Прочитав в рукописи эту нелицеприятную для лесоводов книгу, они могли обидеться поводов для обид множество

Вид материала

Документы

Содержание По рублю с топора Словно завтра вон из россии

Подобный материал:

• Умберто Эко Как написать дипломную работу, 2595.17kb.
• Пособие для настоящих женщин Япосвящаю эту книгу своим родителям, 2024.35kb.
• Роберт Дилтс Коучинг с помощью нлп санкт-Петербург «прайм-еврознак» Москва «олма-пресс», 3826.89kb.
• Интегральная йога, 6170.63kb.
• Как заработать на консалтинге, 2732.97kb.
• Интегральная йога шри ауробиндо, 5985.76kb.
• Основные технологии нанесения защитно-декоративных покрытий, 1297.21kb.
• Книга «100 великих психологов» вполне могла бы называться иначе. Например, «200 великих, 5140.63kb.
• Книга «100 великих психологов» вполне могла бы называться иначе. Например, «200 великих, 5101.42kb.
• Книга Как избавиться от греха и продать себя Открой и узнай, как просто можно получить, 967.19kb.

ПО РУБЛЮ С ТОПОРА

Все в России созидали из леса - от изб до кремлевских стен, "великих крепостей" и храмов. Мостовые в древнем Новгороде настилали из толстых сосновых плах уже в XI веке, когда в городах Западной Европы мощение улиц почти не практиковалось.

И не только созидали все из леса, но и по-прежнему обогревались лесом. Ежегодно в 50 губерниях Европейской России, где проживало 62 миллиона душ, в печах сгорало 31 миллион кубических саженей дров, для заготовки которых требовалось вырубить 1 миллион 200 тысяч десятин леса - со- тую часть всей лесной площади. И кто-то у печи сидя, сказал: "На огонь дров не напасешься". Фраза эта стала пословицей.

На протяжении веков лес был надежным источником первоначальных накоплений и тем сокровищем, тем природным богатством, за счет которого и воздвигался прогресс. При этом лес оставался главным хранителем вод - в нем зарождались ключи, питавшие реки даже отдаленных местностей.

Однако, не диво ли, в обществе никогда не было осознанного понимания пользы леса, никогда не было и убеждения в необходимости его сбережения, как никогда не было планомерного воспитания в обществе внимания к лесу. Величалась пашенька-кормилица, величались реки, а в лесу поселяла молва леших да разбойников, обзывала лесников "лешаками". И святым делом считалось расчистить лишнюю десятину под пашню, навалить лесу про запас.

Не я, но Мельников-Печерский писал, что русский чело- век "прирожденный враг леса: свалить вековое дерево, чтобы вырубить из сука ось либо оглоблю, сломить ни на что не нужное деревцо, ободрать липку, иссушить березку, выпуская из нее сок либо снимая бересту на подтопку, - ему нипочем.. Столетние дубы даже ронят, обобрать бы только с них желуди свиньям на корм".

И сейчас так. Редкий даже образованный турист не посечет вокруг стойбища, вокруг своей палатки весь молодняк, хвалясь то ли остротой топора, то ли дурной силушкой. Обдерет, иссушит не одну березку. А чем лучше местный житель? Отправится веток наготовить в бескормицу - не один дуб уронит и даже не ради желудей, а чтобы веток наломать. Издревле и поныне "лесные порубки... мужиками в грех не ставятся, на совести не лежат... Сам Бог на пользу человекам вырастил лес, значит руби его, сколько тебе надо".

Не наговорил ли лишку на нашего мужика Мельников-Печерский? Нет, вроде. Того же мнения был и его современник Федор Карлович Арнольд, автор трехтомного "Русского леса". "Общественное мнение у нас, - писал он, - почитает позорным и бесчестным украсть с поля сноп хлеба, стог сена, корову и т.п.; похитителя этих предметов клеймят названием вора; напротив, самовольная порубка леса не почитается бесстыдным деянием".

Да что там общественное мнение! Законы, издававшиеся после Петра, порубку живого леса считали меньшим преступлением, чем кражу такого же количества леса, но срубленного. При прежнем воззрении остаемся мы и доныне.

И опять хочется сказать: лишь Петр понял истинную роль леса и хотел оберечь от бездумного разграбления. Из-под его пера вышло около 200 указов, писем и распоряжений, имеющих прямое или косвенное отношение к лесу. И не случайно его время именуют эпохой в истории лесного хозяйства России. Вернее, он-то и ввел хозяйствование в лесах, не имевших до него хозяйского пригляда. Это он указом от 6 апреля 1722 года впервые назначил вальдмейстеров - лесничих, и при Адмиралтейской коллегии учредил Вальдмейстерскую канцелярию и назначил обервальдмейстером - главным лесничим - бригадира Глебовского "для смотрения и бережения лесов во всем государстве".

Но умер Петр - и все его указы потеряли силу, обратились в мертвую букву. Екатерина II, окончательно отменив их, повелела законом 1782 года "все леса, растущие в дачах помещичьих... оставить в полную их волю". Все, даже заповеданные Петром, корабельные, клейменые. Довод был разумен: помещики в своих же интересах и в интересах наследников сами примут меры к охранению этих лесов и их разведению. Однако "полная их воля" руководствовалась вовсе не разумом, а скорой наживой.

И началась яростная рубка, засвидетельствовали историки. Рубили заповедные, рубили корабельные леса, торопились скорее обратить их в деньги, пока правительство не спохватилось и снова не воспретит. Спохватилось и воспретило через восемь лет. Но вскоре последовал новый закон "о сбережении лесов", в котором было высказано категорическое повеление всем лесовладельцам: чтобы крестьяне не терпели нужды в лесном материале" - сам Бог на пользу человекам взрастил лес...

Так и пользовались лесом в России (и не только при заготовке дров) вольно и бесплатно вплоть до XIX века, значительно дольше чем в других странах Западной Европы.

Правда, некоторые лесовладельцы исхитрялись брать плату, но не за древесину, что воспрещалось законом, а с топора.

Билет на заготовку леса одним топором можно было выкупить, заплатив от 20 копеек до рубля.

Сколько валили деревьев за эту плату? Не догадаться бы нам о том никогда, и никакая логика не помогла бы, если бы не сохранился рассказ современника.

Приехав в Барский уезд Уфимской губернии, а было это в 1872 году, господин Демидов застал там следующий обычай: желающий запастись древесиной платил лесовладельцу по рублю с топора и приобретал право послать в лес одного работника и рубить сколько угодно - хоть день и ночь в течение целого года. За два рубля отправлялось два работника, и так далее. Таким образом, за какие-нибудь 10 рублей в год истреблялось порядочное количество леса, ибо никто не мешал десяти топорам потешаться сколько угодно, рубить где угодно, притом рубить как попало, не оберегаясь, не боясь ответственности за порчу уцелевших деревьев...

Анализируя последствия "полной воли", Николай Шелгунов писал: леса в России рубили " не стесняясь никакими ограничениями... ничего не стоит вырубить сразу и сплошь лес в 20000 десятин, а потом вытравить поросль скотом". В результате за столетие после Петра по России было истреблено более 22 миллионов гектаров леса. При этом скорость потеснения все нарастала, леса все отступали и отступали под натиском топора. При этом не осуждались, а восхвалялись те помещики, которые расширяли пашню за счет леса и больше вывозили пшеницы за границу.

Поощрялись и крестьяне. В 1873 году крестьянам Архангельской губернии было дано право увеличения своих земельных угодий за счет вырубки казенных лесов. Право подкреплялось освобождением на 40 лет от оброчной подати. Эта льгота оказалась заманчивой. Посыпались ходатайства о распространении права расчисток леса (до 200 десятин на душу) и на лиц некрестьянского сословия и даже не принадлежащих к числу жителей Архангельской губернии. Происходило нечто похожее на нынешнее повальное стремление заполучить садовые участки по лесным опушкам.

Гораздо раньше начались расчистки в Орловской, Тверской, Новгородской, Смоленской, Псковской, Рязанской, Костромской, Ярославской и других центральных губерниях.

Вот как описывали "Русские Ведомости" в 1879 году разорение вокруг Буя и Кадыя в Костромской губернии:

"Купцы, покупающие помещичьи имения для вырубки леса, не хуже любой саранчи уничтожают на своем пути все, дабы выручить, как можно скорее, затраченный капитал и пустить его снова в оборот для той же цели. Можно с уверенностью сказать, что близко то время, когда все помещичьи владения перейдут в их руки, и выйдут из них или останутся в их обладании уже оголенные и не способные ни к чему..."

В центральных и южных губерниях России процесс разорения лесов принял характер национального бедствия -степь продвигалась на север по версте в год, а местами и более. Потеря лесов влекла за собой опасные последствия.

Так что рубили не только вишневые сады, о чем театры любят рассказывать нам и по сей день. Мы слушаем, сопереживаем и не знаем, что чаще сады гибли и без топора - они усыхали, оставшись без защиты леса. Усыхали всюду, но только гибель садов на Воробьевых горах всполошила общество. Всполошила потому, что село Воробьево, а равно и близлежащие деревни Семеновское, Раменка, Гладыщево, Воронцово, Акиньево, Троицкое и другие, славились на всю Москву яблоневыми и вишневыми садами. Особой популярностью у горожан пользовалась здешняя превосходнейшего качества вишня, да картошка и капуста, которые отличались своим вкусом, величиной и сочностью. Деревья же буквально гнулись и ломались под тяжестью плодов - для уборки даже в многодетных деревенских семьях не хватало рук, приходилось нанимать поденщиков. Из крыжовника всюду по деревням росли живые изгороди, и ягоды с него никто не затруднялся собирать: ешь, прохожий, сколько хочешь.

Каждый хозяин снаряжал в Москву до 15 возов яблок по 20 мер в каждом (вот только ни в одном справочнике не нашел я , сколько килограммов было в мере, но, судя по всему, немало, если на возу помещалось лишь 20 мер). А вишни продавали пудов до ста по 3 рубля 50 копеек ассигнациями за пуд.

От своих садов воробьевские крестьяне жили благоденственно и считались самыми богатыми по всем окрестностям Москвы. "Они яблоками скот кормят", - говорили с завистью про них.

Кормили, пока окрест леса были, а срубили, продали их на своз - вымерзли сады. Случилось это бедствие в 40-х годах прошлого века. С тех пор сколько ни пытались возродить их здешние умельцы - нет, все усилия напрасны. Объяснений тому было много, но деревенские старики отмахивались от них: мол, выдумки все это. И толковали свое: леса порубили, защищавшие от северных ветров, вот и стало холоднее.

Но кто и где слушал стариков, кто и когда признавал за ними истину. Они. по понятиям всех поколений, несут лишь старорежимную чушь. Так было и в прежние времена, и в новейшие так, когда они первыми заговорили на завалинках и скамеечках о "прожигании" неба ракетами. Как же все мы смеялись над ними - пока ученые не подтвердили: выжженные в атмосфере дыры бывают довольно значительных размеров и затягиваются далеко не сразу.

Не поверили и воробьевским старикам, обратились за помощью в Российское общество любителей садоводства. Ответ последовал неутешительный, но подробный. Садоводство под Москвой, говорилось в нем, было развито при всех деревнях, сидевших по рекам Сетуни и Москве к юго-востоку и востоку по бывшему Боровскому, Старо-Калужскому, Серпуховскому и Каширскому трактам. Вся эта местность не только в далеком прошлом, но и в начале XIX века как бы скреплялась сплошными лесами, которые защищали ее с севера и востока от холодных ветров, а летом умеряли дыхание жары с юга. Снижение плодоносности здешних садов было замечено уже в самом начале вырубки животворных этих лесов. И чем больше их вырубали, тем больше и бед случалось: сады сначала подмерзали, а потом и вовсе стали погибать, о разведении груш и яблонь перестали и думать. Кое-где остаются еще вишни, сливы и ягодники, но и вишни часто вымерзают - не встречающие преграды зимние ветры остужают местность, усиливают холод и делают его невыносимым для растений.

Ученые любители садоводства, получив возможность выговориться, не преминули сообщить публике, заинтересовавшейся этой проблемой, что с 40-х годов все резко изменилось не только под Москвой, но и в Орловской губернии, тоже славившейся своими садами. Целыми сутками дует теперь там то резкий и холодный, то сухой ветер, дует летом, осенью, зимой и весной.

С 40-х годов... В ответе нет конкретных данных о вырубке лесов в эти годы. Но цифры такие есть у нас. В Елецком уезде Орловской губернии, сообщала печать, дорубились до того, что дрова уже продают на вес - по 8-12 копеек за пуд, а многие отапливаются соломой или лузгой - гречишной скорлупой. И приводились цифры: в 1867 году в уезде было еще 13400 десятин леса, в 1872 - 5000, в 1877 - вырублено почти все - уезд открыли всем ветрам.

С 40-х годов... Но и раньше вроде бы не проявляли к лесу бережливости.

СЛОВНО ЗАВТРА ВОН ИЗ РОССИИ

Андрей Тимофеевич Болотов, встревоженный "от часу увеличивающейся безлесицей", недоумевал, почему это, по какому недоразумению леса наши часто оказываются вне наших забот, совершенно выпадают из "сельской экономии", выпадают так, "как бы они никогда к сельской экономии не принадлежали и не составляли важную часть оной".

И все же окончательно они выпали уже после смерти Болотова - умер Андрей Тимофеевич в 1833 году октября 3 дня, "жития ему было 95 лет".

Так почему же именно с 40-х годов? Вот тут-то и обнаружим мы теснейшую связь леса с историей отечества. Вспомним: первый в России пароход "Елизавета" был построен в 1815 году и курсировал он между Петербургом и Кронштадтом. На главной русской реке пароходы появились чуть позже - в 1821 году. Однако умножение их числа - развитие пароходства - началось лишь с 40-х годов.

Вы недоумеваете? Вы хотите что-то сказать автору? Подождите, я напомню вам еще и о паровозах. Не сомневаюсь, вы это знаете со школьной скамьи: в России первый паровоз был построен Черепановыми в 1833 году, на следующее лето в Нижнем Тагиле были проложены для него первые метры железной дороги. Через несколько лет "загудели рельсы" и побежали по ним поезда между Петербургом и Царским Селом - в 1837 году, между Петербургом и Москвой - в 1851 году. Еще через несколько лет пролегли дороги от Москвы до Курска и от Курска до Киева, от Москвы до Бреста и к другим городам Европейской России.

А напоминаю я о развитии транспорта вот почему. На всех пароходах, на всех паровозах в топках котлов горели дрова, сгорали леса. У каждой пристани, на каждой станции, по берегам всех судоходных рек громоздились бесконечные штабели дров, постоянно пополняемые из ближних и дальних лесов. В штабели эти тысячи порубщиков ежегодно укладывали около 1 миллиона 500 тысяч кубических саженей дров. На нужды одного лишь волжского пароходства истреблялось до 10 тысяч десятин леса в год (да 20 тысяч десятин сжигали пароходы, курсировавшие на других реках). В топках паровозов сгорало наполовину меньше, но сколько полегло леса под рельсы, если ежегодно на шпалы вырубали около миллиона самых лучших деревьев. Признаться, не думал я никогда, что развитие транспорта, сблизившего расстояния, так искажало лик земли. Искажало до неузнаваемости.

И вот жители правобережья Волги, той стороны, что "Горами" звалась, сами уже кое-как перебивались с топливом: не дровами, мелким хворостом топились - и тем самым не да- вали зарастать вырубкам: на огонь дров не напасешься. В Нерехотском, Кинешемском и Юрьевецком уездах леса были истреблены почти полностью, но рубить продолжали и тут.

"В старые годы, - вспоминал Мельников-Печерский, - на Горах росли леса кондовые, местами досель они уцелели..."

И документы подтверждают: правое побережье Волги в старые, но не в такие уж давние годы было покрыто почти сплошь непроходимыми лесами от истока и до Царицына, и даже несколько ниже Царицына заходили в волжские степи и тянулись к Уралу-реке и Уральскому хребту. Обширные пространства между Волгой и Доном вверх от Царицына были заняты величественными дубравами, а деревья в них были так велики, что на срубленном пне мог улечься во весь свой рост взрослый человек. В лодке, выдолбленной из одного липового кряжа, выпиленного в здешних лесах, могли пере- плыть несколько человек с лошадьми - о том не в легендах сказывается, а исторический документ гласит. Леса эти сливались со сплошными лесами Саратовской и Воронежской губерний, а те в свою очередь соединялись с лесами средних и северных наших губерний. И вдруг - хоть шаром покати. Мельников-Печерский иначе сказал: "Таково безлесно стало, что ни прута, ни лесинки, ни барабанной палки; такая голь, что кнутовища негде вырезать, парнишку нечем посечь..."

Но бывало и так. Дубрава близ городка Васильсурска, заповеданная при Петре Великом (и даже все деревья клеймом помеченные!), издали продолжала радовать путешественников своей густотой и величиной: уцелело царево сокровище, обошел его топор-погубитель! Однако всякий, кто входил в нее, другое видел: дубрава почти совершенно пуста, так разрежена она беспорядочными порубками. Лишь по опушкам сохранились деревья - для вида. Обман, декорация. А может только тут, у опушки, и являлся к порубщикам стыд - неловко на виду у честного народа озоровать - и опять уходили вглубь. Или в другие места.

В Харьковской губернии "лесов не стало в десять лет". В десять лет оголили пространства в сотни и тысячи десятин, еще недавно сплошь покрытые вековыми дубравами да сосновыми борами - только пни торчат всюду. "Неужели дубравы пи останутся лишь в преданиях? Судя по всему, так и будет", - печалился современник, своими глазами видевший, как в Изюмском уезде, одном из самых лесистых в губернии, два владельца продали на сруб почти тысячу десятин леса. И все эти леса в течение 1879 года без остатка исчезли. Но особенно поразили его крестьяне села Цареборисова, что в 12 верстах от Изюма. Получив в надел прекрасный сосновый бор, они принялись рубить его "на ура!" в сотни рук - кому где вздумается и кто сколько успел. И такое "пользование" лесом, что окончательно сразило наблюдателя, находило законным все местное "общество". Не купцы жадные крушили бор, а те, кто живет здесь, кому жить и хозяйствовать здесь всегда.

Так же небрежно обходились с лесами в Кубанской области и в Ставропольской губернии. Как сообщали "Московские ведомости", в 1877 году, местность между Доном и Кубанью уже совершенно оголилась - ни живой древесинки окрест, а за Кубанью до предгорий можно лишь кое-где встретить жалкие остатки некогда прекрасных лесов.

Даже в Сибири, где лесное богатство представлялось неистощимым, бесконтрольная рубка заметно потеснила леса -во многих местах они отступили на 20 и 30 верст не только от городов, но и деревень.

Почему же, задавались тревожным вопросом патриоты, почему, заботливо и ревниво оберегая даже самое незначительное имущество, наши законы, народ наш далеко не с такою же строгостью относятся к расхищению лесов и обеднению страны?

Им отвечали гордо и самоуверенно: "Нам, русским, заботиться не о чем, у нас лесов столько, что сколько ни руби, все еще останется много!"

Экономисты думали иначе. Потому леса истребляются, говорили они, что спрос на древесину велик, а крестьяне к вырубке лесов побуждаются не только скорой выручкою денег, но и расширением пашни за счет вырубок.

Им возражали лесоводы и агрономы: лес с удобных для посева земель давно уже исчез, так что дальнейшая рубка ведет лишь к опустошению, приносит вред, обнажая пески и крутые склоны, снимая защиту с гор, с рек, открывая доступ всем ветрам и невзгодам.

Нужно воспитывать в обществе внимание к лесу, говорили русские интеллигенты. "Только в тех дачах, где хозяйство ведут невежды, доход от леса уменьшается..."

Встревожились писатели, и тревога эта проникала на страницы художественных произведений. Первым, и намного раньше всех своих соотечественников, осознал беду и даже нашел выход из нее гоголевский Костанжогло: он занялся планомерным лесонасаждением на своих землях еще в начале XIX века. Через несколько десятилетий, в начале 70-х годов, в самый разгар порубок, эстафету от Гоголя подхватил Достоевский. За эти десятилетия последователей у Костанжогло не обнаруживалось, но скептиков оказалось в достатке, и не только среди литературных критиков. Тем временем бед- ствие все разрасталось. Поэтому и голос у героя Достоевского тревожнее:

- Нынче безлесят Россию, истощают в ней почву, обращают в степь и приготовляют ее для калмыков. Явись человек с надеждой и посади дерево - все засмеются: "Разве ты до него доживешь?" С другой стороны, желающие добра толкуют о том, что будет через тысячу лет. Скрепляющая идея совсем пропала. Все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России; все живут только бы с них достало...

Так говорит один из героев повести "Подросток". Но, судя по авторским черновым наброскам, сделанным в 1874 году, он сказал не все, он почему-то "забыл" сказать то, что должен был сказать. Сам Достоевский в черновых набросках к повести эту мысль продолжил так: "Но человек, истощающий почву с тем, чтоб "с меня только стало", потерял духовность и высшую идею свою. Может быть, даже просто не существует. Правда, если только хоть на 100 000 существует один носитель высшей идеи - тогда все спасено. Но существует ли даже на 100 000 один? - вот вопрос".

Профессор Петровской земледельческой академии Митрофан Кузьмич Турский, соглашаясь с ним, подтверждал: хозяйствование в лесу остается отрадным исключением на фоне повсеместного лесоистребления, "начавшегося у нас после освобождения крестьян и успевшего уже обезлесить и обездолить немалую часть Руси".

Думающие в этом направлении объясняли ситуацию так. Крестьянская реформа 1861 года, освободив хлебопашцев от крепостной зависимости, впервые поставила русского помещика перед необходимостью самому вести свое хозяйство. Однако как он мог вести его без знаний как сельского, так и лесного дела? Одно ему оставалось - прибегнуть к чужой опытности. В сельском хозяйстве этой опытностью лучше других обладал сам крестьянин, освобожденный от крепости. Но как можно довериться этой шельме? Помещик мог положиться только на того, кто уже служил ему - на дворового да на бурмистра. Один из них и ставился в руководство хозяйством, он и диктовал все агрономические, организационные и технические приемы.

Но вот беда, в ведении лесного хозяйства не имел опыта не только дворовый или бурмистр, но и крестьянин - никогда прежде не было нам нужды держать лес в удовлетворительном порядке и уходе. И не случайно еще Петр Первый наказывал всем своим посольствам приглашать в Россию не только корабельных дел мастеров, но и людей, "искусных в знании и хождении за лесом". Однако, кажется, при Петре обошлись без иноземных лесоводов - царь по нужде сам сделался первым лесоводом России и рассылал недурные инструкции и указы на этот счет. Через полтора века жизнь вынудила обращаться за помощью к "всезнающему и вездесущему немцу", ибо у нас, как злословили современники, все немцы слыли за лесничих "лишь потому, что они были немцы родом".

Не только, конечно, поэтому. Древние мудрецы говорили: изрядная доля всяких успехов есть дитя благодатной нужды. Ей же, нужде, приписывали первые лесоводы проявление бережливости и благоразумия в ведении лесного хозяйства. Только когда отчетливо стали обнаруживаться вредные последствия лесоистребления на почву, на текучие воды и климат, тогда только и начали задумываться о необходимости сбережения лесов и правильных порубок.

В Греции, изобиловавшей в древности лесами, воспетыми Гомером и Гесиодом, уже к середине XIX века сохранились лишь отдельные рощицы. Вслед за лесами исчезли и реки, названия которых сохранила лишь история. "Если бы не море, то Греция стала бы похожа на северную Африку".

К тому же времени были срублены многочисленные леса Италии, покрывавшие горные возвышения и защищавшие страну от ветров - холодные ветры свободно загуляли по равнинам Ломбардии. Но особенно грустную картину представляли оголенные Аппенины - будто не горы это, а грандиозные развалины, пугающие постоянными обвалами и оползающими от дождевых потоков наносами.

Остров Сицилия, слывший европейской житницей, с истреблением лесов утратил плодородие своих земель, а климат стал до того сухим и жарким, что выгорала пшеница.

Раньше и сильнее всего леса были порублены в Испании. На создание одной только "Непобедимой Армады", направлявшейся на завоевание Англии, срубили более 500 тысяч вековых дубов - по четыре тысячи дубов на каждый корабль. Так что бесславная гибель могучего этого флота подорвала не только морское могущество Испании, как о том до сей поры утверждают историки, но причинила и немалый урон экологическому благополучию страны, урон, последствия которого вряд ли когда будут изжиты.

В Южной Америке, в Гренаде и Венесуэле лесоистребление имело такие же последствия, как и всюду - уменьшилось плодородие цветущих в прежние времена стран.

В Соединенных Штатах истребление лесов началось с первого шага европейских колонистов и продолжалось даже тогда, когда в других странах спохватились. В 80-х годах XIX века пресса сообщала: "В Соединенных Штатах за последние 50 лет