Geum.ru

Анатолий Онегов Русский лес

Вид материалаИсследование
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   30

С рыбой на озере оказалось плохо. Я объяснил свою неудачу несговорчивостью подводных жителей, которым, как всегда, помешала встретиться с рыбаком какая-нибудь неподходящая погода, и собрался в обратную дорогу» Эту дорогу я хотел миновать еще засветло, но изготовление плота, поиски рыбы и ужин задержали меня. Сумерки опустились незаметно. Я торопился выбраться из леса, в темноте терял тропу, с трудом находил ее и старался думать только о той минуте, когда за моими плечами наконец останутся те самые ели-ворота, которые отпустят меня на свободу... Там я обязательно остановлюсь и облегченно вздохну, там сразу станет проще, там не будет частого глухого ельника, не будет вывороченных корней, в которых при желании можно угадать любого лешего...

Но у ворот-елей мне не суждено было перевести дух. Перед самой поляной с тропы метнулся лось. Он испугался меня, долго трещал по кустам. Я почти тут же понял, что это лось, но сначала неожиданный треск заставил меня вздрогнуть и тут же забыть о желании передохнуть на краю ночного леса.

Отдыхал я уже на воде, постепенно отводя лодку от черных, угрюмых берегов. Когда ночные тени остались за кормой, я уложил на колени весло и долго пил воду нашего Домашнего озера ... Я почти дома - сейчас поворот, другой, и можно будет увидеть огонек костра, разложенного пастухами. Я дома, но события дня все еще сопровождали меня. Где-то в лесу уже осталась часть моих чувств, что-то уже было отдано тропе, и пусть отдано не самое лучшее, но я был в лесу, и теперь этот лес все еще продолжал преследовать меня своим эхом. Эхо от удара весла по борту лодки, эхо от щелчка по спичечному коробку. Эхо ловило каждый звук, исходящий от меня, цепко держало его и долго носило над еловыми вершинами, оповещая тайгу о том, что в ее владениях находится человек, что он еще не ушел, что он - вот он, тут.

Дома я вытряс из мешка свой незадачливый улов, молча уселся за стол и как-то особенно уютно почувствовал себя среди людей. На столе передо мной был чай, обычный крепкий чай, без которого не живут в лесу, я давно привык к нему, но сейчас он показался мне особенно вкусным и нужным для осознания до конца своего возвращения с первой лесной тропы.

О своих чувствах на тропе я молчал. Да, наверное, мой рассказ и не произвел бы впечатления на тех людей, которым сейчас, после чая, еще предстояло идти в ночную тайгу искать заблудших телушек. Они пойдут по одному в разные стороны, прихватив с собой только по легкому батожку и, конечно, не взяв ружья, да и зачем в лесу ружье, когда идешь не на охоту? Ружье тяжелое, его надо нести... Самозащита? Пожалуй, у этих лесных людей всегда была при себе лучшая гарантия от всяких неожиданностей на тропе - уверенное спокойствие.

Ко мне лесное спокойствие пришло не сразу. Я встретился с ним после многих ночных дорог по тайге, но оно осталось и позволило навсегда позабыть то тревожное чувство, которое не так уж редко опережало мои первые шаги по тайге.


ОЗЕРА


Я всегда верил, что у каждого лесного озера есть свой собственный характер. Цвет воды, берега и даже солнце, уходящее по вечерам за бахрому слей, у каждого озера были только свои. Своими были и ветры. Тупому дневному шквалу, явившемуся с востока, или рваным безумным торокам, примчавшимся с запада, каждое озеро отвечало своей волной, своим голосом. Когда ветры уходили, терялись в еловых островах, озера стихали и оставались наедине с таежной тишиной. И даже эта тишина была у каждого озера особенной.

Цвет воды в озере определялся его глубиной, составом дна и высотой берега. Неглубокие озера с чистым песчаным дном казались светлыми. У таких озер были невысокие приветливые берега. Низкие берега невсегда защищали воду от ветра, но ветры на открытых светлых озерах никогда предательски не крутились, шквал и волны всегда катились здесь в одну и ту же сторону, и рыбак мог заранее предвидеть неприятности. На таких озерах было просто даже в самую тяжелую волну, просто оттого, что ты издали видел каждый спасительный поворот берега и хорошо знал, откуда свалится сейчас на тебя крутой пенный вал.

В летнее время ветры над озерами задерживались недолго, они быстро уставали баламутить воду, стихали, а следом за ними успокаивались и светлые озера.

Светлые озера были отходчивыми, и их характер чем-то походил на характер крепкого лесного старика, что добро встретит тебя с дороги, напоит чаем, молоком, выложит на стол пироги, внимательно выслушает, приготовит постель, пожелает назавтра легкого пути, а то и проводит тебя до начала тропы. Проводив тебя, старик вернется домой, прихватит весло, кошелку, топор, еще что-нибудь, что может пригодиться в дороге

по озеру, все это старательно разложит в лодчонке и отправится выбирать сети.

Сетей у старика неумного. Когда не мешает ветер, поднять их просто. Но когда ветер уж чересчур разойдется, когда неудобная волна да еще дождь и нет рыбы, старик может вернуться домой хмурым и тяжелым, как наше Домашнее озеро перед непогодой. И не дай бог тогда досадить старику шуткой или обидой...

Но на Домашнем озере не бывает долго крутых волн. Ветер всегда обрывается во время, и озеро быстро отходит, успокаивается. Полчаса, а то и меньше - и к Домашнему озеру, и к старику уже можно подступиться, можно спросить у старика заплечник, весло и даже лодку. Старик поднимется с лавки неохотно, но все-таки поднимется, пойдет и уже без всякого сердца отдаст тебе все. Так и наше озеро всегда отдаст много рыбы после тяжелого густого ненастья.

Я люблю наше Домашнее озеро, люблю его свет, волну, ветер, люблю косые стены тростника, туман и даже тоскливые голоса гусей, улетающих на юг. Я люблю его спокойную тишину, ласковую тишину родного дома. И всякий раз, возвращаясь из леса, с других, глубоких и темных озер, я все ясней и ясней понимал, что люди, построившие деревню, пожалуй, выбрали в тайге самое приветливое, веселое место.

Вернувшись из тайги, мы всегда пили нашу легкую, вкусную воду. Сначала мне казалось, что пить воду Домашнего озера было просто древним обычаем - обрядом "возвращения домой". Но после дороги по тайге действительно хотелось утолить жажду. И, отведя от берега лодку, я всегда подхватывал глубоким берестяным черпаком сразу много-много воды. Вода приносила с собой бодрость и была необычайно приятной на вкус. Приятную воду можно было легко и много пить. И пожалуй, та легкость, с которой ты выпивал полный черпак вкусной воды, и та особая бодрость, которая наступала после этого, дали людям право приписать воде Домашнего озера особые качества.

Другой такой воды я не встречал в тайге. Постепенно я начинал понимать, что качества ее не были результатом внушения, особого убеждения, которому поддавался человек, увидевший наконец родной дом. Я стал внимательней пить воду в других таежных озерах и ручьях и скоро убедился, что каждая вода отличается своим собственным вкусом…Если ручей пробирался к озеру среди еловых корней, то вкус его воды напоминал ягоду чернику. Такую воду можно было согреть на костре и пить вместо чая. Запах черники переходил от ручья и к озеру, куда впадал ручей, и тогда озерная вода тоже хранила память о ягоде елового острова. Если ручей приходил к своему озеру через моховое болото, то озеро могло напомнить тебе о красных огоньках брусники. Вода мохового болота была мягче на вкус и никогда не приносила такой бодрости, как вода ручья, пришедшего из елового лога.

Часто лесному озеру не удавалось долго сохранить вкус той воды, которую принес ручей. В мелких водоемах с вязким торфяным дном к вкусу ягоды почти тут же примешивался запах гнили, а высокие крутые берега глубоких черных озер несли в эти озера после каждого дождя запах давно опавшей шишки и прелого осинового листа.

Но у Домашнего озера было чистое песчаное дно и невысокие светлые берега, а единственный ручей, приходящий сюда, - Щучий ручей, звенел по ягодным местам и приносил с собой яркий запах черники. И эта свежая бодрость черничного листа сходилась в нашем озере еще с одним ароматным запахом - запахом земляники

Раньше я был уверен, что на Севере в тайге нет сложных запахов, нет букетов, на Севере, считал я, есть только потоки запахов. Эти потоки всегда чередуются, а если и сходятся ненадолго, то лишь для того, чтобы снова разойтись. И по этим потокам заранее узнаешь, что ждет тебя впереди: еловый остров, моховое болото или цель твоего пути - озеро.

Запах елового острова чуть мокроватый, но свежий и крепкий, настоянный на смоле и жесткой хвое. Запах мохового болота всегда мягкий и теплый от веселых сосенок, горячего торфа и открытого пространства. Запах болота всегда зовущий и таинственный. Таинственность живет в нем от того скрытого и не очень известного, что неверно покачивается у тебя под ногой.

Потоки запахов северного леса всегда прямые и четкие, здесь всегда есть что-нибудь одно: либо ель, либо мох, либо вода. Пожалуй, эта резкая четкость потоков тоже помогала представлению об особой строгости северной природы.

Но Домашнее озеро удивило меня букетом запахов. Рядом с запахом черники жил и приятно дополнял его аромат земляники - ягоды открытого приветливого пространства. И эта самая земляника заставила меня понять еще одну деталь жизни людей в лесу.

Человек, пришедший в тайгу, наверное, не мог жить среди стволов, он должен был видеть и знать все вокруг. И пусть желание знать все вокруг было продиктовано когда-то только стремлением огородить себя от неожиданного нападения врагов. Но однажды врагов не стало, очищенное от леса пространство родило хлебороба и пастуха, а когда-то опасливое желание заранее узнать об опасности обернулось для людей великим достоянием - умением искать и предвидеть. Но до этого человек создал вокруг своего первого поселения свой собственный открытый мир. Открытое пространство принадлежало только человеку, и оно жило по своим собственным законам даже тогда, когда вокруг людей грозным кольцом стояла черная суровая тайга. И, наверное, еще очень давно, отыскав на своей первой вырубке маленькую душистую ягодку землянику, человек радостно улыбнулся ей. Земляника была первой наградой за победу людей над лесом. И маленькая беззащитная ягода смеялась над суровыми законами тайги: навстречу прямым, упрямым потокам с болот и еловых островов она принесла нашему озеру первый ароматный букет запахов.

Земляника стала миром человека. Но первый собственный мир вокруг деревушки оказался мал людям. Нет, этот мир еще был богат, как богато еще и сейчас Домашнее озеро, но желание знать дальше, выросшее из вчерашней настороженности, звало на таежные тропы...

Я хорошо знаю наше озеро. Знаю все его отмели и луды, косы и мысы, знаю каждую затонувшую корягу, каждый подводный камень, могу неплохо ловить рыбу и здесь, никуда не ходить, но не ходить не могу - ведь там дальше, в тайге есть другие отхожие озера. "Отхожие", видимо, происходит от слова "отходить", уходить от известного, от своего Домашнего озера. И мы изменяем родной воде, изменяем все: и я, и дедка Степанушка, и Иван Михайлович. Мы идем по тропам через болота, устаем под тяжестью нош, но все-таки идем, и идем подчас к менее богатой добыче. Мы оставляем светлое, веселое озеро ждать нас и идем к другим глубоким и не до конца известным озерам...

Если у неширокого озера глубокое дно и высокие тяжелые берега, то такое озеро очень часто бывает черным. Нет, вода в этих озерах ненамного темней, чем в других светлых водоемах, и если бы дно черного озера не уходило от самого берега так далеко вниз, то в этой воде можно было разглядеть все затонувшие деревья. Но не только глубокое дно создавало иллюзию ночи. Пожалуй, чернота воды зависела еще и от высоких угрюмых берегов.

Я мысленно раздвигал берега Долгого озера, убирал ели, тогда озеро оборачивалось тихой рекой с задумчивыми омутами. Такие омута я видел на южных реках, по ночам в них возились ленивые грузные сомы, а утром над выкошенными лугами высоко поднимались в серебряной росе бесчисленные стога душистого сена...

На Севере редко когда встретишь лесную речушку, по берегам которой высится много стогов сена. Сено в лесу дается трудно, порой люди довольствуются одним-единственным стожком с небольшого пятачка земли, и эти небогатые северные покосы и остановили мою фантазию. К Долгому озеру подходили только его берега. Все остальное было неуместным здесь, в северной тайге. Когда-то тайга и вода сошлись вместе, чтобы найти ту гармонию, которая и сегодня учит нас правильно подбирать рамки для искусственно созданной красоты. Крутые берега подчеркивали и без того глубокую воду Долгого озера, а глубокая, будто сдавленная берегами, вода помогала в свою очередь этим берегам стать еще выше и угрюмей. По-другому в природе, пожалуй, и не могло быть, как не могло быть по самой природе у мелкого, а оттого и светлого озера глубоко падающих на дно берегов: ведь в мелком озере берегам некуда далеко падать. А если когда-то черному озеру и приходилось стать светлым, неглубоким, то следом за ним менялись и берега: они размывались водой, ползли вниз, опускались, и рядом с этими уже невысокими берегами начинало ласково и уютно светиться в тайге какое-нибудь Тимково озеро.

На Тимковом озере можно было отдыхать, отдыхать от ветра и волн Долгого озера. Долгое же было суровым рабочим озером, здесь можно было только работать, работать трудно среди волн и неверных кривых ветров.

Высокие берега Долгого озера никогда не разрешали ветру свалиться на воду ровным, прямым шквалом. Шквал натыкался на еловые вершины, взвивался, скручивался и падал вниз безумными, беспутными тороками. Торока падали на озеро один за другим, рвали воду, тащили из стороны в сторону всклоченную волну и нещадно трепали утлое суденышко. На Долгом озере никогда не было слишком высокой волны, она не грозила захлестнуть лодку, но такая неверная волна изводила рыбака больше, чем крутые, упрямые валы.

Шквал уже успел пронестись над вершинами елей, уже замолкла тайга, но торока и кривые волны еще долго блуждали от берега к берегу, скрывались за поворотами и снова и неожиданно являлись перед тобой как раз в тот момент, когда ты успевал забыть о них.

На Долгом озере я нередко уставал и тогда отправлялся отдохнуть на Тимково. Путь к Тимкову озеру лежал по мелкому заросшему ручью, этот путь приходилось проделывать с шестом в руках, но усилия, затраченные на дорогу, щедро окупались тишиной светлой воды.

Тимково больше походило на круглый пруд, этот пруд несколько отдавал кислым торфом, пить талую воду не хотелось, но эта вода все-таки казалась светлой. Свет приходил к озеру от неглубокого дна и уютных низких берегов. Пожалуй, природа позаботилась на этом озере об особой тишине. Наверное, природе показалось, что таежные, пусть даже низкие, берега будут не вполне соответствовать веселым краскам воды, и она мудро разделила светлую воду и темные ели широкой зеленой рамкой травы. Озеро уже зарастало, но еще светилось, на его тихой воде можно было долго оставаться неподвижным и слушать тишину.

Тишина лесных озер никогда не была пустой, она тоже была окрашена в самые разные цвета, но эти краски приходили к тишине воды не только от глубины водоема или высоты берегов, скорее всего они были найдены здесь самим человеком. И, наверное, ради такой тишины рыбак, облюбовавший то или иное озеро, пережидал долгую непогоду и мирился с мучительными безрыбными днями, когда волна на много суток закрывала дорогу на озеро...

Сейчас та частная собственность на озера, о которой я недавно говорил, как о загадочной лесной тайне, оживала для меня одной вероятной разгадкой.

Дедка Степанушка ходит только на Елемское озеро. Озеро глухое и темное. Его берега выглядят сумрачно и неприветливо. К ночи эти берега совсем опрокидываются над водой. Но если развести огонь, то тайга немного отодвигается и так стоит, прислушиваясь к каждому твоему движению. Кажется, что в этой тайге тебя всегда что-то ждет. Но это ждущее совсем не страшное, а сказочное и необычное, как лесные легенды и предания. Наверное, здесь, на берегу Елемского озера, в стороне от дорог и троп, и могут подойти к ночному костру настоящие лесные сказки. Такие сказки и рассказывал мне дедка Степанушка. Мы встречались с ним на развилке двух троп, вместе возвращались домой, и я почти всегда слышал от дедки новые лесные истории. Не знаю, но, может быть, та самая сказочная тишина и звала старика к Елемскому озеру...

В конце каждой недели, в субботу я жду из тайги Ивана Михайловича. Не думаешь: а вдруг не придет, а вдруг завтра с утра идти самому искать чужого тебе человека. Наверное, не было бы жизни в тайге, если бы так хотя бы только думали.

И конечно, к вечеру лодка. Еще далеко, еще не видишь, кто, но никого другого не может и быть - туда уходил только он. Лодка мелькает, тычется в волну, появляется с другой стороны вала. Лодка не торопится, крутится около камней - старик ведет дорожку, хочет поймать щуку, свежую щуку на сегодняшний пирог. Неужели не хватило ему Янцельского, не хватило волн и ветра там? Янцельское - не Домашнее. На Домашнем на воду выйдешь всегда, всегда пробьешь волну. Там - нет. Там ветер запирает пристанище, и толкутся в курной избушке пустые безрыбные дни. В безрыбные дни Иван Михайлович вяжет сети и ждет, когда озеро опомнится и, будто извиняясь за безумие, щедро наградит рыбака.

Лодка подается из воды и выгоняет на песок тонкую ленивую волну-блин. В лодке мешок с сухой рыбой, весло, палка-батожок и только что пойманная щука. Лицо у рыбака обросшее, темное от недельной копоти, ворот распахнут, от тела пар. Пар после весла, волн и осеннего холодка.

На столе - чай, уха, свежий пирог с рыбой, пирог вкусный, пропитанный соком... И рядом со всем этим домашним и простым - Иван Михайлович, спокойный и крепкий, умеющий ждать, ждать и все-таки победить даже Янцельское озеро.

О волне и ветре Иван Михайлович не говорит, он вспоминает сейчас только раннее утро, когда не было никакого ветра, когда на луде хорошо шел окунь и когда сам утро было тихое и совсем розовое.

Наверное, тишина такого утра, когда после нескольких дней шквала рыбаку вдруг выпала удача, могла показаться даже крепкому, терпеливому человеку именно розовой...

Свою первую тишину воды я встретил на берегу небольшой северной реки. Река с трудом выбиралась из болот, долго тянулась вдоль хмурого, сырого ольшаника, потом накапливала силу и не очень громко перекатывалась через порог. Порог оставался выше моего костра. Река еще не успела отдохнуть после встречи с зелеными лобастыми камнями и медленно, почти незаметно текла мимо моей стоянки дальше, к следующему порогу. Там она снова собирала силы и снова тяжелыми упорными струями побеждала камень.

Дымные мягкие языки костра высоко поднимались над котелком, их становилось все больше и больше, им уже тяжело было стоять над огнем, и они сутулились и медленно стекали вниз по берегу к воде и задумчиво застилали, затягивали эту воду и низенькую деревянную часовенку. Часовенка, поседевшая от времени и ветров, тоже, наверное, устала и сегодня опустилась на сонную воду тихим задумчивым отражением. Вот еще немного – и белесые языки качнут медь колокола, и тогда над вечерней водой незаметно разольется спокойный серебряный голос…

Там, у порога, была очень тихая тишина. Она казалась окрашенной в спокойный, ровный цвет. Этот цвет не мешал глазам, не заставлял задумываться: какой он? Он просто был и остался для меня чистым и белым. Тишина у речного порога была тишиной отдыха, тишиной покоя после долгого и не очень верного пути, когда хочется одного - лечь в чистую постель, закутаться в мягкое одеяло, не думать о завтрашнем дне, а только слушать теплую добрую сказку, в которой все-все здорово получается. Но сказочного сна пока не хотелось, и я ушел дальше к ветрам, волнам и хрупким вертлявым лодчонкам, оставив порог встречать других людей и немного успокаивать их перед дальней дорогой.

Вспомнив о белой, не удержавшей меня тишине, я снова возвращаюсь к Ивану Михайловичу, хозяину Янцельского озера. Человек этот стал для меня в тайге больше чем просто напарником в промысле. Порой уважение к нему переходило в хорошую зависть, и тогда я ловил себя на том, что брожу по тропам как бы следом за этим по-своему талантливым человеком.

Я завидовал не только умению Ивана Михайловича сделать замечательную лодку или насадить топор так, что топорище придется как раз тебе по руке, а сам топор даже в сухую жару не качнется на березовой рукоятке. Наверное, больше всего меня привлекали его прямые и ясные суждения о многом, что не входило в перечень объектов лесного промысла. Именно от Ивана Михайловича услышал я о розовой тишине Янцельского озера и о легкой воде Домашнего. А когда вслед за Янцелъским Иван Михайлович назвал еще одно интересное отхожее озеро, я, конечно, не преминул заглянуть туда.

Это было Окштомское озеро. Оно открывалось после Долгого ручья большим круглым зеркалом холодной воды. Озеро было удобным для любого ветра. У него не было теплых, ласковых берегов. Строгие, изящные ели подчеркивали холодную красоту воды, и даже лилии всегда казались здесь ледяными. Но озеро все-таки тянуло к себе, сюда хотелось прийти рано утром и долго сидеть в лодчонке посреди зеркальной воды. Эта вода никогда не встречала тихим, приветливым голоском утренней волны. Она или молчала, или взрывалась сумасшедшими гребнями, и ты, забывший внимательно посматривать на небо, порой жестоко расплачивался за свою беспечность.

Путь к озеру был нелегким. Долгий ручей не доходил до Окштомского озера открытой свободной водой. Еще задолго он терялся в траве, и, прежде чем увидеть желанное озеро, приходилось долго и мучительно пробивать эту траву.

В траве под лодкой почти не было воды, но выйти из лодки не удавалось: все качалось и тянуло куда-то вниз. Шестом я пытался там, внизу, отыскать хоть что-нибудь твердое, но уставал, садился и тянул, тянул на себя ломкие стебли. Стебли и листья часто были острыми. После такой дороги руки всегда саднило, дергало по ночам. Но трава была не последним препятствием на пути к Окштомскому озеру - в траве тут же сваливалась на тебя хищной, тупой ордой комары. Полчища, легионы серых пигмеев съедали лицо, руки. Мази и жидкости не помогали: пот тут же смывал химическую маску. Химия попадала в глаза, от нее болели губы, облезали, покрывались трещинами, и тогда хоботки комаров впивались еще глубже...