Ocr: Rock Mover посвящается с. А

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 17 18 19 20 21 22 23 24 ... 63

ГЛАВА 40

Для горожан этот сад был последним напоминанием о мире

людей, перед тем как нас охватило и увело в пустыню безумие

войны. Ауда воспринимал этот парад буйной зелени почти как

неприличие и томился по голой пустыне. И мы, недоспав

вторую ночь в этом раю, в два часа ночи уже снова ехали

широкой долиной. Было темно, хоть глаз выколи, и даже

мерцавшие в ночном небе звезды были не в силах пролить свет

в мрачные глубины, в которые брели наши верблюды. Наш

проводник Ауда, чтобы вселить в нас уверенность в его

надежности, непрерывно повторял нараспев "хо, хо, хо"; то

была, надо полагать, песня бедуинов племени ховейтат--

эпическая поэма, довольствовавшаяся тремя нотами -- вверх

и вниз, вперед и назад, в исполнении такого голоса, что

слова ее разобрать было невозможно. Скоро мы поняли, что

должны быть благодарны Ауду за это, поскольку дорога наша

повернула влево, и каждый в длинной веренице нашего

каравана поворачивал верблюда в нужном месте, ориентируясь

только на звук его голоса, эхом метавшегося между черными

скалами, чьи неровные, словно рваные, вершины слабо

освещала поднявшаяся над ними луна.

Во время всего этого долгого путешествия шериф Насир и все

время кисло улыбавшийся кузен Ауды Мухаммед эль-Дейлан

натерпелись горя с моим арабским языком, по очереди давая

мне уроки то классического мединского диалекта, то живого,

выразительного языка пустыни. Поначалу мой арабский язык

являл собою спотыкающуюся смесь диалектов племен Среднего

Евфрата (разумеется, не в расхожем скабрезном варианте), но

теперь он становился беглой смесью хиджазского сленга с

поэзией северных племен, бытовой лексикой звонкого

недждского наречия и книжной сирийской. Однако эта беглость

не восполняла отсутствия знаний грамматики, что делало мою

речь жестоким испытанием для слушателей. Ньюкомб, например,

предполагал, что я родом из какой-нибудь забытой Аллахом

дремуче-безграмотной глуши, настолько фрагментарным был

набор частей арабской речи в моем исполнении.

Однако, поскольку я так и не мог понять хотя бы трех слов

Ауды, его песня через полчаса меня окончательно утомила.

Полная луна медленно поднималась в небе все выше, всплывая

теперь уже и над самыми высокими холмами и проливая в нашу

долину свой обманчивый свет. менее надежный, чем сама

темнота. Мы ехали так, пока впереди не заиграли первые лучи

солнца, совершенно невыносимого для тех, кто всю ночь

провел в седле.

Завтрак мы приготовили из муки, облегчив таким образом

после нескольких беззаботных дней, проведенных у

гостеприимного хозяина, вьюки наших несчастных верблюдов.

Шараф все еще не вернулся в Абу Рагу, и спешить нам было

некуда, пока не возникнет потребность в пополнении запаса

воды. После ужина мы снова соорудили навесы из одеял и

улеглись до сумерек, раздраженно ловя уползавшую тень,

потея от жары и страдая от назойливых мух.

Наконец Насир подал сигнал к выступлению; мы четыре часа

двигались вверх по ущелью между обступавшими нас с обеих

сторон величественными холмами, а потом снова устроили

привал в долине. Заросли кустарника обеспечили нас дровами

для костров, а чуть выше в чашеобразных углублениях скалы

справа от нас стояла прекрасная на вкус пресная вода. Насир

расщедрился, велел приготовить на ужин рис и пригласил

друзей поужинать с нами. Организация нашего движения была

несколько странной и осложнялась тем, что Насир, Ауда и

Несиб принадлежали к независимым родам, были крайне

щепетильны в вопросах чести и первенства и допускали

главенство Насира только потому, что с ним в качестве гостя

жил я, подавая им пример уважения к Насиру. Каждый из них

требовал участия в обсуждении всех деталей нашего похода,

мест и времени привалов и ночлега. Было невозможно не

считаться ни с мнением Ауды, этого сына войны, не знавшего

над собой хозяина с тех пор, как он впервые, еще маленьким

мальчиком, оседлал своего верблюда, ни с советами ревнивого

Несиба, отпрыска не менее щепетильного сирийского рода,

весьма чувствительного в вопросах достоинства и его

признания.

Объединить таких людей могли бы только боевой клич и знамя,

поднятое не ими самими, а кем-то другим. Возглавить же их

мог бы только лидер извне, в основе верховенства которого

была бы какая-то идея, возможно, противоречащая прямой

логике, но не вызывающая сомнений и достаточно независимая,

которую инстинкт мог бы принять, а разум -- не найти

рациональной основы ни для того, чтобы ее отвергнуть, ни

для того, чтобы поддержать. Гордостью армии Фейсала было

то, что эмир Мекки, потомок пророка, он был представителем

некоего внеземного мира, которого сыны Адама могут почитать

без угрызений совести. Такова была связующая идея арабского

движения, и именно она являлась залогом его действенного,

хотя и слепого единодушия.

Уже в пять часов утра мы снова были в дороге. Долина все

больше сужалась, и мы ехали в обход большого выступа,

поднимаясь по крутому откосу. Дорога превратилась в

скверную козью тропу, серпантином взбиравшуюся по склону,

слишком крутому, чтобы можно было двигаться верхом. Мы

спешились и повели верблюдов в поводу. Нам то и дело

приходилось помогать друг другу: один толкал верблюда

сзади, другой тянул вперед, поддерживая на особенно опасных

участках и распределяя груз так, чтобы облегчить животному

движения.

Более узкие части тропы, над которыми нависали выступавшие

из скалистых стен камни, были опасны: навьюченный груз

задевал неровности каменной стены, оттесняя животное к

обрыву. Нам приходилось перекладывать и продукты, и

взрывчатку, но, несмотря на все предосторожности, мы

потеряли на этом перевале двух ослабевших верблюдов.

Убедившись в том, что упавшие животные больше не смогут

подняться на ноги, ховейтат перерезали им сонную артерию

над грудной клеткой, притянув голову к самому седлу, а

потом разделали туши и поделили мясо на всех.

К нашей радости, вершина перевала оказалась не гребнем

горного кряжа, а обширным плато, слегка наклоненным от нас

к востоку. Первые ярды его были неровными, скалистыми,

поросшими плотным ковром из колючих растений, напоминавших

вереск, но мы скоро доехали до выстланной белым галечником

долины. На пересохшем русле бедуинская женщина, глубоко

зарывшись локтем в гальку, склонилась над небольшим

отверстием, шириной не больше фута, и, черпая медным ковшом

очень чистую, пресную воду молочно-белого цвета, наполняла

ею кожаный мешок.

Это была долина Абу Саад. Вожделенная долина, ее вода, а

также ударявшиеся на ходу о наши седла привязанные к ним

куски свежего красного верблюжьего мяса подвигли нас на

решение остановиться здесь на ночлег, чтобы заполнить таким

образом еще часть времени до возвращения Шарафа из его

рейда к железной дороге.

Проехав еще четыре мили, мы разбили лагерь под сенью

развесистых деревьев, в густых зарослях колючего

кустарника, под переплетенными сверху ветками которого, как

в шалаше, было пустое пространство. Днем ветви служили

каркасом для одеял, под которыми мы скрывались от

деспотичного солнца, а ночью -- крышей, под которой мы

спали. Мы давно привыкли спать прямо на земле, под луной и

звездами, ничем не отгораживаясь ни от ветра, ни от ночных

звуков пустыни, и по контрасту это наше укрытие казалось

нам странным, но обещавшим полный покой за его

импровизированными стенами и крышей над головой, хотя крыша

эта была очень ненадежна и едва закрывала от нас своей

сеткой усеянное звездами небо.

Я же опять был болен, лихорадка усиливалась, тело мучили

фурункулы и потертости от пропитанного потом седла. Когда

Насир без всяких моих просьб решил остановиться на середине

дневного перехода, я, к его большому удивлению, тепло его

поблагодарил. Мы были теперь на известняковом гребне Шефа.

Перед нами раскинулось большое темное лавовое поле, а

невдалеке от него виднелся сплошной ряд красных и черных

скал из песчаника, с коническими вершинами. Воздух на этом

высоком плоскогорье был не таким раскаленным. Утром и

вечером здесь нас обдували потоки ветра, хорошо освежавшие

после изнуряющего неподвижного воздуха долин.

Следующим утром мы позавтракали жареным верблюжьим мясом и,

чувствуя себя намного бодрее, пустились в дорогу по плавно

опускавшемуся плато из красного песчаника. Вскоре мы

оказались у первого разрыва в его поверхности -- то был

узкий проход к ложу поросшей кустарником песчаной долины,

по обе стороны которой обрывались пропасти с обнажениями

песчаника и вздымались зубчатые вершины, постепенно

становившиеся все выше по мере того, как мы опускались. Их

контуры резко очерчивались на фоне утреннего неба. Дно

долины лежало в тени, воздух отдавал сыростью и запахом

разложения. Гребни скал над нами выглядели как-то странно

обрезанными, словно фантастические парапеты. Мы продолжали

зигзагами спускаться все глубже, как будто в чрево земли,

пока через полчаса не вышли через резко сузившееся ущелье в

долину Вади Джизиль -- главное русло этих песчанистых

областей, конец которого мы видели близ Хедии.

Вади Джизиль представляла собою глубокую горловину шириной

в двести ярдов, поросшую тамариском, пробившимся к солнцу

через слой наносного песка и из мягких двадцатифутовых

насыпей, громоздившихся везде, где водовороты паводка или

завихрения ветра отложили у подножий скал массы тяжелой

пыли. Стены этой горловины были сложены параллельными

напластованиями песчаника, прорезанного во многих местах

красными включениями. Гармония темных скал, их розовых

подножий и бледно-зеленого кустарника ласкала глаза, за

долгие месяцы измученные чередованием ослепительного

солнечного света днем и непроглядного темно-коричневого

мрака пустыни по ночам. С наступлением вечера заходящее

солнце окрашивало своим сиянием одну сторону долины в

темно-красный цвет, оставляя другую в фиолетовом мраке.

Наш лагерь расположился на склонах едва поднимавшихся от

поверхности земли поросших сорняками дюн в излучине долины,

где узкая расщелина образовала обратный сток и небольшой

водоем, в котором оставалась солоноватая неприятная на вкус

вода от зимнего паводка. В зарослях олеандра, зеленевших в

конце долины, виднелись белые верхушки палаток Шара-фа. Мы

послали человека, чтобы он узнал новости. Там ему сказали,

что Шараф возвратится на следующий день, и, таким образом,

мы провели две ночи в этом игравшем странными красками

месте, отличавшемся каким-то особенно гулким эхом.

Солоноватая вода вполне годилась для наших верблюдов, да и

сами мы выкупались в ней, безуспешно сражаясь с полуденным

зноем. Мы поели, как следует выспались, и разбрелись по

ближайшим лощинам, разглядывая горизонтальные розовые,

коричневые, кремовые и алые пласты обнажений, почти

идеально плоская поверхность которых была словно

разрисована то более светлыми, то более темными тонкими

причудливыми узорами. Я провел полдня, лежа под стенкой

(вероятно, сложенной из блоков песчаника каким-нибудь

пастухом), наслаждаясь послеполуденным теплым воздухом и

мягким солнечным светом и вслушиваясь в шелест ветра на

верхних грубых глыбах над моей головой. Долина была объята

извечным покоем, который лишь подчеркивался этим едва

уловимым звуком.

Глаза у меня были закрыты, и я уже задремывал, когда

услышал чей-то юношеский голос. Сбросив дремоту, я увидел

сидевшего передо мной на корточках взволнованного

новичка-агейла по имени Дауд. Он взывал о помощи. Его

приятель Фаррадж по неосторожности спалил их палатку, и

Саад, капитан агейлов Шара-фа, собирался выпороть

виновника. Если бы я заступился за Фарраджа, его освободили

бы от наказания. Случилось так, что именно в этот момент ко

мне подошел и сам Саад; пока я излагал ему суть дела, Дауд

сидел с полуоткрытым от напряжения ртом, прищурив большие

темные глаза и тревожно нахмурив прямые брови. Его зрачки,

чуть смещенные от центра глазного яблока, недвусмысленно

говорили о его готовности на все.

Ответ Саада был неутешительным. Эта парочка вечно влипала

во всякие истории, а их проделки настолько надоели

капитану, что строгий Саад решил выпороть парня, чтобы

другим было неповадно нарушать порядок. Единственное, что

он был готов сделать, учитывая мое ходатайство, это

позволить Дауду разделить участь своего друга. Услышав это,

Дауд вскочил, поцеловал мне и Сааду руки и пулей помчался

по долине. А Саад, смеясь, рассказал мне историю этой

известной всем пары. Они являли собою пример тех восточных

парней, для которых отсутствие в армии женщин делало

неизбежной взаимную привязанность. Такая дружба нередко

превращалась в глубокую и сильную мужскую любовь,

выходившую далеко за рамки нашего представления о плотских

отношениях. Пока они оставались невинными, они проявляли

горячность и бесстыдство. Но переступив порог сексуального

общения, оказывались во власти бездуховной связи,

основанной на стойком желании отдаваться и брать, подобной

браку.

Шараф на следующий день не приехал. Утро прошло у меня за

беседой с Аудой о предстоявших походах, а Насир в это время

выщелкивал из коробка большим и указательным пальцами

зажженные спички, запуская их в нас через палатку. В самом

разгаре этого веселого времяпрепровождения к нам

приковыляли две согбенные фигуры с застывшей болью в глазах

и вымученной улыбкой на устах. То были горячий Дауд и его

любовник Фаррадж, красивое женоподобное создание с мягкими

чертами гладкого невинного лица и с полными слез глазами.

Они заявили, что готовы служить мне. Я же в них не

нуждался, заметив между прочим, что после порки они вряд ли

смогут сидеть в седле. На это они возразили, что поедут без

седел. Мне пришлось добавить, что я человек простой и что

мне не нравится, когда меня окружают слуги. Раздосадованный

Дауд сердито отвернулся, но Фаррадж стал убеждать, что при

мне должны быть верные люди и что они будут сопровождать

меня всюду лишь из чувства благодарности, ничего за это не

требуя. Пока более упрямый Дауд продолжал демонстрировать

недовольство, его приятель упал на колени перед Насиром, и

вся его женственность отразилась в мольбе принять их

предложение. В конце концов я по совету Насира взял обоих,

главным образом потому, что они показались мне очень юными

и чистыми.

ГЛАВА 41

Шараф вернулся лишь на третий день утром, о чем нам стало

известно по сильному шуму: арабы из его летучего отряда

палили залпами в воздух, и эхо выстрелов долго

перекатывалось по извилистой долине, создавая впечатление,

будто отражавшие его склоны голых гор присоединялись к

этому салюту. Отправляясь к нему на беседу, мы надели самую

лучшую одежду. Ауда облачился в купленную в Ведже шинель из

тонкого сукна мышиного цвета с бархатным воротником и в

желтые сапоги с эластичными вставками. Когда он шел, его

длинные волосы, окаймлявшие изможденное лицо, развевались

под легким ветром. Шараф был к нам добр, потому что ему

удалось захватить на железной дороге пленных и взорвать

полотно вместе с водокачкой. Одной из принесенных им

новостей было то, что в Вади Дераа, по которой нам

предстояло проехать, после прошедших ливней образовались

озера дождевой и, разумеется, пресной воды, пригодной для

питья. Это должно было сделать наш переход до Фаджра короче

на пятьдесят миль, к тому же снималась угроза страданий от

жажды. Это было очень важно, поскольку общая емкость наших

вместилищ для воды составляла всего около двадцати галлонов

на пятьдесят человек -- слишком малая гарантия

безопасности.

На следующий день, около полудня, мы без сожаления покинули

Абу Рагу, так как эта прекрасная местность оказалась

нездоровой, и нас все три дня терзала затаившаяся в ее

русле лихорадка. Ауда повел нас в обход по небольшой

долине, которая скоро вывела нас на простор Шеггской

равнины, представлявшей собою песчаную местность. Вокруг

нее были повсюду разбросаны островки и островерхие скалы из

красного песчаника, выветренные у основания настолько, что

того и гляди обрушатся и перекроют извивавшуюся между ними

дорогу, пролегавшую на первый взгляд по непроходимой

теснине, но в конце концов, как обычно, переходившей в

очередной другой проход. Ауда вел нас без колебаний через

этот хаос, гарцуя с разведенными локтями на своем верблюде

и при этом покачивая для равновесия руками, подчинявшимися

еле заметным движениям плечей.

На дороге не было видно никаких отпечатков верблюжьих ног,

так как каждый порыв ветра выравнивал, словно щеткой,

песчаную поверхность, стирая следы последних путников и

оставляя на песке лишь узор из бесчисленных мелких

девственно чистых волн. На покрытой рябью песчаной

поверхности виднелся лишь высохший верблюжий навоз, который

был легче песка и перекатывался по ней, как скорлупа

грецкого ореха.

Ветер сгонял эти перекатывавшиеся по песку скорлупки в

кучки по углам и ямкам, и, возможно, именно по ним, а также

благодаря своему непревзойденному чутью Ауда безошибочно

вел нас в правильном направлении. Обступавшие нас скалы

удивляли своими разнообразными формами и наводили на

размышления. Зернистая структура, красный цвет,

поверхности, расчерченные извилистыми бороздками,

проделанными струями песка, гонимого ветром, поглощали

солнечный свет, делая его мягче и облегчая участь наших

слезившихся глаз.

На полпути нам попались навстречу пятеро или шестеро

всадников, приближавшихся со стороны железной дороги. Мы с

Аудой, ехавшие впереди колонны, испытали обычное для

путников пустыни при встрече с незнакомцами перехватывающее

дух волнение: друзья или враги? -- и инстинкт бдительности

заставил нас потянуться к винтовкам, закрепленным по правую

руку у седла, чтобы можно было мгновенно ими

воспользоваться. Когда расстояние между нами сократилось,

мы поняли, что это люди из арабских сил. Первый из них,

ерзая в неудобном, прилаженном на спину какого-то

неуклюжего верблюда деревянном седле манчестерского

производства, принятом в британском Корпусе верблюжьей

кавалерии, оказался светловолосым англичанином со спутанной

бородой, в потрепанной военной форме. Как мы догадывались,

это должен был быть Хорнби, ученик Ньюкомба, одержимый

инженер, соперничавший с ним в искусстве подрыва

железнодорожных путей. Это была моя первая встреча с ним, и

после того как мы обменялись приветствиями, он сообщил, что

Ньюкомб недавно прибыл в Ведж, чтобы обсудить с Фейсалом

возникшие у него затруднения и выработать планы их

преодоления.

Нескончаемые проблемы Ньюкомба порождались переизбытком

энергии и привычкой делать в четыре раза больше, чем делал

бы на его месте любой англичанин, и в десять раз больше,

чем сочли бы необходимым и разумным арабы. Хорнби плохо

говорил по-арабски, а Ньюкомб знал язык недостаточно для

того, чтобы убеждать, хотя довольно для того, чтобы

отдавать приказания, однако приказания в этой стране

оказывались несовместимыми с духом людей. Эта пара

настырных упрямцев могла неделями торчать у

железнодорожного полотна, почти без помощников, часто без

еды, пока у них не кончалась взрывчатка или вконец не

изматывались верблюды, что вынуждало их возвращаться для

пополнения запаса. Верблюды голодали среди тамошних голых

холмов, и они перепортили, одно за другим, всех лучших

животных Фейсала. В этом самым большим грешником был

Ньюкомб, в любой поездке гнавший верблюдов только рысью.

Кроме того, как топограф он, приводя в полное отчаяние

сопровождавших его людей, не пропускал ни одного высокого

холма на местности, по которой проезжал, чтобы не подняться

на него и не окинуть пытливым взором окрестности. Его

эскорту оставалось при этом либо предоставлять ему

карабкаться наверх одному (последнее дело -- бросить

товарища в пути), либо калечить драгоценных и незаменимых

верблюдов, стараясь не отстать от Ньюкомба. "Ньюкомб--

это огонь, который жжет и друзей, и врагов", --

жаловались его спутники, одновременно восхищаясь его

удивительной энергией и опасаясь стать очередными жертвами

его дружеского расположения.

Арабы говорили мне, что Ньюкомб не может спать иначе как

положив голову на рельсы и что Хорнби был готов перегрызать

рельсы зубами, когда не срабатывал пироксилин. Все это,

конечно, были легенды, однако за ними стояла какая-то общая

для этих людей ненасытная потребность разрушения, которая

могла бы иссякнуть только тогда, когда не осталось бы

ничего, что можно уничтожить. Четыре турецких строительных

батальона не знали покоя, без конца латая взорванные

водокачки, перекладывая шпалы, стыкуя новые рельсы, а в

Ведж везли все новые и новые тонны пироксилина для

удовлетворения аппетитов наших подрывников. Они были

великолепны, но их слишком бросавшееся в глаза

превосходство обескураживало наши слабые отряды, и те

стыдились выказывать свои скрытые способности. Ньюкомб с

Хорнби оставались в своем деле одинокими, без учеников и

подражателей.

На закате мы доехали до северной границы плато, усеянного

битым песчаником, и теперь поднимались на новый рубеж --

на шестьдесят футов выше места последней стоянки, в царство

иссиня-чериой вулканической породы, усеянной кусками

выветренного базальта величиной с ладонь, тщательно

подогнанными друг к другу подобно булыжной мостовой.

По-видимому, затяжные проливные дожди долго смывали пыль с

поверхности этих камней, загоняя ее в промежутки между

ними, пока примыкавшие вплотную друг к другу камни не

выровнялись в одной плоскости, превратившись в сплошной

ковер, выстилавший всю равнину и оградивший от непогоды

соленую грязь, заполнявшую промежутки между лежавшими ниже

языками лавы. Верблюдам стало идти гораздо легче, и Ауда

отважился продолжить движение после наступления темноты,

руководствуясь загоревшейся в небе Полярной звездой.

Было очень темно. Правда, небо было безоблачным, но черный

камень под ногами поглощал слабый свет звезд, и в семь

часов, когда мы наконец остановились, с нами оказались

только четверо из нашего отряда. Вокруг простиралась тихая

долина с еще влажным песчаным руслом, поросшим колючим

кустарником, к сожалению, непригодным в пищу верблюдам. Мы

стали вырывать с корнем эти горькие кусты и складывать из

них большой костер, который вскоре разжег Ауда. Когда

костер разгорелся, в круг света под нашими ногами из-под

него медленно выползла длинная черная змея, которую мы,

вероятно, спящей прихватили вместе с ветками. Высокие языки

пламени должны были служить маяком для усталых верблюдов,

которые так сбились с дороги, что прошло два часа, прежде

чем подошла последняя группа. Отставшие громко пели,

отчасти чтобы подбодрить самих себя и своих голодных

животных, которых пугала неведомая долина, отчасти чтобы мы

поняли, что приближаются свои. А нам было так уютно у

костра, что мы не возражали бы, если они задержались еще

больше.

За ночь верблюды разбрелись, и их пришлось искать так

долго, что было уже почти восемь часов. Мы наконец напекли

хлеба и поели, после чего отправились дальше. Наш путь

пролегал через очередное лавовое поле. С утра мы были полны

сил, и нам казалось, что камни на дороге попадались реже, к

тому же они часто были утоплены в слежавшемся песке, и

ехать по такому грунту было легко, как по теннисному корту.

Мы быстро проехали эти шесть или семь миль, а потом

повернули на запад у низкого кратера, засыпанного пеплом,

через водораздел, отделявший Джизиль от котловины, по

которой проходила железная дорога. Истоки здешних крупных

водных систем выглядели мелкими песчаными руслами,

прорезывавшими своими желтыми извилинами иссиня-черную

долину. Равнина расстилалась перед нами на многие мили и

выделялась пятнами разных цветов, как на географической

карте.

Мы ехали непрерывно до полудня, а потом просидели прямо на

голой земле до трех часов. Остановка была вынужденной: мы

боялись, как бы наши уставшие верблюды, за долгое время

привыкшие к песчаным дорогам прибрежной равнины, не обожгли

ступни, шагая по раскаленным камням, и не превратились в

хромых калек. Затем мы снова их оседлали. Двигаться стало

труднее, потому что то и дело приходилось объезжать

обширные поля нагроможденного кучами базальта или глубокие

желтые старицы, промытые водой в тонкозернистом белом

песчанике, под коркой которого лежал мягкий камень. Вскоре

все чаще стали попадаться выходившие на поверхность

столбами обнажения красного песчаника, из которых под

мягкой, крошившейся породой выступали острые, как нож,

более твердые слои. В конце концов эти руины заполнили все

пространство, напоминая вчерашний пейзаж, и теперь

толпились группами по сторонам дороги; чередование этих

светлых образований с их собственными глубокими тенями

создавало впечатление огромной шахматной доски. Нам снова

оставалось лишь удивляться тому, с какой уверенностью Ауда

вел наш маленький отряд через каменный хаос.

Наконец лабиринт остался позади, отступив перед очередными

вулканическими отложениями. По сторонам виднелись небольшие

холмы крошечных кратеров, часто группами по два-три, от

которых лучами расходились высокие выступы трещиноватого

базальта, похожие на дороги, идущие по гребню плотины. Эти

кратеры выглядели очень старыми, оплывшими и очень

напоминали кратеры Рас Гары в районе Вади Аиса, но были

более выветренными и ниже их, порой доходя до уровня

поверхности грунта. Выброшенный из них базальт представлял

собою грубую пузырчатую породу, подобную сирийскому

долериту. Песчаные вихри отшлифовали ее открытые части,

оставив на отполированных поверхностях лишь крошечные ямки,

как на кожуре апельсина, а ее синий цвет, выжженный

солнцем, давно превратился в безнадежно серый.

В этом базальте между кратерами было множество мелких

четырехгранников с истертыми, округлившимися углами, плотно

прилегавших друг к другу подобно кубикам мозаики в слое

розово-желтой мелкой породы. Здесь четко обозначились

тропы, проторенные многочисленными верблюдами: они на ходу

отбрасывали ногами камни в обе стороны, измельченная порода

во время дождей смывалась в остававшиеся углубления и

покрывала их бледным слоем по синему. Сотни ярдов дорог,

которыми пользовались меньше, были похожи на узкие

лестницы, пересекавшие каменные поля: каждый след ноги

заполнялся желтой грязью, а в промежутках между этими

ступеньками оставались гребни -- жилы сине-серого камня.

Каждый такой участок сменялся полем черного, как уголь,

базальтового пепла, схватившегося в естественном

цементирующем растворе. Наконец перед нами во мраке

раскинулась долина, выстланная мягким черным песком, словно

чьей-то рукой уставленная еще более многочисленными скалами

из выветренного песчаника, поднимавшимися то ли из черноты,

то ли из перегоняемых ветрами волн крупнозернистого

красного и желтого песка, продукта их собственного распада.

Все в этом переходе было каким-то ненормальным и вызывало

безотчетную тревогу. Мы кожей ощущали зловещее окружение

пустыни, чуждой всякой жизни, враждебной, или безразличной

даже к тем людям, что просто проходят по ней, и в порядке

исключения лишь нехотя уступившей им эти редкие

тропы-морщины, проторенные временем. Затерянной колонной по

одному мы тащились шаг за шагом долгие часы, на изнуренных

верблюдах, неуверенно нащупывавших дорогу в лабиринте

бесконечных валунов. Наконец Ауда, протянув руку вперед,

указал на пятидесятифутовый гребень, сложенный из крупных,

причудливо извитых, нагроможденных друг на друга глыб лавы,

застывшей в этом виде при охлаждении когда-то

захлебнувшегося вулкана. Здесь была граница лавовых полей.

Мы вместе проехали еще немного вперед, и перед нами

открылась холмистая равнина Вади Аиш, поросшая чахлой

растительностью, с торчавшими здесь и там среди россыпей

золотого песка зелеными кустами. В ямах, выкопанных кем-то

во время прошедшего три недели назад ливня, было очень мало

воды. Мы расположились рядом с ними, отпустив разгруженных

верблюдов пастись до захода солнца, впервые после Абу-Раги.

Едва верблюды рассеялись по округе, как на горизонте, в

восточном направлении, показались всадники, направлявшиеся

к воде. Они двигались слишком стремительно, что не могло не

вызвать подозрения; через несколько минут они стали

стрелять по нашим людям, пасшим верблюдов. Мы все

немедленно попрятались за скалы и бугорки и с криками

открыли ответный огонь. Услышав наши голоса, они поняли,

что нас много, и ретировались так быстро, как это было

возможно на их верблюдах. Глядя с гребня вслед удалявшимся

в клубах пыли к горизонту налетчикам, мы насчитали их

добрую дюжину и были рады тому, что они так быстро исчезли.

Ауда предположил, что то был патруль Шаммара.

На рассвете мы оседлали верблюдов, чтобы сделать короткий

переход до Дераа, в поисках колодцев, о которых нам говорил

Шараф. На протяжении нескольких миль верблюды шагали по

поросшему хилой растительностью песку Вади Аиша, а потом по

ровному лавовому плато. Оно перешло в неглубокую низину с

еще большим количеством столбов и грибов из выветренного

песчаника, чем на вчерашнем отрезке нашего пути, --

какое-то немыслимое, безумное столпотворение невиданных

кеглей из песчаника высотой от десяти до шестидесяти футов.

Ширина многочисленных извивавшихся между ними песчаных троп

позволяла ехать только по одному, и наша длинная цепочка

разорвалась на части, двигавшиеся по нескольким из этих

троп, так что порой, оглянувшись, одновременно можно было

увидеть не больше какой-нибудь дюжины всадников. Ширина

беспорядочных нагромождений камней достигала, наверное,

миль трех, и они тянулись по обе стороны нашей дороги двумя

красными грядами на всем ее протяжении.

Далее по черным пластам выветрившегося камня шла

ступенчатая тропа, которая вывела нас на плато, усеянное

словно специально разбросанными иссиня-черными базальтовыми

черепками. Спустя немного времени мы вступили в долину Вади

Дераа и час или больше ехали ее руслом, -- то по рыхлой

серой каменной крошке, то по песчаному дну между низкими

выходами обнаженной породы. Жестяные банки из-под сардин на

месте, где по всем признакам не так давно был привал,

свидетельствовали о том, что здесь останавливались Ньюкомб

с Хорнби. Позади виднелись прозрачные озерца, и мы

задержались здесь до сумерек, так как были теперь уже

совсем близко к железной дороге и нуждались в том, чтобы

промыть свои желудки и увлажнить пересохшую кожу перед

длинным переходом в Фаджр.

Во время этого привала Ауда пришел повидаться с Фарраджем,

а Дауд вычистил моего верблюда и протер его маслом, чтобы

избавить от чесотки, в последнее время появившейся у него

на морде. Сухой подножный корм в стране билли и зараженная

почва Веджа подорвали здоровье наших животных. В

многочисленных табунах верховых верблюдов Фейсала не было

ни одного здорового. В нашей небольшой экспедиции верблюды

слабели с каждым днем. Насир был очень встревожен: как бы

они не получили повреждений, двигаясь форсированным маршем,

и заставлял всадников часто спешиваться в пустыне.

У нас не было лекарств от чесотки, которой страдали бедные

животные, и мы могли мало что сделать, хотя в этом была

большая необходимость. Однако после втирания и смазывания

жиром мой верблюд стал бодрее, и мы повторяли эту процедуру

каждый раз, когда Фарраджу или Дауду удавалось запастись

маслом. Я был очень доволен обоими этими парнями. Они были

храбрецами и весельчаками в сравнении с другими слугами из

арабов. По мере того как забывались их неприятности, они

выказывали себя все более деятельными, хорошими наездниками

и работниками на все руки. Мне нравилась их свободная

манера держать себя по отношению ко мне и восхищало их

инстинктивное взаимопонимание во всех обстоятельствах.

Blog

Ocr: Rock Mover посвящается с. А