Ocr: Rock Mover посвящается с. А

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 55 56 57 58 59 60 61 62 63

ГЛАВА 118

Напоивший и накормивший своих верблюдов Берроу должен был

поехать на встречу с Чевелом под Дамаском, где они могли бы

договориться-о совместном вступлении в город. Он просил нас

удерживать правый фланг, что меня устраивало, потому что

там вдоль Хиджазской железной дороги действовал Насир,

сокращавший численность главных сил отступавших турок,

непрерывно атакуя их днем и ночью. Мне все еще предстояло

сделать многое, а для этого остаться в Дераа на следующую

ночь, наслаждаясь покоем, наступившим после ухода войск.

Станция находилась на границе открытой местности, и

расположившиеся вокруг нее индусы раздражали меня своею

неприкаянностью. Сущность пустыни открывается, когда едешь

по ней в одиночестве, как сын дороги, отрешившийся от всего

мира. Эти отряды, похожие на отары медлительных овец,

казались недостойными привилегии находиться в необъятном

пространстве.

Мой рассудок воспринимал индийских офицеров и солдат как

что-то хилое и ограниченное, как людей, которые сами

считали себя посредственностями. Они были совершенно

непохожи на здравомыслящих, цветущих здоровьем бедуинов.

Обращение индийских офицеров со своими солдатами внушало

ужас моим телохранителям, никогда раньше не встречавшимся с

таким неравенством личности.

Здесь я почувствовал человеческую несправедливость; я так

ненавидел Дераа, что каждую ночь спал со своими людьми на

старом аэродроме. Мои телохранители по привычке о чем-то

препирались у обгорелых ангаров, и в тот вечер Абдулла в

последний раз принес мне рис в серебряной миске. Поужинав,

я попытался на досуге мысленно заглянуть вперед, но мыслей

не было, а мечты угасли, как свечи, под сильным ветром

успеха. Впереди маячила наша вполне ощутимая цель, позади

же было двухлетнее напряжение с его забытыми или, наоборот,

прославлявшимися страданиями и лишениями. В голове роились

названия, всплывавшие в памяти в превосходной степени:

великолепный Румм, блестящая Петра, очень далекий Азрак,

очень чистая Батра. Самых кротких и мягких взяла смерть, а

какая-то резкая пронзительность остававшихся причиняла мне

боль.

Сон не приходил, перед рассветом я разбудил Стирлинга и

своих водителей, и мы вчетвером забрались в "Синий туман"

-- так мы называли летучку технической помощи на шасси

"роллса", -- и отправились в Дамаск по грязной дороге,

которую сначала изрезали колеями, а потом и вовсе забили

транспортные колонны и арьергард дивизии Берроу. Мы доехали

до Французской железной дороги, приличной, хотя и не

слишком ровной, и прибавили скорость. В полдень мы увидели

вымпел Берроу у речки, из которой он поил своих лошадей.

Мои телохранители были рядом, я взял у них свою верблюдицу

и поехал к нему. Как все убежденные кавалеристы, он

относился с некоторым презрением к верблюдам и как-то

высказал в Дераа предположение о том, что мы вряд ли

угонимся за его кавалерией, которая дойдет до Дамаска

примерно за три форсированных марша.

Он удивился, увидев меня совсем не усталым на верблюде, и

спросил, когда я выехал из Дераа. "Этим утром", --

ответил я. "И где же вы намерены сегодня ночевать?" --

"В Дамаске", -- весело ответил я и поехал дальше, нажив

себе еще одного врага. Меня немного мучила совесть за

подобные шутки, потому что он был ко мне благосклонен, но

ставки были слишком высоки, и мне было безразлично, что он

обо мне подумает.

Я вернулся к Стирлингу, и мы продолжили путь. В каждой

деревне мы оставляли записки для британских авангардов с

указанием, где мы находились и насколько далеко от нас

противник. И Стирлинга, и меня раздражала осторожность

продвижения Берроу: его разведчики разведывали пустые

долины, взводы старались оседлать каждый пустынный холм и

скрытно пробирались по вполне дружественной территории. Это

подчеркивало разницу между нашими решительными действиями и

неуверенными приемами ведения нормальной войны.

Никаких критических обстоятельств не могло возникнуть до

Кисве, где мы должны были встретиться с Чевелом и где наша

дорога подходила близко к Хиджазской железной дороге. На

ней были Насир, Нури Шаалан и Ауда со своими племенами,

по-прежнему не дававшими покоя четырехтысячной колонне

турок (в действительности их было почти семь тысяч),

замеченной нашим аэропланом вблизи Шейх Саада три дня

назад. Они сражались непрерывно все это время, пока мы

практически отдыхали.

Продолжая двигаться дальше, мы услышали стрельбу и увидели

разрывы шрапнели за кряжем справа от нас, где проходила

железная дорога. Вскоре появилась голова турецкой колонны

примерно из двух тысяч солдат, двигавшихся разрозненными

группами и время от времени останавливавшихся, чтобы

сделать несколько выстрелов из своих горных орудий. Мы

поехали вперед на хорошо видном на открытой дороге нашем

ярко-синем "роллсе", чтобы догнать их преследователей.

Несколько арабских всадников, ехавших за турками, в галоп

помчались к нам, заставляя лошадей неловко перепрыгивать

через ирригационные канавы. Мы узнали Насира на его, цвета

горного минерала куприта, жеребце -- великолепном

животном, все еще полном энергии после сотни миль скачки с

боями. Здесь же был и старый Нури Шаалан, примерно с тремя

десятками своих слуг. Они рассказали нам, что эти турки --

все, что осталось от семи тысяч. Воины племени руалла

нависли на них с обоих флангов, тогда как абу тайи Ауды

поехали за Джебель Манья, чтобы собрать бедуинов племени

вулд али и залечь в засаде в ожидании турецкой колонны,

которая, как они надеялись, перевалив через холм, должна

была оказаться под их огнем. Означало ли наше появление

давно ожидаемую помощь?

Я рассказал им о том, что британцы со своими силами уже

совсем близко. Если бы они смогли задержать противника

всего на час... Насир смотрел вперед, на обнесенную стеной

и окруженную деревьями ферму. Он позвал Нури Шаалана, и они

устремились вдогонку за противником, чтобы задержать его

отход.

Мы вернулись на три мили назад к индусам и объяснили их

угрюмому почтенному полковнику, какой подарок готовили

арабы. Нам показалось, что ему не хочется нарушать

прекрасный порядок его марша, но он наконец поднял один

эскадрон, который в медленном темпе отправился через

равнину в сторону турок, развернувших навстречу ему свои

небольшие орудия. Один или два снаряда разорвались вблизи

эскадрона, и тогда, к нашему ужасу (потому что Насир,

рассчитывая на существенную помощь, сознательно поставил

себя в трудное положение), этот полковник приказал

отступить и быстро отойти к дороге. Мы со Стирлингом сломя

голову бросились к нему и стали просить его не бояться

горных орудий, которые не более опасны, чем осветительные

ракеты, но ни учтивость, ни гнев не сдвинули старика ни на

дюйм. Мы в третий раз поехали обратно по дороге в поисках

более авторитетного начальства.

Аид сказал нам, что таким начальством здесь был генерал

Грегори. Чудовищно неправильное управление войсками почти

довело Стирлинга до слез. Мы взяли нашего друга к себе в

машину и разыскали его генерала, которому одолжили машину,

чтобы его подчиненный срочно передал приказ кавалерии.

Посыльный помчался также к артиллерии на конной тяге,

которая открыла огонь как раз в тот момент, когда последний

луч солнца поднялся по горе до ее вершины и скрылся в

облаках. Турки были вынуждены отойти назад, и с

наступлением ночи мы узнали о разгроме противника. Он

побросал орудия, весь транспорт и все запасы и устремился

вверх по седловине к двум вершинам Маньи, чтобы уйти на

местность, которая, по распускавшимся арабами слухам, была

пуста.

Однако на этой земле был Ауда, и в эту ночь своей последней

битвы старик убивал и убивал, грабил и захватывал в плен до

самого рассвета. Так погибла Четвертая армия, которая была

для нас камнем преткновения целых два года.

Счастливая решительность Грегори ободрила нас, и мы

поспешили увидеться с Насиром. Мы поехали к Кисве, где

договорились встретиться с ним до полуночи. Вслед за нами

туда же стали подходить индийские отряды. Мы присмотрели

себе укромное место, но уже и там были солдаты, их были

тысячи повсюду.

Беспрестанное движение и противотоки такого множества

толпившихся людей постоянно выводили на улицу и меня. По

ночам цвет моей кожи не был виден, я мог ходить где угодно,

как праздный неузнанный араб, и сам факт моего присутствия

среди них, но вместе с тем и отстраненность от них, делал

меня каким-то странно одиноким. Наши солдаты из боевого

расчета броневика были мне близки, так как, во-первых, их

было мало, а во-вторых, они были моими постоянными

товарищами в течение долгого времени, да и сами они,

оставаясь долгие месяцы не защищенными от пылавшего солнца

и жестокого ветра, изрядно намучились. В этом непривычном

сборище солдат -- британцев, австралийцев и индусов --

они становились такими же неловкими и робкими, как и я сам,

отличаясь только неопрятностью, потому что приходилось

неделями не снимать с себя одежду, которая, пропитываясь

потом, принимала жесткие формы и становилась скорее некоей

оболочкой, нежели одеждой в полном смысле этого слова.

Но эти были настоящими солдатами, и это было новизной после

двух лет жизни среди нерегулярных сил арабского движения. И

я заново осознал, как единая военная форма делает толпу

консолидированной, придает ей чувство собственного

достоинства, вырабатывая у солдат целеустремленность,

подтянутость, прямую осанку мужчины. Эта ливрея смерти,

отгораживающая тех, кто ее носит, от обыкновенной жизни,

была знаком того, что они продали свои способности и тела

государству и законтрактовались на службу менее

унизительную по той единственной причине, что ее начало

было добровольным. Некоторые из них подчинились

инстинктивному желанию быть неподсудными закону, другие --

просто голодными, третьи жаждали возможности очаровывать

женщин или предполагаемого приятного колорита воинской

жизни, но удовлетворение получали только те из них, кто

увидел, что деградирует, потому что для мирного взгляда они

были ниже остальной массы людей. Только женщины, одержимые

вожделением, прельщались такой броской одеждой, да

солдатскими карманными деньгами, так непохожими на те,

которые рабочий зарабатывает на жизнь и которые гораздо

более соблазнительно потратить на выпивку и забыть про них.

Осужденные преступники несут бремя жестокости. Рабы могли

бы стать свободными, если бы к этому стремились. Тело же

солдата принадлежит его хозяину все двадцать четыре часа в

сутки, и тот один направляет ход его мыслей и пристрастий.

Осужденный имеет право ненавидеть закон, ограничивший его

свободу и отделивший его от всего человечества за

склонность к ненависти, но угрюмый солдат -- плохой

солдат, да фактически и вовсе не солдат. Его эмоции ему не

принадлежали.

Странная власть войны, возводящая в степень нашего долга

самоунижение! Эти австралийцы, бесцеремонно задевавшие меня

плечом в грубой возне, вызвали у половины цивилизации

отвращение. Они доминировали надо всеми в этот вечер,

слишком самоуверенные, чтобы быть тактичными, и все же я

чувствовал за всем этим незначительность характера,

пустоту, инстинктивность поведения, но и готовность к

серьезным действиям, которую можно сравнить с беспокоящей

гибкостью сабель, наполовину вынутых из ножен. С

беспокоящей, но не угрожающей.

Английским парням была чужда инстинктивность, небрежность,

свойственные австралийцам, они держали себя в руках, вели

почти застенчиво, не поднимая глаз. Они были строги в

одежде и спокойны, скромно гуляли парами. Австралийцы

стояли группами, а прогуливались по одному. Британцы

соединялись попарно, верные узам холостяцкой дружбы, с

учетом различия в рангах, в повседневной армейской форме.

Они называли ее "все одинаково".

Арабы были людьми, пристально смотревшими серьезными

глазами из совершенно другой сферы. Мой несчастный долг

сослал меня к ним на два года. В этот вечер я был ближе к

ним, чем к регулярным войскам, и стыдился этого. Этот

бесцеремонно вторгавшийся в сознание контраст примешивался

к страстному желанию уехать домой, обостряя восприятие моих

органов чувств и делая плодотворным мое отвращение до того,

что я не просто видел расовое различие и слышал непохожесть

языка, но различал даже запахи: тяжелую, застойную, едкую

кислоту пота, высохшего в складках хлопчатобумажной

материи, присущую толпам арабов, и какой-то затхлый,

похоронный аромат, исходивший от английских солдат, эту

перехватывающую дыхание аммиачную остроту, горячий,

вызывающий брожение запах солдат в шерстяном

обмундировании.

ГЛАВА 119

Наша война была окончена. Но мы все же спали этой ночью в

Кисве: арабы сказали, что дороги оставались опасными, а у

нас не было никакого желания глупо погибнуть во мраке перед

воротами Дамаска. Спортивные австралийцы воспринимали войну

как бег с препятствиями, с финишем в Дамаске, в

действительности же над всеми нами теперь был Алленби, и

победа была логическим плодом только его гения и усилий

Бартоломью.

Согласно их тактическому плану австралийцы должны были

занять участки севернее и западнее Дамаска, за железной

дорогой, до того, как в него сможет войти южная колонна.

Мы, арабские военачальники, должны были ждать более

медленно двигавшихся британцев. Алленби никогда не

спрашивал о выполнении нами того, что было приказано.

Просто у него была спокойная уверенность в том, что наше

полное повиновение всегда будет соответствовать его полному

доверию.

Он надеялся на то, что мы будем присутствовать при

вступлении в город, отчасти потому, что знал: для арабов

Дамаск был намного больше, чем просто трофей, отчасти из

соображений осторожности. Действия Фей-сала по мере

продвижения союзников делали страну противника все более

дружественной по отношению к ним, что позволяло караванам

двигаться без охраны, управлять городами без военных

гарнизонов. При осуществлении захвата Дамаска австралийцев

могли бы вопреки приказу заставить войти в город. Если бы

кто-то оказал им сопротивление, это повредило бы

дальнейшему. Нам была дана одна ночь для того, чтобы

подготовить население Дамаска к принятию британской армии

как своих союзников.

Это была революция в образе действий, если не в

общественном мнении, но фейсаловский Дамаскский комитет уже

несколько месяцев назад был готов взять управление городом

в свои руки после разгрома турок. Нам оставалось только

войти в контакт с деятелями этого комитета и рассказать им

о продвижении союзников и о том, что требовалось от них

самих. Поэтому, когда сгустились сумерки, Насир послал в

город конный отряд бедуинов руалла, чтобы разыскать

председателя нашего комитета Дли Резу или его помощника

Шукри эль-Айюби и сказать им, что освобождение возможно уже

завтра, если они немедленно создадут администрацию для

управления городом. И это действительно было сделано к

четырем часам следующего дня, прежде чем мы приступили к

действиям. Али Реза отсутствовал, так как турки в последний

момент назначили его командовать отходом своей армии из

Галилеи, над которой нависла угроза со стороны войск

Чевела. Что же касается Шукри, то он получил неожиданную

поддержку со стороны братьев-алжирцев -- Мухаммеда Саида и

Абдель Кадера. С помощью их людей еще до рассвета, когда

уходили последние эшелоны немцев и турок, над зданием

муниципалитета был поднят арабский флаг.

Я отговорил Насира от намерения войти в город. Это была бы

ночь смятения, и поэтому лучше спокойно, с достоинством

вступить в город на рассвете. Они с Нури Шааланом

перехватили второй отряд всадников руалла на верблюдах,

выступивший со мной этим утром из Дераа, и направили его

вперед, в Дамаск, чтобы поддержать шейхов руалла. Таким

образом, к полуночи, когда мы укладывались спать, в городе

было уже четыре тысячи наших вооруженных людей.

Мне хотелось поспать, потому что на следующий день

начиналась моя работа, но это мне не удалось. Дамаск был

кульминационной точкой нашей двухлетней неопределенности, и

мне не давали покоя обрывки идей, которые в это время либо

находили свое воплощение, либо отвергались. Не давал покоя

и Кисве с его удушающим дыханием множества деревьев,

растений и массы людей: это был какой-то микрокосмос

людского столпотворения.

Оставляя Дамаск, немцы поджигали склады боеприпасов, и мы

каждые пять минут слышали взрывы, в первую секунду

высвечивавшие небо белым пламенем. Каждый раз земля

сотрясалась, мы поднимали взор к северу и видели, как

бледное небо словно прошивалось желтыми точками, когда

снаряды из каждого взорванного склада выбрасывало на

невероятную высоту, где они затем разрывались, как ракеты

гигантского фейерверка. "Дамаск горит", -- пробормотал

я, повернувшись к Стирлингу и с болью думая о том, что

ценой свободы будет испепеленный город.

Когда рассвело, мы направились к вершине горного отрога,

нависшего над оазисом города, с ужасом ожидая увидеть

руины, но вместо развалин в дымке зеленели молчаливые сады

со струившейся между деревьями рекой, обрамлявшие

по-прежнему прекрасный город, похожий на жемчужину под

утренним солнцем. Ночной грохот взрывов сжался до высокого

столба густого дыма, поднимавшегося над грузовым двором

Кадема, терминала Хиджазской линии железной дороги.

Мы ехали по прямой дороге, проложенной по насыпи между

орошаемыми полями, на которых крестьяне приступали к своей

повседневной работе. Догнавший нас галопом всадник

остановил машину и, радостно приветствуя нас, вручил нам

связку гроздьев желтого винограда. "Хорошие новости.

Дамаск приветствует вас", -- проговорил посланец Шукри.

Прямо за нами ехал Насир. Мы передали ему хорошие новости и

сказали, что ему, командовавшему пятьюдесятью сражениями,

предоставляется привилегия первому вступить в город. Вместе

с Нури Шааланом он отдал своим конникам команду на

последний галоп, и они скрылись в облаке пыли. Мы со

Стирлингом остановились у небольшого ручья, чтобы умыться и

побриться.

Несколько индийских солдат уставились на нас, на наш

автомобиль и на его водителя в армейских шортах и

гимнастерке. На мне была полностью арабская одежда.

Стирлинг же предпочитал форму британского штабного офицера,

которую дополнял арабский платок на голове. Индийский

сержант, тупой и, как видно, с плохим характером, решил,

что захватил пленных. Освободившись из-под его ареста, мы

подумали, что могли бы поехать вслед Насиру.

Мы совершенно спокойно ехали по длинной улице к

административным зданиям на берегу Барады. Улица была

забита горожанами, выстроившимися плотными рядами на

тротуарах и на самой дороге. Люди стояли у домов, на

балконах и даже на крышах. Многие плакали, некоторые

одобрительно улыбались, кое-кто посмелее выкрикивал наши

имена, но большинство просто смотрели и смотрели, и в

глазах у них светилась радость. Все это было похоже на

долгий вздох облегчения, сопровождавший нас от ворот города

до его центра.

В здании городской ратуши все выглядело по-другому. По

лестницам сновала масса людей. Все что-то выкрикивали,

обнимали друг друга, плясали, пели. Они с трудом очистили

для нас проход в вестибюль, где сидели сияющие Насир и Нури

Шаалан. По обе стороны от них стояли мой старый враг Абдель

Кадер и его брат Мухаммед Саид. От изумления я лишился дара

речи. Мухаммед Саид буквально прыгнул вперед и прокричал,

что они, внуки эмира Абдель Кадера, вместе с Шукри

эль-Айюби из дома Саладинов, сформировали правительство и

вчера провозгласили Хусейна "королем арабов" на глазах у

униженных турок и немцев. Пока он с пафосом излагал свое

заявление, я повернулся к Шукри, который был не политиком,

а просто популярным в народе человеком, почти жертвой в его

глазах, сильно пострадавшим от Джемаля. Шукри рассказал

мне, что эти алжирцы, одни во всем Дамаске, были заодно с

турками, пока те не поняли, что нужно уходить. Потом они со

своими земляками-алжирцами ворвались в фейсаловский

комитет, где скрывался Шукри, и силой взяли все под свой

контроль.

Они были фанатиками, вдохновленными теологическими, а не

логическими идеями. Я повернулся к Насиру, намереваясь с

его помощью пресечь эту наглость в самом начале, но тут

произошло неожиданное. Вокруг нас возникла сопровождавшаяся

пронзительными криками давка, как если бы сработал

какой-нибудь гидравлический домкрат, между разломанными

стульями и столами забегали во все стороны люди, и наконец

к потолку вознесся ужасающий победный звук знакомого

раскатистого голоса, заставивший всех умолкнуть.

На свободном от людей пятачке дрались Ауда абу Тайи и вождь

друзов Султан эль-Атраш. Рвались вперед их сторонники,

устремился туда и я, чтобы их разнять, столкнувшись с

Мухаммедом эль-Дейланом, задавшимся той же целью. Мы вместе

с ним растащили дравшихся и заставили Ауду на шаг отойти,

тогда как Хусейн эль-Атраш затолкал более легкого Султана в

толпу, а потом и вовсе увел в боковую комнату. Ауда был

слишком ослеплен яростью, чтобы отдавать себе отчет в своих

действиях. Мы увели его в большой зал здания -- огромное,

помпезное помещение с золотой отделкой, где царила

могильная тишина, поскольку из всех дверей была открыта

только та, через которую вошли мы. Мы втолкнули его в

кресло и крепко держали, а он в припадке пускал изо рта

пену и кричал, пока его голос не сменился невнятным хрипом.

Его тело извивалось и судорожно подергивалось, руки дико

искали любого оружия, лицо налилось кровью, длинные волосы

падали с непокрытой головы на глаза.

Султан первым ударил старика, и его неуправляемое сознание,

опьяненное вином вечного упрямства, требовало отмщения

кровью друза. В зал вошли Зааль с Хубси, и еще пятеро или

шестеро из нас объединили свои усилия, чтобы совладать со

стариком, но прошло добрых полчаса, прежде чем он

достаточно успокоился, чтобы понять, что ему говорили, еще

полчаса ушло, прежде чем он пообещал отложить

удовлетворение оскорбленного самолюбия на три дня, и все

это время мы с Мухаммедом не выпускали его из рук. Я вышел

и потребовал, чтобы Султана эль-Атраша тайно вывезли из

города, и притом как можно скорее, а затем разыскал Насира

и Абдель Кадера, чтобы установить порядок в их

правительстве.

Они, оказывается, ушли. Алжирцы уговорили Насира пойти в их

дом, чтобы подкрепиться. Это была полезная случайность,

потому что здесь было много неотложных общественных дел. В

нашу задачу входило доказать, что прошлому нет возврата, и

поставить у власти местное правительство, потому что

последним моим инструментом для этого был Шукри,

действующий правитель. И мы сели в свой "Голубой туман",

чтобы показаться народу, так как сам авторитет Шукри был

для горожан знаменем революции.

В городе нас встречали громкими возгласами растянувшиеся на

несколько миль многие тысячи приветствовавших нас людей.

Казалось, что на улицы вышли каждый мужчина, каждая

женщина, каждый ребенок этого города, населенного четвертью

миллиона душ, ожидавших от нашего появления всего лишь

одной искры, чтобы воспламенились их души. Дамаск обезумел

от радости. Мужчины подбрасывали в воздух фески, женщины

разрывали чадры. Домовладельцы бросали на дорогу перед нами

цветы, драпировки, ковры, их жены кланялись, смеялись из-за

решеток и обрызгивали нас ароматическими снадобьями.

Бедные дервиши, превратившись в ливрейных лакеев, бежали

впереди и сзади машины, неистово завывая. И, перекрывая все

эти крики и визг, разносились размеренные громовые голоса

мужчин, скандировавших: "Фейсал, Насир, Шукри,

Лоуренс!"-- и волны этих ритмичных возгласов катились по

площадям, через рынки, по длинным улицам до Восточных

ворот, вокруг городской стены и обратно до Мейдана и

превращались в настоящую стену криков вокруг нас,

остановившихся у этой цитадели.

Мне сказали, что к городу приближался Чевел. Наши

автомобили встретились на южной окраине. Я рассказал ему о

царившем в городе возбуждении и о том, что наше новое

правительство отложило свои административные функции до

следующего дня и что я буду ожидать его для обсуждения

наших потребностей. Тем временем я взял на себя

ответственность за общественный порядок, однако при

условии, что он выведет своих солдат из города, потому что

вечером предстояло такое празднество, какого город не видел

уже шестьсот лет, и гостеприимность горожан могла бы

отрицательно подействовать на их дисциплину.

Чевел нехотя последовал моему совету, так как моя

уверенность возобладала над его колебаниями. Как и у

Берроу, у него не было инструкций по поводу того, как

следовало поступить с захваченным городом, и поскольку мы

им овладели, знали, что делать дальше, имели перед собой

ясную цель, подготовили необходимые меры и средства, у него

не было иного выбора, как предоставить нам право продолжать

начатое. Начальник его персонала солдат Годвин, отвечавший

за техническую работу, был в восторге от того, что ему не

придется заниматься вопросами гражданского управления.

Чевел просил для себя свободы действий с целью обхода

города. Я предоставил ее тем более радостно, что он

спросил, не будет ли удобно, чтобы он вступил в город со

своими войсками на следующий день. Я охотно согласился, и

мы немного поговорили. У меня всплыло воспоминание о том,

как обрадовались мои люди в Дераа, когда Берроу отсалютовал

их флагу, и я привел этот случай как хороший пример,

которому было бы неплохо последовать при проходе Чевела

мимо ратуши. Эта мысль пришла мне в голову случайно, но он

увидел в этом серьезное осложнение, так как считал, что не

может салютовать никакому флагу, кроме британского.

Поначалу я хотел состроить печальную мину по поводу этой

глупости, но вместо этого, в свою очередь, заметил, что не

менее серьезная проблема возникнет, если он, проезжая мимо

арабского флага, демонстративно его не заметит. Мы попали в

нашем разговоре в тупик, а радостная, не подозревавшая о

предмете дискуссии толпа по-прежнему приветствовала нас. В

качестве компромисса я предложил отказаться от следования

мимо ратуши и выбрать другой маршрут, например мимо

почтамта, сам воспринимая это как фарс, потому что уже едва

не терял терпение. Однако Чевел принял эту идею всерьез,

как спасительную, и пошел на уступку ради меня и арабов.

Таким образом, вместо "вступления" в город для него и его

войск это было "маршем через" него. Это означало, что

вместо того, чтобы двигаться в центре, он должен будет

ехать во главе колонны или в середине. У меня уже пропал

всякий интерес к нему, и мне не было дела до того, поползет

ли он под или полетит над своими войсками, или же

расщепится надвое, чтобы возглавить обе стороны.

Blog

Ocr: Rock Mover посвящается с. А