло меня из того прошлого совсем в иную среду, и я в ней один, без тех, с кем нищету мыкали, без прошлого своего. Словно остался я один среди незнакомых людей, и нет им никакого дела до меня, чужака, ни до прошлого моего, ни до настоящего, как живу, что делаю. Не заметят, если перестану писать, не огорчатся, если вовсе перестану существовать. Только домочадцы да родственники вспоминать будут.

Только мы знали друг о друге все: ты - обо мне, я - о тебе. И это знание придавало какие-то особые оттенки нашим с тобой отношениям, нашим успехам и поражениям - та, лесная жизнь, всегда как-то оттеняла все наши дела, все наши слова, сказанные друг другу. И суд твой, и похвала мне были важнее всяких отзывов.

Оказывается, это очень важно и нужно, - чтобы кто-то знал о тебе все, и знал не поверхностным знанием, - мол, автор в молодости работал в лесу, - а сам жил с тобой той жизнью, сам жил близкими интересами и потом. И не случайно в средневековой Руси каждый человек должен был иметь "духовного отца" - священника, которому он исповедовался, который назначал духовному сыну ту или иную форму покаяния за открытые духовнику на исповеди грехи. Была потребность в том.

Может, я и в лесу побывать не решился бы, вот в этом лесу, в котором когда-то работал, возвращаясь из которого и зашел на одинокий огонек в контору в тот далекий уже зимний вечер. Даже наверняка не решился бы, если бы не это повествование - разбередило душу. И хотелось-то мне постоять только у первых своих посадок весны 1958года - уже лес, наверное. По одной пролегла новая трасса Ярославского шоссе, но другие-то наверняка целы. Вот я и решил: возьму лыжи, сяду в электричку, выйду в Софрине или Зеленоградской, а скорее всего посредине - на 43 километре, и объеду эти участки, как объезжал их и в те годы, теми же знакомыми просеками, если они еще не заросли, доберусь до всех памятных мест. Так и сделал.

Говорят, не каждому лесоводу суждено дождаться, когда его посадки станут лесом. Выходит, я счастливее многих. Вот он, лес, выросший из крохотных саженцев-былинок. Я помню, как ездил за этими былинками на питомник, где в каждой щетинистой строчке, на каждом метре, отсчитывали мне сотни таких "деревьев" - копай. Помню, весь этот "лес" поместился в уголке автомобильного кузова, а тут - прикопали в неширокой борозде на краю поля. Помню, как размечал шнуром ряды и указывал, в каком ряду какой породе жить.

Вряд ли кто в округе знает сегодня фамилии сажальщиков - создателей вот этого леса. А я знаю. Вернее, они сохранились в моем старом, пожелтевшем от времени блокноте. Он со мной. Листаю - вот эта запись тридцатилетней давности: "92 квартал, посадка весны 1958 года, площадь 3,5 гектара. Сажали (по 0,9 гектара) лесокультурники: Дергунова, Кудинов, Барсукова, Бычкова - все из Зеленоградской".

Лесокультурниками называли тех местных жителей, кто брался вырастить и выходить какую-то площадь посадок -лесных культур. Желающих было много - приходили в контору, ловили на улице, зазывали в дом: "Ну хотя бы с полгектарчика дайте".

Не верят нынешние лесоводы, что так было. Было. Издревле на Руси так велось: сажали и взращивали леса "добровольцы", те из местных жителей, кто имел корову или другой скот. В мою бытность коров держали уже не все, но многие, а выпас - в лесу, сенокос - по молодым посадкам. Кто-то, конечно, мог получить билет в исполкоме на кошение лесной поляны, но таких счастливчиков встречалось мне мало, поляны скашивали для казенных нужд, отдавали колхозам и совхозам - районный исполком ими ведал, не мы. Основная же масса местных жителей сено готовила где придется: одни подворовывали, имевшие деньги покупали - вместо колхозного двора везли им, а бедные и честные шли к нам. Взявшись пощадить весной гектар леса (и потом три года ухаживать за ним), человек получал гарантию, что такую же площадь погадок он получит и под сенокос - в качестве ухода за ними. Получал и больше, если участвовал и на других работах в лесу.

В мою же бытность и оборвалась эта традиция. Оборвалась резко, со слезами. Случилось это в 1961 году, когда государство отобрало коров, овец и коз у всех, кто держал их: у многодетных и у стариков, у жителей рабочих поселков и деревень, у рабочих и крестьян, у лесников, у всех, кто ночей не досыпал, не знал ни праздников, ни выходных. Все свели кормилиц своих на колхозный двор, а то и прямо на бойню. Вели под одобрительное подгалдыкивание тех, кто не имел ничего. Мне не забыть слез людей, уводивших коров со двора, а потом понуро возвращавшихся с пустой веревкой в опустевший двор, к притихшим домочадцам своим, которым радио, устами тех, кто одобрял и подгалдыкивал, обещало изобилие молока и мяса в магазинах. Однако получилось так, что поголовье это было быстро съедено, и в магазинах не только не прибавилось ни молока, ни мяса, но и убавлялось заметно - и селянин, кормивший себя и детей своих, теперь шел в ларек, презирая себя и оплакивая судьбу свою. С годами, правда, отвыкнет и будет даже посмеиваться над собой, надрывающим пуп. Но как же поумнели одобрители и подгалдыкиватели, как строго взялись они судить Хрущева, когда "раскулачивание" это обернулось нехваткой молочных и мясных продуктов.

Враз осиротел, обезлюдел лес: за копейки наши не шел и нищий, а трава отныне стала не нужна никому. Да и другой урон очень скоро заметился: если раньше каждый житель что-нибудь делал в лесу, с ним был связан, знал его и берег, то теперь разве по грибы сходит - отстранились все от леса. Хоть и живут рядом, а он им чужд, вроде бы даже и не нужен. Все больше дикие туристы в нем стали бузить-безобразить.

Странно и дико - лес перестал давать заработок местному населению, перестал снабжать травой и дровами - за ненадобностью и травы, и дров. Отпала потребность и в выпасах. Не нужен лес: усохшие деревья и ветровалины пусть гниют, окашивать молодые посадки и за деньги нет желающих. Осталась во дворе собака, но ей ни сена не нужно, ни выпаса, а побегать по лесу, птиц попугать может без всякого на то разрешения.

Я сказал "не нужен лес"? Да как это не нужен! Почти в каждом дворе сегодня затевается какая-нибудь стройка: кто жилище свое старое обновляет, кто пристраивает, кто огораживается и нужны бревна, столбы, прожилины. И все идут на лесоторговый склад, где нет ничего, а если что и бывает, то так редко, что реже и некуда. А в лесу-то сколько этого добра лежит, гниет, но все словно бы забыли, что это добро можно взять, купить.

Не стало в лесу местных жителей - привольно почувствовали себя пришлые орды - никто им не указ, рубят, крушат, ломают, опорожненные бутылки бьют. Лесник, один на всю округу, и не подходи к ним. Одичал лес.

Нет опушек, не загаженных мусором, банками, склянками. И чтобы войти в лес, преодолеть эти зловонные завалы, надо побороть в себе, перетерпеть брезгливость и тошноту, но и преодолев, долго еще преследуют тлетворные запахи. И уже не поэтические чувства вызывают опушки, а совсем противоположные, гадливые. Да и называть опушки опушками скоро перестанут, наверняка появятся совсем иные термины.

Что же вы, люди, так бездушны к национальному нашему достоянию, к творению природы. Во все времена у человека был мусор, но только нынешнее поколение понесло его в лес, туда, где всегда было чисто как в храме. Я даже помню этот момент перехода от чистоты. Первые банки бросили дикари-туристы, их поначалу осуждали за это хамство все местные жители. Но исподволь, с оглядкой на первых порах, и сами уподоблялись дикарям, прихватывали с собой как бы попутно пакет с мусором. Теперь обвыклись так, что не только не оглядываются, но несут и на тачках везут, с гордым вызовом поглядывая по сторонам: а ну, кто мне сделает замечание? Отбрею так, что никогда больше не вякнешь.

А как вы думаете, любители природы, которых сегодня тьма, куда увозится тот мусор, который вы наметаете в кучи по дворам и улицам во время весенних субботников? В лес, в лес везут его шофера. Наводя относительную чистоту в поселках и городах, мы все сильнее загаживаем ближние леса и придорожные полосы, сделав из них огромную свалку.

Отправляясь из города на природу, посмотрите в окно электрички - по ту и другую сторону пути тянутся свалки, и кажется, они всюду, они под каждым кустом, под каждым деревом, они покрыли всю землю.

Понимаю, люди несут мусор под кусты потому, что нигде нет мусорных ящиков, а где они есть, их опоражнивают от случая к случаю. И все же нет прощения этой неряшливости, она - от воинственного невежества и эгоизма, от попрания норм поведения человека на земле. Мы забыли, что нельзя остаться чистым, если гадишь вокруг себя. И лесники, мне кажется, имеют право предъявить самый строгий счет органам местной власти - это они не делают то, что должны делать, и нерадивостью своей создали условия, воспитывающие в людях неряшливость.

Да, давно уже не прибираются в лесу местные жители -сами несут в него банки, склянки, пакеты. Отстранившись от леса, они явно что-то утратили. Хоть и одеты, обуты гораздо лучше, да и грамотнее гораздо, а вот нет чего-то нужного и важного, и этого не понимают.

До сей поры лесное хозяйство так и не смогло найти достойную замену тем прежним лесокультурникам, многие из которых шли к нам по нужде, а не за заработком, но верой и правдой служили лесу, не будучи в лесном штате. Это была их жизнь: сегодня в огороде, завтра в поле, послезавтра в лесу, и всюду они знали свое дело не хуже специалистов, оно их кормило и, случалось, доставляло радости.

Скажете, идеализирую, загнул насчет радостей? Но зачем бы им наряжаться в первый день посадок? А они все приходили приодетыми, пусть не в лучшем, но в хорошем, чистеньком. В другие дни я их не видел в таких нарядах ни дома, ни на улице, а тем более на работе. Значит, было какое-то торжество на душе: идет сажать лес! Не лес, а пока только крохотные саженцы, умещающиеся на ладошке.

Это сейчас лес обезымянился. А тогда любой в округе знал: вот этот участок Кудиновский - старик Кудинов сажал, царство ему небесное, а этот Марь Николаевна, как ее, да, Зароднова, вот уж баба видная да работящая была, а ту вон рощу Барсуков с оравой детишек своих растил, так ее и называли долго - Барсукова роща, а сейчас - лес да и все...

И точно, каждый уголок воскрешал судьбы людские, о труде человеческом напоминал: не сама по себе появилась эта красота, ее вырастили руки человеческие, такой-то человек из такого-то дома. И вроде ничем он не приметен, а поди ж ты, какую красоту создал. И не было на Руси безымянных урочищ. Не по номерам кварталов стар и мал знал лес, а по именам, прозвищам да фамилиям односельчан: где кто сажал, косил, бедовал, а то и смертью застигнут был.

И подумалось мне: а ведь точно так же не было на Руси и безымянных, безликих дней в человеческой жизни. Каждый отличался лишь ему присущими поверьями, приметами, обычаями и обрядами, присловьями и поговорками. Каждый что-то значил в народном календаре, вобравшем в себя мудрость наших предков, культуру и быт народа. С раннего утра до позднего вечера человек присматривался, прислушивался: к восходу, к ветру, к воде, к тучкам, к закату. По приметам, подсказанным предками, прогнозировал будущее: весну, лето, осень, урожай, жизнь свою.

Я застал еще таких приметливых людей, для которых всякий день был значим, имел свое место, свой смысл в череде отпущенных человеку дней. И проживали они их - будто за всех предков своих, с памятью этих предков.

Застал я еще и это время, когда лес не был отчужден от селений, а жизнь в селениях - от леса. Где бы человек ни работал, но и нам, лесоводам, он помогал в свободные часы, в выходные, а то и в праздничные дни, и все, в каждом дворе знали и приветствовали лесных работников. Все, к примеру, кто отдыхал на Первомай, кто зимой еще напросился к нам в лесокультурники, все до единого с домочадцами своими выходили на посадку - откладывать это дело нельзя, через неделю саженцы раскроют почки, и тогда приживаемость будет значительно хуже, придется осенью усохшие заменять, что прибавит себе же работы. Да и дружнее, когда все тут, порядка больше, не окажешься без инструмента, а то и без нужных саженцев.

К нам подходили гуляющие люди, посмеивались недоверчиво: "И вот из этих травинок лес будет?" Я и сам, глядя на саженцы-двухлетки, едва приметные даже на чистой пахоте, начинал сомневаться: "Будет ли когда-нибудь тут лес?.."

Вот он, передо мной! Еще молодой, всего 33 года исполнилось ему.

У Тюрмера я вычитал, что лучшими сажальщиками у него были женщины, но прилежнее - дети. Я тоже много раз пытался приохотить детей к посадкам: кому, как не им этим заниматься? Приходил весной в местные школы, говорил страстные речи. Учителя откликались на призыв мой согласием и одобрением, ребятишки - восторгом, хоть сейчас согласны были бежать за мной в лес. Я назначал день, приготовлял все необходимое, призывал наставниками лесников и опытных лесокультурников, отличающихся добросердечностью: показать, поправить. Однако всякий раз из наших затей ничего путного не выходило: школьники не обнаруживали не только прилежания, но и желания наклониться. В лес они рвались поозоровать на воле, и никакими словами, никакими упреками мы не могли их приохотить к делу - даже то немногое, что делали они в первые минуты, приходилось переделывать. И лесокультурники, вначале поддержавшие мою затею, вскоре запротестовали: без толку все.

Выходит, за столетие что-то поменялось в детских душах, в отношениях к делу и к жизни. Однако, вспоминаю, в те годы ребятишки еще не ломали живое, не крушили сделанное другими. С той поры прошло тридцать лет всего, а я с содроганием смотрю, как идет из школы многорукая юная орда, которой мешает все растущее, все зеленое у домов. Я всегда по весне выходил с домочадцами своими посадить у дома несколько деревьев, сейчас нет смысла это делать - все равно тут же выломают, обдерут кору, выдернут с корнями. Не пьяные мужики это вытворяют, а детишки. Мне непонятна эта жажда уничтожения в детских душах. И это в пору все учащающихся экологических катастроф. Куда же подевалось стремление к созиданию, свойственное, казалось бы, каждому нормальному человеку? Не знаю, не нахожу ответа. Одно думаю: человек еще не осознал, что жизнь его в немалой степени зависит вот от такого деревца под окном. Правда, не осознавали этого и предыдущие поколения, но у них была прочнее связь с природой. Сейчас зачастую - нет никакой. Разрыв этот страшен.

Вот удивительно, оказывается, старые и давно забытые привычки воскресают помимо твоей воли и твоего сознания, стоит только оказаться как бы в том времени, в той среде. Работая в лесу, я почти не смотрел под ноги, взгляд мой скользил по кронам деревьев - высматривал, где какой уход нужен лесу, куда надо прийти с топором в первую очередь.

Не знал я тогда, что о поквартальном уходе за лесом упоминал еще в прошлом веке Митрофан Кузьмич Турский, и поэтому тихо гордился : пусть и не мне будет принадлежать приоритет, даже наверняка не мне, участковому лесоводу, но коллеги-то мои знают, что это я первый обосновал и отстоял право на проведение поквартальных рубок ухода. Было это в 1961 году.

Поясню: издавна для ухода выбирался одновозрастный участок леса - выдел. В молодняке делалось осветление. В более старшем - прочистка, в среднем по возрасту - прореживание, в приспевающем - проходная рубка, призванная окончательно сформировать то насаждение, какое было задумано природой, а лесовод ей способствовал. Я решил: такие одновозрастные делянки пригодны лишь в качестве опытных участков для обучения студентов и начинающих лесоводов рубкам ухода. В производственных условиях приводить в порядок надо не отдельные участочки, а сразу весь лесной квартал, ограниченный просеками.

Не знал я тогда, что еще Александр Ефимович Теплоухов, главный лесничий заводских имений графов Строгановых, разграничив леса просеками, именно квартал рассматривал как лесохозяйственную единицу. Мы же, лесоводы середины XX века, воспринимали сеть просек и кварталов как систему для ориентации: по квартальным столбам определяли стороны света, нумерация кварталов выводила нас на работу в том или ином выделе внутри этих кварталов.

Поквартальный метод сразу же показал много преимуществ перед отводом делянок по выделам: повышалась производительность труда лесорубов, увеличивался выход деловой древесины, а себестоимость кубометра заготавливаемой древесины снижалась. При этом в уход вовлекались даже те участки, которые при традиционных рубках ухода остаются за пределами делянок: изреженные, разновозрастные, а то и просто малые по площади куртины.

Однако не это главное. Выявилось, что неверен и порядок расчета годичной лесосеки, существующей тоже издавна. Я не теоретизировал, меня убеждала сама практика. В нашем лесничестве было 140 кварталов. Из них около 100 - нуждались в уходе. А весь наш годовой лесосечный фонд, рассчитанный по приросту, исчерпался двумя кварталами. Это значит, что вернуться к ним с повторным уходом можно будет только через 50 лет!..

Вот так. Когда делянки лоскутами размещались во многих местах лесничества, то создавалась видимость повсеместного и регулярного ухода. Но стоило сгруппировать эти лоскуты, в двух кварталах разместить - и сразу же обнаружилась неправильность существующего расчета: оказалось, что в целях разумного, хотя бы мало-мальски регулярного ухода необходимо во много раз увеличить объем промежуточного пользования лесом.

У меня за плечами выросли крылья. Вот он, ответ на пожелание Георгия Федоровича Морозова, которое он высказал в лекции "О лесоводственных устоях", читанной в 1916 году студентам лесного института. "Нужно найти ту разумную меру вмешательства, - говорил Морозов, - которая обеспечила бы получение от леса максимальной пользы при сохранении его устойчивости".

Вот, смотрите, коллеги, это же так ясно! А сколько лесов можно будет спасти от сплошных вырубок...

Я не знал еще, что обнаруживаемые недостатки люди охотнее прячут, а не исправляют. Начальники мои, поразмыслив, сказали мне строго: хватит, новатор, и без увеличения едва справляемся с планом - техники нет, рабочих нет, а на лошадях да силами лесников много не заготовишь и не вывезешь...

Однако можно запретить опыт, но рожденная мысль живет по своим законам. Теперь мы знали: расчет рубок ухода по приросту сдерживает интенсификацию лесного хозяйства, его эффективность. При отводе делянок по выделам создается лишь видимость повсеместного ухода - тут и там выхватывали из насаждений несколько карликовых делянок площадью по 1-2 гектара, на которых дедовскими способами готовим по 30--60 кубометров древесины. Но и эта древесина из-за большой разбросанности делянок и бездорожья остается невывезеной, в каких-нибудь десятках километров от Москвы гниет в лесу, приходит в негодность огромное количество заготовленной древесины. Труд, затраты - все впустую.

Многие эти недостатки устраняются при поквартальных рубках, позволяющих шире применять технику, эффективнее вмешиваться в жизнь леса, значительно улучшить снабжение местных потребителей древесиной. Но определять величину лесосечного фонда при этом надо не по приросту, а по запасу, как и на отводимых в рубку участках, выбирать определенный процент общего запаса в зависимости от периодов повторяемости рубок, определяемых величиной прироста.

В этом случае мы возьмем от леса все, что не берем сейчас, что гниет, пропадает на корню, возьмем в несколько раз больше на пользу народу и лесу.

Обо всем этом я написал статью и отправился с ней в Москву - в редакцию лесного журнала. Там тут же прочитали, а прочитав, очень доброжелательно сказали: если бы такую статью написал известный ученый, то редакция, может, и решилась бы опубликовать ее, а так... И пояснили: участковый техник-лесовод не то чтобы не авторитет для них, но все же не по чину ему замахиваться на устои, выработанные корифеями отечественного лесоводства. Повторяю, не знал я тогда, что один из этих корифеев, Митрофан Кузьмич Турский упоминал такие рубки. Не знал, потому и сослаться не мог.

Правда, мог бы сказать и так: никто же не говорил ни Морозову, ни Граффу, ни Высоцкому в их бытность лесничими, что они не имеют права на свою идею - публиковали все, что выходило из-под их пера. Но и этого не сказал, а пробормотал что-то другое: мол, не на политику же партии и правительства замахиваюсь, да и какой может быть вред науке и лесу, если даже ошибочную идею высказываю - прочитают умные люди, посмеются, да и отвергнут.

Я был убежден: по хозяйственным и научным проблемам имеет право высказываться каждый, ибо всякая мысль, даже абсурдная, полезна - не позволяет признанным идеям превращаться в догмы. Однако работники редакции знали что-то такое, что не дано было знать мне, и публикация статьи, сказали они, немыслима. В этом я вскоре убедился сам: уже будучи штатным сотрудником этого же журнала, я так и не смог опубликовать ее.

Через двадцать лет мне попадет в руки только что вышедшая книга незнакомого мне ученого, в которой я снова встречусь с поквартальным методом ведения хозяйства. Она лишний раз убедила меня: мысль, высказанная однажды, никуда уже не исчезает, живет в сознании человеческом, ждет благоприятного момента, чтобы возродиться вновь. Я был рад: наукой принят поквартальный метод организации и ведения хозяйства в качестве основы дальнейшей интенсификации лесохозяйственного производства, способствующей формированию высокопродуктивных насаждений. Ученый воскресил во мне надежду: именно с появлением организованного квартала появится и оперативное искусство ведения хозяйства, сочетающего в себе лесоводственные, технологические и экономические интересы. Вот только кто скажет, сколько десятилетий еще должно пройти, чтобы искусством этим овладели практические лесоводы?

А все же та первая статья моя сыграла немалую роль в моей судьбе. Прочитав ее и сказав, что напечатать никак нельзя, заведующий отделом с любопытством посмотрел на меня и предложил: "А не хотели бы вы в качестве нештатного корреспондента съездить от нас в командировку и по нашему заданию написать вот такую же обстоятельную статью?

Я и секунды не колебался - согласился тут же, потому что в этом нежданном предложении было и признание моей статьи, и вера в мои знания и в мое умение, и намек на дальнейшее сотрудничество. Спасибо вам, добрые люди, чаще бы встречались такие...

Была зима, в лесничестве в это время работы не много, и я знал, что 10-15 дней в счет отпуска мне дадут без разговора.

Куда?.. А куда хотите, в любой край страны. Я выбрал, Свердловскую область, Урал, горные леса. Незадолго перед тем я в каком-то старом журнале прочитал, что Кама, Чусовая, Белая - все они в своих водах всецело зависят от ключей, которые хранятся в лесах Урала. Вырубая эти леса, мы тем самым обрекаем на безводье и оскудение прилегающие к Уралу громадные равнины Сибири и Европейской России. Я представил эту картину оскудения - и мне сделалось страшно. Вот каков он, Урал! Хранитель ключей, а не только опорный край державы, о чем заученно повторяли мы со школы.

И вот - еду, с командировочным удостоверением, в котором крупно напечатано "корреспондент"! Счастливые, переломные дни моей жизни с такой массой новых впечатлений и ощущений! То было время, когда к журналистам, даже таким несмышленышам, как я, относились с нескрываемым почтением и уважением. Еще продолжалась "оттепель", еще жива была вера в перемены и в торжество справедливости. На пишущих возлагались особые надежды - они помогут обо всем сказать и все исправить. Каждая серьезная публикация в га-зете или журнале вызывала отклик не только рядовых читателей, но и должностных лиц - на каком-то совещании Н.С.Хрущев строго-настрого наказал всему партийному и хозяйственному аппарату не отмалчиваться, а принимать меры но каждой публикации и сообщать об этом редакциям. Вот на какую высоту была поднята журналистская деятельность. Это указание распахнуло перед журналистами все двери - ни в одной приемной человека с редакционным удостоверением не задерживали ни на минуту, словно он был представителем власти. Такого внимания к своей персоне я не испытывал никогда прежде. Это меня смущало, я торопился из кабинетов в лес, в тайгу, в запах пихтовой и кедровой хвои.

Вот он, каменный пояс! Дорога из Нижнего Тагила устремляется все дальше и дальше в тайгу. Неожиданно возникает и медленно убегает назад величавая Медведь-гора. Словно страж, высится она над округой, любуясь своим отражением в прозрачных водах Тагила. И опять леса плотно обступают дорогу. Впереди вырисовывается гора Благодать. Сколько раз я читал о ней и ее таинственных сокровищах. И вот вижу эту гору, опутанную проводами. Подвесные тележки малыми долями уносят ее вниз на обогатительную фабрику. И опять леса, леса и леса...