Ocr: Rock Mover посвящается с. А

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 10 11 12 13 14 15 16 17 ... 63

ГЛАВА 25

Все утро лил дождь, и мы с радостью следили, как

пополнялись наши запасы воды. Наслаждаться комфортом

палаток в долине Семны было так приятно, что мы отложили

выступление до полудня. Когда в небе снова засияло солнце,

мы в свежести посветлевшего дня двинулись долиной к западу.

Первыми за нами ехали агейлы. За ними -- солдаты из

племени гуфа во главе с Абдель Керимом -- около семисот

всадников и еще больше пехотинцев. Они были одеты во все

белое, с большими головными хлопчатобумажными платками в

красную и черную полоску и, как знаменами, размахивали

зелеными пальмовыми ветками.

За ними возвышался на своем верблюде державшийся в седле

очень прямо шериф Мухаммед Али абу Шарайн, старый патриарх

с длинной вьющейся седой бородой. Его три сотни всадников

были ашрафами, из рода аяшей (джухейна), и считались в

народе шерифами, хотя у них и не было необходимых для этого

письменных родословных. Под их черными плащами виднелись

ржаво-красные, выкрашенные хной рубахи, а на поясе у

каждого висела сабля. За спиной у каждого на крупе верблюда

сидел невольник с винтовкой и кинжалом, чьей обязанностью

было помогать хозяину в бою, ухаживать за его верблюдом и

готовить в походе еду. Невольники, как и подобало рабам

бедных хозяев, были едва прикрыты одеждой. Своими сильными

черными ногами они крепко, словно клещами, охватывали

мохнатые бока верблюдов, чтобы смягчать неизбежные при

такой езде удары костлявого крупа животных, а лохмотья их

рубах, сплетенные в виде ремней, спасали ляжки от контакта

с грязными боками животных. Вода в долине Семны обладала

свойствами слабительного, и навоз наших верблюдов в тот

день зеленой жижей стекал по их ногам.

За ашрафами колыхался в воздухе темно-красный флаг нашего

последнего отряда бедуинов, из племени рифаа, под командой

Ауди ибн Зувейда, старого льстивого пирата, в свое время

разграбившего миссию Штотцингена и побросавшего в море под

Янбо вместе с его радиостанцией всю индийскую обслугу. Надо

думать, акулы пренебрегли радиостанцией, но мы потратили

впустую много часов, пытаясь отыскать ее на дне гавани. На

Ауди по-прежнему была длинная, богатая, подбитая мехом

немецкая офицерская шинель -- одежда, мало подходившая к

здешнему климату, но, как он любил повторять,

"великолепный трофей". У него было около тысячи солдат,

три четверти из них -- пехотинцы. Замыкал колонну

начальник артиллерии Расим с четырьмя старыми крупповскими

пушками на вьючных мулах, пребывавшими в том же состоянии,

в каком мы приняли их от египетской армии.

Расим, язвительный уроженец Дамаска, почти истерически

хохотал в самых сложных обстоятельствах, но раздраженно

глядел исподлобья, когда дела шли хорошо. В тот день в

наших рядах пронесся тревожный ропот, потому что рядом с

Расимом скакал Абдулла эль-Делейми, командир пулеметного

взвода, расторопный, умный, несколько поверхностный, но

вполне симпатичный офицер, достаточно профессиональный,

чьим любимым развлечением было находить и растравлять в

сердце Расима какую-нибудь незаживающую язву до тех пор,

пока взрывная волна его злобы не накроет Фейсала или меня.

Сегодня я помог ему в этом с улыбкой, сообщив Расиму, что

мы будем двигаться с интервалами в четверть дня пути с

эшелонированием по родам племен. Расим взглянул на

кустарник, промытый дождем, капли которого все еще сверкали

в лучах закатного солнца, в красном зареве опускавшегося в

волны под потолком облаков, перевел взгляд на дикую толпу

бедуинов, гонявшихся за птицами, зайцами, гигантскими

ящерицами и тушканчиками, а то и просто друг за другом, и

угрюмо согласился, заметив, что скоро и сам превратится в

дикаря и эшелонируется на полдня пути спереди и сзади, лишь

бы избавиться от мух.

Когда мы снимались с бивуака, кто-то из седла подстрелил

зайца, после чего Фейсал запретил эту беспорядочную опасную

охоту, и теперь зверьков, выпрыгивавших из-под копыт

верблюдов, глушили палками. Было забавно смотреть на

внезапно возникавший переполох в строю: поднимался крик,

несколько верблюдов резко отклонялись от общего курса, а их

всадники спрыгивали на землю и остервенело лупили

вожделенную живность. Фейсал радовался, что в рационе

солдат появилось вдоволь мяса, но возмущался в душе, что

бесстыдные джухейнцы едят ящериц и тушканчиков.

Мы ехали по ровному песку среди колючих деревьев, которые

были здесь крупными и сильными, потом вышли к морскому

берегу и повернули на север по широкой, хорошо

утрамбованной египетскими паломниками дороге. Она шла в

пятидесяти ярдах от кромки берега, и мы могли двигаться по

ней, выстроившись в тридцать или сорок распевающих шеренг.

От холмов выдавался на четыре-пять миль старый пласт

полузасыпанной песком лавы, образовавший мыс. Дорога шла

напрямик через него, но на обращенном к нам склоне

виднелось несколько глинистых площадок, на которых в

последних лучах доходившего с запада света блестели

неглубокие лужи воды. Это было предусмотренное место

ночлега, и Фейсал подал знак остановиться. Мы сошли с

верблюдов, и кто растянулся на песке, кто просто сел,

остальные отправились до ужина к морю, в которое

плюхнулись, как рыбы, сотни визжащих, брызгающихся голых

мужчин всех существующих на земле цветов кожи.

Ужина мы ожидали с нетерпением: кто-то из джухейнцев после

полудня подстрелил для Фейсала газель. Ее мясо показалось

нам вкуснее всякого другого в пустыне, потому что, как бы

ни была выжжена земля и сухи колодцы, оно было жирным и

сочным.

Трапеза оправдала наши ожидания. Мы с Ньюкомбом рано

отправились в палатку с ощущением тяжести в желудке, однако

едва успели растянуться, чтобы уснуть, как нас поднял шум

от волны дикого возбуждения, прокатившейся по рядам:

выстрелы, крики, толчея сорвавшихся с привязи верблюдов.

Какой-то запыхавшийся невольник просунул голову под полог

палатки с криком: "Новости, новости! Эшреф-бея поймали!"

Я вскочил и, расталкивая толпу солдат, устремился к палатке

Фейсала, уже окруженной друзьями и слугами. Рядом с

Фейсалом сидел с победным видом казавшийся неестественно

собранным среди всеобщего возбуждения Раджа -- бедуин,

приехавший с приказом Абдуллы выступить на Вади Аис. Фейсал

сиял, и глаза его набухли слезами радости, когда он

поднялся с места и, перекрывая возбужденные голоса, крикнул

мне: "Абдулла захватил Эшреф-бея!" И тогда я понял, что

произошло великое и радостное событие.

Эшреф был печально известным авантюристом из второразрядных

турецких политиков. В молодости это был настоящий

разбойник, промышлявший в окрестностях родной Смирны, но с

годами он превратился в революционера, а когда его наконец

схватили, Абдель Гамид сослал его в Медину на пять лет,

превратившихся в один сплошной скандал. Сначала он сидел

там за решеткой, но в один прекрасный день выломал окно и

бежал к Шихаду, пьянице-эмиру, жившему в пригороде Авали.

Шихад, как обычно, ссорившийся с турками, предоставил ему

убежище; однако Эшреф, находя подобную жизнь слишком

скучной, позаимствовал у своего хозяина породистую кобылу и

отправился к турецким казармам. Перед ними на плацу офицер,

сын его врага-губернатора, муштровал роту жандармов. Эшреф

галопом подлетел к нему, перекинул через седло и скрылся,

прежде чем успела прийти в себя ошеломленная полиция.

Объявив пленника своим ослом и навьючив на него тридцать

караваев хлеба и бурдюки с водой, Эшреф погнал его перед

собой в необитаемый Джебель Оход. Чтобы вернуть сына, паша

предоставил Эшрефу свободу под честное слово и вручил ему

сто фунтов. Тот купил на эти деньги верблюдов, палатку и

жену и кочевал среди племен вплоть до революции

младотурков. Потом он снова появился в Константинополе и

стал наемным убийцей Энвера. Его услуги были вознаграждены

должностью инспектора по делам беженцев в Македонии, и

спустя год он вернулся оттуда со стабильным доходом от

крупного поместья.

С началом войны он отправился в Медину с деньгами и

письмами от султана к аравийским нейтралам, чтобы наладить

связь с изолированным турецким гарнизоном в Йемене. На

первом этапе своего путешествия случилось так, что в районе

Хейбара пересеклись пути Эшрефа и Абдуллы, направляющегося

в Вади Аис. Люди Эшрефа задержали нескольких арабов

Абдуллы, карауливших верблюдов во время полуденного

привала, Те сказали, что принадлежат к племени хетеймов и

что армия Абдуллы -- это караван с грузами для Медины.

Эшреф приказал привести арабов к нему для допроса, одного

из них отпустил, и тот рассказал Абдулле о солдатах,

встреченных среди холмов.

Озадаченный Абдулла послал в разведку нескольких солдат на

верблюдах. После этого не прошло и минуты, как до него

донесся звук пулеметной очереди. Он решил, что турки

послали наперерез ему летучую группу, и приказал своим

всадникам с ходу их атаковать. Те на всем скаку, понеся

незначительные потери, смяли пулеметчиков и разметали

турок. Эшреф, лишившись верблюдов, пешком отошел на вершину

холма. Абдулла назначил награду в тысячу фунтов тому, кто

его схватит, и еще до наступления темноты Эшрефа обнаружил,

ранил в горячей схватке и захватил шериф Фаузан аль-Харит.

При Эшрефе нашли двадцать тысяч фунтов золотом, богатую

одежду, дорогие подарки, некоторые представляющие интерес

бумаги, а во вьюках на верблюдах -- груз винтовок и

револьверов. Абдулла написал вызывающее письмо Фахри-паше с

сообщением об этом захвате и вечером того же дня прибил его

к поваленному на рельсы телеграфному столбу, когда

переходил железную дорогу, беспрепятственно продолжая

двигаться к Вади Аису. Раджа оставил его спокойно отдыхать

на очередном привале и приехал к нам. Его сообщение было

для нас двойной удачей.

Через толпу ликующих солдат протиснулась скорбная фигура

имама. Он поднял руку, и сразу же воцарилась тишина.

"Слушайте меня", -- проговорил он и прочитал оду,

сочиненную в честь выдающегося события. Смысл ее сводился к

тому, что Абдулле сильно повезло и что он быстро

прославился этим подвигом, тогда как Фейсалу слава

доставалась долгим, тяжелым трудом. Ода была недурна уже по

одному тому, что отняла всего шестнадцать минут, и Фейсал

одарил поэта золотом. И тут увидел на поясе Раджи кинжал,

богато украшенный драгоценными камнями. Тот пробормотал,

что это кинжал Эшрефа. Фейсал бросил ему собственный кинжал

и забрал трофей, чтобы в конце концов отдать его полковнику

Уилсону.

-- Что мой брат сказал Эшрефу?

-- Так-то ты отвечаешь на гостеприимство? -- повторил

Раджа слова Абдуллы, затем передал ответ Эшрефа: -- Прав я

или не прав, я готов сражаться до конца.

-- Сколько миллионов взяли арабы? -- задыхаясь, прохрипел

старый алчный Мухаммед Али, прослышавший о том, что у

Абдуллы руки по локти в захваченном золоте, которое он

пригоршнями раздает бедуинам.

Раджу все донимали бесконечными расспросами, и он вполне

заслуженно уснул более богатым человеком, чем проснулся

утром того дня, потому что марш Абдуллы на Аис делал

положение Медины более надежным. Мюррей давил на противника

в Синае, Фейсал приближался к Веджу, Абдулла находился

между Веджем и Мединой, и турки в Аравии оказались

вынуждены перейти к обороне. Череда наших неудач

закончилась, и, глядя на наши радостные лица, лагерь гудел

до рассвета.

На следующий день мы снова бодро пустились в путь. Мы

позавтракали, сделав привал у нескольких небольших прудов в

голой долине, спускавшейся к морю от Эль Сухура -- группы

из трех необычных холмов, гранитными пузырями выпиравших из

земли наружу. Прохлада делала этот переход приятным. Нас

было много, но мы, двое англичан, располагали палаткой, в

которой могли скрыться от всех и остаться наедине. Это было

важно, потому что самое угнетающее в пустыне -- это

необходимость постоянно находиться на людях, когда день и

ночь слышишь все разговоры и видишь все, чем занимаются

другие. Тяга к уединению представлялась частью самообмана

насчет своей полезности, искусственным приемом

самоутверждения. Наше с Ньюкомбом уединение было в десять

раз спокойнее, чем жизнь на виду у всех, но из-за такого

барьера между руководителями и массой людей страдало дело.

Среди арабов не существовало никаких различий, ни

традиционных, ни естественных, за исключением

безоговорочного признания власти за каким-нибудь шейхом,

прославленным своими свершениями. Они говорили мне, что их

вождем может быть только тот, кто есть их пищу, носит их

платье, чей уровень жизни ничем не отличает его от уровня

жизни остальных, однако он -- лучший из всех благодаря

совершенству своей личности.

Утром мы быстро двинулись к Абу Зерейбату под сиявшим в

безоблачном небе раскаленным солнцем, чьи лучи, как всегда,

терзали наши глаза, отражаясь от полированного песка и

кремня. Дорога незаметно поднималась к острому выветренному

известковому гребню, и перед нами постепенно открывался

усеянный черным гравием склон, за которым милях в восьми к

западу, как мы знали, было пока невидимое нам море.

Остановившись на короткий привал, мы почувствовали дыхание

лежавшей где-то впереди большой низины, но лишь около двух

часов дня, после того как мы миновали обширное обнажение

базальта, перед нами открылась протянувшаяся на пятнадцать

миль долина вырвавшейся из холмов Вади Хамдх. Дельта

растекшейся двадцатью рукавами реки занимала большое

пространство на северо-западе. Нам были видны вдали темные

полосы, -- заросли кустарника в некогда промытых водой

руслах ныне высохших стариц, которые петляли внизу по

равнине, то исчезая, то снова появляясь в поле зрения за

неровной кромкой холма и затем растворяясь в нависшем над

невидимым морем солнечном мареве милях в тридцати слева от

нас. По ту сторону Хамдха над равниной круто поднимал в

небо свою двойную вершину Джебель Рааль, похожий на

гигантского горбатого зверя с рассеченной надвое спиной.

Нашим глазам, отвыкшим от крупных черт рельефа, открылась

величественная панорама -- дельта пересохшей реки, которой

по длине уступал сам Тигр: крупнейшая долина Аравии,

впервые упомянутая Даути, но до сих пор не исследованная, с

нависшей над Хамдхом прекрасной, резко очерченной на фоне

неба громадой Рааля.

В предвкушении чего-то необычного мы стали спускаться по

гравийным склонам, на которых все чаще появлялись прогалины

травы, и наконец в три часа вошли в саму долину. Русло

реки, шириною около мили, поросло купами кустарника

"асля", под которыми ветер надул песчаные холмики высотой

в несколько футов. Песок этот был грязен от прорезавших его

слоев хрупкой сухой глины, последних свидетелей былых

паводков. Песок между ними был испещрен вкраплениями

засоленного, перегнившего ила, и в него с хрустом

крошащегося печенья проваливались ноги наших верблюдов. Они

поднимали густые клубы пыли, казавшиеся еще более плотными

в ослепительном солнечном свете, наполнявшем мертвый воздух

долины.

Из-за этой пыли задние шеренги не знали, куда им идти,

холмики стали попадаться все чаще, а русло реки

расщеплялось на лабиринт мелких стариц, которые из года в

год оставляла после себя вода. Мы не прошли еще и полпути

по долине, а она уже вся темнела зарослями высоких кустов,

разросшихся по сторонам этих бугров и переплетавшихся друг

с другом сухими, пыльными и хрупкими, как старая кость,

ветвями. Мы подобрали свешивавшиеся украшения наших ярких

седельных вьюков, чтобы не порвать их о жесткие ветки,

плотнее завернулись в плащи, пригнули головы, оберегая

глаза, и ураганом ринулись напролом через заросли.

Слепившая глаза и забивавшая глотку пыль, хлеставшие по

лицу ветки, недовольное ворчание верблюдов, крики и смех

солдат превращали наш марш в незаурядное приключение.

ГЛАВА 26

Мы еще не дошли до дальнего конца долины, когда сплошной

песок сменился глинистым грунтом, в котором под солнцем

сверкала поверхность глубокого пруда -- восемьдесят ярдов

длиной и около пятнадцати шириной, наполненного коричневой

водой. Этот паводковый пруд, сохранившийся после разлива

Абу Зерейбата, был целью нашего перехода. Мы прошли еще

несколько ярдов через последние ряды кустарника и очутились

на открытом северном берегу, где Фейсал определил место для

лагеря. Это была громадная, песчано-кремнистая, доходившая

до самого подножия Рааля равнина, на которой хватило бы

места для всех армий Аравии. Мы остановили верблюдов,

невольники их развьючили и установили палатки. Мы прошли в

конец колонны, чтобы посмотреть на то, как мулы, которых на

протяжении всего дневного перехода мучила жажда, бросились

вместе с солдатами в пруд, с наслаждением разбрызгивая

пресную воду. Удачей было и обилие топлива; повсюду уже

пылали костры, что было весьма кстати: над землей уже

поднялся футов на восемь вечерний туман, наши шерстяные

плащи задубели, сплошь покрывшись бусинками осевшей на их

ворсе росы, и под ними стало холодно.

Ночь была темной и безлунной, но над слоями тумана ярко

сияли звезды. Мы собрались на невысоком бугре за палатками

и смотрели на раскачивавшее белые волны море тумана. Над

ним возвышались островерхие вершины палаток и высокие

спирали таявшего в вышине дыма, порой подсвеченные снизу,

когда в каком-то из костров ярче разгоралось пламя, словно

подхлестываемое неровным гулом невидимой армии. Старый Ауда

ибн Зувейд с серьезным видом поправил меня, когда я сказал

ему об этом: "Это не армия, это целый мир движется на

Ведж". Я порадовался его замечанию: именно ради того,

чтобы пробудить подобные чувства, мы и пустились в трудный

поход с этой огромной толпой людей.

В тот вечер к нам начали робко подходить люди племени

билли, чтобы присягнуть на верность Фейсалу: долина Хамдха

была границей их земель. В их числе явился

засвидетельствовать уважение Фейсалу и Хамид ар-Рифада с

многочисленной свитой. Он сказал, что его кузен

Сулейман-паша, верховный вождь племени находится в Абу

Аджадже, в пятнадцати милях севернее нас, отчаянно пытаясь

создать общественное мнение, которое позволило бы улучшить

жизнь на будущее. Затем без всякого предупреждения и без

помпы явился шериф Насир из Медины. Фейсал бросился ему

навстречу, заключил в объятия и представил нам.

Насир производил прекрасное впечатление, во многом

совпавшее с тем, что мы о нем слышали, и во многом

оправдавшее наши ожидания. Он был предтечей восстания,

предвестником движения Фейсала, человеком, который сделал

первый выстрел в Медине и которому было суждено сделать

последний выстрел в Муслимие, под Алеппо, в день, когда

турки запросили перемирия; и с самого начала до конца о нем

говорили только хорошее.

Он был братом мединского эмира Шихада. Их семейство

происходило от Хусейна, младшего из детей Али, и они

единственные среди потомков Хусейна считались ашрафами, а

не саадами. Они были шиитами со времен Кербаля и в Хиджазе

пользовались уважением как первые лица после эмиров Мекки.

Насир был любителем садов, но его долей с детства была

война, которой он сам никогда не желал. Теперь ему шел

двадцать седьмой год. Его низкий, широкий лоб прекрасно

сочетался с чувственными глазами, а через коротко

подстриженную черную бороду просвечивали невыразительный,

но приятный рот и небольшой подбородок. Он находился здесь

уже два месяца, сдерживая Ведж, и по его последним

сведениям этим утром боевое охранение турецкого верблюжьего

корпуса отошло с нашей дороги на главную оборонительную

позицию.

Утром следующего дня мы встали поздно, чтобы собраться с

силами для долгих часов важных переговоров. Большую их

часть Фейсал вынес на своих плечах. Насир помогал ему как

второе лицо в командовании, а рядом сидели братья Бейдави,

готовые оказать ему нужную помощь. День был солнечным и

теплым, угрожая к полудню жарой; мы с Ньюкомбом ходили по

лагерю, смотрели на солдат, на водопой верблюдов и на

непрерывные толпы новых визитеров. Когда солнце уже

поднялось высоко, огромная туча пыли на востоке возвестила

о приближении какой-то большой группы. Мы направились

обратно к палаткам и увидели подъезжавшего

церемониймейстера Фейсала Мирзука эль-Тихейми, похожего на

мышь острослова. Для пущей важности он вел за эмиром людей

своего клана легким галопом. Они обрушили на нас тучу пыли:

авангард из двенадцати шейхов, с саблями наголо везших

огромные красный и белый флаги, описывал круги вокруг наших

палаток. На нас не производили впечатления ни само их

гарцевание, ни кобылы, возможно потому, что они нам мешали.

Около полудня приехали Вульд Мухаммед Харб и всадники из

батальона Ибн Шефии -- три сотни под командой шейха Салиха

и Мухаммеда ибн Шефии. Мухаммед был простоватым коренастым

человечком лет пятидесяти пяти, здравомыслящим и

энергичным. Он быстро завоевал себе репутацию в арабской

армии, так как не гнушался никакой работы. Его людьми были

чернь из Вади Янбо, безземельная и безродная, да горожане

из Янбо, не обремененные наследственной спесью. Они были

наиболее покладистыми среди наших отрядов, не считая

белоручек агейлов, которые были слишком хороши, чтобы их

можно было превратить в чернорабочих.

Мы отставали уже на два дня от графика движения,

согласованного с флотом, и Ньюкомб принял решение, не

ожидая всех, выехать этой ночью в Хаббан. Там он должен был

встретиться с Бойлом и объяснить ему, что мы опоздаем на

свидание с "Хардингом", но были бы рады, если бы он смог

вернуться сюда вечером двадцать четвертого, когда подойдем

мы, крайне нуждаясь в воде. Он мог бы также договориться об

отсрочке морского десанта до двадцать пятого, чтобы

сохранить запланированное взаимодействие.

Когда стемнело, пришло письмо от Сулеймана Рифады вместе с

присланным в подарок Фейсалу верблюдом, которого тот должен

был либо принять в знак дружеского расположения, либо

отослать обратно в знак вражды. Фейсала задел этот жест, и

он пожаловался на свою неспособность понять этого

ничтожного человека. "А все оттого, что он ест рыбу, --

заметил Насир. -- От рыбы пухнет голова, поэтому он так

себя и ведет". Сирийцы и месопотамцы, люди из Джидды и

Янбо, громко рассмеялись, показывая тем самым, что не

разделяют предрассудки горцев, считающих, что есть кур,

яйца и рыбу -- позор для мужчины. Фейсал с притворной

серьезностью возразил: "Ты оскорбляешь нас, мы тоже любим

рыбу". Другие запротестовали: "Мы откажемся от нее, и да

поможет нам Аллах", Мирзук же, чтобы сменить тему,

заметил: "Сулейман -- сам существо противоестественное,

ни рыба ни мясо".

С раннего утра мы в беспорядке двигались три часа вниз по

течению Вади Ханда. Потом долина повернула влево, и мы

быстро пошли по пустой бесплодной местности, где не за что

было зацепиться взгляду. Было холодно: в лицо дул сильный

северный ветер. На марше мы все время слышали прерывистые

раскаты со стороны Веджа и боялись, что флот, потеряв

терпение, начал операцию без нас. Однако, хотя наверстать

потерянные дни было невозможно, мы продолжали путь

форсированным маршем, пересекая один за другим притоки

Хамдха. Равнина была изрезана этими высохшими руслами,

мелкими, прямыми и голыми, которых было так много и узор

которых был таким же хитрым, как жилок в широком листе

какого-нибудь дерева. Наконец мы снова вернулись к Хамдху,

на этот раз в Курне, и хотя на его глинистом дне стояла

одна грязь, решили разбить здесь лагерь.

Пока мы располагались, среди солдат произошло внезапное

возбуждение. В восточном направлении были видны пасшиеся

верблюды, и самые энергичные из джухейнцев устремились

туда, захватили верблюдов и привели в лагерь. Разъяренный

Фейсал кричал, чтобы они остановились, но они были слишком

возбуждены, чтобы его слушать. Тогда он схватил карабин и

выстрелил в ближайшего солдата, тот в страхе вывалился из

седла, и остальным пришлось остановиться. Фейсал велел

привести их к себе, отколотил зачинщиков палкой и велел

загнать в загон украденных верблюдов и тех, на которых

ехали воры, до полного счета, а затем отправил животных

обратно, к их владельцам-билли. Если бы он этого не сделал,

джухейнцы были бы вовлечены в собственную войну с племенем

билли -- как мы надеялись, нашими завтрашними союзниками,

и это задержало бы наше продвижение за Ведж. Наш успех

зависел даже от таких мелочей.

Следующим утром мы вышли на берег моря и в четыре часа

подошли к Хаббану. К нашему облегчению, как и ожидалось,

"Хардинг" был уже на месте и сгружал воду. Хотя

мелководная бухта и не давала разыграться крупным волнам,

неспокойное море делало работу лодок опасной. Мы не забыли

о мулах, а оставшуюся воду отдали пехотинцам. Но эта ночь

была трудной, и толпы страдавших от жажды людей теснились в

лучах прожекторов возле резервуаров, надеясь на получение

лишней порции воды, если матросы решатся совершить еще один

рейс.

Я поднялся на борт и услышал, что атака с моря была

проведена по плану, как если бы сухопутная армия уже была

на месте: Бойл боялся, что турки уйдут, если он промедлит.

В тот день, когда мы дошли до Абу Зерейбата, турецкий

губернатор Ахмед Тевфик-бей обратился к гарнизону со

словами о необходимости защищать Ведж до последней капли

крови, а сам с наступлением темноты сел на верблюда и бежал

с несколькими всадниками к железной дороге. Двести

оставшихся пехотинцев были готовы самоотверженно выполнить

свой долг, сражаясь против десанта, но соотношение

противников составляло три к одному, а морские орудия были

слишком тяжелы, чтобы правильно воспользоваться

оборонительными позициями. Как нам стало известно на

"Хардинге", бой еще не закончился, когда город Ведж уже

был занят матросами и арабами Салиха.

Blog

Ocr: Rock Mover посвящается с. А