Ocr: Rock Mover посвящается с. А

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Сканирование и ocr ocr палек, 2000, 5335.94kb.
• British rock-the first wave / disc eyes 1-2 / the kinks, 7482.23kb.
• Посвящается Василию Макаровичу Шукшину Автор: Квасова Алла Викторовна, учитель русского, 117.32kb.
• Республика Беларусь, г. Минск, ул. К. Маркса, 40-32, 23.88kb.
• Jeremy Pascall "The illustrated history of rock music", 1669.99kb.
• Конкурс патриотической песни «Отечеству посвящается», 65.25kb.
• Примечание. Текст изобилует словами и выражениями, которые легко принять за ошибки, 769.86kb.
• Перевод с английского под редакцией Я. А. Рубакина ocr козлов, 6069.44kb.
• Разведчика: система спецназа гру. Ocr палек, 1998, 5036.83kb.
• Программа тура 1 день Встреча в аэропорту Нью-Йорка с русскоговорящим гидом, трансфер, 35.92kb.

ГЛАВА 120


Пока мы обсуждали абсурдности церемониала, каждого из нас

ожидала масса дел. Было горько опускаться до такой роли;

кроме того, выигранная игра в "кто скорее захватит"

оставляла у меня скверный привкус, отравляя мое вступление

в город не меньше, чем я отравил его Чевелу. Синицы в небе,

обещанные арабам в день, когда это было важно для Англии,

теперь, к ее смущению, возвращались домой. Однако курс,

намеченный мною для нас, оказывался правильным. Еще

двенадцать часов, и мы будем в безопасности вместе с

арабами в таком сильном городе, который их рука могла бы

удерживать в условиях лишь бесконечных споров и аппетитов

политиков и массовых проявлений недовольства народа.


Мы незаметно вернулись в муниципалитет, чтобы сцепиться с

Абдель Кадером, но его там все еще не было. Я послал за

ним, за его братом и за Насиром и получил краткий ответ,

что они спят. Я бы и сам охотно поспал, но вместо этого мы

вчетвером или впятером что-то наскоро ели в кричаще

безвкусном салоне, сидя на золоченых стульях, которые

словно извивались вокруг позолоченного же стола с так же

непристойно выгнутыми ножками.


Я внятно объяснил посыльному, что нужно сделать. Он исчез,

и через несколько минут появился чрезвычайно взволнованный

кузен алжирских братьев и сказал, что они идут. Это была

явная ложь, но я ответил, что это хорошо, поскольку через

полчаса мне придется привести британских солдат, чтобы

тщательно приглядывать за ними. Он поспешно побежал

обратно, а Нури Шаалан вопросительно посмотрел на меня.


Я объяснил, что отрешу от обязанностей Абдель Кадера и

Мухаммеда Саида и до прибытия Фейсала назначу вместо них

Шукри. Я сказал это в мягком тоне, потому что не хотел

затрагивать чувства Насира и потому что у меня не было

собственных сил на случай, если солдаты воспротивятся

этому. Он спросил, может ли случиться так, что англичане не

придут. "Разумеется", -- отвечал я. "Тогда в вашем

распоряжении немедленно будут бедуины племени руалла, если

вы сделаете все то, что задумали". Не ожидая ответа,

старик ушел, чтобы собрать для меня свое племя.


Алжирцы пришли на встречу со мной со своими

телохранителями, и в их глазах горела недобрая задумка. Но

по пути они увидели собиравшихся хмурых бедуинов Нури

Шаалана, на площади расположился Нури Саид со своим

регулярным отрядом, а в вестибюле бездельничали мои

отчаянные и готовые на все телохранители. Алжирцы быстро

поняли, что проиграли, и все же встреча была бурной.


В своем качестве представителя Фейсала я объявил их

гражданское правительство Дамаска упраздненным и назначил

Шукри-пашу Айюби действующим военным губернатором. Нури

Саид был назначен командующим войсками, Азми --

генерал-адъютантом, Джемиль -- начальником управления

общественной безопасности. В ответ на это Мухаммед Саид в

грубой форме опроверг мои полномочия, так как я христианин

и англичанин, и призвал Насира поддержать это заявление.


Бедняге Насиру оставалось лишь сидеть с жалким видом, глядя

на то, как ссорились друзья. Абдель Кадер вскочил, злобно

осыпая меня ругательствами и доводя себя до белого каления.

Его доводы казались догматичными, противоречившими здравому

смыслу, это привело его в состояние крайнего исступления, и

он прыгнул вперед с обнаженным кинжалом в руке.


На него молниеносно набросился Ауда: старик все еще пылал

утренней яростью и жаждал драки. Он был бы счастлив стереть

в порошок кого угодно и где угодно. Абдель Кадер не на

шутку испугался. Нури Шаалан закрыл прения, сказав, что

бедуины руалла на моей стороне, и вопросов больше не

последовало. Алжирцы поднялись и, глубоко возмущенные,

вылетели из зала. Я был убежден в том, что их тут же

схватят и расстреляют, хотя и не боялся того, что они

смогли бы поднять смуту, и уж вовсе не хотел

демонстрировать арабам пример превентивного убийства как

составной части политики.


Мы приступили к работе. Нашей целью было создание арабского

правительства на широкой основе, в которой местные элементы

были бы представлены в объеме, достаточном для того, чтобы

использовать на благо обществу присущие восстанию энтузиазм

и дух самопожертвования. Мы должны были сохранить

воздействие какой-то прежней пророческой индивидуальности

на фундамент общества, на ту часть населения, -- а она

составляла девяносто процентов, -- которая оставалась

слишком рафинированной, чтобы участвовать в восстании, и на

твердость которой должно будет опираться новое государство.


Повстанцы, в особенности добивавшиеся успеха, по

определению всегда были плохими подданными и еще худшими

правителями. Прискорбным долгом Фейсала становилось

избавление от своих друзей по войне и замена их теми

элементами, которые были наиболее полезны турецкому

правлению. Насир был слишком мелким политиком, чтобы

почувствовать эту необходимость. Нури Саид это понимал и

Нури Шаалан тоже.


Они быстро укомплектовали ядро администрации и углубились в

организационную деятельность единой командой. Последовали

назначения, открытие государственных офисов, началась

канцелярская рутина. Создавались новые государственные

структуры. И прежде всего -- полиция. Были подобраны

начальник и его помощники, определены участки, временные

размеры жалованья, документация, форма одежды, зоны

ответственности. Полицейская машина начала функционировать.

Население выражало недовольство положением в снабжении

водой. Водоводы были забиты трупами людей и животных.

Решением этой проблемы занялась инспекция, в распоряжение

которой были переданы рабочие. Был составлен план

неотложных мер.


...День близился к концу, шумные толпы заполняли улицы. Мы

нашли инженера, которого назначили управлять

электростанцией, поручив ему во что бы то ни стало осветить

город в этот вечер. Возобновление освещения улиц стало бы

лучшим доказательством наступления мирной жизни. Это было

сделано, и порядком в городе в этот первый вечер победы мы

в большой мере были обязаны именно спокойному сиянию

уличных фонарей, правда, наша новая полиция была на высоте,

к тому же ее патрулям помогали серьезные шейхи многих

кварталов.


Требовало внимания и санитарное состояние города. Улицы

были завалены мусором, оставшимся после ухода разбитой

армии противника, забиты брошенными повозками и

автомобилями, рваным обмундированием, личными вещами солдат

и трупами. Среди турок свирепствовали тиф, дизентерия и

пеллагра, люди умирали чуть ли не под каждым деревом на

всем протяжении пути отхода солдатских колонн. Нури

сформировал бригады уборщиков для первоочередной очистки

дорог и пустырей и распределил своих врачей по больницам,

обещая на следующий день снабдить их лекарствами и едой,

правда, все это еще предстояло найти.


Следующей проблемой была пожарная команда. Местные пожарные

машины были разбиты немцами, а армейские склады все еще

горели, создавая очевидную опасность для города. Позвали на

помощь механиков, и эти профессионалы принялись

локализовать огонь. Еще одна проблема -- тюрьмы.

Надзиратели и заключенные разбежались. Шукри легализовал

это путем объявления амнистий -- уголовной, политической и

военной. Горожане должны были сдать оружие, или, по крайней

мере, их убеждали не ходить по городу с винтовками.

Действовала пропаганда, благодаря которой люди включались в

деятельность полиции. Это служило нашим целям ограничения

преступности в течение трех-четырех дней.


Разворачивались общественные работы. Была организована

раздача беднякам, долгими днями жившим впроголодь,

испорченных продуктов с армейских складов. После этого

продукты должны были раздаваться всему населению. Город мог

бы умереть голодной смертью через два дня, так как запасов

продовольствия в Дамаске не было. Обеспечить на какое-то

время поставки продуктов из ближайших деревень было бы

нетрудно, если бы нам удалось восстановить доверие

крестьян, сделав безопасными дороги и восстановив вьючное

поголовье животных из числа захваченных у противника, так

как турки угнали почти всех верблюдов. Британцы поделиться

не пожелали. Мы поделились своими животными -- своим

армейским транспортом.


Снабжение города продовольствием было невозможно без

действующей железной дороги. Пришлось разыскивать и

немедленно включать в работу стрелочников, машинистов,

кочегаров, продавцов. Телеграфом также пришлось заниматься

в срочном порядке. Младший персонал был на месте. Следовало

найти директоров и монтеров, чтобы отремонтировать

воздушную линию. Почта могла бы день-другой подождать, но

наши нужды, как и нужды британцев, не терпели

отлагательств, как и возобновление торговли, открытие

магазинов. Город нуждался в рынке и приемлемой валюте.


С валютой дела обстояли ужасающе скверно. У австралийцев

скопились миллионы в турецких банкнотах, и это были

единственные обращавшиеся здесь деньги. Они тратили их

направо и налево и довели дело до того, что деньги

обесценились. Один солдат отдал пятьсот фунтов за то, что

какой-то мальчишка три минуты покараулил его лошадь. Янг

неумело пытался укрепить валюту с помощью последних

остатков нашего акабского золота, но необходимая в связи с

этим фиксация новых цен повлекла за собой печатание новых

денег, которое с трудом поддавалось контролю, несмотря на

требования прессы. Кроме того, арабы, ставшие наследниками

турецкого правления, были вынуждены сохранить прежний режим

налогов и земельной собственности на подушевой основе. И

все это в условиях, когда прежние чиновники никак не могли

оторваться от праздничного ликования и приняться за работу.


Мы были полуголодными, и при этом нас донимали реквизиции

для нужд армии. У Чевела не было фуража, и это грозило тем,

что ему придется пустить на мясо сорок тысяч лошадей. Если

бы ему не поставили фураж, ему пришлось бы искать его

самому, и в глазах населения новый свет свободы угас бы как

догорающая спичка. Статус Сирии был оставлен на его

усмотрение, и от его суждений по этому поводу мы ожидали

мало хорошего.


Все это, одно к одному, делало вечер победы очень трудным.

Мы вроде бы завершили передачу многочисленных полномочий

(из-за спешки очень часто в недостойные руки), но было

ясно, что нам грозило резкое снижение эффективности

управления. Обходительный Стирлинг, искушенный Янг и

энергичный Киркбрайд делали все, что могли, чтобы как-то

ограничить широкий размах, чреватый произволом арабских

чиновников.


Нашей целью было, скорее, приведение в порядок фасада, а не

всего здания, и оно продвигалось настолько хорошо, что

когда я четвертого октября уезжал из Дамаска, у сирийцев, в

только что освобожденной от оккупации опустошенной войной

стране, было свое правительство де факто,

продержавшееся два года без привлечения иностранных

советников вопреки противодействию влиятельных элементов в

рядах союзников.


Я работал, сидя в своей комнате и пытаясь осмыслить

события, насколько это позволяли сбивчивые воспоминания об

этом дне, как вдруг услышал голоса муэдзинов, призывавших

правоверных к последней молитве, разнесшиеся во влажном

вечернем воздухе над ярко освещенным, охваченным праздником

городом. С ближайшего минарета в мое окно врывался голос

одного из них, звеневший какой-то особенной сладостью. Я

поймал себя на том, что машинально вслушивался в его слова:

"Велик Аллах: нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк

Его. Молитесь, спасайтесь. Велик Аллах: нет Бога, кроме

Аллаха".


Заканчивая, он понизил голос на два тона, почти до уровня

обычной разговорной речи, и мягко добавил: "И Он очень

добр к нам сегодня, о люди Дамаска". Шум на улицах затих:

каждый горожанин повиновался призыву к молитве в этот

первый вечер свободы. И в тишине этой всеобъемлющей паузы я

остро почувствовал собственное одиночество и отсутствие

смысла в их движении, поскольку только я из всех слышавших

муэдзина понимал, насколько печальным было это событие и

насколько бессмысленной была эта фраза.


ГЛАВА 121


Меня разбудил какой-то встревоженный горожанин, сказав, что

Абдель Кадер затевает бунт. Я послал за Нури Саидом,

радуясь тому, что алжирский глупец сам себе рыл яму. Он

созвал своих людей, объявил им, что все шерифы являются

креатурами британцев, и уговаривал, пока еще есть время,

нанести удар во имя веры и халифа.


К его призывам прислушивались друзы, которым я резко

отказал в вознаграждении за их запоздалые услуги. Они были

раскольниками, сектантами, не придерживавшимися ни ислама,

ни халифата турок, ни воззрений Абдель Кадера, но

антихристианский бунт означал грабеж и, возможно, резню

маронитов. Они взялись за оружие и принялись громить только

что открывшиеся магазины.


До наступления дня мы не предпринимали никаких действий,

потому что нас было не так много, чтобы рисковать

преимуществом в оружии и сражаться в темноте, когда трудно

отличить глупца от нормального человека. Но едва забрезжил

рассвет, мы направили людей в горное предместье и выманили

бунтовщиков в расположенные вдоль реки районы города, где

улицы прерывались мостами и где их было легко

контролировать.


Там мы поняли, насколько несерьезной была попытка мятежа.

Нури Саид выставил на пути демонстрантов свои пулеметные

расчеты, и длинные пулеметные очереди прижали их к

белоснежным стенам. Затем наши отряды разогнали зачинщиков.

Ужасный шум заставил друзов побросать только что

захваченные трофеи и разбежаться по боковым переулкам.

Мухаммед Саид, не такой храбрый, как его братья, был взят в

своем доме и посажен в камеру в ратуше. У меня снова

чесались руки его расстрелять, но я ждал, пока мы захватим

другого брата.


Однако Абдель Кадер снова ушел в горы. В полдень все было

кончено. Когда начался этот бунт, я обратился к Чевелу,

который немедленно предложил свои войска. Я поблагодарил

его и попросил выдвинуть вторую роту конников к турецким

баракам (ближайший пост) и приказать ждать моих

распоряжений, но операция была слишком незначительной,

чтобы прибегнуть к этой помощи.


Самым выдающимся ее результатом оказалась реакция

журналистов, находившихся за стенами своего отеля. Им не

пришлось обмакнуть свои перья в кровь сражавшихся в этой

кампании, которая протекала быстрее, чем были способны

двигаться их автомобили, но она, словно ниспосланный богом

дождь, заливший окна их спален, позволила им развернуться

во всю силу. Они писали и телеграфировали свои сообщения,

пока находившийся в Рамлехе Алленби не перепугался не на

шутку и не прислал мне пресс-релиз, в котором говорилось о

том, что обе Балканские войны и все пять случаев армянской

резни не шли ни в какое сравнение с сегодняшней мясорубкой

в Дамаске, что улицы были завалены трупами, по сточным

канавам текла кровь, а городские фонтаны, питавшиеся водой

из вздувшейся Барады, били алыми струями! В своем быстром

ответе я привел список потерь: пять убитых и десяток

раненых. Из числа убитых трое стали жертвами безжалостного

Киркбрайда, любившего поиграть револьвером.


Друзы были изгнаны из города, а их лошади и винтовки были

переданы жителям Дамаска, из которых мы сформировали

гражданскую гвардию на случай непредвиденных событий. Эти

гвардейцы, придававшие городу воинственный вид,

патрулировали до вечера, когда все снова успокоилось и на

улицы вернулась нормальная жизнь. Разносчики снова бойко

торговали конфетами, холодными напитками, цветами и

небольшими хиджазскими флажками.


Мы вернулись к работе по организации коммунального

хозяйства. Лично для меня забавным событием было

официальное представление испанского консула, лощеного,

говорившего по-английски типа, самозванно объявившего себя

поверенным в делах семнадцати стран (включая все воюющие,

кроме Турции) и тщетно добивавшегося официального признания

за ним этого статуса городскими властями.


Во время ленча один австралийский врач умолял меня, взывая

к человечности, обратить внимание на турецкую больницу. Я

мысленно прошелся по всем трем нашим больницам -- военной,

гражданской и миссионерской -- и сказал ему, что мы

заботились обо всех этих учреждениях одинаково, насколько

позволяли средства. Но арабы не могли изобретать лекарств,

как не мог обеспечить нас ими и Чевел. Он же продолжал

рассказывать об огромном количестве грязных зданий без

единого медицинского работника или санитара, забитых

мертвыми и умиравшими людьми, о множестве случаев

дизентерии (по меньшей мере, у некоторых из этих больных

был брюшной тиф), так, что оставалось лишь надеяться на то,

чтобы не началась эпидемия сыпного тифа или холеры.


По его рассказам я понял, что речь шла о турецких бараках,

занимаемых двумя австралийскими ротами городского резерва.

Выставлены ли там часовые у ворот? "Да", -- ответил

доктор и добавил, что там полно больных турок. Я отправился

туда и переговорил с охраной, которую удивило то, что я

пришел один и пешком. Охране было приказано не пускать

никого из горожан. чтобы они не устроили резню больным, --

это не исключалось, поскольку арабы превратно понимали

способы ведения войны. Наконец мой английский язык послужил

мне пропуском к небольшому дому, сад вокруг которого был

полон жалкими пленными: две сотни людей были в отчаянии, а

многие -- при последнем издыхании.


Открыв большую дверь барака, я крикнул, чтобы обратить на

себя внимание персонала; пыльные коридоры ответили мне

эхом, но другого ответа не последовало. Огромный,

пустынный, словно всасывавший в себя солнце двор был

завален мусором. Охранник сказал мне, что тысячи пленных

накануне угнаны отсюда в загородный лагерь. Теперь сюда

никто не приходил и не выходил отсюда. Я вышел к дальнему

проходу, слева от которого находилось запертое помещение,

почерневшее от солнечных лучей, отражавшихся от

оштукатуренных стен.


Я вошел внутрь и сразу почувствовал тошнотворный запах.

Каменный пол был сплошь покрыт уложенными в ряды мертвыми

телами, одни в полном военном обмундировании, другие в

нижнем белье, третьи вовсе обнаженные. Их там было,

наверное, до тридцати, и их объедали крысы, оставляя на

телах влажные красные борозды. Несколько трупов были, по

всей видимости, недавними, может быть, с момента смерти

прошел всего день или два, другие, очевидно, находились

здесь уже долго. На гниющей плоти некоторых проступили

желтые, синие и черные разводы. Многие раздулись до

размеров вдвое или втрое больше обычных, и их сальные

головы смеялись черными ртами, окруженными грубой небритой

щетиной. У других мягкие части тела провалились. Несколько

трупов разорвало давлением гнилостных газов, и процесс

разложения зашел так далеко, что ткани уже стали переходить

в жидкое состояние.


Дальше открывалась перспектива большой палаты, откуда, как

мне показалось, доносился какой-то стон. Я зашагал на этот

звук по мягкому слою из тел, предметы одежды которых,

пожелтевшие от экскрементов, сухо потрескивали под ногами.

В палате неподвижно стоял сырой воздух и темнел четко

выстроенный батальон кроватей, занятых людьми -- такими

тихими, что я подумал, что все они тоже мертвы, так как

каждый неподвижно лежал на вонючем соломенном матраце, из

которого капала фекальная жижа, засыхавшая на цементном

полу. Я прошел немного вперед между рядами кроватей,

завернувшись в свои белые юбки так, чтобы уберечь босые

ноги от этих мутных зловонных потоков. Вдруг до моих ушей

донесся чей-то глубокий вздох. Я резко обернулся и

встретился с маленькими, как бусинки, открытыми глазами

распростертого человека, из судорожно искривленных губ

которого вырывался едва слышный шелест: \emph{"Атап,

атап"} (умоляю, умоляю, простите). Сверху на нем лежал

какой-то коричневый платок, который несколько раз

попытались поднять его высохшие, немощные руки. Человек

издавал еле слышный тонкий свист, как если бы увядшие

листья бессильно падали на кровати этих полутрупов. Ни один

из них не имел сил, чтобы что-то сказать.


Я выбежал через арку в сад, за которым выстроились в одну

линию пикеты австралийцев, и попросил их прислать рабочую

команду. Мне в этом отказали. А инструменты? Их не было.

Врачи? Заняты. Пришел Киркбрайд. Мы слышали, что на втором

этаже были турецкие врачи. Открыв дверь, мы увидели семерых

мужчин в ночных рубахах, сидевших в большой палате на

незастеленных кроватях и варивших тоффи. Мы убедили их в

необходимости отделить живых от мертвых и представить мне

через полчаса реестр их номеров. Крепкая фигура Киркбрайда

и его внушительные ботинки сделали его незаменимым

надзирателем за проведением этой работы, я же, увидев Али

Реза-пашу, попросил его выделить нам одного из четырех

армейских врачей-арабов.


Когда он пришел, мы собрали в сторожке пятьдесят самых

крепких из пленных и сделали их рабочей командой. Мы

накормили их галетами, затем вооружили турецким шанцевым

инструментом и отправили на задний двор копать общую

могилу. Австралийские офицеры запротестовали, так как, по

их мнению, это было негодное место: они опасались, что

трупный запах может прогнать их из сада. Я резко ответил,

что так угодно Богу.


Было, конечно, жестоко заставлять выполнять тяжелую работу

таких усталых и больных людей, как наши жалкие

турки-военнопленные, но неотложность задачи не оставляла

нам выбора. С помощью ударов ногами и пинков своих же

сержантов было достигнуто повиновение. Мы начали операцию с

имевшейся в одном углу сада шестифутовой ямы, которую

попытались углубить, но наткнулись на бетонный пол. Тогда я

велел расширить ее по краям. Рядом оказалось много

негашеной извести, пригодившейся для надежной засыпки

трупов.


Врачи доложили нам о пятидесяти шести мертвых, двухстах

умиравших и о семи сотнях неопасно больных. Мы сформировали

команду носильщиков для переноски трупов: одни поднимать

было легко, а другие приходилось отдирать по кускам

лопатами. У носильщиков явно не хватало сил для этой

работы: действительно, уже перед ее завершением нам

пришлось добавить тела двоих из них к мертвецам, уже

лежавшим в яме.


В выкопанной траншее места на всех не хватало, но масса тел

была такой жидкой, что каждое следующее после утрамбовки

опускалось чуть ниже краев ямы под воздействием собственной

тяжести. Когда наступила полночь, работа еще не была

закончена, но я позволил себе отправиться спать, так как

был совершенно измотан после трех бессонных ночей с момента

возвращения из Дераа четыре дня назад. Киркбрайд (малый в

годах, работавший в эти дни за двоих) остался, чтобы

завершить похороны и накрыть могилу слоями извести и земли.


В отеле меня ждала куча неотложных дел: рассмотрение

нескольких смертных приговоров, решение вопроса о падеже

животных из-за отсутствия ячменя, если завтра же не пойдут

поезда; просился на прием новый судейский чиновник. К тому

же на столе у меня лежала жалоба Чевела на то, что

некоторые арабские части не приветствуют

австралийских офицеров!