Строчки из жизни

Вид материала

Книга

Содержание Ii. «глухо имя чичибабин...»

Подобный материал:

• «А. С. Пушкин и Владимирский край», 210.93kb.
• Учительница первая моя. Первая учительница наша, Как мы благодарны Вам за всё!, 73.65kb.
• «Песнь о вещем Олеге», 49.65kb.
• Литературная игра «Десятка», 69.37kb.
• Задачи: привить интерес к произведениям А. Л. Барто проверить знания учащихся вопросами, 75.66kb.
• На областной конкурс по творчеству А. С. Пушкина >«А. С. Пушкин поэт сказочник», 50.37kb.
• Реєстраційна форма, 24.65kb.
• Странная книга. Совмещает очень многое. Проницательность. Острый юмор. Искренность., 6942.12kb.
• Сказка «Три толстяка» (1924), роман «Зависть» (1927), 89.46kb.
• Повестка: Прямые Иностранные Инвестиции, 203.32kb.

II. «ГЛУХО ИМЯ ЧИЧИБАБИН...»

Человек, известный читающему по-русски миру как Борис Чичи­бабин, родился 9 января 1923 года в Кременчуге. Его мать, Наталья Николаевна, была родной племянницей выдающегося русского химика-органика Алексея Евгеньевича Чичибабина, которому Борис приходился, таким образом, тоже племянником, только внучатым. Действительный член Академии Наук СССР стал одним из первых советских невозвращенцев, что, конечно, по советским свычаям-обычаям, бросало тень на всю его родню. Впрочем, по линии мамы родня поэта была, с точки зрения советских властей, вообще довольно компрометантная: по данным полтавского архивиста В. Коротенко, дед Бориса, Николай Евгеньевич, служил в 1916 году помощником кременчугского полицмейстера – в советское время его судьба не могла сложиться гладко⁶. Не отголоском ли этого факта звучат строчки, опубликованные в последней прижизненной книге поэта «Цветение картошки»: строчки о стране,

...где судеб мильоны бросались, как камушки в небо,

где черная жижа все жизни в себя засосет,

где плакала мама о дедушке, канувшем в небыль,

и прятала слезы, чтоб их не увидел сексот...

Наталья Николаевна, по профессии медсестра, примерно через год после рождения сына вышла замуж за Алексея Ефимовича Полушина, от которого родила дочь Лиду – думаю, года на два – на три младше Бориса (я видел ее в середине сороковых один или два раза – беленькую, улыбчивую...). Борис в молодости был к ней привязан и посвящал ей стихи. Лидия Алексеевна жива и по сей день – сентябрь 1995).

А.Е. Полушин Бориса не только усыновил, но и передал ему свою фамилию, под которой тот учился в школе и вузе, служил в армии, был брошен в тюрьму и лагерь и затем, по возвращении, вел под нею всю свою обычную жизнь, – за исключением творческой, авторской (да и то однажды все-таки были под этой фамилией опубликованы его стихи).

Отчим трогательно, как родной отец, заботился о приемном сыне всю жизнь. Не только не отвернулся от него, когда Бориса посадили по пресловутой и компрометантной 58-й статье (а ведь полковник А.Е. Полушин был начальником штаба Чугуевского училища военных летчиков)⁷ – нет, он всячески помогал Борису в беде, слал посылки ему в лагерь, сам ездил туда на свидания и даже мою сестру брал с собою... А по освобождении отбывшего срок Бориса, который привез с собой молодую жену Клаву, полковник поселил их обоих на своей даче в пригородном поселке Высоком. Потом, когда Борис, расставшись с Клавой, на много лет соединил свою судьбу с сотрудницей по ЖЭКу паспортисткой Мотей, отчим на той же даче выделил для них небольшой жилой домик с участком сада... Никогда слова худого об этом человеке я от Бориса не слыхал, – впрочем. Борис вообще о своей родне почти не говорил – по крайней мере, при мне. Тем не менее, мне известно по многим фактам, что родители нежно его любили, постоянно заботились о его здоровье, образовании, не оставили и в беде, когда он попал в неволю, а потом оказывали ему большую материальную поддержку.

Все-таки, надеюсь, позволительно высказать предположение, что семья была не в состоянии понять и оценить все значение таланта, выросшего и созревшего в ее собственных «недрах». Уж во всяком случае, погруженная в обычный советский быт, одержимая «нормальными» страстями будней «реального социализма», семья Полушиных не имела ни сил, ни готовности безропотно и вечно терпеть «чудачества» своего неординарного отпрыска. Осуждать за это – несправедливо, сожалеть – бесполезно, понять – нетрудно.

Вот лишь один известный мне штрих. На даче Полушиных (и на участке Бориса) был большой фруктовый сад. Борис и Мотя щедро раздавали урожай своим друзьям – даже уговаривали приезжать к ним за яблоками, иначе излишки в огромном количестве придется зарывать в яму (и зарывали!). Отчим, будучи не поэтом, а чистым «прозаиком», т.е. нормальным советским отставником, значительную часть урожая возил на базар. А поэт – не хотел. Ни того, ни другого не берусь порицать. Но и полное взаимопонимание вряд ли было возможно между ними...

Не хочу строить догадки: почему он с ранних пор, еще с юношеских стихов, подписывал их по девичьей фамилии матери – ведь собственная, паспортная, была, как будто, более благозвучной. Вроде бы, есть в этом какая-то нестандартность, нерасчетливость. В самом деле, сколько неудобств причинил он этим своим странным выбором исследователям его творчества: как им, скажите, называться? Есть пушкинисты, лермонтоведы, даже евтушенковеды, но – «чичи­ба­биноведы»?! Вряд ли кому-нибудь улыбнется перспектива присоединить сей «титул» к своей фамилии. (Правда, кто-то из его друзей придумал для обозначения его поклонников и почитателей еще более звучный термин: «чичибабники»!)

И все же, по большому счету, в таком оригинальном выборе псевдонима обнаруживаешь своеобразное психологическое чутье: предпочтение оказано фамилии не заурядной, а особенной, непривычной. Бог с ней, и с посмертной славой, но никто, раз услыхав эту колючую кличку, уже ее не забудет. И притом она, при своем, возможно, тюркском происхождении, в то же время воспринимается как славянская, да ведь и сам Чичибабин – ярко русский поэт.

Все-таки мне не давала покоя мысль: а какова же была фамилия его кровного отца? Сестре моей он как-то эту фамилию назвал: Авдеев. Я это хорошо запомнил. И вот однажды, где-то в начале 80-х годов, на своей работе в заводской многотиражке знакомлюсь с мастером нашего подшипникового завода. Он принес в редакцию большое письмо-исповедь. Еще не спросив у автора его фамилию, отмечаю его большое сходство с Борисом: те же мохнатые брови, серые цепкие глаза, русые волосы. И чертами лица похожи – вполне могли бы выдать себя за братьев. Тут я заглянул в конец его письма – там подпись: АВДЕЕВ!

Вот тебе и на! Между прочим, в письме – воспоминания о детстве, о голодоморе начала тридцатых годов, о том, как к ним в хату (а было это в селе под Чугуевом), где хранилась торбочка с посевным зерном на весну, явился колхозный «активист» (столько ненависти было вложено в это слово письма!) – и отобрал у голодной семьи все до последнего зернышка... Наша встреча происходила еще до перестройки, напечатать письмо не было никакой возможности – оставалось лишь помалкивать, не подставить случайно автора под бдительное око шнырявшего по заводу уполномоченного КГБ. Но меня поразило, при внешнем портретном сходстве Авдеева с Борисом, то, что этот Павел Семенович – уроженец Чугуевщины, где и Борис с семьей жил много лет еще до войны... А до этого – в Рогани: тоже ведь недалеко... Фантастическое предположение осенило меня, и я при встрече с Борисом спросил:

– Не знаешь ли ты случайно имени твоего кровного отца? – (Не Семен ли? – думалось мне).

– Знаю: Иван, – ответил Борис, и мой исследовательский энтузиазм опал и скис.

...Но ведь мог же у Ивана быть брат Семен?!

* * *

Как бы там ни было, а для биографов Чичибабина – задача (и, по-моему, не столь уж неразрешимая): установить личность его кров­ного отца. Ведь вот загадка: откуда в этой служилой провинциальной семье, никаким боком не причастной к художественному творчеству, такой самородок, такое чувствилище, столь тонкий лирический талант?⁸ Кое-что о его генеалогии мы узнаем из его стихов. Он отнюдь не считает себя чистокровным русаком:

У меня – такой уклон:

я на юге – россиянин,

а под северным сияньем

сразу делаюсь хохлом.


Среди его предков были украинцы:

С Украиной в крови, я живу на земле Украины

и, хоть русским зовусь, потому что по-русски пишу,

на лугах доброты, что ее тополями хранимы,

место есть моему шалашу.⁹

«Моя ты родина – лесостепь»! – восклицал он в другом стихотворении – и, действительно, любил эту свою малую родину не меньше, чем великую.

Мне доводилось читать его детские письма. Моя сестра приносила их домой вскоре после его ареста. Запомнился их неповторимый тон, – так писать мог только очень нервный, тонко чувствующий и ранимый, однако и ярко способный ребенок! То были письма из пионерского лагеря – по ним чувствуется широта интересов мальчика, его увлеченность чтением. Вот и еще задача для биографов: попытаться эти письма разыскать.

Семьи военных нередко вынуждены менять место жительства. Полушины не составляли исключения. Как сообщила мне сестра поэта, Л.А. Гревизирская (Полушина), детские годы Бориса проходили и в Рогани (под Харьковом), и в Кировограде, и в Батайске, Ростовской области, и еще в ряде мест. Но подростковый период и ранняя юность пришлись на годы жизни в Чугуеве.

Недавно в Харькове, в журнале прозы «Темные аллеи» (№2-3, 1996), опубликованы воспоминания однокашника Бориса по чугуевской школе – почетного краеведа Н. Коржа. Из них узнаем: семья Полушиных переехала в Чугуев летом 1935 года. Но в сентябре в школу 12-летний Борис не явился: в результате несчастного случая мальчик ожег кислотой правую руку и должен был сидеть дома, пока она не заживет. Чтобы он не отстал от класса, отчим попросил с ним позаниматься одного из школьных учителей литературы – это был Георгий Вильгельмович Брезинский, которого позже (может быть, в 1937 году) арестовали. Нет сомнений, что это должно было произвести на глубоко эмоционального нервного подростка неизгладимое впечатление. Школьным его учителем по литературе был Сергей Илларионович Залесский. А самым отъявленным хулиганом в окрýге – будущий секретарь Орджоникидзевского райкома, а затем и Харьковского обкома партии Иван Соколов.

Мнимый (но, может быть, все-таки истинный? Уж так похож!) «брат» Бориса – П.С. Авдеев потом, вскоре по смерти этого чинуши, именем которого нарекли одну из улиц в поселке Тракторного завода, говорил мне возмущенно:

– Ну, как же это так?! Ведь мы в поселке ХТЗ жили рядом – он хулиган из хулиганов был, этот Ванька, а теперь его в святые произвели!

Хулиганом он предстает и в воспоминаниях чугуевского ровесника. Уж, наверное, те же примеры стояли и перед Борисом, когда он сравнивал судьбы своих сверстников. Среди соучениц по школе была и Ираида («Ирина», как ее чаще звали) Челомбитько, о которой Корж сообщает: примерно в одно время с Чичибабиным посадили и ее, Борис ей посвятил свое стихотворение «Словно старую книгу тревог и печали...» и называл ее «сестрою по судьбе». Оказывается (мы и это узнаем из бесценных записок краеведа), что уцелевшие одноклассники чугуевской школы устраивали встречи, в которых и поэт с удовольствием участвовал. Да, он настолько же искренне любил простых своих товарищей, насколько люто ненавидел «пузатых кесарей».

Так уж случилось, что будучи во всей своей яркой духовной сложности человеком исключительно цельным, Борис в течение жизни состоял как бы из двух разных людей: Чичибабина и Полушина. Уверен: многие из тех, кто знал его только как Полушина, и до сих пор понятия не имеют о Чичибабине. Примечательно, что бухгалтером он, по слухам, был великолепным. И когда после некоторого перерыва, связанного с попыткой профессионализации в писательстве, ему пришлось вернуться к прежним занятиям, на новой службе он пришелся ко двору, – там ему откровенно обрадовались. При всем том, счетные работники за труд свой получают не много, и он всю жизнь просидел на низкой зарплате. Да притом, еще и приходилось, в порядке аврала, к концу квартала или года принимать участие в облавах на трамвайно-троллейбусных зайцев. Великий поэт ходил по вагонам, повторяя: «Ваш билет? Ваш билет?» Один мой знакомый рассказывал, что надорванный Чичибабиным билетик хранит как дорогую реликвию.

...Надорвал билетик Полушин, а память – о Чичибабине. Авдеев же (биологический папа) напрочь забыт¹⁰.