Geum.ru

Сергей Николаевич Булгаков русский философ (1871 1944)

Вид материалаДокументы

Содержание


Русский философ Павел Флоренский.
Владимир Кантор
Подобный материал:

Сергей Николаевич Булгаков

русский философ (1871 - 1944)


Моя родина, носящая священное для меня имя Ливны, небольшой город Орловской губернии,— кажется, я умер бы от изнеможения блаженства, если бы сейчас увидел его — в нагорье реки Сосны... И здесь я определился как русский, сын своего народа и матери — русской земли, которую научился чувствовать и любить на этой горке преп. Сергия...

 

Писал эти волнующие строки далеко от родины наш земляк Сергей Николаевич Булгаков. Изгнанный в пятьдесят один год из России, Булгаков жил и умер в Париже. Случилось так, что русская культура распалась на два потока. Один из них шумел и бурлил на родине, другой бился о пороги жизни, как пишет Булгаков: «... в стране далекой, в земле чужой, без аромата бархаток и резеды в августовский вечер, без зимы, которую мы пережили, с ее дивными закатами, с ее коньками, снежками, санями, без весны с ее бегущими ручьями, с ее ледоходом хрустящим и шумящим...»


Среди русских философов, чьи книги приходят к нам из небытия архивов, спецхранов и заграницы, имя Сергея Николаевича Булгакова — одно из громких. Современники называли его «историком культуры», «совестью русской эмиграции». Его друзьями были Павел Флоренский и Николай Бердяев. Он учился вместе с Леонидом Андреевым на юридическом факультете Московского университета. Встречался с Л.Н.Толстым, Б.К.Зайцевым, В.В.Розановым... Учениками Булгакова были Борис Старк, Алексей Лосев...


Произведения писателя переведены на многие языки мира. «Каждая его строка — дорога и трепетна,— пишет первый биограф Сергея Николаевича Л.Зандер.— Сердце бьется любовью и благодарностью Богу, давшему нам счастье быть его спутниками, сотрудниками и учениками. Исследования Булгакова о «природе философии», экономике, науке и искусстве, истории языка остаются современными и принадлежат к сокровищнице «вечной философии».


Ученик Булгакова, дипломат, переводчик Шарля де Голля Константин Андроников гордится тем, что издал на французском языке около десяти книг своего учителя и составил «Библиографию» философа. Ему поклонялись в Америке и Франции, Англии и Японии. Булгаков написал 28 томов оригинальных исследований, более 180 статей по философским, богословским, экономическим вопросам, 80 проповедей и речей — 11 тысяч страниц русского и 1200 страниц иностранного оригинального текста. Вдали от родины кто-то придумал очень трогательную формулу. Эмигрант — это капля крови нации, взятая на анализ. В этом смысле капля Сергея Николаевича Булгакова — капля России, русского народа. Писатель до конца жизни оставался верен своей родине — России. С ее христианскими праздниками, колокольным звоном, ладной работой, священным отношением к земле.


Русский философ Павел Флоренский.

В Интернет-издании англоязычной газеты "St. Petersburg Times" недавно появилась статья российской правозащитной организации «Мемориал» о массовом захоронении, обнаруженном на артиллерийском полигоне южнее Санкт-Петербурга. Там 8-го декабря, в течение одного дня, было казнено путем расстрела 509 человек. Среди тех жертв находился, как следует из списка имен, составленного прежней советской спецслужбы НКВД, также философ и православный священник Павел Флоренский. До этого он уже провел несколько лет в лагерях в качестве политического заключенного по обвинению в антигосударственной пропаганде и якобы в принадлежности к «контрреволюционной национал-фашистской организации». Приговор к смерти был вынесен на основе доноса и утвержден в обход суда тремя коммунистическими судьями-дилетантами.

К эксгумации на месте расстрела приступили только в августе этого года, и пока не найдено никаких доказательств, которые бы позволили однозначно идентифицировать скорбные останки Флоренского. Но все же это заставляет вспомнить о крупнейшем российском ученом 20-го столетия, который при диктатуре Сталина не мог найти ни средств для жизни, ни общественного признания и после невыразимых страданий и унижений пал жертвой государственного террора уже в 55 лет. Павла Флоренского, который в 1911 году был рукоположен в сан православного священника, сравнивали в связи с его энциклопедическими знаниями с Леонардо (Leonardo) и Паскалем (Pascal). Его рано стали считать также духовным и нравственным образцом высшей пробы.

В отличие от некоторых своих православных братьев и коллег Флоренский перенес захват власти большевиками без ущерба и предложил себя «первому атеистическому государству мира» в рамках революционной просветительской работы среди народа в качестве преподавателя высшего учебного заведения, публициста и научного издателя, разумеется, не идя на идеологические компромиссы. Он постоянно поддерживал тех, кто активно выступал за демократизацию знаний и институтов образования, а ими тогда были коммунисты. С 1927 года Флоренский работал редактором советской «Технической энциклопедии», для которой он подготовил более ста статей из различных областей знания. К обширной области приложения его сил и интересов относились наряду с теологией и философией религии, исследование имен и символов, музейное дело и фольклор, теория относительности и электротехника, ботаника и иконопись. Среди его научных публикаций есть среди прочего работы по специальным вопросам математики, химии, теории искусства и языка.

Однако успешному ученому и доценту, который держался в стороне от политики, не вступал в партию и даже в самый разгар преследования большевиками церкви не снимал рясы ни в лаборатории, ни в аудитории, где читал лекции, стали относиться с все большим недоверием. Острой критике в воинствующей советской прессе Флоренский подвергался уже в 1928 году, его поносили как правого реакционера, научного шарлатана. Хотя тогда в его адрес не было официального обвинения, Флоренского отстраняли на несколько месяцев от своих должностей, ссылали в российскую провинцию. После прохождения испытательного срока ему разрешали снова заниматься многогранной деятельностью, но смотрели на него с раздражением. Он оставался «бывшим обскурантом», что означало - представителем дореволюционной «черной» интеллигенции, ненадежным, если даже не опасным «элементом». Когда в начале 1933 года против него снова открыли дело, в спецслужбах его характеризовали как «поповского профессора с правоэкстремистскими монархическими убеждениями».

По ложным обвинениям одного из своих коллег Флоренский был арестован. На него оказывали давление до тех пор, пока он не признался в своих «преступлениях против советской власти и Всесоюзной коммунистической партии большевиков» и в своем «преступном участии в создании национал-фашистского центра» и пока собственноручно не нарисовал схему структуры контрреволюционной «Партии возрождения России», руководителем которой он якобы являлся. Абсурдное признание не уберегло Флоренского от приговора, предусматривавшего десять лет лагерей. Уже летом 1933 года он был отправлен на Дальний Восток, где он как представитель интеллигенции сначала еще пользовался привилегиями и снова при наличии самых скромных средств занялся научной деятельностью. Он исследовал вечную мерзлоту и возможности ее использования, собирал материал для тунгусско-манчжурского словаря языка орочей, писал многочисленные статьи для советской Академии наук, работал над автобиографическими стихотворениями дидактического характера. Это продолжалось до тех пор, пока он не был переведен на остров-тюрьму Соловки, где был заключен в нечеловеческих условиях в одном из бывших монастырей.

Как раз в это время в сталинистском боевом органе «Большевик» появилась полемическая редакционная статья под названием «Против последних откровений буржуазного обскурантизма», которая была в основном посвящена якобы подрывной «пропаганде идеализма» в советских специализированных журналах и особо - публикациям Флоренского. Последнего в статье поносили не только как опоздавшего апологета святой инквизиции, но и как «высоко образованного поборника реакционного православия, закостеневшего идеализма и неясного мистицизма». С этого момента у Флоренского уже больше не было возможности публиковаться, но, несмотря на строгую цензуру почтовых отправлений, ему удавалось обращать внимание на свои научные интересы в тех многочисленных письмах, которые он писал с Соловков членам своей семьи. Это были статьи из области ботаники и физики, иногда тщательно проиллюстрированные и сопровождаемые афоризмами философского характера, исторический самоанализ, толкование литературных произведений, соображения относительно лингвистики и истории имен.

При всей своей воле к выживаемости и творчеству Флоренский, чья вера в бога была сильнее, чем вера в человека, знал также и моменты глубокой подавленности. В частности, у него вновь и вновь возникало «впечатление, что ничто не проходит бесследно, что ничто не может быть утрачено, что все где-то и как-то будет сохранено». Но в связи с систематическим разрушением дела его жизни он также постоянно жаловался на то, что все его многогранные усилия, которые он мог бы, будучи лояльным, отдавать на службу советскому государству, оказываются напрасными и не находят применения. Вместо признания они стали лишь причиной вердикта называть его «врагом народа». Впрочем, Флоренский сознавал, что он достаточно крупный мыслитель и ученый, что позволяло ему оправдывать свои страдания: «Страдание это доля любой крупной величины», говорится в одном из его писем из лагеря.

То, что Павел Флоренский был приговорен к смерти и казнен уже в 1937 году, оставалось долгое время неизвестным. Только в 1989 году появилось официальное свидетельство о смерти, в нем уточняется причина смерти («расстрел»), но не указывается точное место смерти погребения (в «Ленинградской области»). Забытье, продолжавшееся не одно десятилетие, способствовало, разумеется, появлению легенд об ученом - заключенном из лагеря, который все больше и больше превращался в светлый образ святого. Со времени своей политической реабилитации, открытия или восстановления его обширного наследия Флоренский считается в значительной мере выдающимся классиком европейской современности, убедительность которому придают многогранность и своеобразие. В России он относится к наиболее часто публикуемым философам 20-го столетия, его имя чаще других становится предметом дискуссии. И в немецкоязычной сфере ни один из его современников до сих пор не воспринимается столь же единодушно позитивно, как он.

Расистский антисемитизм

Появившееся в качестве приложения к немецкому изданию книга «Материалы о Павле Флоренском» дает лишь повод подойти критически к вопросу о духовной и интеллектуальной целостности православного ученого. То, что публицист Иосиф Бакштейн еще десятилетие назад определил как «мифический антисемитизм», приведя ряд убедительных и шокирующих цитат, широко излагается в новой книге с материалами разными авторами с различных позиций со ссылкой на те же самые документы. В итоге оказывается, что Флоренский в 1913 году заставил увидеть в себе из-за некоторых опубликованных статей за анонимной подписью, а также частных высказываний откровенную, даже по тем временам неслыханную ненависть к вереям. Импульс этому дал философ и публицист Василий Розанов, который в реакционной российской прессе по силам поддерживал надуманное обвинение на пользующемся дурной репутацией «процессе о ритуальном убийстве», проходившем в Киеве, и который запрашивал у Флоренского экспертные оценки, чтобы опереться в своих антисемитских тезисах на квази-научные выводы.

Экспертные заключения Флоренского (среди них - исследование вопроса о символике и практике еврейских ритуальных убийств) Розанов использовал в 1914 году в своем полемическом сочинении об «обонянии и осязании евреями крови», тексте, который не упускает ни одного клише из антисемитской риторики. Ненависть Флоренского к евреям, прежде всего, ненависть к «еврейской крови», чье «разлагающее», заразное влияние способствует смешению рас нееврейского мира, отличается от прочего, доминирующего в России религиозного и экономического антисемитизма своей дозированной расистской направленностью, известной раньше, скорее, из французских и немецких источников. В итоге, все же кажется, что Флоренский позднее никогда не возвращался к своим антисемитским рассуждениям, никогда их не подтверждал, не уточнял или развивал. Но даже если в 1913 году в его публицистических трудах речь могла идти лишь единичном промахе, необходимо задаться вопросом, что могло заставить Флоренского ставить без нужды на карту свою славу научного и нравственного авторитета. А может в том и заключается часть любого человеческого светоча, что он - если вспоминать о перечне грехов из жизни какого-нибудь святого, - благодаря своим темным пятнам приобретают еще больший блеск.


Владимир Кантор

Русский философ в эпоху безумия Разума.


1. Русский немец или немецкий русский?

Сама биография его и удивительна, и поучительна. Немец по крови, родившийся в России, учившийся в oайдельберге у Виндельбанда, основатель направления неозападничества в России, издатель российско-немецкого журнала по философии культуры “Логос”, русский артиллерийский прапорщик, сражавшийся на германском фронте и написавший об этом блестящие очерки (“Из записок прапорщика-артиллериста”), начальник политуправления армии при Временном правительстве, поначалу уцелевший и ставший театральным режиссером, а затем все же изгнанный большевиками из России в 1922 г. С этого момента и до самой смерти (1965) — житель Германии, равно не принимавший коммунизм и нацизм (нацисты запретили ему преподавать за проповедь “жидо-русофильских взглядов”), и страстный, как говорили в старину, пропагатор на Западе русской культуры и философии. Не забудем и того, что в 20-е и 30-е годы он активный участник двух самых знаменитых журналов русского зарубежья — “Современные записки” и “Новый град” (он был и соиздателем последнего вместе с И. Бунаковым-"ондаминским и Г. Федотовым).

До последнего десятилетия Степун был больше известен в Германии, нежели в России. Философ и писатель, он одинаково блистательно писал на обоих языках. Основные философские книги второй половины жизни изданы по-немецки. “Язык Гете и Ницше. Степун владеет им, как артист и мыслитель” (Г. П. Федотов). Немцы ставили его в ряд с весьма значительными западными мыслителями — П. 'иллихом, М. Бубером, Р. Гвардини. Но главная его тема — Россия, ее духовные достижения и трагическая судьба. Немцы признавали его как своего, но одновременно он был для Германии символом свободной русской мысли. Он принадлежал тому культурно-историческому типу людей (Пушкин, Тургенев, Вл. Соловьев, Бунин, Милюков, Вейдле), который в научной литературе именуется русскими европейцами, где прилагательное не менее важно, чем существительное.

Кредо его философии истории, как он сам писал,— “Божье утверждение свободного человека как религиозной основы истории”.

2. Стиль русского философствования

По словам русских историков философии XX века, Степун мог бы стать русским Витгенштейном или oайдеггером, но стал лишь немецким Степановым. Школы он в Европе не создал, последователей не взрастил. Но школы не создали ни Бердяев, ни Франк, ни Шестов, ни Федотов, ни даже самый академичный Лосский. Стиль российского философствования как раз предполагает, с одной стороны, общение,

с другой — экзистенциальное соло. “В противоположность немецкой философии

19-го века русская мысль представляет собой не цикл замкнутых систем, а цепь вот уже целое столетие не прерывающихся разговоров, причем разговоров, в сущности, на одну и ту же тему” (Степун). И в этой цепи, можно смело сказать, он остался не немецким Степановым, а русским Степуном.

В XX веке тема русской судьбы для Степуна усложнилась понятием общеевропейской катастрофы. Русской философии, полагал он, не хватает кантовского рационализма, критического разума, она слабое звено в духовной цепи России: “Русская мысль бессознательно двигалась в направлении к хаосу и, сама хаотичная, ввергала в него и всю остальную культуру России” (Степун). 'ам он романтик, вернувшийся к Канту и прошедший школу неокантианства. Неприятие Канта русской мыслью (от Флоренского до Ленина) означало архетипическую близость большевизма антирациональным тенденциям русской культуры. Победа иррационализма в Европе разрушала “понятие Европы как исторической телеологии бесконечной цели разума”,— писал великий философ XX столетия Э. Гуссерль.

Стоит вспомнить старый спор русских мыслителей о поразившей их формуле Гегеля, что “все разумное действительно, а все действительное разумно”. Искренний и истовый Белинский сразу же восславил николаевский режим, потому что это была самая что ни на есть, на его взгляд, действительность, а стало быть, она была разумной. Споры продолжались до тех пор, пока Герцен не понял и не разъяснил хитроумие формулы, заметив, что не всякая действительность действительна, т. е. находится в пространстве разума. Страна настолько действительна, насколько разумна. За пределами разума начинаются хаос, внеисторическое существование и “тьма кромешная”. И если Россия неразумна, она и недействительна, ибо находится вне сферы исторических законов. И с этой недействительностью, неразумностью надо бороться. К несчастью, Герцен в своей борьбе стал опираться на мистически понятые идеи общинности как специфической российской сути, неподвластной западноевропейским рациональным расчислениям. Волей-неволей он сошелся идейно со своими прежними оппонентами — славянофилами, даже превзошел их, увидев в отсталости России ее великое преимущество, позволяющее обогнать Запад.


А Россия и в самом деле оказалась первопроходцем в этом кризисе, в этой катастрофе. Россия и русский иррационализм мышления и самопонимания оказались тем самым “слабым звеном в цепи”, за которое ухватился Ленин, чтобы свалить буржуазную Европу. И свалил, но прежде свалил Россию — в сатанизм и “в преисподнюю небытия” (Степун), за ней последовала и Западная Европа.

3. Марксистский рационализм и большевистское безумие

В России на тот момент было популярно учение имяславцев, видевших в имени Бога самого Бога, что наполняло это имя духовной силой. Кое-что они угадали. Не случайно Степун назвал большевиков “марксистами-имяславцами”. Ведь когда имя подменяет Бога, то вполне можно Его имя подменить другим именем и направить на него сгусток энергии верующего народа, которая будет заряжать это имя энергией, а потом народ сам от этого имени (от своей же энергии) будет подпитываться. 'ак и случилось. “По целому ряду сложных причин заболевшая революцией Россия действительно часто поминала в бреду Маркса; но когда люди, мнящие себя врачами, бессильно суетясь у постели больного, выдают бред своего пациента за последнее слово науки, то становится как-то и смешно, и страшно”. Но бред-то был, и имя Маркса наполнилось невиданными энергиями, иррациональной энергией масс.

А кто мог им противостоять, кто мог понять, что, в сущности, произошло с Россией, и откуда, и о чем были ее бред и ее бунт? — задавал вопрос Степун. Дело не в марксизме как научной теории. Для Степуна совершенно ясно, что к научному марксизму происшедшее в России не имеет ни малейшего отношения. Он не раз противопоставлял коммунистический рационализм и большевистское безумие. А дело было в том, что русская религиозная философия совпала в своих интуициях с атеистическим бунтом. Мало общей с Лениным нелюбви к Канту, в самом Ленине и в большевизме коренилось нечто, отвечающее программным требованиям националистической православной философии. Социалистическое дело — разумно, считает Степун, а здесь произошло противное разуму: “Вся острота революционного безумия связана с тем, что в революционные эпохи сходит с ума сам разум”. И Ленин не был ученым, каким, безусловно, был Маркс, Ленин “был характерно русским изувером науковерия”.

Поэтому “все самое жуткое, что было в русской революции, родилось из сочетания безбожия и религиозной стилистики”. Россия и Запад вопреки обывательскому мнению весьма тесно связаны. И если в какой-то мере большевистская революция была результатом западных влияний, то последствием Октября была страшная европейская революция справа — национал-социализм. “Достаточно указать на то,— писал Степун в статье “-аемая Россия”,— что все социальные революции на Западе и все национальные на Востоке так или иначе связаны с большевизмом и что большевизм, очевидно, является создателем некоего прообраза всех новейших идеократических диктатур”. Против всех и всяческих идеократий, против большевизма и фашизма в совершенно безнадежной, казалось бы, ситуации отстаивали русские европейцы-эмигранты позицию правды личности и ее свободы.

4. Консультант по Германии

Россия была впереди Германии на пути кризиса западного рационализма, ибо не выработала защиты от иррационализма. Но и в Германии произошла победа нацистского иррационализма. Возникла новая — сатанинская — близость этих двух стран. Проблемы Германии не могли не волновать изгнанную из своей страны русскую интеллигенцию. Слишком много общего с большевизмом находили эмигранты в поднимавшемся национал-социализме. Русские и немцы слишком тесно сплелись в этих двух революциях — от поддержки Германией большевиков до поддержки нацистов Сталиным. Степун заметил, что и сами нацисты видят эту близость. Он фиксирует идеи Геббельса, что “Советская Россия самою судьбою намечена в союзницы Германии в ее страстной борьбе с дьявольским смрадом разлагающегося Запада. Кратчайший путь национал-социализма в царство свободы ведет через Советскую Россию, в которой “еврейское учение Карла Маркса” уже давно принесено в жертву красному империализму, новой форме исконного русского “панславизма””.

Содержание немецких статей Степуна: обзоры современной немецкой литературы (о Ремарке, Юнгере, Ренне и т. п.), анализ политических событий (выборы президента и т. п.). Но второй смысл — сравнение двух стран с такой похожей судьбой: слабость демократии, вождизм, умелая спекуляция тоталитарных партий на трудностях военной и послевоенной разрухи. И прежде всего отказ от рационализма и подыгрывание иррациональным инстинктам масс: “Как всегда бывает в катастрофические эпохи, в катастрофические для Германии послевоенные годы стали отовсюду собираться, подыматься и требовать выхода в реальную жизнь иррациональные глубины народной души (курсив мой.— В. К.). Углубилась, осложнилась, но и затуманилась религиозная жизнь. Богословская мысль выдвинулась на первое место, философия забогословствовала, отказавшись от своих критических позиций”.

Замечая, что, несмотря на самообольщение молодых национал-социалистов, думающих о возврате страны в средневековье (христианское по своей сути), на самом деле Германия прыгнула в новое варварство, Степун пишет, что идеократический монтаж Гитлера с утверждением свастики вместо креста, германской крови вместо крови крестной, с ненавистью к немецкой классической философии, к “лучшим немцам типа Лессинга и Гете” родился “не в немецкой голове, а в некрещеном германском кулаке” (курсив мой.— В. К.). Философское богословствование, лишенное критической силы рационализма, по Степуну, не есть препятствие для падения христианства. А отсюда, как и в случае падения краткосрочной российской демократии, ставится проблема “как-то обновить и углубить формы современной демократии”. Перекличка с предреволюционной российской ситуацией очевидна.

И самое главное и в том и другом случае — отказ от христианства.

5. Демократия немыслима без христианской основы

Говоря, что в России наступил подлинный сатанизм, Степун готов был согласиться, что “некоторые (весьма отрицательные) свойства большевицкой психологии окажутся в исторической перспективе прямыми причинами возрождения русской государственности”. Но даже готовые идти на компромисс деятели культуры, верившие, что черт (т. е. зло) в конечном счете может послужить благу, признавали, что режим этот не божеского, а дьявольского происхождения. Именно такое парадоксальное подтверждение дехристианизации страны показано в романе о визите дьявола в Советскую Россию. В гениальном сочинении М. Булгакова “Мастер и Маргарита” oристос уже не Иисус, а Иешуа Га Ноцри, он просто добрый человек, хотя как-то и связан с высшими силами мироздания, и ему симпатизирует дьявол. Более того, нам дается и блистательно написанное жизнеописание oриста, но... в представлении дьявола, так сказать, евангелие от Воланда. В этой стране (отныне его епархии) только в памяти дьявола остается образ oриста. Народ же полностью дехристианизирован.

Оправдание oриста через дьявола — предел духовного падения культуры.

По его словам, элементарно лубочную и новоявленную идеологию РКП надо строго отличать от сложного, древнего и типично русского явления большевизма. Культурное бессилие русской религиозности на поверку оказалось страшной разрушительной силой, оно слилось воедино с безрелигиозностью западноевропейской культуры. В результате случилось религиозное утверждение ницшеанско-марксистского атеизма, т. е. тот типичный и в точном смысле этого слова сатанинский антитеизм, который является невидимой для самих большевиков осью всего их дела.

Спасение демократии и свободы личности в одном — в придании культурным ценностям религиозной санкции. Но для этого и -ерковь должна быть свободна, а не раздираться конфессиональными ссорами, тем более не пачкаться сервильным угождением сильным мира сего. А многообразие политических миросозерцаний само требует демократической, а не диктаториально-фашистской организации политической жизни.

Это был идейный шанс. Но не туда смотрела Клио. Роль творцов идей, определявших судьбу человечества, досталась большевизму и фашизму. Русские европейцы, видевшие крах родившегося пять столетий назад в Возрождении христианского гуманизма, чувствовавшие надвигающееся новое средневековье, пытались найти идеологию, чтобы сызнова пробудить пафос подлинно всеевропейского Возрождения. Задача по-своему грандиозная. Но решать ее приходилось в ужасе войны и гибели людей, в зареве пожаров домов и книг, в очевидной перенасыщенности интеллектуального пространства смыслами, которым уже никто не верил. Они попали в ситуацию, как называл ее Степун, “никем почти не осознаваемой метафизической инфляции”.

6. Послевоенное признание

После разгрома гитлеризма Степун получает кафедру в Мюнхене. Если для своих российских соплеменников он выступал как представитель германской культуры, то перед немцами он выступил проповедником и толкователем культуры русской. Его историософская книга “Большевизм и христианская экзистенция” (1959, 1962) вызвала буквально шквал рецензий в немецкоязычной печати. Их смысл (усвоенный у Степуна) был прост: Россия — не азиатский аванпост в Европе, а европейский в Азии. А затем Степун глубоко уходит в прошлое, пытаясь понять свой век и причины его катастрофы. Душой и памятью он снова жил в России, писал свои блистательные мемуары, давшие ему многократно повторенное всеми журналами и газетами имя “философа-художника”. Писал в основном по-немецки, но после публикации на немецком языке трехтомных мемуаров сам сделал русский двухтомник (“Бывшее и несбывшееся”) и сумел его опубликовать.

Эта книга своими идеями еще раз подтвердила его право на пребывание среди избранных умов Европы. Такое избранничество решается не прижизненной сумасшедшей славой (политической или шоумейкерской), а сложным переплетением культурных и исторических потребностей, которые сохраняют подлинные, экзистенциально пережитые идеи. И мыслителю, быть может, достаточно, что он произнес свое Слово.