Geum.ru

Материалы к спецкурсу «История и культура Тибета»

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
Материалы к спецкурсу «История и культура Тибета»

(Раздел «Археология Тибетского нагорья»)

Лектор – проф. С. А. Комиссаров


Актуальность данного раздела, заслуживающего самостоятельного рассмотрения, определяется, прежде всего, тем, что полная сводка археологических материалов отсутствует как в отечественной, так и в западной историографии, равно как и практическим отсутствием сопоставительных материалов в публикациях китайских авторов. Следует упомянуть и о еще одном аспекте, определяющем дополнительную актуальность исследований, связанных с Тибетом. Закрытый характер тибетского общества и его недостаточная изученность породили вокруг него множество спекуляций, основанных на недостоверных, а то и просто фальсифицированных данных. Поэтому реконструкция подлинной истории тибетского этноса на основе объективных источников (археологических и, отчасти, письменных), широкая публикация результатов исследования, хотя бы в какой-то степени способствует преодолению антинаучных концепций.

Для корреляции тибетских находок с материалами сопредельных территорий пришлось существенно расширить границы рассматриваемой проблемы как в территориальном, так и в хронологическом аспекте. Изучению подверглись источники, обнаруженные на территории так называемого Большого Тибета (включающего кроме Тибетского автономного района такие провинции КНР как Цинхай, Ганьсу и, отчасти, Сычуань) и датированные от эпохи палеолита и вплоть до этнографического времени. Но наибольшее внимание уделялось заявленным в названии проекта бронзовому и раннему железному векам, поскольку именно на этом этапе завершилось формирование основ тибетского этноса с присущей ему системой хозяйства, материальной и духовной культурой.

Археологическое изучение Тибета на протяжении первой половины XX в. ограничивалось спорадическими обследованиями, которые проводились западными (в том числе и российскими) учеными. Стационарные раскопки практически не велись, поэтому сведений о доисторическом периоде было собрано немного. Древности Тибета, несмотря на свою большую популярность у исследователей, до последних десятилетий слабо вовлекались в научный оборот; знакомство с ними нередко носило заочный характер. Политические факторы в не меньшей степени, чем географические, ограничивали возможность полевых изысканий. Поэтому обзоры по древней истории региона часто сводились к цитированию классических трудов Дж. Туччи, Г. Ричардсона и Ю. Н. Рериха, которые, при всех их несомненных достоинствах, все же были написаны 50 и более лет назад, к тому же касались в основном относительно поздних объектов. Первые обследования памятников эпохи камня и раннего металла, начавшиеся после 1951 г., были фактически прерваны из-за драматических событий конца 50-х–60-х гг. прошлого столетия. Поэтому подлинное начало научной археологии в Тибете относится только ко второй половине 1970-х гг. Именно тогда был осуществлен переход от поверхностных сборов и небольших разведочных шурфов к полномасштабным раскопкам, впервые проведенным на неолитическом поселении Кажо [См.: Сицзан каогу даган [Основное содержание археологии Тибета] / Под ред. Хоу Шичжу. – [Лхаса]: Сицзан жэньминь чубаньшэ, 1991. – С. 7–10; Цзя Ян, Хо Вэй. Обозрение и обсуждение археологии Тибета в XX веке // Каогу. – 2001. – № 6]. Дополнительный стимул тибетская археология обрела после начала реализации Программы освоения западных районов КНР, принятой на 3-й сессии ВСНП 9-го созыва (в марте 2000 г.). В ходе развернувшегося на территории ТАР масштабного строительства ученые получили возможность дополнительного финансирования для проведения охранных раскопок. Показательным можно назвать опыт работы в зоне строительства высокогорной Цихай-Тибетской железной дороги, результатом которого стало открытие и изучение 36 новых памятников (в том числе 27 стоянок каменного века, двух бонских жертвенников, а также ряд других памятников туфаньского периода) [Цин-Цзан телу Сицзан дуань тянье каогу баогао [Отчет о полевых археологических исследованиях на тибетском отрезке Цинхай-Тибетской железной дороги] / Под ред. Ли Юнсяня, Чжан Цзяньлиня, Чжан Бо и др. – Пекин: Кэсюэ чубаньшэ, 2005. – С. III].

Материалы вполне оперативно опубликованы в научной периодике и в ряде монографических изданий. Однако они до сих пор недостаточно известны за пределами Китая. Негативную, на наш взгляд, роль в этой ситуации играет сообщество тибетских ученых «в изгнании», многие из которых являются одновременно и действующими религиозными лидерами. Данная очень влиятельная группа сформировалась из числа тибетских эмигрантов (в том числе, эмигрантов-«профессионалов») и использовала нелюбовь Запада к коммунистическому Китаю и его же (Запада) детское любопытство ко всему таинственному к немалой для себя выгоде. Многие из них стали профессорами престижных университетов, создали собственные «как бы» исследовательские институты (типа Института Лигминча в Чарлотсвилле, США), опубликовали солидные тома под интригующими названиями (типа «Чудеса естественного ума») и потому считаются главными авторитетами в тибетологии – на наш взгляд, совершенно безосновательно, поскольку, действительно прекрасно зная собственную, преимущественно религиозную традицию, многие из них абсолютно невежественны во всем том, что лежит за ее пределами. В этом плане показательны не только взгляды популярного ныне Тензин Вангьяла о возникновении бон как религиозной системы 18–17 тысяч лет назад, но и мнение более академичного Намкая Норбу, который датирует это событие, «по всей вероятности» (единственный его аргумент) началом второго тысячелетия до н. э., поскольку и та, и другая дата никак не связаны с реальной историей древнего Тибета, известной нам по археологическим источникам.

Среди отечественных (и большинства западных) исследователей преобладает определенная историографическая инерция, ограничивающая использование новейших археологических данных. В обобщающих российских трудах по истории Тибета, вышедших в свет в последние годы, археологии посвящено лишь несколько страниц [Цендина А. Д. ...и страна зовется Тибетом. – М.: Вост. лит., 2002. – С. 47–50; Кычанов Е. И., Мельниченко Б. Н. История Тибета с древнейших времен до наших дней. – М.: Вост. лит., 2005. – С. 12–14]. По сути, единственным исключением является докторская диссертация (и монография) Д. И. Бураева, который для выявления истоков религии бон широко использовал доступные ему археологические материалы [Бураев Д. И. Религия бон и проблема сакрализации власти в Тибетском государстве VII–IX вв.: Автореф. дис. … д-ра ист. наук. – Улан-Удэ, 2001]. Иных работ монографического плана на русском языке пока не создано.

Ситуация усугубляется тем, что многие китайские специалисты, в свою очередь, мало восприимчивы к достижениям археологической мысли на Западе. Так, известный тибетолог Ван Яо для обоснования палеолитического возраста некоторых находок опирается на центральноазиатскую теорию происхождения человека [Ван Яо. Цзансюэ гайлунь [Очерк тибетологии]. – Тайюань: Шаньси цзяоюй чубаньшэ, 2004. – С. 42], которая, по авторитетному свидетельству В. Е. Ларичева, уже давно себя исчерпала, в виду того, что «основывалась на чисто гипотетических, односторонне ориентированных теоретических выкладках самого общего порядка и не получила широкого признания, поскольку не подкреплялась фактами палеоантропологии и археологии...» [Ларичев В. Е. Тибет и проблема родины человека: Открытие палеолита на Тибет-Цинхайском плато и в соседних с ним районах Восточной Азии // Центральная Азия и Тибет: Мат-лы к конф. – Новосибирск: Изд-во «Наука», Сиб. отд-ние, 1972. – С. 37]. Не подтверждается она и теми данными, на которые ссылается Ван Яо.

В качестве наиболее раннего памятника на территории ТАР он называет стоянку Сужэ (Sure) [Примечание 1: В работе мы в основном придерживаемся китайской транскрипции тибетских названий. В том случае, когда удалось установить тибетское произношение (в латинской или русской транскрипции), оно приводится после китайского варианта (в круглых скобках] в Южном Тибете, где собрана небольшая коллекция из 15 орудий (скребки, остроконечники) и 25 отщепов и сколов. По мнению китайских археологов, особенности технологии обработки позволяют отнести каменные изделия к позднему этапу среднего палеолита, что очень приблизительно соответствует возрасту 50 тысяч лет назад [Сицзан каогу даган [Основное содержание археологии Тибета] / Под ред. Хоу Шичжу. – [Лхаса]: Сицзан жэньминь чубаньшэ, 1991. – С. 14–16]. Эта дата, выдвинутая в порядке гипотезы, тем не менее, вошла (уже без всяких оговорок) в обобщающие работы и стала восприниматься как верхняя граница заселения Тибетского нагорья (см., напр.: [Кычанов Е. И., Мельниченко Б. Н. История Тибета... – С. 13]). Нам такой вывод представляется преждевременным, поскольку он не опирается ни на геоморфологические данные, ни на типологические соответствия.

Более перспективна в этом отношении стоянка Чжулолэ (Druluole) на севере ТАР, где найдены орудия, типологически и технологически сходные с инвентарем позднеплейстоценовой стоянки Шуйдунгоу (Нинся-Хуэйский автономный район). Можно констатировать, что освоение человеком высокогорных областей (свыше 4500 м над уровнем моря) началось в эпоху верхнего палеолита, однако более точная датировка возможна лишь на основе привлечения новых материалов.

Последующий период развития представлен сравнительно многочисленными памятниками с «микролитическим» инвентарем. На стоянках Догэцзэ (Dogetse) и Чжабу (Zapu) в районе Нагчу на севере ТАР обнаружены торцовые и конические нуклеусы [Сицзан каогу.даган. – С. 18–19]. Тенденция к уменьшению размеров пластин и всего орудийного набора прослеживается и на других стоянках, – например, Цзяжитан, которую относят к эпохе неолита [Цин-Цзан телу Сицзан дуань тянье каогу баогао [Отчет о полевых археологических исследованиях на тибетском отрезке Цинхай-Тибетской железной дороги] / Под ред. Ли Юнсяня, Чжан Цзяньлиня, Чжан Бо и др. – Пекин: Кэсюэ чубаньшэ, 2005. – С. 66–79]. По своим характеристикам эта традиция сопоставима с «микролитическими» культурами Северного Китая (типа Шиюй), распространенными на обширной территории от Маньчжурии до Синьцзяна и, вероятно, связана с ними генетически [Gelek. A brief description of the historical relations between ancient Tibetan culture and the Chinese culture // China Tibetology. – [2003]. – No. 2 // infor.com.cn/english/zt/TibetologyMagazine/200312004421152145.htm]. В этом отношении тибетские материалы представляют собой наиболее далекий (в территориальном и хронологическом плане) вариант традиции «негеометрических микролитов», выделяемой китайскими археологами (ср.: [Ларичев В. Е. Палеолит Китая // Этническая история народов Восточной и Юго-Восточной Азии в древности и средние века. – М.: Изд-во «Наука», ГРВЛ, 1981. – С. 37–38; Он же. Микролитическая культура в Китае: проблемы ее истоков, особенностей и направлений миграций // Китай в эпоху древности. – Новосибирск: Изд-во «Наука», Сиб. отд-ние, 1990. – С. 9–17].

Среди неолитических памятников Тибета наиболее изучена культура кажо (karo, каро или каруй), названная так по большому поселению в округе г. Чамдо. Там раскопано 27 жилищ различной конструкции и некоторые другие строительные остатки. Основой хозяйства было земледелие (прососеяние) и разведение свиней при значительной роли охоты. Культура развивалась на протяжении около тысячи лет, примерно с 5300 по 4300 г. до н. д.; в ее развитии выделяют три периода, в рамках которых заметно менялась экономическая и хозяйственная обстановка [Ши Инпин. Изучение некоторых проблем поселения Кажо // Сицзан каогу [Археология Тибета]. – Чэнду: Сычуань дасюэ чубаньшэ, 1994. – Вып. 1. – С. 77–90]. Китайские специалисты отмечают сходство в форме и росписи керамики культур кажо и мацзяяо [Ван Яо. Цзансюэ гайлунь. – С. 45]. Отметим также элементы сходства между керамикой культуры цицзя и сосудом из могилы с каменными плитами в Сяоэньда (вблизи Чамдо), которая нарушила культурный слой кажо. Аналогии в обряде (каменная кладка, скорченный костяк) и в инвентаре (сосуды с «седловидным» горлом) выявлены между захоронениями типа сянпи, которые относят к раннему этапу культуры туфаней (конец I тыс. до н. э.), и целым блоком ганьсу-цинхайских культур эпохи ранней и развитой бронзы (мачан, каяо, сыва) [Сицзан каогу даган. – С. 43, 107].

Указанные связи имеют чрезвычайно важное значение для реконструкции процесса этногенеза тибетцев, поскольку все перечисленные выше культуры относятся к древним цянам, описанным в китайских летописях [Гай Шаньлинь. Сычоу чжи лу цаоюань миньцзу вэньхуа [Культура степных народов на Шелковом пути]. – Урумчи: Синьцзян жэньминь чубаньшэ, 1996. – С. 57; Се Дуаньцзюй. Гань-Цин дицюй шицянь каогу [Доисторическая археология района Ганьсу – Цинхая]. – Пекин: Вэньу чубаньшэ, 2002. – С. 227–237]. Традиционно считалось, что именно миграция цянов на юг сыграла важную, если не решающую роль в формировании тибетского этноса [Крюков М. В. Из ранней истории цянских племен // Центральная Азия и Тибет: Мат-лы к конф. – Новосибирск: Изд-во «Наука», Сиб. отд-ние, 1972. – С. 55]. Такая трактовка этнокультурного развития в регионе, принятая в отечественной литературе по истории Тибета [Кычанов Е. И., Савицкий Л. С. Люди и боги Страны снегов: Очерки истории Тибета и его культуры. – М.: ГРВЛ, 1975. – С. 21–23; Цендина А. Д. …и страна зовется Тибетом. С. 47–50], основывается, в первую очередь, на однозначных сведениях китайских династийных историй, где тибетцы фигурируют под этнонимом туфань (тубод). Например, в «Синь Тан шу» сказано: «Туфань изначально относились к западным цянам». О том же говорится в «Сун ши» («туфань изначально при династии Хань [жили] на землях западных цянов») и в сочинении «И тун чжи», составленном при династии Мин («западные фань – это и есть туфань; они прежде относились к цянам») [См.: Хуан Фэньшэн. Цзанцзу ши люэ [Обзор истории тибетцев]. – Пекин: Жэньминь чубаньшэ, 1989. – С. 4]. По ряду культурных признаков носители культур синьдянь и сыва тесно связаны с ранними чжоусцами [Шуй Тао. Чжунго сибэй дицюй цинтун шидай каогу луньцзи [Сборник статей по археологии бронзового века Северо-Западного района Китая]. – Пекин: Кэсюэ чубаньшэ, 2001. – С. 134–137]. Существовали между ними и брачные связи, поскольку прародительница народа чжоу принадлежала к роду Цзян, иероглифический знак которого считается инвариантом написания иероглифа цян [Сыма Цянь. Исторические записки («Ши цзи») / Пер. с кит. и коммент. Р. В. Вяткина и В. С. Таскина. – М.: ГРВЛ, 1972. – Т. 1. – С. 179, 302]. По свидетельству Сыма Цяня, отряды цянов участвовали в походе У-вана против последнего иньского правителя Ди-синя и, тем самым, помогли установлению династии Чжоу, окончательно оформившую основные характеристики китайской цивилизации. Некоторые ученые, опираясь на данные китайских летописей, указывают на связи цянов с народом «малых юэчжей», обитавших на территории Ганьсуского коридора на рубеже эр [Бураев Д. И. Тибетцы – кочевники Центральной Азии? // Древние кочевники Центральной Азии (история, культура, наследие). – Улан-Удэ: Изд-во БНЦ СО РАН, 2005. – С. 119, 120]. П. Б. Коновалов выдвинул, на наш взгляд, очень перспективную гипотезу о ранней «монголо-тибетской культурной близости», которую он возвел к общим этническим предкам – племенам жунов и ди [Коновалов П. Б. Этнические аспекты истории центральной Азии (древность и средневековье). – Улан-Удэ: Изд-во БНЦ СО РАН, 1999. – С. 109]. Нам уже приходилось по этому поводу отмечать заманчивое сходство самоназвания исторических тибетцев (тубод, «народ Бод») со многими именами, которые представлены в ономастики монгольских народов (этноним бэдэ, Бэдская земля, предок Чингис-хана Бодончар и т. д.) [Комиссаров С. А., Варенов А. В. Новые подходы к изучению этнической истории Центральной Азии // Вестник НГУ: Серия: история, филология. – 2002. – Т. 1, Вып. 2. Востоковедение. – С. 155]. Таким образом, не исключено, что и такой важнейший этнический показатель, как самоназвание народа, связан у тибетцев с цянской (жунской) прародиной.

Однако в последние годы сформулированная выше концепция подвергается атакам со стороны западных (и некоторых тибетских) ученых – думается, не без политической подоплеки). Так, американский ученый Х. И. Бэквит отстаивает полностью автохтонное происхождение тибетцев на основе местных археологических культур (правда, не указывает, каких именно) (см. [Цендина А. Д. ...и страна зовется Тибетом. – С. 48–49]), а тибетский ученый Даньчжу Анбэнь даже утверждает, что «не тибетцы произошли от цянов, а цяны произошли от тибетцев» (цит. по: [Кычанов Е. И., Мельниченко Б. Н. История Тибета. – С. 21]), не приводя, правда, никаких доказательств своей экстравагантной гипотезе. Такой разброс суждений смог появиться на основе заметной нехватки фактического материала.

Приходится признать, что в ходе подготовки данного раздела и нам пришлось существенно изменить собственные подходы к данной проблеме. Первоначально ставилась задача выделить цянские материалы в составе уже открытых тибетских культур, однако базового памятника или устойчивого комплекса находок в составе группы памятников выделить не удалось. В то же время, приведенные выше данные показывают, что археологические материалы, скорее, подтверждают, чем опровергают «цянскую гипотезу».

К сожалению, имеющиеся антропологические материалы в очень слабой степени были подвергнуты специальному сравнительному анализу, но и они скорее подтверждают, чем опровергают. Так, у двух черепов из погребения культуры цицзя были установлены признаки, сближающие их с современными восточными тибетцами [Народы Восточной Азии / Отв. ред. Н. Н. Чебоксаров и др. – М.; Л.: ЛО Наука, 1965. – С. 72.]. Сравнительно недавно антропологический тип, определенный в свое время Дж. М. Морантом как «тип Б» (восточные и северо-восточные тибетцы), выявлен в погребениях культуры яньблак на территории Западного Синьцзяна, относящейся к самому началу раннего железного века [Хань Кансинь. Исследование антропологического состава антропологических остатков из могильника Яньблак, Синьцзян // Каогу сюэбао. – 1990. – № 3; Хэ Хуйцинь, Сюй Юнцин. Исследование расовых групп на основе краниологических измерений останков древних людей из Упу (Убао), в округе Хами, Синьцзян // Жэньлэйсюэ сюэбао. – 2002. – № 2].

В поисках дополнительных аргументов мы, вслед за учеными КНР, попытались на основании письменных памятников выделить звучание отдельных слов древнего цянского языка и напрямую сопоставить их с современной тибетской лексикой. Так, в китайских летописях чжоуского времени цянов часто называют жунами [См.: Крюков М. В., Софронов М. В., Чебоксаров Н. Н. Древние китайцы: проблемы этногенеза. – М.: ГРВЛ, 1978. – С. 176.]. Термин жун, который также мог иметь варианты произношения лун и юн, был заимствован ханьцами из цянского языка, в котором он означал «горная долина, пригодная для земледелия» (что подтверждается и данными топонимики Ганьсу и Цинхая), а также обозначал племена «горцев», проживавших в этих местах. В современном тибетском словом жун (ронг) обозначают долины с теплым климатом, расположенные ниже уровня 3000 м, в которых развито земледелие (Примечание 2. Как указывал в своей лекции «Тибет – страна снегов» Ю. Н. Рерих, «ронг, или долины, образуют земледельческие районы Тибета» [Рерих Ю. Н. Тибет и Центральная Азия: статьи, лекции, переводы. – Самара: Издательский дом «Агни», 1999. – С. 257]); живущие там люди называются жунва. Например, тибетцы, обрабатывающие землю в бассейне р. Дадухэ, известны как цзяжун, а тибетское население южной части Сикана – как чажун или чавалун. Кроме того, первая часть имени цянского вождя Уи Юаньцзяня в летописи «Хань шу» переводится как «раб» (поскольку примерно в середине V в. до н. э. он потерпел поражение от царства Цинь и некоторое время находился там в плену на положении раба). Ему находится соответствие в современном тибетском слове уяо, которым обозначали население, несущее отработочные повинности. Имя другого выдающегося цянского вождя, внука Уи Юаньцзяня, примерно в 360-е гг. до н. э. переселившегося в район Ярлунга во главе племени фа (бо), звучит как Ан и переводится личным местоимением «я», что коррелирует по созвучию с современным тибетским словом а с тем же значением. Также считается очевидным соответствие племенного имени фа/бо-цянов и самоназвания тибетцев бод [Чан Фэнсюань. Тибетцы // Чжунго да байкэ цюаньшу: Миньцзу [Большая китайская энциклопедия: Этносы]. – Пекин; Шанхай: Чжунго да байкэ цюаньшу чубаньшэ, 1986. – С. 527]. Параллели в таком важном для этноразличения разделе языка, как ономастика, по мнению некоторых китайских авторов, свидетельствуют в пользу генетических связей древнего цянского и современного тибетского языков и, соответственно, их носителей [См.: Хуан Фэньшэн. Цзанцзу ши люэ. – С. 4.].

Насколько правомерны столь решительные выводы? Современный цянский язык, на котором говорят потомки одного из племен цянов, мигрировавшего в эпоху Чжаньго в верховья р. Миньцзян на территории современной провинции Сычуань [Чжоу Сиань. Народ цян // Чжунго да байкэ цюаньшу: Миньцзу. – С. 369–370. См. также: Кычанов Е. И. Сычуаньские цяны // Центральная Азия и Тибет. – Новосибирск: СО Наука, 1972. – С. 56–59.], заметно отличается от тибетского; некоторые китайские филологи даже предлагают выделить его, вместе с языками цзяжун (джарунг) и пуми, в особую цянскую ветвь (чжи) в составе тибето-бирманской группы (цзу) [Цюй Айтан. Тибетская языковая ветвь // Чжунго да байкэ цюаньшу: Миньцзу. – С. 527] (Примечание 3. Предлагаемая китайским автором классификация языков несколько отличается от принятой в отечественной науке). В отечественном языкознании существует также мнение о том, что языки цян (рма), гьярунг (джарунг, кэру) и пуми (прими, сифань) не входят в какую-то определенную группу, или образуют собственную, состоящую из двух-трех близкородственных языков, в рамках тибето-бирманской ветви [См.: Яхонтов С. Е. Тибето-бирманские языки // Большой энциклопедический словарь: Языкознание. – М.: Научное издательство «Большая Российская энциклопедия», 2000. – С. 510].

Таким образом, совокупность письменных, антропологических и лингвистических источников дополняет археологические данные и позволяет поддержать цянскую гипотезу, хотя сам характер такого воздействия носил, возможно, характер не прямой массовой миграции, а длительной культурной диффузии.

При этом гораздо большее значение, чем это предполагалось ранее, имели автохтонные культуры, продолжавшие местные неолитические традиции. В качестве одной из таких составляющих следует указать на культуру цюйгун (чойгун) эпохи позднего неолита – раннего металла, выявленную в районе Лхасы и датированную периодом 3750 – 3500 лет до н. д. [Ван Жэньсян. О некоторых проблемах культуры цюйгун // Сицзан каогу [Археология Тибета]. – Чэнду: Сычуань дасюэ чубаньшэ, 1994. – Вып. 1. – С. 66]. (Примечание 4. Попутно отметим, что в одной из первых публикаций по данной тематике на русском языке, в целом дающей вполне адекватное представление о памятнике и культуре, по совершенно необъяснимой причине вместо дат по цюйгун приведены даты по кажо [Мартынов П. В. Поздненеолитическая культура цюйгун в Центральном Тибете // Западная и Южная Сибирь в древности: Сб. науч. тр., посвящен. 60-летию со дня рождения Юрия Федоровича Кирюшина. – Барнаул: Изд-во Алт. ун-та, 2005. – С. 195]; ошибка была исправлена в последующих работах автора). По многим элементам хозяйственной и культурной жизни (выращивание в качестве основной продовольственной культуры голозерного ячменя, разведение яков, почитание обезьяны и грифа) эта культура может быть с полным основанием названа прототибетской. Ее происхождение пока недостаточно ясно. Определенные связи в керамическом материале прослеживаются с более ранней культурой кажо; в то же время, находки каменных заступов «с плечиками» обращают наше внимание к «прото-Юго-Восточной Азии» – основному региону распространения плечиковых орудий [Деопик Д. В. Юго-Восточная Азия // Археология зарубежной Азии. – М.: Высш. шк., 1986. – С. 191–232]. Ранние связи между древними тибетскими и австронезийскими племенами прослеживаются и по данным сравнительной мифологии. К таким общим сюжетам можно отнести миф о происхождении человека из камня, зафиксированный у племени тайваньских аборигенов пайван. Сначала камень порождает несколько животных, из числа которых барсук и обезьяна постепенно превращаются в человека [Ли Фуцин [Рифтин Б. Л]. Шэньхуа юй гуйхуа – Тайвань юаньчжуминь шэньхуа гуши бицзяо яньцзю: Цзэн дин бэнь [Мифы и рассказы о духах – сравнительное изучение мифологических повествований аборигенов Тайваня: Изд-е доп. и расширен.]. – Пекин: Шэхуй кэсюэ вэньсянь чубаньшэ, 2001. – С. 78]. Ранее обезьяна в качестве непосредственного предка человека отмечалась только в мифологии тибетцев [Кузнецов Б. И. Тибетская легенда о происхождении человека от обезьяны // Докл. по этнографии. – Л., 1968. – Вып. 6. – С. 26–32] и качинов.

Мотив рождения человека из камня встречается в мифах многих народов, но его наибольшее распространение зафиксировано на островах Индонезии и Южных морей. В то же время на материке почитание больших камней (в форме человека и в форме тигра) как предков описано у народа пуми Юньнани (язык которых относят к цянской ветви тибето-бирманской группы). Интересно, что реминисценции на эту тему в китайской классической литературе (например, миф о рождении Юя и его сына Ци) связывается с древнецянской культурой. В Тибете также записана сказка о «каменном льве» (лев – это уже явное влияние буддизма; первоначально, скорее всего, фигурировал каменный тигр, как у пуми), которому приносят жертвы (кормят) и у которого получают награду [Волшебное сокровище: Мифы и легенды Тибета / Сост. С. А. Комиссаров. – Новосибирск: «Наука». Сибирское издательско-полиграфическое и книготорговое предприятие РАН, 1997. – С. 148–151].

К этому можно было бы добавить сооружение мегалитов, выявленное и в Тибете, и на Тайване. Однако большинство исследователей, начиная с экспедиции Н. К. и Ю. Н. Рерихов 1920-х гг., связывают мегалиты с влиянием культур Центральной Азии и Южной Сибири. Эту гипотезу развивает американский ученый Дж. Белеза, который в течение последнего десятилетия ведет активный археологический поиск на плато Чантан. На высоте примерно 4500 м над уровнем моря он обследовал стены, выложенные из камня, и определил их как жилища и храмы добуддистского населения этого района, которое он связывает с государством и этносом шангшунгов. Среди прочих остатков он выделил «древнее кладбище, состоящее из каменных кругов и небольших курганов, протянувшиеся примерно на 1 км. Сооруженные вдоль длинного уступа, эти погребальные конструкции составляют в среднем 2–3 м в диаметре. Круги и насыпи напоминают захоронения, создатели которых, как правило, уже вступившие в железный век, принадлежали к различным центральноазиатским культурам, таким как хунны и скифы». Им же была обнаружена в районе Черных гор вертикально стоящая стела, очертаниями напоминающая оленные камни [Bellezza, J. V. New Archaeological Discoveries in Tibet // Asian Arts (on-line journal; Santa Fe; 1998) // art.com/articles/bellezza/index.php. – fig. 10]. Он фиксирует каменные столбы, расположенные рядом с каменными оградками, у западной стенки. Местные жители называют их коновязью эпического героя Гесэра. «Столбы возвышаются над землей на высоту 1,8 м и нередко выстроены рядами, в которые входит от 3 до 10 камней. Там, где столбов несколько, они нередко сделаны из камня контрастных цветов. Сами оградки первоначально наверняка были выше, но сейчас все они без исключения находятся на уровне земли». Оградки различаются по размеру и форме, преобладают квадратные со стороной 8 м. Среди добуддийских памятниками в Западном Тибете выделяются также ровные ряды стоячих камней, частично обработанных, составляющие целые комплексы, образующие в плане четырехугольники. Высота камней – от 0,25 до 1,5 м, а их количество в одном комплексе может исчисляться сотнями. Подобные «поля менгиров» нередко встречаются по соседству с руинами древних строений, с восточной стороны от зданий [Bellezza, J. V. Northern Tibet Exploration: Archaeological Discoveries of the Changthang Circuit Expedition 1999: (A Preliminary Report) // Asian Arts (on-line journal; Santa Fe; 1999) // art.com/articles/tibarcheo/index.php – fig. 25–30]. Подводя предварительный итог своим наблюдениям, Дж. Белеза отмечает, что использование менгиров (стоячих камней) в погребальных комплексах, чрезвычайно распространенное в Северо-Западном Тибете, не встречается в центральных и восточных районах, но широко представлена в сибирских и монгольских памятниках с голенными камнями [Belleezza J. V. Antiquities of Upper Tibet: An Inventory of Pre-Buddhist Archaeological sites on the High Plateau (Findings of the Upper Tibet Circumnavigation Expedition). – New Delhi, 2002. – P. 83]. Судя по обстоятельствам обнаружения, данная традиция тесно связана с древними погребальными обычаями Центральной Азии. «Эти столбы, а также петроглифы, нередко находящиеся поблизости от них, доказывают, что в эпоху [раннего] железа государство Шангшунг имело тесные культурные связи с Монголией, Алтаем и Южной Сибирью» [An Introduction to “The Zhang Zhung Kingdom”: Archaeological Discoveries of Ancient Tibet on the High Plateau // zhung.org/Intro02.htm]. В другой своей статье Дж .Белеза определяет отдельно стоящие камни как поминальные памятники и сравнивает их с тагарскими стелами [Бэй Лэша, Юэхань Вэньсэньтэ [Джон Винсент Белеза]. В поисках утраченной культуры: Отчет по обследованию основных археологических памятников добуддийского периода в западной части Тибета // Сицзан каогу юй ишу [Археология и искусство Тибета]. – Чэнду: Сычуань чубань цзитуань; Сычуань жэньминь чубаньшэ, 2004. – С. 11)]. Поскольку ни на одном из выше описанных памятников научные раскопки до сих пор не проводились, все высказанные соображения носят предварительный характер.

Сложность состоит в том, что в культурах древних цянов на территории Ганьсу-Цинхая следов почитания мегалитических сооружений пока не обнаружено. И хотя юго-восточное происхождение данной традиции в Тибете, судя по приведенным выше данным фольклористики, полностью исключить нельзя, но исходя из концентрации памятников на северо-западе региона, более оправданной представляется гипотеза центральноазиатских контактов, высказанная еще Рерихами. Для эпохи раннего железа наибольший интерес представляет традиция так называемых оленных камней, имевшая широчайшее территориальное распространение. Ближайшее местонахождение группы памятников этого типа, состоящей из 10 изваяний – в Баоцзыдун (уезд Вэньсу, округ Аксу, Синьцзян) – находится как бы на полпути между основным районом их концентрации в Южной Сибири и Западной Монголии, с одной стороны, и зоной тибетских мегалитов, с другой. Однако вопрос о возможности прямого проникновения данной традиции на высокогорные плато Тибета (причем через западные районы, Нгари) потребует более детального описания и тщательной публикации выявленных каменных стел и обязательных раскопок связанных с ними курганов и выкладок.

К сходным выводам приводит нас и изучение другой важнейшей категории памятников, тесно связанных с духовной культурой древнего общества, – петроглифов. Большинство из них сосредоточено в северных и западных районах, в частности, в уездах Шанца и Рутог. Их наносили на каменные глыбы и скальную поверхность, как правило, на южных склонах гор, причем на высоких (даже для Тибета) отметках: 4800 – 5000 м над уровнем моря. Многие местонахождения находятся на большом удалении от человеческого жилья; нет никаких следов деятельности человека и в более ранний период [Сицзан каогу даган. – С. 112]. Таким образом, эти глухие труднодоступные места специально посещались древними тибетцами для выполнения важных ритуальных действий. Впрочем, иногда в районе обнаружения рисунков находят каменные орудия и фрагменты керамики; возможно, это остатки временных стоянок древних «художников». Иногда в непосредственной близости от каменных панно обнаруживаются могильники, датированные периодом государства Туфань (VII–IX вв.).

Как отмечал Дж. Белеза, петроглифы часто связаны с мегалитами, которые также концентрируются на северо-западе Тибетского плато и не встречается в центральных и восточных районах. Однако на данном уровне изучения этих памятников трудно сказать, связано ли это с их происхождением из одного источника, или же создание рисунков в более позднее время – своеобразная дань сакральному характеру мегалитических сооружений.

Рисунки, как правило, выбивались или прочерчивались на камне с помощью каменных же орудий, минеральные краски использовались редко. Соответственно, линии мелкие, плохо различимые. Нередко удается проследить форму той или иной фигуры только благодаря «каменной ржавчине», заполнившей углубления. При установленном применении металлических орудий контур рисунка получался более глубоким.

Из числа наиболее информативных скоплений рисунков можно выделить пункт Цзялинь в безлюдной местности в районе Нагчу. Он содержит, среди прочего, четко выделяемую композицию, в центре которой находится як. Его тянут за веревку, пропущенную через ноздри, два человека, а сзади «конвоирует» всадник на коне и две крупные собаки. Китайские археологи обратили внимание на одну очень важную деталь: рога у яка повернуты концами внутрь, как у диких животных, а не наружу, как у домашних [Сицзан каогу даган. – С. 114]. Они, на наш взгляд, совершенно справедливо предположили, что там изображена не просто охотничья сцена, а кульминационный эпизод древнего мифа о приручении яков. Известно, что дикие яки назывались среди «шести бед» Тибета (наряду с кражами, ненавистью, врагами, ядами и оскорблениями). Чтобы избавить народ от всех этих бед, с неба спустился первый государь Ньятри-цэнпо, сын небесного божества Лха (см.: [Кычанов Е. И., Савицкий Л. С. Люди и боги… – С. 25, 26]). Приручив яков, тибетцы обрели незаменимого помощника, без которого развитие общества в условиях высокогорья было бы просто невозможным.

Огромный интерес представляют композиции, выделенные на скалах в местечке Жэньмудун в уезде Рутог. В группе № 1 (пункт 1) привлекают внимание несколько сюжетов. Прежде всего, это две фигуры всадников с головами баранов. Мы не склонны преувеличивать это совпадение, но иероглиф «цян», обозначавший предков тибетцев, проживавших на территории Ганьсу и Цинхая, писался в иньских и чжоуских надписях как соединение двух иероглифов: человек и баран. К той же группе относится изображение десяти горшков, выставленных в ряд. По форме китайские археологи отнесли их к типу дубу, относящемуся к раннему туфаньскому периоду. Сюда же относится изображение 125 бараньих голов, расположенных в восемь рядов. Его связывают с традициями раннего бон, использовавшего кровавые жертвы. На связь с бон указывает и рисунок женского и мужского половых органов накануне соития. Китайские специалисты считают, что, судя по иной технике исполнения, это, возможно, более позднее добавление; однако против такой возможности свидетельствует расположенное рядом изображение солнца и луны, выполненное в такой же технике, что и большинство других фигур. Тем самым дублируется идея единства женского и мужского начала, занимавшая важное место в теории и практике бон. Такое многократное повторение одной и той же идеи – характерная черта изобразительного творчества древности.

Крайне важны пункты 8, 12 и 13 в той же группе № 1, а также пункт 25 в группе № 3. На них представлены различные животные, причем их позы и детали оформления (животные «на цыпочках»; спиралевидные украшения («волюты») на теле; собаки с раскрытыми зубастыми пастями, преследующие травоядных; птицы с распластанными крыльями) вызывают очень близкие аналогии с искусством ранних кочевников Южной Сибири и Центральной Азии. Указанная близость позволяет предположить устойчивые контакты между двумя регионами, если не прямое проникновение носителей центральноазитских традиций в Тибет. Тибетский ученый Гэлэ, обращаясь к данным европейских экспедиций Н. К. Рериха и Дж. Туччи и сопоставляя их с последними находками археологов, считает, что такие элементы древних тибетских культур как искусство «звериного стиля», а также каменные курганные кладки, каменные стелы связаны с миграциями северных кочевников. В качестве таковых он называет сяньбэйцев, поскольку внедрение именно этого народа в северные пределы Тибетского плато впервые четко зафиксировано в китайских летописях в начале IV в. н. э. [Гэлэ. Цзанцзу цзаоци лиши юй вэньхуа [Ранний период истории и культуры тибетского народа]. – Пекин: Шанъу иньшу гуань, 2006. – С. 126–131]. Однако это замечание не исключает возможности более ранних контактов древних тибетцев с другими кочевыми племенами (условно говоря, «скифами»), движение которых вглубь Страны снегов по каким-либо причинам осталось незамеченным летописцами.

Следует отметить, что характерная деталь украшения тела животных («волюты») присутствует не только на изображениях благородных оленей с ветвистыми рогами, не характерных для высокогорной тибетской фауны, но и на очень типичных фигурах дикого яка и горного барана. Таким образом, мы имеем дело с традицией, уже адаптированной к местным условиям. Китайский археологи склонны связывать разобранные выше изображения с легендарным народом шангшунгов, создателем религии бон [Сицзан каогу даган. – С. 129–131]. Возможно, именно в таком плане следует понимать многочисленные указания на иранские корни бон, которые, однако, до сих пор не находили надежного подтверждения источниками (см.: [Бураев Д. И. Религия бон… – С. 24–26]).

Петроглифы распространены во многих областях Китая, в том числе и в граничащих с Тибетом провинциях Цинхай, Ганьсу, Сычуань и Юньнань, а также в Синьцзян-Уйгурском автономном районе. В китайской археологии принято условное выделение северной и южной петроглифических традиций. В северной господствует техника гравировки и выбивки изображений, а основными сюжетами являются сцены охоты, скотоводческой деятельности, изображения животных и различные символы, имевшие, вероятно, культовое значение. На «южных» писаницах, помимо обязательных сцен охоты и отправления ритуалов, а также образов животных, можно встретить дома и целые деревни, а также геометрический орнамент. Для Юга Китая характерно почти абсолютное преобладание живописных наскальных ансамблей, контррельефные изображения здесь единичны (см. [Черемисин Д. В., Астрелина И. В., Комиссаров С. А. Петроглифы Южного Китая // Вестник НГУ. Серия: история, филология. – 2005. – Т. 4. Вып. 3. Востоковедение. – С. 14–21]).

По мнению китайских коллег, у наскальных рисунков Тибета много общего с «северной» традицией. По своим изобразительным характеристикам петроглифы Тибета наиболее близки к рисункам, обнаруженным в горах Иньшань и в Уланчубур во Внутренней Монголии, в ущелье Еню в горах Кунлунь в провинции Цинхай, а также в Ечэн в Синьцзян-Уйгурском автономном районе. По большей части, они выполнены с помощью выбивки. Основными сюжетами являются скотоводство, охота и изображения групп животных. Стилистически рисунки также во многом схожи с северными аналогами, в некоторых случаях можно выделить реминисценции скифо-сибирского стиля (характерно оформлены рога, повернуты головы, тела животных украшены волютами) (см., напр.: [Сицзан боугуань [Музей Тибета]. – Пекин: Чжунго дабайкэ цюаньшу чубаньшэ, 2001. – С. 26–27, рис. 3]). Дж. Белеза публикует фотографию прекрасного изображения коня в «летящем галопе», выполненное охрой и обнаруженное в пещере на берегу Небесного озера в Намцо. По его мнению, стиль изображения соответствует «скифо-сибирским культурам Внутренней Азии», но при этом никак не комментирует тибетскую надпись, вырезанную поверх рисунка и заполненную той же охрой [Zhang Zhung Preservation Project: Photographs by John V. Belezza on the Tibetan Plateau // zhung.org/photo01.htm (Официальный сайт проекта «Сохранение Шангшунга»)] (Примечание 5. В районе Намцо китайскими археологами уже было выявлено крупное скопление петроглифов – также в пещере, выполненных минеральными красками (в том числе охрой), с многочисленными изображениями животных (в том числе лошадей) в различных позициях (в том числе в галопе) и, очень часто, в сочетании с буддийской символикой. Большая часть этих рисунков относится к туфаньскому периоду [Го Чжоуху, Янь Цзэюй, Цыдань Гэле. Краткий отчет об обследовании настенных рисунков в пещере на полуострове Чжаси оз. Намцо, Тибет // Каогу. – 1994. – № 7. – С. 607–618]).

На более поздних изображениях, как на севере Китая, так и в Тибете, можно встретить символы перевернутой свастики и буддийских ступ, а также надписи с мантрами. Вместе с тем, немало и различий. Например, образы человеческих лиц, распространенные в более северных районах, в Тибете практически не встречаются. Нет изображений колесниц, а также «отпечатков копыт», характерных для Внутренней Монголии.

С «южной» традицией тибетские петроглифы связывает использование красной краски, с ее помощью выполнены писаницы как минимум в нескольких местонахождениях (на севере подобные изображения единичны). По технике исполнения эти рисунки краской очень похожи на аналогичные изображения из южных провинций: Сычуани, Юньнани, Гуйчжоу, Гуанси. Уникальными и специфическими именно для Тибета являются изображения яков, а также большое количество человеческих фигур, частично совмещенных с фигурами животных, или снабженных перьями.

Таким образом, петроглифы Тибета не являются обособленным культурным феноменом. Несмотря на труднодоступность многих районов Тибетского плато, развитие изобразительной традиции здесь шло под влиянием других регионов. Отметим, что большое количество петроглифов, выполненных с использованием техники выбивки, обнаружено на граничащем с Тибетом Индийском плато. Преимущественно они сконцентрированы в Найгархи в верховьях реки Нахадади в Восточной Индии, Мирзапуре в Северной Индии, и в Махадео в верховьях реки Мармада. Наиболее популярные сюжеты этих рисунков – охота и различные ритуальные действия.

Вопросы датирования петроглифов относятся к числу наиболее сложных. У нас пока нет достаточных оснований выделять «неолитические наскальные изображения», о которых пишут ведущие отечественные тибетологи, предлагая, вслед за китайскими специалистами, датировать некоторые рисунки IV–III тыс. до н. э. [Кычанов Е. И., Мельниченко Б. Н. История Тибета. – С. 14]. Китайские археологи предварительно подразделяют все находки на ранний и поздний периоды. Наскальные рисунки раннего периода были созданы в эпоху металла, скорее всего, раннего железного века. Они распространены преимущественно на северо-западе и, частично, на севере Тибета. Некоторые из них обнаружены на камнях, включенных в погребальные сооружения – «каменные» курганы. Иногда рисунки нанесены охрой, но чаще созданы с помощью выбивки. Сюжеты – прежде всего, поединки, охота, ритуальные отправления, а также изображения животных. Изобразительный стиль можно охарактеризовать как лаконичный, акцент сделан на украшение тел животных. Некоторые человеческие фигуры снабжены перьями или совмещены с фигурами зверей. На ряде композиций выстроенные в длинные ряды люди несут за спиной поклажу. Определенную временную привязку дает единственная выявленная на петроглифах реалии, соответствующая известному археологическому материалу: горшки типа дубу, датированные ранним туфаньским периодом, то есть концом I тыс. до н. э. – началом I тыс. н. э.

Указанные особенности памятников духовной культуры могут быть связаны не только с непосредственными контактами предков тибетцев с носителями «северных» традиций, но и цянским субстратом, поскольку сама эта составляющая оказывается сложной по составу. В составе древнецянских культур сыба и каяо присутствуют многочисленные черты, присущие северным культурам поздней бронзы и скифского времени, что особенно проявляется на примере бронзового инвентаря (см.: [Краткий отчет о раскопках могильника культуры каяо в Дахуачжунчжуан, уезд Хуанъюань, пров. Цинхай // Каогу. – 1985. – № 5; Се Дуаньцзюй. Гань-Цин дицюй шицянь каогу [Доисторическая археология региона Ганьсу-Цинхай]. – Пекин: Вэньу чубаньшэ, 2002]).Возможно, именно носители этих культуры (цяны) принесли в Тибет некоторые из «северных» элементов.

Приход в предгорья Гималаев цянских племен, обладавших значительными навыками горного скотоводства, мог послужить дополнительным толчком для перехода к вертикальной мобильности. Другим импульсом могло быть появление на границах и в пределах Тибета кочевников-сяньбэйцев, принесших навыки коневодства. Освоение коня под верх (и под вьюк) дало возможность дополнить вертикальные маршруты передвижения горизонтальными, что особенно важно для населения Тибет-Цинхайского плато. В целом, уже в туфаньский период тибетцы вели комплексное хозяйство, земледельцы соседствовали с номадами. Такой способ организации экономики позволял комплексно использовать природные ресурсы и поэтому сохранялся на протяжении веков. Обследования современных номадов Тибета, свидетельствуют о значительном потенциале кочевого хозяйства и возможности его дальнейшей адаптации [Goldstein M. C., Beall C. M. Change and Continuity in Nomadic Pastoralism on the Western Tibetan Plateau // Nomadic Peoples. – 1991. – № 8].

На основе проведенного исследования вышеизложенных материалов можно констатировать, что несмотря на географическую изолированность и экстремальные природные условия для большей части территории, Тибетский регион активно участвовал в межкультурном обмене, начиная с эпохи каменного века. Причем речь идет не только о горных долинах со сравнительно благоприятным климатом, но и о высокогорных плато. Начало заселения Тибета можно предварительно отнести к верхнему палеолиту; более прочно северные районы осваиваются в период существования микролитических культур. Точных дат для этого этапа раннего освоения у нас нет, но, судя по аналогиям, можно говорить о возрасте в несколько тысяч лет до наших дней. Эпоха неолита и палеометалла представлена уже целым блоком развитых культур (кажо, цюйгун, чангогоу), в возникновении которых сыграли свою роль как традиции Центральной равнины, так и возможные влияния из Юго-Восточной Азии (в широком смысле этого термина). На этапе освоения металла (бронзы) завершается адаптация производящего хозяйства к местным условиям (выращивание голозерного ячменя-цинкэ и доместикация яка). На автохтонную основу оказывала значительное воздействие диффузия культурных элементов из Ганьсу-Цинхая, района обитания цянских племен. С их навыками в овцеводстве можно связать начало вертикального кочевания. Горизонтальная составляющая кочевого хозяйства появилась у предков тибетцев с освоением коня под верх, что можно связать с приходом в этот регион сяньбэйских племен в эпоху раннего средневековья. На пересечении этих трех больших традиций формируется раннетибетский этнос туфань (тубод), который становится основой национальной государственности. Особенности хозяйства, материальной и духовной культуры, заложенные в эпоху бронзового и раннего железного веков, оказывают влияние и на последующие периоды развития (проявляя себя в архитектуре, искусстве), вплоть до этнографического времени.


SUMMARY

Within this course the whole line of development of Tibetan’s archaeological cultures (in the period of Bronze Age and Early Iron Age) was restored. For the understanding of the main trends and connections, territorial as well as chronological frames of the investigations were extended. We’ve studied the archaeological situation on the territory of so called “The Great Tibet” which includes not only the Tibet Autonomous Region (TAR), but also Qinghai, Gansu and, partly, Sichuan provinces of PRC; and have used the materials from the Stone Age and up to modern ethnography, in their correlation with corresponding cultures of neighboring regions.

It was determined that the first man appeared at the high-mountains’ area of Tibet about 12000–10000 BP (Druluole site with stone tools resemble those of Shuidonggou dated by the epoch of Upper Paleolithic). Also at the northern regions Chinese archaeologists excavated several sites with microlithic tradition, close to the similar cultures of Northern China, from Manchuria to Xinjiang. This way from North to South was used many times in subsequent epochs.

Neolithic and Early Bronze Age periods are represented by quiet developed cultures, such as Karuo, Qugong and Changgogou. The first two cultures were based on cultivation of millet, but the last one cultivated barley that became the main grain in Tibetan agriculture for centuries. Animal husbandry also was connected with these cultures. The finds of yak fossils at Qugong has the particular importance, because its using made possible the vertical migration to highland’s pastures. But the idea of nomadic life was initiated by ancient Qiangs, the famous Peoples of Sheep, which diffused into Tibetan Plateau during the period of Early Iron Age. The territory of Western Tibet (Ngari) with megalithic monuments seemed to be the area of direct contacts between ancient Tibetans and “Northern” tribes. The horizontal direction in wandering was added when the ancestors of Tibetans become acquainted with horse-breeding brought there most likely by Xianbei tribes in IV AD.

At the intersection of these three traditions the classical Tibetan civilization was established. Some elements of its economy, material and spiritual culture (in architecture, painting) have been lasted up to the ethnographical period.