Прочитав в рукописи эту нелицеприятную для лесоводов книгу, они могли обидеться поводов для обид множество

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 4 5 6 7 8 9 10 11 12

ответчиком. За какие прегрешения? А за то что в революционной стране он, старейший и крупнейший ученый лесовод, оставался носителем всех идеалов, выработанных славными предшественниками. Ну и, конечно, не могли ему простить его брошюру "Об основах русского государственного лесного хозяйства", содержавшую критику и предупреждение, - больше никогда ока у нас не переиздавалась. Даже через 35 лет после смерти Орлова, на научной конференции, посвященной 100-летию со дня его рождения и проходившей в лесотехнической академии 22 декабря 1967 года, из обширного списка капитальных трудов выделяли именно эту брошюру и называли ее "ошибкой".

Если бы на этом торжестве присутствовала его душа, она бы не ликовала, а плакала.

И говорил-то кто! Не какой-нибудь неуч, а его ученик -Н.П.Анучин, сам ставший корифеем. Именно он, принявший эстафету из рук учителя своего, должен был сказать: и Морозов и Орлов тревожились не напрасно, они предвидели то, что и случилось после отмены частной собственности на леса и объявления их всенародным достоянием.

Ура, лес - нуждающимся! - снова вскричали налетовцы. И началась по лесам сеча, яростнее которой давно не было. Рубили на нужды, рубили в запас и на продажу, на обмен, да и просто - как не рубить, если все рубят. Лесные работники пытались воспротивиться этому разграблению: нельзя же так, будто в чужую страну ворвались. Однако всякое сопротивление порубщикам (народу!) вызывало ярость: а для кого это они, чины повергнутого царизма, так верно, будто псы, стерегут лес?

Совнарком РСФСР в своем обращении попытался заступиться за лесоводов, которые "с момента революции... не оставили своих постов и не прекращали работы, продолжая связь мест с центром и тем самым давая возможность государственному лесному хозяйству действовать". Но и это заступничество не помогло, а некоторые склонны были считать его ошибкой. Теперь любые действия лесоводов воспринимались как контрреволюционные не только порубщиками, но и местными властями, получившими в распоряжение народное достояние. За "связь мест с центром" последовало массовое отстранение лесных работников - не добиться народу полной справедливости и свободы, пока не дорушим до основания нею старую систему и не разгоним всех чиновников.

"Поголовное увольнение лесоводов лишит лесное хозяйство опытных и ценных работников", - увещевал Ленин в обращении к местным Советам. Объяснял им, что "лесных специалистов нельзя заменить другими без ущерба для леса и тем самым - для всего народа; лесное хозяйство требует специальных технических знаний".

Обращение прорабатывали на заседании и выносили резолюции: лес, отнятый народом у буржуев, принадлежит трудящимся. И продолжали относиться к нему как к экспроприированному имуществу, доставшемуся от ненавистных эксплуататоров.

В апрельские дни 1918 года Михаил Пришвин, пытавшийся обрести приют на своей родине под Ельцом, зафиксировал в дневнике это страшное разрушение природы, жизни, человека:

"Видел ли кто-нибудь картину весеннюю во время движения соков срубленных молодых березовых рощ? Сок ведрами льется из срезанного ствола, заливает землю вокруг, как снегом, так блестит на солнце нестерпимый блеск, потом начинает краснеть, краснеть, и вот все становится ярко-красным, и вы проходите тут будто между шеями, на которых недавно были головы.

Издали слышатся удары топора, я иду посмотреть на человека, который так издевается над природой. Вот он сидит на огромном в три обхвата парковом дереве и, очищая сучья топором, распиливает труп. Мне больно за это: я знаю, не больше как через год мысли этого человека переменятся и он будет сажать деревья или его заставят сажать. Его мысль очень короткая, но дереву такому надо расти больше ста лет, как может он приближаться со своей короткой мыслью к этому чудесному дереву...

Я спрашиваю его:

Это закон?
Закон: земля и лес общие.
Значит, власть эта настоящая, народная?
Значит, настоящая..."

В тех же краях и в то же время стихия захватила и другого русского писателя, Ивана Бунина. В дневнике его, среди прочих наблюдений, мелькают в разные дни и такие записи:

"Мужики все рубят и рубят леса..."

"Глубокие колеи - все возят тяжелое, все воруют лес..."

"На просеке снова вдали дроги, лошадь - рубят! О, негодяи, дикая сволочь!.."

"Лес все рубят..."

"Выехал на гору - еще среди стволов четыре подводы, баба с топором, мальчишка..."

В Московской губернии можно было исходить "будто между шеями" 268 тысяч гектаров - такую площадь лесов выхлестали здесь к 1923 году. За шесть лет выхлестали значительно больше, чем за предыдущее столетие, которое лесоводы называли лесоистребительным. Место сечи, ясное дело, вольные люди не очищали не только от сучьев и хлама, но даже от тонкомера - бросали все, что сегодня не нужно. В любой час на этих громадных, захламленных территориях мог загудеть огонь. И он загудел - только в 1920 и 1921 годах пожары уничтожили еще пятьдесят тысяч гектаров леса. Итого - 318 тысяч гектаров против 203 тысяч гектаров леса, истребленных за предыдущее столетие.

Орлов ошибся? И Морозов тоже?.. Так кто был прав и кто виноват? И если XIX век был лесоистребительным, то как называть первое десятилетие новой эры?..

Я всегда полагал, что родимая моя деревня находилась и находится в степном краю, так и в биографии писал: родился в степной деревне Константиноградовке... И никогда ни малейшего сомнения в том, что она в степи, не возникало ни у меня, ни у тех, кто хорошо знает мой край. И не случайно с лесом у меня связано единственное воспоминание, являющееся будто из сна: мне было пять лет, отец, наряженный по колхозным делам в лес, взял и меня с собой, усадив на телегу. Сколько времени и где мы ехали - не помню. Но помню, как в сумеречье въехали в лес, который я увидел впервые и он меня напугал: шумом ветра в вершинах, густыми кронами над головой. Этот страх не исчез и в избе лесника: затаившись на печи, я не слушал, о чем там говорят за столом отец с лесником, но вслушивался, как воют в трубе какие-то мрачные лесные существа, норовившие добраться до меня - там, за стенкой, я слышал таинственный шум и говор.

Это воспоминание всякий раз всплывает особняком, вне привычного мира. Привычным во всех воспоминаниях был мир с кленами в палисаднике, одиночными ветлами на речке за огородами и - во все стороны открытые глазу ковыльные степи, пашни, луга.

И вот только сейчас, изучая историю лесов, я узнал - край-то мой, оказывается, не был степным! Не в далекие времена, а в 1914 году профессор М.М.Орлов в "Очерках лесоустройства" относил мой родимый Стерлитамакский уезд к Приуральскому полесью и называл его лесистым, так как около половины территории уезда (47 процентов!) занимали леса, которых приходилось почти по две десятины на каждого здешнего жителя, а значит, и на отца моего - в тот год от этих двух десятин он ушел на первую мировую войну. А вот мне от тога душевого надела уже не досталось почти ничего. Всего за два десятилетия леса были повырублены не только в окрестностях моей деревни Константиноградовки на Уршаке, но и по всему Стерлитамакскому району, который обнажили так, что в степь превратили, а лес - словно мираж - может теперь привидеться лишь в долгом путешествии.

Вот как быстро был изменен лик земли.

Ясное дело, рубили не ради баловства, не ради утверждения воли нуждающихся. Много было повержено лесов на восстановление обветшалого, порушенного за годы гражданской войны. Да и после нее не сразу успокоились, не сразу замирились: каждую ночь, оглядев степной простор, можно было увидеть огненные всполохи - то "красный петух" отплясывал жуткий свой танец над чьей-то избой.

Только начали успокаиваться, да дожили до раскулачивания и коллективизации. Мать рассказывала: по ночам кто-нибудь в доме не спал - поджогов боялись. Боялись и зажиточные, и бедные. Случалось в ветренную погоду огонь, пущенный чьей-то злой рукой, выжигал целый порядок дворов, не щадя ни железных, ни соломенных крыш, ни дерном укрытых мазанок.

А где-то за деревенскими далями людей собирали в огромных котлованах - начиналась индустриализация страны. И двинулись из деревень в леса бесконечные вереницы подвод с молодыми мужиками и бабами, мобилизованными на лесоповал, на лесозаготовки для ударных строек первых пятилеток. Рубили везде, откуда можно было вывезти: вдоль дорог, вдоль рек и речек.

Не многие осмеливались называть эти. беспорядочные рубки лесоистреблением - расхожим словом прошлого века. С опаской употребляли и привычное слово "переруб". Но всюду говорили о "лесном займе", убеждали в его необходимости, неизбежности, и, конечно, сулили погашение займа в будущем... А пока...

М.Г.Здорик: - А пока лес нам нужен, мы его будем рубить в размере нашей потребности, невзирая ни на какие теоретические рассуждения, остановить этот штурм на леса мы не можем...

Даже сейчас хочется помолчать после этих слов... А ведь

в ту пору, когда они говорились, еще живы были те, кто хорошо помнил борьбу русского общества за лес, против его истребления. Помнили и сравнивали. Кто-нибудь наверняка перечитывал и вот эти строки: "Лес, - писал министр Государственных имуществ в отчете царю за 1881 год, - есть имущество, из которого весьма легко брать больше чем он ежегодно производит, в ущерб его дальнейшей производительности; а раз истощенный, он уже не может быть скоро восстановлен, и даже медленное его восстановление требует слишком больших жертв". Министр был убежден, и в том убеждал государя, что в стране, в которой сводится лес, истребляется тот капитал, который должен переходить к будущим поколениям, поэтому ныне живущие вправе пользоваться лишь процентами с этого капитала.

Сравнив, человек не мог не поставить радом и эти две величины: царского министра и Здорика. Кто он?

Этот Здорик, один из руководящих работников лесного хозяйства, был, безусловно, из той череды партийных выдвиженцев, которые долго еще (более полувека) будут руководить лесным хозяйством России, оттесняя от этого дела специалистов (мол, занятие нехитрое, научится, если не дурак). И вот диво, специалисты, которых "нельзя заменить другими без ущерба для леса и тем самым - для всего народа" приучились не только повиноваться этим случайным назначенцам, но и славить их: мол, быстро вошел в курс дела и хватка есть. Я сам много раз слышал и по сей день слышу такие абсурдные оценки. А скажешь в ответ: да он же полный профан в лесных делах, - смотрят на тебя с шоковым недоумением: как можно так про начальника, а тем более про Министра?..

Решительные слова о штурме, явно не свои, Здорик обнародовал в 1929 году. Но он не оправдывался перед народом, он показывал народу на ученых, которые еще исповедовали принцип постоянства пользования лесом, обоснованный в начале века Георгием Федоровичем Морозовым. Он науськивал на тех, кто теоретическими рассуждениями о неистощительном лесопользовании "сдерживает развитие лесозаготовок, а тем самым и индустриализацию страны". И подавал сигнал: кусь их!

На сигнал откликнулись: правоверные баталисты тут же открыли "лесной фронт". Баталия разыгралась странная: стреляли с одной стороны, к тому же стреляли по человеку, который умер еще в 1920 году, завещав похоронить себя "под пологом русского леса" - но похоронили в Симферополе, отрезанном от России линией фронта, похоронили в городском парке. По Морозову стреляли.

Тут как раз к месту рассказать о "лесном фронте", возглавил который Исайка Презент, будущий непримиримый воитель на "генетическом фронте", яростный противник Николая Ивановича Вавилова.

Так часто бывает - ищешь одно, а находишь как раз то, что и не думал уже найти: стерлось, исчезло, не сохранилось пи в свидетельствах, ни в архивах. Ну, в самом деле, кем, в каком документе могла зафиксироваться первая встреча никому еще не известного Презента и Лысенко? Оставалось одно: предположить, что встреча эта произошла в Одессе, где работал Лысенко, к которому в 1932 году и приехал из Ленинграда этот "волонтер" и "оруженосец". Судя по документам, до этого ни на каких сельскохозяйственных совещаниях они вместе не бывали, а значит, и пути их ни в Москве, ни в Ленинграде не пересекались.

Но начал я просматривать материалы, которые могли пролить свет на дальнейшую судьбу морозовской науки о лесе, - и тут-то натолкнулся вот на какие факты.

На заседании "Русского ботанического общества", которое состоялось 20 февраля 1931 года, с докладом выступил ученик Морозова профессор Владимир Николаевич Сукачев -имя его широко известно не только специалистам. Он многие годы и до конца дней своих (умер в феврале 1967 года) был президентом Московского общества испытателей природы. Это он, известный ботаник, лесовод и географ, основоположник многих учений, создал академический Институт леса, который находится ныне в Красноярске и носит славное имя своего создателя. Однако и тоща, в 1931 году, Сукачев выходил на трибуну "Общества" не начинающим ученым, он уже тогда был членом-корреспондентом Академии наук, заведовал в ленинградском Лесном институте кафедрой.

Выступал он с докладом "Растительное сообщество и его развитие как диалектический процесс". Работа эта специалистам известна и не потеряла своего значения и сейчас. Как и всегда, после доклада начались обсуждения. Попросил слова и представитель Коммунистической академии... И.И.Презент, который обвинил Сукачева в "механистических и идеалистических воззрениях". Насколько это обвинение оказалось серьезным, показали дальнейшие события. Презент выступил инициатором создания группы по борьбе "против реакционных теорий на лесном фронте"...

Итак, до "биологического фронта" был у Презента "лесной". На этом "фронте" инициативная группа под командованием Презента наголову разбила и учеников Морозова, и самого Морозова, которого не стало еще в 1920 году, ко который, оказывается, своим учением о лесе "притуплял классовые противоречия в обществе". Учение Морозова о постоянстве и непрерывности лесопользования обвинили в резком противоречии с новыми установками.

Скажете, а при чем тут Лысенко?

А вот при чем. Незадолго до создания "лесного фронта" в Коммунистической академии состоялось собрание, на котором выступил Лысенко. Вот тут-то, кажется, и встретились впервые Презент и Лысенко. Лысенко рассказывал о перспективах, которые сулит человечеству и науке яровизация: за счет направленного управления развитием растений и сокращения сроков вегетации, обольщал слушателей одесский агроном, колхозники нашей страны уже к концу второй пятилетки будут снимать по два урожая в год! При этом южные культуры будут вызревать даже на Крайнем Севере.

И организатор "фронтов" издал радостный возглас: вот оно, научное обоснование "новым установкам", которым так противоречило учение Морозова!

В чем же они заключались, эти "новые установки"? А вот в чем. В непрерывном лесопользовании, оказывается, заинтересованы были лишь помещики - владельцы лесов. Они только для того их и берегли, чтобы всю жизнь получать доходы. Мы же объемы лесозаготовок должны определять только грузопропускной способностью дорог. Так что - долой непрерывность лесопользования, надо рубить, рубить и рубить все подряд. И нечего жалеть, природный лес - это всего лишь "бурьян". На вырубках новая наука создаст могучие, доселе невиданные леса. Новая наука продвинет южные породы на север, а северные - на юг. (Вот только никто не мог сказать, зачем их менять местами - северян переселять на юг, а южан на север).

В огне яростной критики, развернувшейся в отраслевой печати, учение Морозова и его последователей было испепелено. В конце 1932 года безоговорочно капитулировал и нарком леса: руби - новая наука создаст...

А чтобы оберечь себя от наветов этой оголтелой орды, нарком С.С.Лобов и сам заговорил в том же "революционном" духе:

"Необходимо повести решительную борьбу с реакционным и по существу вредительским методом ведения лесного хозяйства и лесоэксплуатации, построенным на принципе постоянства и непрерывности лесопользования".

Итак, Мавр сделал свое дело, Мавр жаждал нового. И в том же 1932 году Презент покидает берега Невы и устремляется к Черному морю, в Одессу, откуда и развернет наступление на "биологическом фронте"...

Однако стрельба по покойному долго продолжаться не могла - не приносила удовлетворения штурмующим. И тогда вспомнили: есть же еще профессор Орлов, имевший в той прошлой России чин действительного статского советника, равный рангу генерала. И еще живой! Сам напомнил о себе недавно, и напомнил той же буржуазной идеей постоянства лесопользования. Разыскали его слова, которые он осмелился написать не при царе, а в советское время, в 1927 году! Вот они:

"Правильное лесное хозяйство есть отрасль народного хозяйства, организующая производство древесины и использование древесных запасов на основе восстановительных процессов с обеспечением той полезности леса, которая проистекает из почвозащитных и водоохранных особенностей его, и с учетом влияния леса на климатические условия страны, а также его роли, как источника побочных пользований и объекта применения труда".

Вон сколько "накрутил" профессор! А сам - туда же , к постоянству. Огонь по старорежимному генералу Орлову!

Позже даже ученики (оправдывая этим себя) будут утверждать, что Орлов нигде не выступал против неизбежного лесного займа, против перерубов и "не вносил предложений, которые были бы прямо или косвенно направлены против индустриализации страны". И лили крокодиловы слезы по поводу того, что профессор оказался главным ответчиком за отечественную лесоводственную науку, в основе которой лежал принцип постоянства пользования лесом, объявленный буржуазным.

Сколько же тут неправды. Выступал! Выступал решительно и открыто, и всякий раз "с позиции буржуазной политической экономии". Выступал не только со статьями. В 1931 году, в самый разгар обстрела, перекинувшегося на него, когда уже и сам нарком леса С.Лобов призывал лесоводов "окончательно выкорчевать наследие буржуазных, вредительских теорий", а лесозаготовителям объяснил популярно, что "для каждого работника лесной промышленности должно стать понятным, насколько вредны те установки, которые проповедовала до сих пор орловско-морозовская школа", именно в это отчаянное время Орлов написал книгу "Очередные вопросы лесоустройства". Именно эту книгу долгие годы называли лебединой песней Орлова. Никто тогда не знал, что лебединая песня его заперта в столе. Лишь через 50 лет Н.П.Анучин предъявил к публикации рукопись последней книги Орлова "Леса водоохранные, защитные и лесопарки", закончил которую он в последние дни, а может и часы жизни. Спасибо ученику и за то, что сохранил, что опубликовал ее через 50 лет - не устарела она и сегодня, больше того, мысли, в ней содержащиеся, по-прежнему новы, и я еще не раз сошлюсь не нее.

И все же в материалах научной конференции, посвященной 100-летию со дня рождения М.М.Орлова, меня поразила не эта привычная неправда. Меня поразили признания бывшего аспиранта С.В.Малышева, выдвинутого в 1928 году на научную работу партийной и комсомольской организациями института, когда он учился... на 3 курсе. Оказывается, в науку тогда открывали двери и таким - "студентам-выдвиженцам". Ясное дело, под опекой Орлова Малышеву, по его же признанию, приходилось несладко: профессор основательно гонял его, требуя самостоятельных мыслей. Правда, по прошествии десятилетий (почти вся жизнь прошла!) бывший аспирант не таил большой обиды на старого профессора, читавшего в подлинниках (и это видел аспирант) какие-то журналы и книги на французском, немецком и английском языках. Одного не мог сказать ученый новой формации: какие это журналы и книги, и что в них вычитал этот старорежимный генерал, то бишь действительный статский советник.

Малышев, как и полагается выдвиженцу, возомнившему себя человеком новой формации, вспоминая, об одном сожалел: "Может быть, мы тогда не все сделали, чтобы эту большую силу направить в марксистско-ленинское русло". Хотя что теперь упрекать себя, пусть и не все сделали, но ведь предпринимали же немало попыток к этому "выправлению": приглашали на совещания, собрания, заседания, на которых, однако, Орлов молчал и никогда не выступал, тогда как другие профессора в обсуждениях участвовали, даже В.Н.Сукачев не раз брал слово.

Это молчаливое упрямство одного человека раздражало. И весной 1931 года выдвиженец Малышев выступил "против

буржуазных идей и принципов в экономике, организации и планировании лесного хозяйства", исповедуемых Орловым.

И обо всем этом герой наш сам же и рассказывал через 36 лет на юбилейной конференции, посвященной "носителю буржуазных идей": мол, чествуйте, да знайте, кто есть кто. Не скрыл даже того, что разгневанный профессор потребовал у администрации Лесотехнической академии удалить его, аспиранта Малышева, из состава кафедры.

Судя по всему, ни заступиться за профессора, ни избавиться от аспиранта администрация не решилась: пальба в любой момент могла обрушиться на академию, и тогда всем не сдобровать - останутся одни "студенты-выдвиженцы" во главе с такими, как этот Малышев. А им очень хотелось отринуть все авторитеты и считать начало истории с себя - это была у еих самая жгучая страсть.

Так бы и случилось. В тот же год уже не Здорик, а сам нарком леса., объявивший теорию старых профессоров о не-истощительном лесопользовании откровенно буржуазной, разрешил определять величину лесосек не годичным приростом, а грузопропускной способностью дорог и сплавных рек, то есть не ограничивая трудовой порыв народа никакими лесоводственными правилами.

И теперь уже не студента-аспиранта Малышева, а профессора Орлова отстранили от кафедры "по состоянию здоровья", от кафедры, которую он возглавил в 1901 году и заведовал которой более тридцати лет.

Болел старик? Да, утверждали многие, он был тяжело больным, ведь ему шел 65 год. Нет, возражали близкие профессора, он был крепок, полон сил и замыслов, но дискуссия "на лесном фронте" и откровения наркома его погубили - 26 декабря 1932 года Михаил Михайлович Орлов скоропостижно скончался в своем кабинете от кровоизлияния в мозг.

Н.П.Анучин: - Смерть профессора Орлова была подобна гибели хвойного великана в лесу, протяжный гул от падения которого долго еще стелется по земле, а листва, птицы и звери затихают на время. Лес от этого становится ниже, а люди, беднее. Длительностью наступившего безмолвия мерится значение ушедшего для остающихся...

Безмолвная пауза, наступившая после смерти профессора Орлова, была длительной...

Однако вот еще какой немаловажный штрих в судьбе Орлова упустили участники научной конференции. В июле 1931 года вышло Постановление СНК СССР о лесокультурной зоне. Профессор конечно же принялся читать его с надеждой и верой: наконец-то вакханалии будет положен конец. Но, прочитав, испытал окончательный крах: постановление никак не окорачивало тех "теоретиков", которые позволяли ограничивать рубку леса лишь грузопропускной способностью дорог. Оно скорее поощряло их уже тем, что признавало водоохранными лишь леса в пределах километровой полосы по обоим берегам рек, то есть только в поймах и только в среднем и нижнем течении Волги, Дона, Днепра и Урала, где пойменных лесов давно нет.

Он знал, он хорошо знал, сколько сил отдали участники экспедиции по исследованию верховьев рек Европейской России, сколько энергии и ума потратили они на то. чтобы убедить общество: водоохранными должны быть признаны все леса, охраняющие верховья и источники рек и их притоков.

В те годы он, молодой ученик, только что (в 27 лет) ставший профессором Ново-Александрийского института сельского хозяйства и лесоводства, реорганизованного Докучаевым, был воодушевлен деятельностью этой экспедиции. И, может быть, именно поставленные перед ней цели и побудили Орлова помечтать о будущем: "Леса почти сплошь будут покрывать наш далекий север, который при хорошем организованном хозяйстве будет доставлять поделочный лес самых крупных размеров; в остальной части России все безусловно неудобные земли будут заняты лесами, леса будут в верховьях рек, все пески будут облесены, все овраги покрыты дубравами; на юге и в степной местности все поля будут перерезаны сетью защитных лесов, дороги и шоссе будут обсажены лесными, а то и плодовыми деревьями".

А размечтавшись, добавил: "Не говорю каждый город, но каждое село будет иметь свою рощу - свой парк".

И вот теперь окончательно рушилась эта мечта, может быть, самая яркая, основанная на впечатлениях детства, проведенного в Елецком уезде на Орловщине, где еще в его детские годы были вырублены почти все леса и уже тогда крестьяне топились соломой и гречишной шелухой, потому что за кубическую сажень дров нужно было заплатить от 12 до 16 рублей, тогда как в Костромской губернии оборотистые дельцы выторговывали за 2 рубля десятину леса на сруб. Но и здесь, на обезлесенной Орловщине, в 17-18 годах принялись дорубать и последние березовые рощицы (что, вспомните, и зафиксировал в дневнике Михаил Пришвин). Кстати, может и Орлов ходил по такой же погубленной роще "будто между шеями, на которых недавно были головы", и именно там увидел "стихийный натиск крестьянского топора", что и заставило его не в дневник записать, а написать упомянутую уже брошюру, полную крика души. Вполне возможно.

Он хорошо знал, что теперь, после выхода такого постановления, начнут трезвонить о том, как заботится правительство о сбережении лесов, хотя их там, в поймах среднего и нижнего течения этих рек, почти и нет. Защищать надо как раз те леса, которые в верхнем течении и по многочисленным притокам. Но именно они, наиболее влияющие на водность реки, отданы лесозаготовителям и оказались вне действия постановления.

Вот тогда-то Орлов и сел писать свой последний труд "Леса водоохранные, защитные и лесопарки". Не знал он, не мог знать, что труд этот окажется лебединой песней, которую услышат лишь через пятьдесят два года.

Нет, никого не упрекал Орлов в этой книге. Писал так, будто покой в его душе, мир и лад вокруг. Без укора напоминал читателям о том, что лес, помимо хозяйственного значения, имеет еще и особое общественное, заключающееся в его водоохранной, защитной и эстетической роли. Правда, сделал умышленную оговорку: понимание "особого общественного значения леса достигается лишь после горького опыта, полученного в результате его уничтожения или порчи". И дал понять, что такого опыта уже больше чем достаточно, а вредные последствия истребления леса видны повсюду и последствия эти приводят к выводу о его незаменимости. Вы мечтаете о светлом будущем? Но условия жизни будут ухудшаться и ухудшаться тем значительнее, чем меньше остается лесов, чем худшего они качества.

Вот я и спрашиваю, устарели ли сегодня эти мысли?

Пройдут годы и десятилетия. Забудется политика "лесного займа" (при этом забудут и погасить его), однако не таял лед вокруг имени Орлова - плеяда новых ученых как-то нехотя возвращалась к осознанию и выражению принципов рационального хозяйствования в лесу, уступая при этом новым "заемщикам" то в возрасте рубки, то в способах лесопользования, а значит, уступая в лесоводственных принципах. И эти уступки продолжали развращать не только лесозаготовителей, но и самих лесоводов, которые сделаются до того послушными исполнителями указаний, что при этом растеряют и свою профессиональную гордость и даже свое человеческое достоинство. Таким не было ни нужды, на потребности вспоминать гордых и умных предшественников своих. У таких в почете тот, кто день прожил, сумев ничего не сделать. Да и что способен сделать человек, ничего не знающий? Лишь то, что знает и умеет. А так как он не знает и знать ничего не хочет, то всячески обороняется, ограждает себя и сослуживцев' своих от тех немногих, кто врывается в их мир, жаждет деятельности. Если кого выбрать куда надо - он ни за что не выберет деятельного. Надо о ком что-нибудь дурное сказать - он скажет и вдобавок повертит пальцем у виска. Надо кого-нибудь оговорить, осмеять, ошельмовать и изгнать с позором - он поговорит с друзьями своими, простыми людьми, и они дружно проделают все это, обвинив вдобавок в дурном неуживчивом характере, из-за которого и противопоставил себя коллективу, не знавшему до него никаких разногласий.

Так в лесничествах, так в лесхозах, так в научных институтах, так и в высших учебных заведениях, готовящих все новые и новые отрады специалистов по подобию своему и по тому же уровню. И вот уже слышим признание: большинство молодых специалистов, как показало анкетирование, не умеют применять знания в конкретной производственной обстановке, не склонны к творческому труду (это лесоводы-то!), не несут новых идей и непредприимчивы. Они безмолвны. Они безвольны. У них нет тех знаний и способностей, которые и определяют прогресс в отрасли.

Я читал это горькое признание высокого лесного чина, соглашался с ним, но и возразить хотелось. Нет, не для того, чтобы опровергнуть его или заступиться за молодых специалистов, которых грешно называть специалистами. Мне хотелось спросить: а предложил ли им кто хоть раз выработать "собственный лесоводственный символ веры", как предлагал своим ученикам Георгий Федорович Морозов? Думаю, нет.

И еще не забыть бы спросить; а может, именно такие специалисты и нужны были лесопромышленному комплексу, всем тем, чьи указания они выполняли?

Сейчас мы молчим, но когда-то по состоянию леса судили о культуре народа, и философы-естествоиспытатели так и говорили. Но в первую очередь, конечно, по лесу судили о культуре лесоводов. Мы молчим сегодня об этом, потому что нам нечем похвалиться: у нас происходит постепенное ухудшение качественного и породного состава лесов, снижение их природоохранной роли. Мы донашиваем то, что досталось нам в наследство, и не только ничего не создаём своего, но и наследованное не поддерживаем в надлежащем состоянии. Так что если и дальше такими темпами будет возрастать площадь малоценных лесов (прирастает почти на один процент ежегодно), то грядет неминуемая деградация и обесценивание всего лесного фонда.

Об этом, повторяю, не принято говорить вслух, ведь мы так богаты лесами, как никто. На время умолкаю и я, но лишь на то время, какое займет следующая глава...

РЕКА ВРЕМЕНИ

Не ропщи на меня, строгий читатель, что я не завершил рассказ о Турском в главе, ему посвященной. Признаюсь, с умыслом это сделал. Ведь так и в жизни: подробности о человеке мы охотнее узнаем не при первом знакомстве, а по прошествии времени и по мере появления интереса к нему. К тому же в той главе я рассказывал о Турском, не отвлекаясь на побочные размышления, а мне еще хочется воскресить некоторые события после его смерти, постоять у памятника, подумать и сопоставить.

Не знаю, в каком храме почтили память своего председателя члены московского лесного общества, но знаю, что петербуржцы собирались для общей молитвы о нем в Казанском соборе. В соборе, в котором отпевали самых выдающихся людей России, в котором провозглашали им вечную память.

Знаю, что на чрезвычайном заседании московского лесного общества 24 сентября было решено "организовать среди лиц и ведомств, которым близки интересы лесоводства", сбор средств на сооружение памятника Митрофану Кузьмичу Турскому и на учреждение стипендии его имени. Петербургское лесное общество присоединило свой голос к этому решению.

Это была вторая в России акция подобного рода. Одним из инициаторов первой был сам Турский: группа ученых выступила с призывом воздвигнуть на добровольные пожертвования первый в России памятник лесоводу Виктору Егоровичу Граффу, основателю Велико-Анадольского степного лесничества. Денег набралось достаточно. В печати объявили "о сочувствии к скорейшему исполнению желания многих лесоводов, о содействии к скорейшей постановке памятника Граффу". В 1893 году исполнялось 50 лет лесничеству, основанному Граффом, и 25 лет со дня смерти основателя. Именно к двойному этому юбилею и хотели лесоводы России открыть памятник. Но напрасно взывали "ко всем: власть имущим, любителям леса и ценителям истинно полезных заслуг всякого выдающегося деятеля". Правда, любители и ценители страстно желали того же: воздвигнуть памятник в юбилейный год! Однако в стане власть имущих не соглашались: "Памятник лесничему? Это уж слишком!.." Их оскорбляла сама эта идея: памятник не полководцу, не государственному деятелю, а лесничему, посадившему в степи 140 десятин леса... Не смешно ли: памятник не покойному графу Киселеву, бывшему много лет министром Государственных имуществ, по инициативе которого и была учреждена сия образцовая .плантация в Екатеринославской губернии, а исполнителю этого повеления.

И на возведение памятника не дали соизволения.

Лишь через много лет, 30 сентября 1910 года, не ожидая никакого юбилея, в Велико-Анадольском лесничестве вознеслась четырехметровая пирамида из черного гранита с лаконичной надписью на лицевой стороне: "В.Е.Граффу".

Это был первый в России памятник лесоводу, с честью исполнившему возложенную на него историческую миссию. "В то время как авторитеты Запада... отрицали возможность разведения леса в открытой, высокой степи, русский лесничий Графф доказал, что и в степи можно развести лес там, где его нет и, быть может, никогда не было, - говорил председатель Петербургского Лесного общества на торжественном собрании, посвященном открытию памятника лесничему. И с гордостью, под аплодисменты присутствующих, добавил: - С легкой руки Граффа степное лесоразведение сделалось нашей национальной работой, работою русских лесничих..."

А тем временем уже завершался сбор пожертвований и на памятник Турскому. Около четырех тысяч человек внесли свою лепту. На конкурс поступило одиннадцать проектов памятника. Лучшим признали проект П.В.Дзюбанова, студента Московского сельскохозяйственного института, ранее окончившего Академию художеств.

И вот настал день открытия. 29 июля 1912 года в усадьбу Московского сельскохозяйственного института съехались из лесов России сподвижники и почитатели Турского, его ученики. Все торопились в небольшой скверик против лесного кабинета - там под белым покрывалом возвышался памятник человеку, о котором они хотели сказать проникновенное слово. Сказать о том, что для русского общества в Турском дорог и редкой души человек, и незабвенный педагог, и талантливый ученый. Напомнить, что чертами этой самобытной нату-ры были необыкновенная энергия, беззаветная любовь к делу, независимость и твердость убеждений, безграничная благожелательность к людям и необычайная простота, чуждая всякой фальши и всего показного. Пусть знают современники и потомки: он был враг всякой неполной обоснованности, всяких модных увлечений.

В час дня у памятника началось молебствие. При провозглашении вечной памяти сыну лесной России профессор Николай Степанович Нестеров, ученик и преемник и всех обязанностей учителя своего, сдернул завесу.

й увидели все вознесенный на гранитный пьедестал поясной бюст профессора, читающего лекцию. Перед ним, свисая с кафедры, лежит свиток, но профессор не читает, профессор увлечен мыслью и ею делится со слушателями. Да, таким он и был: большая голова, покатый лоб, увеличенный залысиной, крупное лицо, обрамленное широкой бородой.

А у подножия уже звучали слова, загодя заготовленные и народившиеся тут. Говорили о реке времени, которая своим течением уносит все дела и топит все в пучине забвения.

Нет, уносит не все. Да, время безжалостно смывает дорогие черты даже самобытной и великой натуры, но что-то же остается? Остается польза Отечеству. Как, какой фразой ее выразить? И вот высеклась эта единственная фраза:

- Памятник будет напоминать о том, что только в разумном сочетании полеводства и лесоводства, в прогрессивном развитии той и другой культуры - залог процветания народного хозяйства, красоты и мощи России...

Ну конечно, это сам Турский говорил о разумном сочетании, а Нестеров, его ученик и преемник напомнил всем: только в этом залог процветания, красоты и мощи России. Не забывайте, потомки!

А может, эти слова были навеяны барельефом на лицевой стороне гранитного пьедестала. Автор запечатлел на нем сценку, повествующую о непрерывном течении времени, о связи прошлого с настоящим и с будущим.

Вот что они увидели на барельефе. Старик сажает молодое деревце. Рядом с ним мальчишка, у него в руке саженец - приготовил подать деду. А позади них возвышаются ряды деревьев, посаженных, должно быть, в пору, когда старик был мальчишкой... Вот он, простейший символ вечности, нерасторжимости времен и поколений...

На другой стороне пьедестала бронзой по граниту рука благодарного ученика крупно начертала гордые слова: "Славному сеятелю На ниве лесной лесная Россия".

Низкий поклон тебе, человечище. Ты не водил победоносные войска, не делал никаких потрясающих открытий, но ты был поистине сеятелем добра и знаний. Ты упорно учил, до последнего часа своего внушал нам простую, но важную мысль: в малолесных районах каждая новая десятина леса, во имя чего бы она ни создавалась, - ради ли сбережения почвы от размыва, защиты полей от сухих ветров или закрепления песков, - принесет пользу в сохранении влаги, предупреждении заносов речных долин, и тем самым окажет свое благотворное влияние на водный режим страны...

Эту мысль Митрофан Кузьмич Турский выразил и в заключительном своем отчете, который я разыскал в библиотеке "Тимирязевки". Тогда-то, прочитав его, я и вспомнил: где-то тут, рядом с библиотекой, Лесной кабинет, в котором Турский проработал четверть века. Там, рядом с кафедрой лесоводства должен быть сквер, в котором стоит памятник славному сеятелю... К стыду своему, я еще ни разу к нему не подходил.

Да, как часто мы, бывая рядом со святыней, не только не подходим к ней, но, занятые сиюминутными заботами, даже не вспоминаем, не думаем, не помним. Иногда не помним по незнанию - сколько мест прошел, проехал я в молодости, но не увидел там того, что надо было увидеть обязательно: могилу, скромный памятник или ветхий домик. Теперь жалею, теперь бы обязательно разыскал, однако уже не выбраться мне туда, не добраться. Так, по незнанию, я прошел мимо могилы Георгия Федоровича Морозова в симферопольском парке - не знал, что создатель учения о лесе похоронен не под пологом русского леса, как он завещал, а тут, в городском парке на берегу реки. Но бывает, что не помним и по лености своей, а то и по невежеству: ладно, мол, когда-нибудь в другой раз, и сворачиваем в сторону.

Нет, я не виню за это свое время, и все же завидую молодому поколению: им каждый день напоминают о прошлом, они сами участвуют в возрождении памятников старины. Каюсь, мое поколение совсем уж было выпустило из памяти не одно славное имя, в том числе и Андрея Тимофеевича Болотова, первого русского ученого агронома, одного из основателей русской агрономической науки. Правда, иногда вспоминали его, писали о нем, о запустении, в какое приходила усадьба Болотова. Пожалуй, тем и не дали окончательно забыть его и исчезнуть усадьбе. И все же завидую студентам 'Тимирязевки", которые несколько лет подряд ездили в тульское село Дворяниново, расчищали парки и пруды, созданные Болотовым. На сельском погосте, где покоится прах Андрея Тимофеевича, думали: "Великое не умирает, но как же порой долог его путь к нам". Цитирую по многотиражке, в которой студенты рассказали о своей поездке в Дворяниново.

Я купил ее там же, в библиотеке "Тимирязевки". Прочитал, позавидовал студентам, газету положил в карман - и пошел к памятнику Турскому. Он где-то тут, в старой части усадьбы против кафедры лесоводства, под присмотром преподавателей и студентов.

Памятник я увидел издали. Но... к нему не было тропы. Вернее тропа через заснеженный сквер пролегла в стороне от памятника и служила кратчайшим путем из одного здания в другое. От этой торной тропы до памятника всего-то десятка два шагов, однако не подойти к нему. Хотя, одиночный след есть, кто-то пробирался по нетронутому, ни разу за всю зиму нечищенному снегу. Ну и я по этому следу, проваливаясь чуть не по пояс. Пробегавшие по тропе парни и девчата с ус-мешкой поглядывали на меня: "Что за чудак?" Чудак? Мо-жет быть, мысленно соглашался я. Но кто же вы-то, ребята? Ездите вдаль, там думаете о бессмертии великого, сетуете, что долог его путь к нам, а рядом с вашей кафедрой, с вашим

общежитием такое же великое в забвении. Да я бы на вашем месте каждый день прометал дорожку к памятнику и вокруг него. Пусть идут к нему люди - сколько тут приезжих каждый день со всей лесной России, воздвигнувшей этот памятник

своему славному сеятелю. Да и вам бы, ребятки, не мешало подойти, тихо постоять, подумать.

Памятник утопал в снегу так, что если бы я не знал о барельефе, то и не увидел бы его - весь он был прикрыт обледеневшей коркой. Отогрел ее ладонями, отбил, отколупнул - и замер перед этим символом вечности, перед стариком, сажающим дерево, перед лесом, взросшим за ним: давно сажал он его, когда был мальчишкой, таким же вот, как этот, стоящий с саженцем в руках. Смотри, внук, и учись. Но научится ли он этому святому делу, продолжит ли ряд, который не успеет завершить дед?.. Не знаю...

Жаль, что тот, кто за несколько дней до меня проложил след к памятнику, не знал о барельефе и под коркой снега не увидел его. Не знал он и про надпись бронзой по граниту на другой стороне пьедестала - не пошел туда. Так что дальше мне пришлось пробиваться вовсе по снежной целине - кого-нибудь, кто придет сюда после меня, след мой приведет и к этим гордым словам: "Славному сеятелю... лесная Россия".

Вернувшись на тропу, я долго всматривался в поясной бюст профессора Турского, читающего лекцию, - должно быть, рассказывает о подвиге степных лесоводов. Неужели забыт? Забыт человек, о трудах которого Георгий Федорович Морозов, выступая с речью вот здесь, перед памятником, говорил: "Как бы они ни устарели в некоторых своих частях, они всегда юны и всегда действуют возбуждающим образом на читателя. Такие работы - основные вехи пройденного наукой и творческой мыслью пути; они же, по-моему, сильные стимулы для дальнейшей работы; читать, понимать своих учителей - истинное наслаждение".

И настаивал: должна быть написана целая книга о Турском, которая воскресила бы в памяти читателей эту личность.

Жаль, книга такая не написана и по сей день.

Нет книги о человеке, положившем начало оригинальной отечественной учебной литературе по лесоводству, о человеке, воспитавшем целую плеяду отечественных лесоводов, и первые среди них - Георгий Николаевич Высоцкий и Николай Степанович Нестеров. Это он учил их смотреть на лес как на важный фактор в естественно-историческом строе природы, источник народного богатства, ценный дар природы и дивное украшение земли.

"Успел ли я в этом - не мне судить", - с грустью сказал он однажды. Очень уж хотелось ему "остаться с меньшими долгами перед лесным хозяйством".

Он учил ценить лес как живую связь прошлых человеческих поколений с настоящим и будущим. Каждое улучшение, внушал он, всякая созидательная работа здесь приготовляет благо будущего. Вот почему труды его "всегда юны и всегда действуют возбуждающим образом на читателя".

Ау, есть ли такие читатели среди пробегавших по дорожке студентов крупнейшего сельскохозяйственного вуза страны?

Когда-то сюда, в Петровку, стремился попасть каждый, кто готовился служить народу и Отечеству, нести знания свои в деревню. Покидали другие вузы, а шли сюда - так, например, поступил Короленко. Многими великими именами прославила она себя. А что сегодня? Сегодня десятки профессоров академии каждый год отправляются рыскать по стране с одной целью - заманить к себе абитуриентов. Ну, а когда заманивают, то согласны взять любого откликнувшегося. Результат плачевный: природная тяга к образованию, как к средству удовлетворить любопытство, у студентов Тимирязевки присутствует в минимальной степени. Нет, это не мое мнение - на такую оценку я бы не решился: обвинят в клевете на славную "кузницу кадров", ее многочисленных воспитанников. Такую убийственную оценку я вычитал в той же многотиражке. И дал ее профессор этой "кузницы".

Сколько же их, нелюбопытных, среди выпущенных специалистов с высшим сельскохозяйственным образованием, которых в нашей стране уже в 22 раза больше, чем в США? Ответа на этот вопрос профессор дать не мог, но с горечью признал, что год от года "качество" студентов ухудшается.

И все же, глядя на пробегавших мимо студентов, я теплил в себе веру: есть, и среди них есть читатели, пусть единицы, на которых имена "знателей России", их труды "действуют возбуждающим образом". Наверняка есть, без них давно бы прервалась связь поколений и не было бы преемственности, а наука наша окончательно одичала бы.

А может, зря я так говорю о студентах? Может, не им, а наставникам надо предъявлять упреки?.. Не знаю. Но наверное и мы, пишущие, виноваты в том хотя бы, что и по сей день нет книг не только о Турском. Не описана жизнь и многих других российских лесоводов. Да и памятники им перестали ставить.

Правда, они сами увековечили себя, создав рукотворные леса, которые Высоцкий назвал памятником искусства лесоводов. И добавил: "Следует эти наши достояния тщательно собрать и хранить в святилище потенциальной мощи нашей нее еще молодой культуры, которая когда-то должна развернуться во всю ширь принадлежащих нам залогов духовных сил, земельных пространств и времени предстоящего духовного развития".

Такими же памятниками искусства считал их и Морозов. Именно их он имел в виду, оспаривая пессимистические воззрения Руссо: совершенно не только то, что исходило из рук творца, но не менее совершенно может быть и то, к чему прикасается человек.

Может! В этом каждый убедился, побывав в Каменной степи, в Великом Анадоле, во многих других местах, преображенных человеком. Творения эти будут все совершеннее по мере духовного развития общества. Так считали оба, и Высоцкий, и Морозов.

К сожалению, этим надеждам на совершенство я не нахожу подтверждения. Может, знаю не все творения, не все памятники искусства нынешних лесоводов, но все, что я знаю, было создано в прошлом.

Выходит, ошибались корифеи? Или не произошло никакого духовного развития человека и общества? Или молодая культура степного лесоводства, дав мощный рост в конце прошлого века, вдруг иссякла и теперь едва хватает сил сохранить шедевры от усыхания?

Не знаю. Но кажется мне, мы многое забыли, многому разучились и мало чему научились, а поэтому мыслим и хозяйствуем как-то примитивно, а действия наши скорее стихийны, не целеустремленны. Мы забыли, что для успешного хозяйствования "нам надо знать природу нашей страны, надо уметь правильно оценивать разные ее особенности как положительные, так и отрицательные для нас, и далее уметь организовывать культуру, принимающую все это в расчет и планирующую соответственные мелиорационные работы, -культуру среды, условия произрастания, в самых различных доступных' нам масштабах".

Предвижу, как возликуют наши мелиораторы: вот, мол, даже лесовод Высоцкий не мыслил улучшения природных условий без мелиорационных работ! Наверняка всполошатся и противники мелиорации, потому что знают, как много вреда природе причинила она.

Да, и в том и другом лагере давно уже привыкли, что мелиорационные работы у нас - это орошение и осушение территорий. А орошение и осушение - это грубое вмешательство человека в создание творца. И тут Руссо прав: все, к чему прикасается человек, теряет совершенство. И Морозов опровергал его не подобными прикосновениями. Морозов ратовал за иные деяния человека, равные деяниям творца. А сравниться с ним может только человек, сажающий леса.

Таких же взглядов придерживался и Высоцкий. Кстати, уже при нем появилась идея поворота сибирских рек и гигантского орошения южных степей. При нем, даже в его присутствии, на совещании по засухе осенью 1931 года инженер Авдеев обосновывал план "Каптажа-захвата" Волги и выпуска ее вод в степные просторы Заволжья и Казахстана.

Тогда-то и упомянул Высоцкий о "мелиорационных работах". Дерзкий проект покорил его? Уступил натиску? Изменил своим убеждениям?.. Ничуть не бывало. Вернувшись с этого совещания, Высоцкий напишет, как бы соглашаясь: "Борьба с избытком и недостатком влаги в большей мере в нашей власти". И поставил точку, и, должно быть, лукаво усмехнулся: мол, и я оптимист, и я заодно с вами, но как же вы сейчас заверещите... И после точки записал: "Лишь бы была влага, а перераспределять ее нам поможет лес".

Высоцкий не ввязывался в спор с оголтелыми перебросчиками и "захватчиками", он передавал читателям то, что унаследовал от своих предшественников - от Арнольда, Граффа, Турского, Докучаева, от своего товарища и соратника Морозова. Помните?.. "Степь суха и бесплодна только для того, кто, при немощи духа, без усиленных трудов, хочет тотчас пожинать плоды..." - говорил Федор Карлович Арнольд, который был "едва ли не главнейшим инициатором, во всяком же случае руководителем, казенного дела облесения наших степей в течение многих лет". Под его предводительством прошли первые съезды и совещания лесоводов, выработавших "импульс-порыв на озеленение сухой возвышенной степи". Кстати, это только в верхах "казенное дело облесения наших степей" связывали с именем графа Киселева, бывшего много лет министром Государственных имуществ. А лесоводы знали - под тенью министра всеми делами степного лесоразведения занимался чиновник Лесного департамента Федор Карлович Арнольд, которого молодые его современники повеличают "дедушкой русского лесоустройства".

От имени отечественных лесоводов, основываясь на опыте участников докучаевской экспедиции и на своем личном опыте, обретенном в этой экспедиции, Высоцкий продолжал разрабатывать теорию "гидроклиматического значения лесов для России", высказанную еще в 1911 году. Он был убежден: вполне возможна "гидромелиорация нашей равнины главным образом с помощью леса".

Вот его видение. Масштабное перемещение влаги в пределах суши происходит не только по рекам, но и мощными воздушными течениями. При этом леса не только регулируют речной сток, но и являются "океанами суши" - мощнейшими испарителями и увлажнителями ветров-влагоносцев. Поэтому для сохранения наших степей от усыхания необходимо обратить внимание на лесные области, над которыми проносятся главные воздушные влагоносцы. Чем эти области будут лесистее, тем регулярнее они будут пополнять реки, несущие воду на юг, тем больше влаги будут испарять, поддерживая тем самым влажность воздушных потоков, проносящихся внутрь степных и пустынных областей и увлажняющих их (а когда-то ученые, а потом и землевладельцы, предлагали истребить именно эти леса без остатка и хотели, чтобы истребление это поощрялось).

Высоцкий часто повторял: цивилизованной стране нужен капитальный научный труд на тему "Оборот влаги". Одному человеку его не осилить - труд этот должен итожить исследования многих научных экспедиций, основательно изучивших влажность почвы и колебания уровня грунтовых вод, величину поверхностного и ключевого стока, жизнь рек.

Толчок этим мыслям дали, конечно же, взгляды Алексея Андреевича Тилло и труды его экспедиции по исследованию источников главнейших рек Европейской России. Именно в них он мог увидеть начало многотомного труда на тему "Оборот влаги".

Однако как же часто мы забываем то, что сделал человек, и упрекаем за то, что он не успел сделать. Вот и Высоцкий взял и написал такие слова:

"По старой памяти, у нас и до сих пор еще считается наиболее важным охранять так называемые

Blog

Прочитав в рукописи эту нелицеприятную для лесоводов книгу, они могли обидеться поводов для обид множество

Содержание