Е. А. Тюгашев. Философия и право в транзитивном обществе: гендерная перспектива // Социальные взаимодействия в транзитивном обществе: Сборник научных трудов. Новосибирск: нгаэиУ, 2001. С. 15 25

Вид материала

Документы

Содержание Гендерное измерение. Гендерная идентичность России Трудности переходного возраста.

Подобный материал:

• Современное российское студенчество в транзитивном обществе: противоречия и парадоксы, 749.14kb.
• Сборник научных работ юных археологов Новосибирска Новосибирск 2001 Печатается по решению, 393.72kb.
• А. А. Гордиенко С. Н. Еремин Е. А. Тюгашев, 4744.24kb.
• Сборник научных трудов кафедры, 4077.54kb.
• Сборник научных трудов, 3225.32kb.
• Социологии и политологии, 241.6kb.
• Л. А. Тресвятский // Философия в XXI веке: международный сборник научных трудов. Воронеж:, 75.44kb.
• Вопросы прикладной лингвистики сборник научных трудов москва Издательство Российского, 1099.28kb.
• Вопросы прикладной лингвистики сборник научных трудов москва Издательство Российского, 2232.6kb.
• Международная Интернет-конференция «демократия в информационном обществе: перспектива, 52.48kb.

Е. А. Тюгашев.Философия и право в транзитивном обществе: гендерная перспектива // Социальные взаимодействия в транзитивном обществе: Сборник научных трудов. Новосибирск: НГАЭиУ, 2001. С. 15 – 25.

ФИЛОСОФИЯ И ПРАВО В ТРАНЗИТИВНОМ ОБЩЕСТВЕ:

ГЕНДЕРНАЯ ПЕРСПЕКТИВА


«Что истинно в жизни людей,

то истинно и в жизни общества»

А. Тойнби


Измерения транзитивности. Общество всегда находится в непрерывном социальном движении, пребывая в состояниях покоя и изменения. В движении относительно не только состояния покоя, но и состояние изменения. Транзитивное общество есть общество в состоянии изменения. Пребывание общества в состоянии изменения формально характеризуется двумя параметрами: метрикой (длительностью) и вектором (направленностью). Длительность изменения выражает меру бытия общества. Направленность изменения определяет топику общества – степень его реальности в череде перемен.

Следовательно, одна из возможных интерпретаций транзитивности общества состоит в фиксации не только историко-временного, но и территориально-пространственного измерения переходности социального организма. Территориальная локализация социального организма является всего лишь временным оседанием, прикреплением к некоторой ресурсной базе между последовательными «кочевками». Истощение ресурсной базы ведет к смене внешнего основы существования общества. Так возникает принудительный номадизм.

В этнокультурном континууме мирового сообщества стационарный социальный организм представляет собой пункт транзита, соединяющее и промежуточное звено между смежными обществами. В сети социального обменов развивающийся социальный организм оказывается «транспортным узлом», перекрестком, находящимся в перекрестье магистралей направленных социальных воздействий.

Типичным примером транзитивного общества данного типа является Россия. Размышляя об исторической специфике нашего общества, П. Я. Чаадаев в «Философических письмах» писал: «Оглянитесь кругом себя. Разве что-нибудь стоит прочно на месте? Все – словно на перепутьи. Ни у кого нет определенного круга действия, нет ни на что добрых навыков, ни для чего нет твердых правил, нет даже и домашнего очага, ничего такого, чтобы привязывало, что пробуждало бы ваши симпатии, вашу любовь, ничего устойчивого, ничего постоянного; все исчезает, все течет, не оставляя следов ни вовне, ни в вас. В домах наших мы как будто в лагере; в семьях мы имеем вид пришельцев; в городах мы похожи на кочевников, хуже кочевников, пасущих стада в наших степях, ибо те более привязан к своим пустыням, нежели мы – к своим городам»¹.

Христианское учение возвело кочевничество в закон хозяйственной деятельности. Второзаконие оговаривает следующее условие сделки Бога и избранного народа: «Когда Господь, Бог твой, истребит народы, которых землю дает тебе Господь, Бог твой, и ты вступишь в наследие после них, и поселишься в городах их и домах их...» (Втор. 19: 1). Эта установка Торы (Пятикнижия), как считает Б. Л. Воркуев, формирует потребительское отношение к природе, характеризующее западную цивилизацию². По мнению И. П. Смирнова, безудержная экспансия, “вызванная жаждой богатства, власти, комфорта и наслаждений, породила наши глобальные проблемы...»³.

Периодическая замена внешнего основания воспроизводства социального организма последовательно ведет к смене ведущего типа деятельности. Прежний тип деятельности уходит в основание социального организма, а его место занимает новообразование. Таким образом, осуществляется количественное и качественное возрастание социального организма. Географическая транзитивность социального организма в разнородной исторической среде определяет его сложную внутреннюю структуру, формируемую в иерархии социокультурных взаимодействий.

В генетически исходном пункте геосоциальный организм является всего лишь «стыком», местом встречи как минимум двух субъектов всемирно-исторического процесса. Повторяемое и устойчивое взаимодействие создает предпосылки для выделения и отделения («отпочкования») новорожденного социального организма. От метрополии – материнского государства – отделяются колонии – дочерние государства. Между городами-государствами устанавливаются отношения половозрастной дифференциации в форме старшинства – младшинства, братства и побратимства, сестринства.

Как мы видим, отдельный социальный организм, будучи историческим индивидом, локализован в пространственно-временном континууме и воспринимается в матрице родовых отношений. Фазы этногенеза и историческая траектория этносоциального организма конституируют его половозрастную определенность в семье племен и народов. Таким образом, транзитивное общество приобретает гендерное измерение.

Гендерное измерение. Гендер (gender) буквально означает социальный пол, в отличие от биологического пола (sex). Терминологически понятие гендера оформилось в процессе теоретического развития феминизма, а затем и собственно гендерных исследований, которые включили работы о материнстве, родах, повивальных бабках, кормилицах и проститутках, а также целый комплекс «man’s studies». Вместо утвердившейся темы «загадка женственности» стал обсуждаться «секрет мужественности». Ключевым направлением исследований стало изучение гендерных технологий – каналов и механизмов формирования института пола и закрепления соответствующих половых идентификаций. Формирование гендерной идентичности рассматривается в связи с процессами первичной социализации и полотипизации, в которых главную роль играют семья, группы сверстников, соответствующие средства массовой информации, дошкольные детские учреждения, начальная школа и другие матрицы мужского и женского воспитания в различных вариантах инициаций.

Следовательно, социальный пол как предмет исследований фиксируется дифференцированно не только в системе полов (или в гендерном дисплее), но и в стадийности этой системы. В настоящее время гендерные исследования охватывают широкую половозрастную проблематику, в связи с чем представляется уместным более глубокое понимание гендера как рода. Как отметила О. В. Шабурова, в русском языке элементы системы род – пол, оказываются тесно взаимосвязанными, в силу чего у нас гендер иногда переводят как род. О. В. Шабурова указывает: «В словаре В. Даля слова «муж», «жена», «пол», «род» как бы концентрируют смысловые особенности гендерной проблематики в их конкретной русскоязычной специфике, выражая при этом особенности полосимволизма»⁴. Поэтому в гендерном аспекте необходимо рассматривать не опыт пола, а опыт рода, соотнесенного с социально-культурными характеристиками.

Вместе с тем, по оценке О. А. Ворониной, большинство российских исследователей и преподавателей в области социальных и гуманитарных наук практически не знакомы с теорией и методологией гендерных исследований и, как правило, продолжают работать в традиционном русле анализа «женского вопроса»⁵. Но тема гендера охватывает не только женщин, но и мужчин, причем взаимоотношения полов рассматриваются в возрастной динамике. Ключевую роль в конструировании гендерных отношений играют системы социализации, формирующие социально-значимые половозрастные различия и гендерную идентичность микро- и макросоциальных организмов.

Гендерная идентичность России. Термин «транзитивный» в категориальном значении впервые употребил голландский этнограф А. Геннеп при описании ритуалов перехода (rites of passage). А. Геннеп подразделил ритуалы перехода на три обрядовых комплекса: ритуал отделения (rites of separation), ритуал перемещения (transiton rites), ритуал воссоединения (rites of incorporation).

Задачу предпринятого им систематического изучения обрядов перехода он видел в классификации последовательности церемоний, сопровождающих переход человека из одного состояния в другое, из одного мира (космического или общественного) в другой⁶. «Сам факт жизни, – полагал он, – делает неизбежными последовательные переходы из одной среды в другую, от одного общественного положения к другому»⁷. Независимо от типа общества жизнь конкретного человека включает последовательные переходы от одного возраста к другому и от одного рода деятельности к другому. Проходя многие этапы и преодолевая многие барьеры, человек изменяется⁸.

Как известно, ритуальная деятельность регулирует не столько жизнь индивида, сколько устойчивое воспроизводство социума и космоса. Поэтому, например, при создании советского государства, как показал В. В. Глебкин, возникла потребность в массовом осуществлении ритуалов перехода, ритуалов витализации и культа личности⁹.

Ритуальная деятельность осуществляется обществом в целом. Следовательно, указанные rites of passage проходит общество (или отдельное сообщество). Наиболее репрезентативным в этом отношении обрядовым комплексом является ритуал инициации, который состоит в отделении от материнской группы инициационной группы и в последующей ее изоляции на определенный срок вплоть до одного года и более. Инициационная группа репрезентирует автономно существующее транзитивное общество в точном смысле этого термина.

Заключение брака не всегда завершало процесс инициации. У папуасов Новой Гвинеи вступивший в брак мужчина оставался неполноправным чле­ном общества до тех пор, пока не выплачивал долг родичам, помогавшим ему в уплате брачного выкупа. Он не имел пра­ва выступать на общинных собраниях и не допускался к управлению. У папуасов-уован, даже обзаведясь детьми, мужчина не считался полностью взрослым, если не участвовал в цере­монии аиме. Последняя требовала его недельной изоляции в мужском отсеке общинного дома, где старики обучали его магии и знахарству, а также общению с миром духов. В некоторых обществах папуасов лишь через много лет после обзаведения семьей можно было стать специалистом по резьбе или знахарству. Готовясь стать отцом, мужчина овладевал магическими средствами влияния на фи­зическое развитие детей, а перед смертью своего отца перенимал от него некоторые специальные знания. Во многих случаях мужчины называли себя «детьми», признавая длительность процесса инициации, завершавшегося лишь в зрелом возрасте.

Вследствие затянувшегося процесса инициации общество взрослых людей может характеризоваться детскими чертами поведения. Так, о своих соотечественниках П. Я. Чаадаев писал: «Мы растем, но не созреваем… Мы подобны тем детям, которых не заставляли самих рассуждать, так что, когда они вырастают, своего в них нет ничего, все их знание на поверхности, вся их душа – вовне»¹⁰. В глазах Европы Россия всегда выглядела цивилизацией подростков, своего рода недорослей, которым развиться в личность не позволяло давление общины и государства. «Русские – это бородатые дети», – писал в начале XVIII века в «Анекдотах о Российской империи» англичанин В. Ричардсон. «Реально совершеннолетними в Московском государстве, – по мнению А. А. Бушкова и А. М. Буровского, – считались разве что царь да патриарх»¹¹. Этих «единственных взрослых» и называли «отцами родными» все подданные, которые всю жизнь оставались «духовно младыми» и именовали себя холопами, т. е. хлопцами.

Вместе с тем, как указывает И. Н. Ионов, редкий царь или патриарх были духовно совершеннолетними: «На общем фоне истории трех четвертей XVIII века только женщины-императрицы, несмотря на все их слабости, противоречия, непоследовательность и зависимость от фаворитов, производят впечатление взрослых людей, под ногами которых, прячась за широкие юбки, бегают вечные мальчики-императоры»¹². Даже Л. И. Брежнев, признанный вождь советской геронтократии, с юности и до последних лет жизни всем делам предпочитал охоту и быструю езду на автомобиле.

В данном контексте становится категориально значимым вывод М. В.Удальцовой о том, что современное российское общество характеризуется нравственной незрелостью массового сознания¹³. Суть системно-генетического закона состоит не только в том, что онтогенез снимает филогенез, но и в том, что филогенез, снимает в себе онтогенез. По отношению к обществу это означает, что «объективный процесс общественного развития одновременно оказывается для каждого человека и его личной историей»¹⁴. Вместе с тем справедливо и утверждение А. Тойнби: «Что истинно в жизни людей, то истинно и в жизни общества».

Как показывают исторический опыт, акмэ русского человека в отличие от европейской культуры приходится не на возраст около 48 лет, а на период 16–19 лет. Поэтому не удивительно замечание А. А. Булыгиной о том, что молодежь по-прежнему остается главным индикатором состояния российского общества¹⁵. Возрастной оптимум индивида определяет возрастную идентичность цивилизации.

По оценке М. В. Удальцовой, ценностное пространство нашего общество характеризуется наличием множества ориентаций, в том числе и взаимоисключающей направленности, что «объясняется «кризисом человека» – его сознания и мировоззрения»¹⁶. Выход из транзитивного состояния нашего общества, как убеждена М. В. Удальцова, способны обеспечить инициативные и самостоятельные граждане, творческие личности.

В психологической антропологии в качестве основополагающих кризисов человеческого развития рассматривают возрастные кризисы. Феноменология фиксируемого М. В. Удальцовой кризиса позволяет предположить, что это кризис юности. «В кризисе юности молодые люди впервые сталкиваются с экзистенциальным кризисом – кризисом смысла жизни. – пишут В. И. Слободчиков и Е. И. Исаев. – Основной пафос этого периода – самоопределение, поиск своего места в жизни»¹⁷. Позитивное разрешение кризиса юности усматривается в завершении процесса субъективации – становлении инициативной и самостоятельной личности, осознаюшей себя творцом собственной жизни.

Негативно кризис юности разрешается в процессах объективации, которые проявляются в суицидальных формах, как правило, затяжных и постепенно, уровень за уровнем разрушающих результаты предшествующей социализации личности. А. Камю вопрос о самоубийстве человека и общества считал главным вопрос экзистенциализма. О происходящем закате Европы и конце западной философии говорили многие русские философы.

По отношению к России И. В. Киреевский писал: «...Наша образованность рождалась, когда другие государства уже доканчивали круг своего умственного развития, и где они остановились, там мы начинаем. Как младшая сестра в большой дружной семье, Россия прежде вступления в свет богата опытностью старших»¹⁸. Поэтому кризис юности активно рефлексировался в российской философии. Главные ее темы, заявленные П. Я. Чаадаевым и В. С. Соловьевым – исторические судьбы России и проблема смысла жизни. Основные решения – «всечеловечность» и «делание добра». Регулируемая этими правилами историческая практика, разумеется, не всегда доводила до добра, но это предмет специального анализа.

Таким образом, гендерная идентичность России может определяться не только в половом¹⁹, но и возрастном измерении. По заключению А. А. Бушкова и А. М. Буровского, Россия – цивилизация подростков.

Трудности переходного возраста. Возмужание России, по образному выражению Л. Н. Гумилева²⁰, началось во второй половине XV веке, когда территория Московского государства увеличилась в шесть раз. По отношению к России, начиная с Ивана Калиты, можно говорить об эффекте акселерации, ускоренного роста. В подростковом и юношеском возрасте быстрый рост и изменения собственного тела порождают синдромы отчуждения – деперсонализации и дереализации²¹. При деперсонализации наблюдается измененное восприятие самого себя. Подростки жалуются на то, что их никто не понимает, что они одиноки, не нашли своего места в жизни, не заслуживают уважения, не имеют собственного Я и т. д. Сомневаясь в реальности собственной личности, подростки вырабатывают ритуалы верификации (оправдания) собственного существования. При дереализации наблюдается измененное восприятие окружения: форма и размеры предметов воспринимаются искаженными, люди – неживыми.

Маргинальный подросток боится, чувствует себя слабым, не готовым противостоять давлению взрослых. Не видя возможности стать сильным, он стремится уйти от общества на безопасное расстояние, вооружается символически и за счет этого преодолевает чувство страха (синдром «осажденной крепости» и панк-стиль «оскалившегося волчонка»). Осознанное противостояние нормам, задаваемых взрослыми, выражается в виде негативизма, непослушания, конфликтности, агрессивности, вандализма, вспышек ярости, в стремлении тиранить и раздражать других, в чрезвычайно широком распространении делинквентных (юридически наказуемых) поступков. В неформальных группах и подростковых бандах отсутствие Я-концепции подросток замещает Мы-сознанием.

Юношеские притязания на равноправное участие во взрослой жизни еще не могут быть полностью реализованы. «Юношеский кризис – это кризис возможностей. Юноша ощущает, что его мечты о высоком статусе в обществе не могут сбыться сию минуту, – пишет М. В. Розин. – Путь реального преодоления такого кризиса ясен: учеба, работа, профессиональный рост, повышение социальной активности. Но это так долго... Отсюда стремление «броском» компенсировать свою неуверенность, трудность на равных со взрослыми участвовать в жизни общества»²².

Поскольку не каждый юноша собой громаду лет прорвет и явится (как металлист) весомо, грубо, зримо, то специально культивируется чувство неустроенности, тяжести, тягот жизни. Тяготы оказываются своеобразным залогом осмысленности жизни. Освобождение от тягот и трудностей вызывает невроз выходного дня, а проще, русскую хандру. «Мальчики в розовых штанишках» пробуют иначе чем взрослые, неформально решать житейские проблемы, но, поскольку это оказывается еще тяжелее, то жизнь осмысляется как путь отречения, путь страдания. В драмах отвергнутых реформаторов, – замечает М. В. Розин, – главный герой выступает в роли жертвы, но не злодеяния, а косности окружающих, «неправильного устройства мира». Нет правды на земле, но нет ее и выше. Следовательно, мир неправ и преступен.

Представление об естественном праве чуждо российскому правосознанию. Поэтому понятная и близкая европейцу формула «Pereat mundus, fiat iustitia» («Пусть восторжествует справедливость, даже если для этого погибнет мир») и в России не осталась холодной книжной максимой. В прокламации «Молодая Россия» (1862 г.) студент Московского университета П. Зайчневский призывал: «Помни, что тогда, кто будет не с нами, тот будет против, кто против, тот наш враг, а врагов следует истреблять всеми способами». И это справедливо, как писал М. Волошин в стихотворении «Гражданская война»:

И там и здесь между рядами

Звучит один и тот же глас:

“Кто не за нас – тот против нас.

Нет безразличных: правда с нами.

Вместо одной Правды Ярослава к концу XIX века уже каждый идет со своей «Правдой», подчеркивал тогдашний властитель дум, народник-публицист Н. К. Михайловский. Анархия правопорядков вынуждает кем-то и чем-то жертвовать.

Жертва есть избыток жизни. Проблема относительного перенаселения, т.е. лишних людей, обладавших избыточным образованием («Горе от ума»), либо избыточных в каком-либо другом отношении, всегда вставала в России во время ее геополитического сжатия – после Ливонской войны, после Крымской войны и т.п. Избыточное население вытеснялось в различных исторических формах, например, путем колонизации территории в северо-восточном направлении, что отчасти стимулировало становление крепостного права. Пылающая Русь – в самосожжениях раскольников, самопожертвовании террористов, в «горении» на работе, в бою и быту – символический способ торжества справедливости, наиболее действенный и доступный для подросткового возраста. Эта роль жертвы более экономична, так как роль победителя требует громадных усилий по завоеванию и удержанию позиций.

Психология подросткового и юношеского возраста позволяет раскрыть многие тайны русской души. «Зачем же я учился, зачем наукой во мне возбуждена любознательность, если я не имею права сказать моего личного мнения или не согласиться с таким мнением, которое само по себе авторитетно?» – показывал на следствии по делу петрашевцев будущий автор «Бесов». Единоборство революционной интеллигенции с самодержавием и с той и с другой стороны выглядело как драма «образованцев». По оценке О. В. Будницкого, революционеры выражали «интересы образованных или чаще полуобразованных людей, стремящихся к самореализации, и, для начала – к устранению внешних для этого препятствий»²³.

Об упомянутой выше прокламации П. Зайчневского А.И. Герцен отзывался снисходительно: «Кто знаком с возрастом мыслей и выражений, тот в кровавых словах «Юной России» узнает лета произносящих. Террор революций с своей грозной обстановкой и эшафотами нравится юношам, так, как террор сказок с своими чародеями и чудовищами нравится детям»²⁴.

После инициации страшная сказка становится былью. Приведем любопытное рассуждение И. Пешкова об исторических функциях волшебной сказки: «Ситуация обновляющего перерождения постоянно воспроизводится и на уровне онтогенеза (что теоретически уже банально, но практически для каждого человека заново живо!), и на уровне генезиса российского государственного строительства. История государства российского, начиная по крайней мере с Ивана Грозного, являет собой бесконечную череду инициаций, попыток войти во взрослый мир западной истории, т. е. попыток устроенных по образцу древнего обряда, душевно сохраненного сказкой, сказкой, которая в противоречии с тем, что она сама о себе думает, на Руси как раз сказывается не скоро, но зато дело древнее, в ней (сказке) заложенное, исполняется мгновенно: слово и дело еще не последовательные и тем более не причинные категории, а категории тотемно-тавтологические. Первоначально само слово «сказка» очень далеко от смысла рассказов, баек; корень – каз- скорее связан с глаголами «показать» и «наказать», что в соединении своих значений вполне соответствует ритуалу инициации: поэтому любая сказка в России, произнесенная наверху неким высшим носителем тотемности вмиг превращается во взаимную резню, сакрально, государственно санкционированную»²⁵.

Когда мальчики стали в бомбы играть как в мячики, то юношеский характер террора стал очевиден. «Почти все в ранней юности восторженно преклонялись перед героями террора», – вспоминал В.И. Ленин в работе «Что делать?»²⁶. Навеки шестнадцатилетние, герои-жертвы террора в себе воплощали правду России. Будучи большими детьми, они легко идут на смерть сами и легко посылают на смерть других.

Террор был не только эффектен – он был эффективен: это Страшный Суд избранных над страшной действительностью, в наикратчайшие сроки спасавший души всех. Террор создает силу из бессилия. Поэтому в 1759 году Иван Грозный и завещал потомкам: «А что есьми учинил опришнину, и то на воле детей моих, Ивана и Федора, как им прибыльнее, и чинят; а образец им учинен готов».

Неуверенность в своей правоте, по заключению А. Л. Юрганова, отражала духовный кризис царя, который в последние годы жизни, по-видимому, понял, что прельстился²⁷. С отменой опричнины Иван Грозный стремился наказывать уже взвешенно и осторожно. Так, и народники, разочаровавшись в терроре, вскоре стали осваивать тактику «малых дел». Чинность и степенность в ведении дел стали признаками правового взросления российского общества.

Примечания