Словарь для Ники

Вид материала

Содержание

«т ревел бюро.
ВЕРА. Для меня слова «вера в Бога» кощунственно неточны. Я не просто верю. Я знаю.ВЕСНА.

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 30

БОЛТОВНЯ. Замечено, чем более душевно пуст человек,

тем болтливее. Подсознательно тщится заполнить душевный

вакуум, а заодно и пустое время своей жизни трепом.

На самом деле с этим потоком слов расходуется огромное

количество энергии.

Особенно показательно, если два таких собеседника гово-

рят друг с другом по телефону. Это может длиться часами.

Болтовня неминуемо приводит к сплетням, осуждению дру-

гих людей.

В конце концов, когда они выдохлись и разговор истощил-

ся, оба чувствуют себя еще более опустошенными.

Побыть в тишине, прислушаться к самому себе таким пусто-

мелям страшно. Ибо они боятся врачующей правды.

БОТАНИКА. Вот уж кто подает пример молчаливого муже-

ства, так это растения!

Так получилось, что я знаком со многими из них — от скром-

ных полевых васильков. качающихся во ржи, до изысканных

орхидей.

Среди растений у меня есть особенно близкие друзья. На-

пример, израненный тополь, который ютится между двух

проржавелых гаражей в конце нашего двора; или роскош-

ный, необычно кучерявый кипарис на набережной тунис-

ского города Суз; или мандариновое дерево, ронявшее мне

поспевающие плоды почти всю греческую зиму. Не говоря

уже о коллекции тропических растений, живущих с нами

в московской квартире.

Со временем я научился «слышать» скромные просьбы:

«Не поливай меня так часто», «Мне не хватает света», «До-

бавь в поливку фосфора, и я расцвету».

Если любить растения, как людей, все можно расслышать.

Когда надолго уезжаю, кому бы ни поручил заботу о своих

зеленых друзьях, самые нежные из них порой умирают.

Одно из самых волнующих занятий — чтение ботанических

книг. Обычно это толстые фолианты-определители со мно-

жеством разноцветных рисунков и фотографий. Представь

себе, ты получаешь привезенное из дальней страны экзоти-

ческое растеньице. Но как оно называется, в какую землю его

сажать — неизвестно. И вот начинается поиск. Это куда инте-

реснее, чем читать какой-нибудь высосанный из пальца детек-

тив. Сравниваешь с рисунками цвет и очертания листочков,

строение веточек… Кажется, определили. Вот оно!

Сажаешь. Ждешь два или три года, пока оно улыбнется тебе

глазами цветов.

БУДНИ. С юности я невзлюбил субботы и воскресенья.

А также праздничные даты. Поскольку в эти дни родители

не выходили на работу, приходилось все время быть под их

контролем.

Настоящие праздники случаются нечасто. Как правило,

они не совпадают с календарными датами.

В нерабочие дни недели редко удается остаться одному

в тишине, настроиться, чтобы потом рука потянулась к авто-

ручке.

Зато в будни почти ничто не отвлекает.

Садишься за стол в восемь утра, работаешь часов до двух.

Порой внезапный телефонный звонок вырывает из совсем

другого пространства, иных стран, иных обстоятельств. Те-

перь, чтобы вернуться, без чашки кофе не обойтись…

Утро будней — драгоценное время, пролетающее невозвра-

тимо быстро.

Знаю, кто-нибудь мрачно подумает: «Ему не приходилось

изо дня в день таскаться на работу, уставать, еле дотягивать

до субботы и воскресенья».

Отвечу жестко: если работа в тягость, значит, это не ваша

работа. Стоило ли рождаться, чтобы всю жизнь гробить на не-

любимое дело?

БУМАГА. Даже тебе, моей дочке, с неохотой выдаю лист пис-

чей бумаги, когда ты за ним прибегаешь, хотя у тебя есть те-

тради и альбомы для рисования.

Признаюсь, я до бумаги жаден. Не говоря уже о записных

книжках и блокнотах.

Это началось с детства, во время войны. Обмакнутое в чер-

нильницу стальное перышко увязало в коричневых буграх

и ворсинках какой-то оберточной дряни, на которой мы,

школьники, писали диктанты и решали задачи.

Через много-много лет в Каире я увидел, как делают папи-

рус по древнеегипетской технологии. Долгая, очень сложная

работа.

…Чистый лист в ожидании лежит белым парусом. Смогу ли

наполнить его свежим ветром? Чтобы он достиг читателя.

БУРЯ. Как назло, утро выдалось серое, с порывистым ветром.

Мы грохотали по гальке навстречу грохочущему прибою.

На дикий пляж во всю его длину накатывали высокие волны,

с гребней которых срывались космы пены.

— Три часа добирались… Может, хоть обмакнемся?— предло-

жил кинооператор Игорь.

— Стоит ли? Только подмерзнем,— отозвался старший из нас,

Олег Николаевич.

В сорок пятом году, под конец войны, он достиг призывно-

го возраста, успел попасть на фронт и через день был ранен

в ягодицу. Этого ранения он стеснялся: получалось, трус, бе-

жал от фрицев.

Рев бури усиливался. В единственный свободный от съемок

день я уговорил их вырваться из высокогорного аула к морю.

И вот на тебе!

Я стал раздеваться. Игорь последовал моему примеру.

— Парни, вы с ума сошли,— сказал Олег Николаевич, нереши-

тельно сдергивая вниз молнию на куртке.

— Главное — протаранить первый вал. А там как на качелях!—

Игорь первым пошел к воде. За ним, придавив снятую одежду

галькой, нерешительно двинулся Олег Николаевич.

Я стоял на самом урезе воды, смотрел, как они один за дру-

гим преодолевают первые ярусы волн, и мне уже не хотелось

лезть в море.

— Не холодно!— донеслись сквозь грохот шторма их вопли.—

Иди скорей!

Я сделал шаг вперед, кинулся напролом в нарастающую

надо мной водяную стену.

…Мы довольно долго то проваливались в пропасти между

волнами, то возносились в соленой водяной пыли к пробива-

ющемуся сквозь тучи солнцу. Чем дальше относило меня, тем

легче и веселее, было управляться с бурей.

Внезапно донеслись крики:

— Володя! Володя!

Взлетая на очередной гребень, я увидел уже выбегающих

на берег Игоря и Олега Николаевича. Они кричали, указывая

на что-то за моей спиной.

Я успел обернуться, увидеть вдалеке толстую, вращающую-

ся колонну смерча, соединяющего небо и море.

Не было времени снова оглянуться на смерч.

Азарт отчаяния овладел мною. Казалось, я уже чувствую но-

гами дно, казалось, берег совсем рядом.

Очередной вал обрушился, накрыл с головой. Нечем стало

дышать. Меня закрутило и поволокло в пучину.

Все-таки удалось на миг вырваться, глотнуть воздуха, даже

встать на ноги. Но тут с оглушительным грохотом толкнуло

в спину, опрокинуло под воду и потащило в глубину, раздирая

о гальку.

Я бы не писал сейчас этих строк, если бы руки Игоря и Оле-

га Николаевича не выдрали меня из этой мясорубки волн.

Стоял на берегу. По груди из многочисленных порезов со-

чилась кровь.

— Цел?— спросил Олег Николаевич.

Вовсю сияло солнце. Витая колонна смерча уходила в сто-

рону открытого моря.

Я был в высшей степени цел.

БЫДЛО. Он ездит по улицам Москвы в японской машине

с тонированными стеклами.

Этот русский человек, москвич, уже очень много лет не вхо-

дил ни в метро, ни в автобус или троллейбус. Один только

вид других, малоимущих людей вызывает брезгливую гримасу

на его лице, покрытом модной нынче небритостью, оканчи-

вающейся бородкой.

«Быдло»,— вырывается у него при виде нищих или беженцев.

Он богат. Хотя в жизни никогда ничего не сделал. Ничего.

Трижды был женат на дочерях состоятельных торгашей.

Со всеми по очереди развелся ради четвертой — еще более

богатой.

Ухитрился обзавестись званием доктора каких-то наук. Чис-

лится консультантом какой-то фирмы…

Считает себя интеллектуалом.

…Ты спросишь: что такое быдло?

Запомни, девочка, он это самое и есть.

БЮРО. Эх, Ника, до чего же тянет ранней весной из дома!

Особенно когда ты старшеклассник, когда кажется невоз-

можным снова тащиться в школу.

Снег в Москве еще не весь растаял. Почки на ветках топо-

лей и лип только готовятся брызнуть зеленой листвой. Их

раскачивает теплый ветер, прибывший, как сказало радио,

с просторов Атлантического океана.

Выходит, этот циклонический ветер прошел над Испани-

ей, Италией, Грецией…

В такое утро невозможно усидеть дома.

Лужи сверкали от солнца. Шлялся без цели, затерянный сре-

ди уличной суеты. Меня занесло на площадь, которая теперь

называется Театральной. До блеска вымытые экскурсионные

автобусы «Интуриста» стояли у гостиницы «Метрополь».

Гиды суетливо рассаживали в них иностранцев — венгров, ан-

гличан, немцев.

С ревностью смотрел я вслед отъезжающим автобусам. Это

был мой город, моя Москва, где я был обречен оставаться веч-

ным пленником.

Двинулся дальше. И вдруг заметил у одной из стеклянных

дверей «Метрополя» небольшую вывеску. На ней латинскими

буквами было написано:

«Т РЕВЕЛ БЮРО.

БЮРО ДЕ ВОЯЖ».

Это было бюро путешествий! За сверкающей дверью скры-

вались дальние страны. Открой ее — попадешь в Испанию,

Италию, Грецию.

Я стоял, перед заветной дверью, ведущей в иной, сказочный

мир. Она была заперта для таких, как я. Казалось, навсегда…

В

ВАЛЕТ. У нас в довоенном московском дворе верховодил

пацанвой двенадцатилетний Валет. Такова была его кличка.

На самом деле его звали Валька.

Этот вечно голодный, вечно сопливый шкет ютился с мате-

рью-пьянчужкой в подвале покосившегося флигеля, стоявше-

го между дровяным сараем и помойкой.

Именно Валет подбил меня, семилетнего, кинуть «на спор»

камень в окно недавно построенного впритык к нашему двору

родильного дома. У моей мамы были из-за этого большие не-

приятности. А мне родители запретили выходить во двор.

Тянуло туда, как пленника на свободу.

Наконец запрет был снят с условием — к Валету не прибли-

жаться.

Вся ребятня кучковалась вокруг Валета, даже девчонки.

Не мог я оставаться одиноким парием.

Под стеной своего флигеля Валет то и дело организовывал

игру в расшибец, выманивая у нас пятачки, а то и гривенники,

научил играть в карты, в подкидного дурака. Проигравший

получал от Валета щелобаны по кончику носа. Было больно,

катились слезы.

Все замирали от восхищения, когда он помногу раз, вы-

соко подбрасывал ногой «лянгу» — кусок свинца с пучком

шерсти.

От него мы набирались множеству гадких, матерных слов,

блатных песенок вроде такой: «Когда я был мальчишкой, но-

сил я брюки клеш, соломенную шляпу, в кармане финский

нож. Я мать свою зарезал, отца свово убил. А младшую се-

стренку в колодце утопил. Лежит отец в больнице, а мать в сы-

рой земле. А младшая сестренка купается в воде». Полагалось

напевать эту жуткую балладу, лихо сплевывая сквозь зубы. Что

я и пытался делать в свои семь лет.

У Валета действительно был складной нож с длинным лезви-

ем. Не раз он заставлял меня класть наземь ладонь с растопы-

ренными пальцами и, приговаривая: «чет-нечет, нечет-чет»,

с сумасшедшей скоростью втыкал между ними острое лезвие.

Я умирал от страха и все-таки подчинялся гипнотической

воле своего мучителя. Тем более, он предупреждал: «Нажалу-

ешься — зарежу».

Частенько у дворовых ворот появлялся взрослый дядька

с пустым мешком через плечо. Он закладывал в рот два паль-

ца — раздавался пронзительный свист. Валет стрелой кидался

со двора, исчезал вместе с дядькой.

Пацаны поговаривали, что Валет, подсаженный своим хо-

зяином, проникает через форточку в чужие квартиры…

Однажды воскресным вечером он притащился во двор

в прилипшей к спине окровавленной рубахе. Лицо и плечи

его тоже были изрезаны стеклом.

Не добредя до входа в свой подвал, он повалился у сарая.

Мой мучитель подыхал.

Я кинулся в дом за мамой.

Мама спасла Валета. Вытащила осколки стекол, обмыла

раны, засыпала их стрептоцидом, вызвала «скорую», отпра-

вила в больницу.

…Он куда-то исчез перед самой войной. Чувство потери до

сих пор терзает меня.

ВАРИАНТ. Если при письме какое-то слово показалось не-

точным, не трать времени на сомнения. Сразу ищи другой

вариант.

Когда мне приходилось останавливаться на развилке двух

дорог, и я не знал, по какой из них пойти, решительно пово-

рачивался к ним спиной, прокладывал свой путь по бездоро-

жью. В литературе этот вариант — царский.

ВДОХНОВЕНИЕ. Ты попросила у меня чистый лист бумаги

и убежала с ним в свою комнату.

Довольно долго тебя, моей первоклашки, не было слышно.

Несколько обеспокоенный, я зашел к тебе.

Ты сидела с авторучкой за своим письменным столом. Бес-

смысленно, как мне показалось, усеивала поверхность листа

многочисленными синими точками. Рядом лежала раскрытая

коробка с фломастерами.

— Папа, пожалуйста, подожди. Не мешай.

Я вышел. Часа через два передо мной возникла протянутая

тобой картинка. Бросилась в глаза ее необычайность, непохо-

жесть на все твои предыдущие рисунки. Почему-то вспомнил

о ярком творчестве художника Миро. Репродукций его кар-

тин ты никогда не видела.

…Из прихотливого соединения цветными фломастерами си-

них точек словно созвездия в небе возникли жираф, мышка,

ежик, бабочка, птица, лошадка. Угловатые фигурки были от-

четливы и одновременно зыбки, как знаки Зодиака. Самое

удивительное, картинка представляла собой законченное

цветовое целое.

— Доча моя, доча, доча-балабоча,— растроганно сказал я, об-

нимая тебя и целуя в макушку.— Долго трудилась. И вышло за-

мечательно!

— Как это долго? Нарисовала за одну минуту!

Не заметила пролетевшего времени — верный признак

вдохновения.

ВЕК. Как-то слышал по радио опрос,— «В каком веке вы бы

хотели жить?» Отвечающие изгилялись, как могли. Кто хотел

бы жить в галантном восемнадцатом веке, кто — в девятнадца-

том, чтобы нанести визит Пушкину.

Я же счастлив тем, что большую часть жизни прожил

в своем ужасном XX веке, был свидетелем и порой участни-

ком грандиозных катаклизмов. Благодарен судьбе за то, что

остался жив и даже с тобой и мамой очутился в теперешнем

двадцать первом.

Но это уже не мой — твой век.

Начался он, конечно, не в 2000 а в сентябре 2001 года

с того момента, когда мы, включив телевизор, вместе с тобой

и миллионами людей бессильно смотрели на экран и видели,

как неотвратимо приближается второй самолет-убийца к баш-

ням-небоскребам Торгового центра Нью-Йорка.

Розовые надежды населения земного шара на то, что в но-

вом веке, новом тысячелетии повсюду наступят мир и бла-

годать, рушились вместе с башнями-близнецами, тысячами

гибнущих жизней.

Впоследствии один из пожарных рассказывал, что увидел

на ступеньках разрушенной лестницы стоящую там изящную

женскую туфельку, полную крови…

С тех пор эта хрупкая туфелька стоит в моих глазах.

При всем том, девочка моя, тебе суждено взрослеть, суще-

ствовать именно в этом веке. Видит Бог, как я тревожусь за

тебя. И все-таки завидую. Как мальчишка, которого не возь-

мут с собой в захватывающее Приключение.

ВЕРА. Для меня слова «вера в Бога» кощунственно неточны.

Я не просто верю. Я знаю.

ВЕСНА. О ней начинаю мечтать загодя, чуть ли не в ноябре.

Чем дольше идут мои годы, тем чаще подумываю: доживу хотя

бы до марта или нет?

Но когда был совсем маленьким, тоже нетерпеливо до-

жидался весны. Хорошо помню, как лет в шесть впервые со-

чинил стишок:

« Поднялся из земли стебель тоненький.

По нему уж букашка ползет.

Из берлоги медведик веселенький

Выползает. Он лапу сосет».

Гордясь собой, прочел пацанам нашего двора. И был спра-

ведливо высмеян. Надолго, до седьмого класса, перестал за-

ниматься стихотворством.

Поразительно молчаливое мужество кустов и деревьев,

с которым они переживают морозы и тьму длинных зим. Осе-

нью от этих растений остаются скелеты самих себя. Но вот

весна, и наступает чудо воскрешения — нарастает новая плоть

листвы, побеги.

…Мартовским утром мы с тобой выходим во двор, загадыва-

ем — кто скорей заметит первую травинку, вылезающую рядом

с остатками снега.

И всегда победительницей оказываешься ты.

ВЕСТЬ. Каждый ждет, что однажды получит Весть. Грянет

телефонный звонок, почтальон принесет телеграмму…

И все волшебно изменится.

Неслыханная ответственность — быть писателем. Знать,

что читатель с надеждой откроет переплет твоей книги…

ВЗГЛЯД. 3 октября 1956 года, почти половину столетия

назад, дождливым, слякотным вечером я оказался на даче

у Бориса Леонидовича Пастернака. И пробыл там часа два,

потрясенный его внимательностью ко мне — безвестно-

му парню, который от смущения даже стихов своих не про-

чел.

Боясь, что задерживаю его, несколько раз порывался уйти.

Но он останавливал меня. А потом попросил немного пого-

дить, поднялся на второй этаж. И пропал.

Оказалось, дожидался, пока высохнут чернила надписи

на предназначенном мне в дар «Гамлете» в его переводе.

Борис Леонидович взял с меня слово, что я приеду к нему

через год с тетрадью стихов. Тщательно упаковал книгу. Рва-

нулся проводить под ледяным дождем на станцию Передел-

кино.

Я воспротивился. Тогда он сказал, что будет стоять у рас-

крытой двери и смотреть вслед.

В романе «Здесь и теперь» я подробно написал об этой

встрече. О том, как уходил, оглядывался и видел силуэт Па-

стернака в проеме освещенной двери.

…Этот взгляд до сих пор держит меня в поле своего луча.

И если я порой сбиваюсь с пути, он как спасательный трос,

натянутый вдоль домов какого-нибудь поселка за Полярным

кругом не дает сгинуть во тьме и метели.

ВИНÁ. Многие церковники, православные и католические,

возбуждают и поддерживают в верующих чувство вины.

Человека может поднять только любовь к нему, искреннее

участие. Без запугивания и тошнотворных нравоучений.

С тех пор как в Палестине появился, погиб и воскрес Хри-

стос, церковное предание донесло до нас Его призыв: «Радуй-

тесь и веселитесь!»

А что касается вины, то у каждого есть совесть. Каждый сам

знает, в чем он виноват. Знает и терзается без подсказки мучи-

телей в рясах и сутанах.

ВИНО. Его интересно пробовать. Но не упиваться.

Когда я жил посередине Эгейского моря на острове Скиа-

тос, мне подарили ящик с гнездами, откуда торчали 12 буты-

лок лучших греческих вин.

Этого запаса хватило на полтора месяца ежевечерней де-

густации. Правда, не считая джина, который я употреблял

после утренней рыбалки, сидя в прибрежном кафе-баре «Ми-

фос».

Именно тогда я понял, что всю жизнь притворялся, нахва-

ливая в разных компаниях вслед за знатоками прославленные

сухие напитки. Например, французское шампанское-брют,

различные рислинги и тому подобную кислятину.

На самом-то деле, Ника, признаюсь тебе, я как пчела лю-

блю только натуральные сладкие или полусладкие вина.

Как-то нам с твоей будущей мамой Мариной официант

римского ресторана откупорил к обеду бутылку белого вина.

Вкус его был божественным. Мама-то пила мало, только по-

пробовала. А я шел потом по Риму в состоянии, похожем

на вдохновение. То ли от легкого подпития, то ли от всего

сразу — Марины, Рима, солнца.

К сожалению, я не запомнил названия того вина. А может

быть, и к счастью — оно оказалось чудовищно дорогим.

Но все-таки самое чудесное на свете — густое черное вино

«качич», изготовляемое крестьянами близ поселка Каштак

на берегу Черного моря.

Blog

Словарь для Ники

Содержание