Ocr: Rock Mover посвящается с. А

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 7 8 9 10 11 12 13 14 ... 63

ГЛАВА 19

Мы простояли так два дня; большую часть этого времени я

провел в обществе Фейсала и более глубоко познакомился с

принципами его командования в тот сложный период, когда

моральное состояние солдат из-за поступавших тревожных

сообщений, а также из-за дезертирства северных харбов

оставляло желать много лучшего. Стремясь поддержать боевой

дух своего войска, Фейсал делал это, вдохновляя своим

оптимизмом всех, с кем ему приходилось общаться. Он был

доступен для всех, кто за стенами его шатра ожидал

возможности быть услышанным, и всегда до конца выслушивал

жалобы, в том числе и в форме хорового пения бесконечно

длинных песен с перечислением бед, которые солдаты заводили

вокруг шатра с наступлением темноты. И если не решал

какой-то вопрос сам, то вызывал Шарафа или Фаиза, поручая

дело им. Проявления этого крайнего терпения были для меня

еще одним уроком того, на чем зиждется традиционное военное

командование в Аравии.

Не менее поразительно было и самообладание Фей-сала. Когда

его квартирмейстер Мирзук эль-Тихейми приехал от Зейда,

чтобы поведать скандальную историю их беспорядочного

бегства, Фейсал лишь принародно посмеялся над ним и велел

ждать, пока он переговорит с шейхами харбов и агейлов, чья

беспечность была главной причиной катастрофы. Он собрал их,

мягко пожурил за те или иные промахи, за причиненный ущерб

и посочувствовал по поводу их потерь. Затем вновь позвал

Мирзука и уединился с ним, опустив полог шатра, -- признак

конфиденциальности беседы. Я подумал о семантике имени

"Фейсал" (карающий меч, сверкающий при ударе) и с ужасом

представил себе возможную сцену, но он лишь подвинулся,

освобождая место на ковре для Мирзука, со словами:

"Садись! И расскажи о ваших славных боевых подвигах,

повесели нас". Мирзук, красивый, умный юноша (пожалуй, с

чуть резковатыми чертами лица), начал, постепенно

вдохновляясь темой, на своем многословном атейбском наречии

живописать картины бегства юного Зейда. Он говорил об ужасе

Ибн Тавабы, этого знаменитого бандита, и о величайшем

несчастье, постигшем почтенного Хусейна, отца шерифа Али,

харитянина, который лишился своей утвари для приготовления

кофе!

Фейсал обладал богатым музыкальным тембром голоса и умело

пользовался им в разговоре с подчиненными. Он говорил с

ними на диалекте племени, но в какой-то своеобразной манере

неуверенности, как если бы с мучительной нерешительностью

подыскивал фразы, словно заглядывая внутрь каждого слова.

Наверное, его мысли лишь не намного опережали слова,

видимо, поэтому найденные фразы были очень просты,

эмоциональны и искренни. Казалось, что щит из слов,

защищавший его мысли, настолько тонок, что за ним можно

было различить пылание чистого, мужественного духа.

Временами он сверкал остроумием, оно было неизменным

магнитом доброжелательности араба. Однажды ночью Фейсал

беседовал с шейхами племени рифаа, отправляя их на операцию

по захвату равнины на едва различимом водоразделе по эту

сторону Бир эль-Фагира, покрытую зарослями акации и

тамариска. Здесь длинная лощина соединяла Бруку и Бир Саид.

Он мягко напомнил им о приближении турок и что они должны

были их остановить, возложив на Аллаха надежды на победу.

Он добавил, что это будет невозможно, если они уснут.

Старики -- а в Аравии мнение стариков имеет больший вес,

чем людей молодых -- разразились восхищенными речами,

выразили уверенность в том, что Аллах непременно принесет

им победу или даже две победы, и увенчали свои пожелания

молитвой о том, чтобы жизнь Фейсала стала чередой множества

небывалых доселе побед. Главное же состояло в том, что они

стали выставлять по ночам усиленное охранение.

Распорядок жизни в лагере был прост. Перед самым рассветом

имам армии, поднявшись на вершину небольшого холма над

спящей армией, громко призывал всех помолиться. У него был

могучий, резкий голос, которому долина, превращавшаяся в

огромный резонатор, вторила эхом, раскатывавшимся среди

холмов. Этот трубный глас поднимал всех: и готовых

молиться, и ругавшихся на чем свет стоит, что их разбудили.

Как только заканчивал молитву этот имам, ее подхватывал

мягким музыкальным голосом имам Фейсала, стоявший у самого

его шатра. Через минуту после этого один из пяти

невольников Фейсала (все они были освобождены, но решили

остаться, так как служить прежнему господину им было

приятно, к тому же слугам от Фейсала кое-что перепадало)

входил в наш с Шарафом шатер с чашкой сладкого кофе.

Считалось, что сахар подходит для первой чашки по утреннему

холодку.

Часом позднее, или около того, отбрасывали спальный полог

шатра Фейсала: это означало приглашение собеседников из

числа домочадцев. Таких бывало четверо или пятеро. После

ознакомления с утренними сообщениями в шатер вносили поднос

с завтраком. Это были в основном финики из Вади Янбо. Мать

Фейсала, черкешенка, порой присылала ему из Мекки ящик

своих знаменитых пряников, а иногда Хеджрис, его личный

слуга, баловал нас бисквитами странного вкуса и кашей

собственного приготовления. После завтрака мы наслаждались

поочередно горьким кофе и сладким чаем, а Фейсал тем

временем диктовал секретарю письма. Одним из секретарей был

искатель приключений Фаиз эль-Хусейн, другим -- имам

Фейсала, человек с печальным лицом, выделявшийся среди

других тем, что с луки его седла всегда свешивался

потрепанный зонт. Иногда в этот час Фейсал давал личную

аудиенцию кому-нибудь из солдат, но это бывало редко,

потому что спальный шатер предназначался только для личных

нужд шерифа. Это была обычная палатка колоколом, в которой

находились сигареты, походная кровать, очень хороший

курдский ковер и посредственный ширазский, а также

восхитительный старый белуджский молитвенный ковер, на

котором Фейсал молился.

Примерно в восемь утра Фейсал вешал себе на пояс парадный

кинжал и переходил в шатер для приемов, пол которого был

застелен двумя чудовищными килимами. фейсал усаживался в

глубине шатра лицом к открытой стороне, а мы размещались

полукругом спинами к стене, в отдалении от него. Невольники

прикрывали нас сзади и толпились у открытой палатки,

присматривая за осаждавшими шатер просителями, часть из

которых лежала на песке перед входом в шатер или за ним в

ожидании своей очереди. С делами старались покончить к

полудню, когда эмир обыкновенно поднимался с ковра.

Потом мы, считавшиеся домочадцами, и все возможные гости

собирались в жилом шатре. Хеджрис и Салем вносили поднос с

блюдами для ленча; последних бывало столько, сколько

позволяли обстоятельства. Фейсал был страстным курильщиком,

но ел очень мало и обычно лишь делал вид, прикасаясь

пальцами или ложкой к фасоли, чечевице, шпинату, рису и

сладким лепешкам, потом, решив, что все наелись, делал знак

рукой, поднос исчезал, и на первом плане, у входа в шатер,

появлялись невольники с водой для омовения пальцев.

Толстяки вроде Мухаммеда ибн Шефии забавно сетовали на

быстроту и скудость эмирских трапез и велели готовить у

себя еду, за которую принимались по возвращении от Фейсала.

После ленча мы некоторое время разговаривали, успевая

выпить по две чашки кофе и по два стакана похожего на сироп

зеленого чая. Затем полог жилого шатра опускался до двух

часов пополудни, что означало, что Фейсал либо спит, либо

читает, либо занимается личными делами, после чего он вновь

усаживался в приемном шатре и не уходил оттуда, пока не

отпускал всех, желавших с ним говорить. Я ни разу не видел,

чтобы хоть один араб вышел от него недовольным или

обиженным, -- надо отдать должное его такту и памяти;

по-видимому, он не терялся ни при каких обстоятельствах и

без труда безошибочно вспоминал степень родства.

Если после второй аудиенции оставалось время, он

прогуливался с друзьями, беседуя о лошадях или растениях,

осматривая верблюдов или же спрашивая у кого-нибудь

названия попадавшихся достопримечательностей. Вечерняя

молитва иногда совершалась публично, хотя Фейсал не

демонстрировал набожности напоказ. После молитвы он

принимал людей в жилом шатре по одному, планируя ночные

рекогносцировки и патрулирование, -- большая часть таких

действий в полевых условиях проводилась в темное время.

Между шестью и семью часами вечера вносили ужин, на который

невольники приглашали всех присутствовавших в штабе. Ужин

напоминал ленч, за тем исключением, что к огромному блюду

риса добавлялись куски вареной баранины. Это было

\emph{медфа эль-сухур} -- главное блюдо. Мы соблюдали

тишину, пока все не бывало съедено.

Этой трапезой и заканчивался наш день, и покой нарушался

лишь бесшумно -появлявшимся с довольно длительными

интервалами босоногим невольником, разносившим на подносе

чай. Фейсал ложился очень поздно и никогда не выказывал

желания поторопить нас с уходом. Вечерами он, насколько

возможно, расслаблялся, избегая дел, от которых можно было

уклониться. Иногда посылал за кем-нибудь из шейхов, чтобы

послушать местные предания или поговорить об истории племен

и их генеалогии, или же местные поэты пели для нас о

битвах; то были протяжные традиционные песнопения с

множеством эпитетов и сентиментальностей, воскрешавшие

эпизоды истории каждого поколения. Фейсал был страстным

поклонником арабской поэзии и часто побуждал своих

собеседников к чтению и обсуждению лучших стихов,

вознаграждая отличившихся. Иногда, правда, очень редко, он

играл в шахматы и играл великолепно, с бездумной прямотой

фехтовальщика. Изредка, может быть, желая доставить мне

удовольствие, он рассказывал о том, что видел в Сирии, или

о некоторых тайнах турецкой истории, а бывало, и о семейных

делах. Из его уст я слышал многое о людях и партиях

Хиджаза.

ГЛАВА 20

Однажды Фейсал неожиданно спросил меня, не хотел ли бы я

носить в лагере арабское платье, например, из его

гардероба. Я счел, что это будет для меня лучше, поскольку

оно больше подходило для жизни среди арабов, которая мне

предстояла. Кроме того, тогда солдаты из племен будут лучше

понимать, как им следует ко мне относиться. Одетыми в хаки

они привыкли видеть турецких офицеров. Если я стану носить

платье жителя Мекки, они будут воспринимать меня как если

бы я был одним из их вождей. Кроме того, я смогу входить и

выходить из шатра Фейсала, не привлекая к себе особого

внимания и не вынуждая тем самым Фейсала к объяснениям по

моему поводу с посторонними.

Я немедленно и с большим удовольствием согласился с его

предложением. Тем более что в армейской форме было просто

мучительно разъезжать на верблюде или сидеть на земле во

время привалов. Арабская одежда, носить которую я научился

еще до войны, была чище и удобнее в пустыне. Хеджрис тоже

был доволен и дал волю фантазии, обряжая меня в плащ,

недавно присланный Фейсалу двоюродной бабушкой из Мекки.

Плащ был из великолепного белого шелка с золотой вышивкой,

похожей на украшения свадебного платья (может быть, это был

намек?). Чтобы привыкнуть к новому ощущению свободы в

движениях, я походил в нем по пальмовым садам Мубарака и

Бурки.

Эти деревни были прекрасными селениями, построенными из

необожженного кирпича на высоких земляных насыпях,

окружавших пальмовые сады. Нахль Мубарак протянулся к

северу, а Бурка -- прямо к югу от него по другую сторону

заросшей колючим кустарником долины. Дома были маленькие,

со стенами, обмазанными изнутри глиной, прохладные и очень

чистые, обстановка и утварь ограничивались парой циновок,

кофемолкой, горшками для приготовления еды и подносами.

Узкие улицы скрывались в тени свободно росших деревьев.

Высота земляных валов, окружавших возделанные участки

земли, достигала порой пяти футов, и они были в большинстве

случаев искусственными, возведенными из выкопанной между

деревьями лишней земли, смешанной с домашним мусором и

камнями, собранными за Вади.

Эти дамбы должны были защищать посевы от ливневых потоков.

В противном случае Вади Янбо затопила бы сады, поскольку

они лежали ниже уровня долины, иначе не действовала бы

система орошения. Узкие участки были разделены заборами из

переплетенных пальмовых веток или же глинобитными стенками

и окружены неширокими приподнятыми арыками, по которым

струились ручейки пресной воды. Ворота каждого сада были

выше уровня воды, и к ним вели мостики из трех или четырех

пальмовых стволов для прохода ослов или верблюдов. На

каждом участке имелся глиняный шлюз, который открывали,

когда приходила очередь полива. Главной

сельскохозяйственной культурой были высаженные правильными

рядами пальмы, за которыми хозяева тщательно ухаживали, а

между ними росли ячмень, редис, огурцы, табак и хенна. В

верховьях Вади Янбо более холодный климат не позволял

выращивать виноград.

Остановка в Нахль Мубараке в силу обстоятельств могла быть

всего лишь передышкой, и я подумал, что мне лучше вернуться

в Янбо, чтобы серьезно продумать десантную операцию по

поддержке этого порта, с учетом обещания военно-морского

командования оказать нам в этом всяческую помощь. Мы

решили, что я должен проконсультироваться с Зейдом и

заручиться как можно более успешным взаимодействием с ним.

Фейсал предоставил мне великолепного верхового верблюда. Мы

поехали вдоль Вади Мессариха новым путем, через агидские

холмы, опасаясь встреч с турецкими патрулями на более

прямой дороге. Со мною был Бедр ибн Шефия; мы спокойно

покрыли все расстояние за один шестичасовой переход и были

в Янбо еще до рассвета. Устав от постоянного тревожного

ожидания и сумятицы лагеря Фейсала, после трехсуточного

недосыпания я направился прямо в пустовавший дом Гарланда

(сам он жил на борту военного корабля в гавани), где рухнул

на скамью и уснул, однако меня скоро разбудили с известием,

что приближается шериф Зейд, и я поднялся на городскую

стену, чтобы взглянуть на возвращавшиеся остатки разбитой

армии.

Их было человек восемьсот, притихших, но более никак не

пристыженных поражением. Сам Зейд казался совершенно

безразличным. Въезжая в город, он обернулся к ехавшему за

ним губернатору Абдель Кадеру со словами: "Э, да твой

город в руинах! Я дам телеграмму отцу, чтобы прислал

человек сорок каменщиков на общественные здания". Так он и

сделал. Я телеграфировал капитану Бойлу, что над Янбо

нависла серьезная угроза, и тот немедленно ответил, что его

флот будет на месте вовремя, если не раньше намеченного

срока. Это было утешительно, так как уже на следующий день

пришли скверные вести: турки, наступая значительными силами

из Бир Саида на Нахль Мубарак, вошли в соприкосновение с

плохо подготовленными фейсаловскими новобранцами. После

короткого боя Фейсал оставил свои позиции и отступил к

Янбо. Казалось, что наша война вступает в завершающую

стадию. Я взял камеру и у Мединских ворот сфотографировал

возвращавшихся братьев. С Фейсалом было почти две тысячи

солдат, но среди них не числилось ни одного из племени

джухейна. Это было похоже на предательство и даже на

дезертирство целого племени -- мысль, которую мы оба

отбросили как совершенно невозможную.

Меня немедленно вызвали в его дом, и он рассказал мне, что

произошло. Турки подошли тремя батальонами пехоты на мулах

и отрядом кавалерии на верблюдах. Командовал ими Галиб-бей,

чрезвычайно хитрый военачальник, действовавший так, как

ранее под началом командующего корпусом. Экспедицию

приватно сопровождал Фахру-паша, а его проводником и

офицером связи с арабами был Дахиль-Алла эль-Кади,

наследственный судья племени джухейна, соперник шерифа

Мухаммеда Али эль-Бейдави и второй после него человек в

племени.

Сначала они форсировали Вади Янбо, выйдя к рощам Бруки, а

затем нависли над арабскими коммуникациями, связывавшими с

Янбо. Они могли свободно вести огонь по Нахль Мубараку из

своих семи орудий. Фейсал не растерялся и бросил

солдат-джухейнцев на левый фланг, чтобы занять большую

долину. Центр и правый фланг были в Нахль Мубараке, а

египетской артиллерии он приказал занять огневые позиции на

Джебель-Агиде, чтобы отрезать его от турок. Затем открыл

огонь по Бруке из двух тяжелых орудий, стрелявших

пятнадцатифунтовыми снарядами.

Огонь из этих орудий вел сирийский офицер Расим, бывший

командиром батареи в турецкой армии, и делал это

великолепно. Старые, но еще пригодные для стрельбы пушки

были получены в дар от Египта, но там, видно, решили, что

для диких арабов сойдут и такие -- как, впрочем, и

шестьдесят тысяч выбракованных винтовок, реликвий

галлиполийской кампании. У Расима не было ни орудийных

панорам, ни дальномеров, ни таблиц, ни современного пороха.

Расстояние до противника достигало шести тысяч ярдов, а

покрытые зеленой плесенью взрыватели шрапнельных зарядов

помнили еще англо-бурскую войну, и снаряды либо вообще не

разрывались, либо разрывы происходили на недолетах. Однако

у Расима не было возможности отослать обратно негодные

боеприпасы, и он палил без передышки, как безумный, громко

смеясь над таким способом ведения войны. Глядя на своего

командира, солдаты-бедуины приободрились. "Хвала Аллаху,

вот настоящие пушки, -- говорили они, -- смотри, как

грохочут!" Расим же орал, что турки гибнут сотнями от

каждого снаряда, и арабы очертя голову рвались вперед.

Дело шло неплохо, и Фейсал уже почти поверил в решительный

успех, когда внезапно занимавший долину левый фланг его

армии дрогнул, остановился, а потом в беспорядке откатился.

Фейсал поскакал из центра к Расиму с криком, что джухейнцы

отступают и надо спасать пушки. Расим запряг в них

орудийные расчеты и погнал к Вади Агиде, где держали совет

перепуганные египтяне. За ним устремились агейлы и атбанцы,

и солдаты Мухаммеда ибн Шефии -- харбы и биаши.

Деморализованная армия, в арьергарде которой оказался

Фейсал со своими приближенными, потащилась в сторону Янбо,

оставив воинов племени джухейна туркам.

Когда я слушал рассказ об этом печальном конце, вместе с

Фесайлом проклиная предательство братьев Бейдави, за

дверьми послышалась какая-то возня, и, прорвавшись через

заслон невольников, в комнату влетел Абдель Керим. Он

бросился к возвышению, на котором сидели мы с Фейсалом,

поцеловал конец шнура его чалмы и опустился на циновку

рядом с нами. "Ну как?" -- сверля его взглядом, спросил

Фейсал. Абдель Керим заговорил о тревоге, охватившей его

при виде отхода Фейсала, о том, как они с братом и со

своими доблестными воинами всю ночь одни, без артиллерии

дрались с турками, пока не убедились в том, что удержать

пальмовые рощи невозможно, и также двинулись вспять, к Вади

Агиде. Как раз в эти минуты его брат и половина оставшихся

мужчин племени проходили через городские ворота. Остальные

задержались на Вади Янбо для водопоя.

"Но почему вы ушли с поля боя и вернулись в лагерь?" --

спросил Фейсал. "Только для того, чтобы приготовить себе

по чашке кофе", -- отвечал Абдель Керим. "Мы вступили в

бой с рассветом и к наступлению сумерек очень устали, да и

жажда нас мучила!" Мы с Фейсалом зашлись от хохота. А

потом решили посмотреть, что можно сделать для спасения

города.

Первый шаг был прост: мы отослали всех джухейнцев обратно к

Вади Янбо с приказанием сосредоточиться в Хейфе для

непрерывного давления на турецкую линию связи. Они должны

были также разместить группы снайперов в агидских холмах.

Эти диверсионные меры должны были отвлечь как можно больше

турок, чтобы те не могли двинуть против Янбо силы, численно

превосходящие его защитников, у которых к тому же

оказывалось позиционное преимущество. Город на плоской

вершине кораллового рифа возвышался футов на двадцать над

уровнем моря и был с двух сторон окружен водой, а подходы к

нему с двух других представляли собою плоскую песчаную

равнину, простиравшуюся на многие мили и лишенную всякой

растительности, местами непроходимую из-за рыхлости песка.

К тому же здесь не было никаких источников пресной воды.

При свете дня под прикрытием артиллерийского и пулеметного

огня город здесь был бы совершенно неприступен.

С минуты на минуту ожидалось прибытие артиллерии: Бойл, как

обычно делавший больше, чем обещал, меньше чем за двадцать

четыре часа сосредоточил на рейде Янбо пять кораблей. Он

поставил мелководный монитор "М-31" в дальнем конце

юго-восточной бухты, откуда его шестидюймовые орудия могли

контролировать возможное направление наступления турок. Его

капитану Крокеру не терпелось пустить в ход эти звонко

стрелявшие пушки. Более крупные корабли встали на якорь для

ведения огня дальнобойными орудиями через город, а в случае

необходимости и для защиты другого фланга огнем из северной

бухты. Прожекторы "Даффрина" и "М-31" обшарили песчаную

равнину на подступах к городу.

Арабы в восхищении пересчитывали вставшие на рейде корабли

и готовились внести свой вклад в достойный прием ночных

гостей. Можно было надеяться, что паники больше не будет,

но чтобы придать им полную уверенность в себе, нужно было

отвести им для защиты какие-нибудь укрепления. Рыть окопы

не было смысла, отчасти из-за твердости кораллового грунта,

а также потому, что опыта в этом у них не было, да и

пользоваться ими они не были приучены. Поэтому мы

продублировали городскую стену из крошившихся от соли

камней, построив рядом новую, засыпали промежуток между

ними землей, сделав таким образом эти бастионы

шестнадцатого века неуязвимыми по крайней мере для

винтовок, а, вероятно, и для турецких горных орудий.

Бастионы мы окружили колючей проволокой, разместив ее

гирлянды между стоявшими с наружной стороны стены

резервуарами для сбора дождевой воды. В точках с наилучшими

углами обстрела отрыли пулеметные окопы и посадили в них

кадровых пулеметчиков Фейсала. В этой схеме нашлось место

всем, включая и египтян, не скрывавших своего

удовлетворения. Главным инженером и консультантом при этом

был Гарланд.

После захода солнца город почти ощутимо дрожал от

возбуждения. Весь день над ним разносились крики,

переругивались рабочие, строившие укрепления, кое-кто

постреливал в воздух. В ту ночь спать почти никто не

ложился. Около одиннадцати часов прозвучал сигнал тревоги.

Сторожевые отряды наткнулись на противника всего в трех

милях от города. Гарланд с рупором в руках прошел по

многочисленным городским улицам, поднимая солдат гарнизона.

Они выскакивали из домов и в мертвой тишине разбегались по

своим местам, без единого слова или случайного выстрела.

Матросы, дежурившие на минарете, передали сигнал тревоги на

корабли, разом вспыхнули все прожекторы, и их лучи,

причудливо перекрещиваясь, стали медленно обшаривать

пучками света равнину, по которой должны были двигаться

наступавшие отряды. Однако никаких признаков атаки не

наблюдалось, и у нас не было причин открывать огонь.

Впоследствии Дахиль-Алла рассказывал мне, что посоветовал

туркам атаковать Янбо в темноте, чтобы одним ударом

уничтожить армию Фейсала раз и навсегда, но на этот раз, в

полной тишине, в ярком свете прожекторов, лившемся с

освещенных кораблей, перекрывших всю гавань, высветившем

брустверы, которые предстояло преодолеть, отвага изменила

туркам. Они повернули обратно, и я думаю, что именно в эту

ночь они проиграли войну. Сам я в это время был на борту

"Сувы" и наконец-то крепко спал. Я был благодарен

Дахиль-Алле за осторожность, к которой он призывал турок, и

хотя мы, может быть, лишились возможности одержать громкую

победу, был бы готов отдать много больше за эти восемь

часов безмятежного отдыха.

Blog

Ocr: Rock Mover посвящается с. А