Александр Покровский. 72 метра

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Во исполнение Федеральных законов от 12. 02. 1998 №28-фз о гражданской обороне\, 203.53kb.
• Тигр 2011 10-11 класс, 209.45kb.
• Александр Юльевич Чепуренко декан факультета социологии ниу вшэ оргкомитет: И. Ф. Девятко,, 361.29kb.
• Согласовано комитет дрэг-рейсинга раф, 335.61kb.
• Покровский Александр Александрович, 35.1kb.
• Решение по жалобе "динамо" объявят позднее, Александр Бобров 6 Экспертно-судейская, 155.59kb.
• Беркон Наталья Александровна референт комитета, Игнатцева Юлия Викторовна советник, 38.02kb.
• Покровский Геннадий Евгеньевич Долгосрочная финансовая политика: Учеб методический, 1034.89kb.
• Айсанов Заурбек Рамазанович, Чучалин Александр Григорьевич, 11. 30-13. 30, Корпус, 22.66kb.
• Матрешки На стуле лежат два сарафана и две косынки. Кто быстрее наденет сарафан и повяжет, 365.49kb.

машины перевалить, а с нее льется, льется и на плечи тебе, и в открытый

от усилия рот.

И никто не заболевал простудными заболеваниями, никого не скашивал

австралийский антиген, даже отрыжкой никто не страдал.

Все! Решительно все.

Все решительно были красивы, полны и сильны, как крокодилы. Таким дай

что-нибудь в руки, и потом не вырвешь. Таких пошли куда-нибудь, и потом

концов не найдешь. Таких выпусти в поле, и они тебе все поле проскачут -

накосят-выкосят-выгребут-вывезут - или картошку соберут у себя и в

соседнем государстве.

Вот вызывают лейтенанта и говорят ему: "Поедете немедленно замените

старшего на картошке в Белоруссии, а то от него, чухонца недорытого,

месяц ни слуху ни духу".

И он едет.

В Белоруссию.

И там находит какое-то Богом забытое место - не то склад не то

планетарий, - напичканное в три яруса койками. А за столом там сидит

недоразвитый замполит картофельного батальона и из лапши - знаете, была

такая лапша в виде букв - пытается выложить слово "солитер". Лейтенант

входит, говорит, кто он и все такое, а замполит поднимает на него свои

синие-синие очи, во взоре которых ничего нет, кроме мутной муки

творчества, и спрашивает

- Слушай, как правильно: "солетер" или "селитер"?

И сейчас же находится командир батальона, который, оказывается, нигде

не прятался, просто здесь на койке лежал трупом. И его с койки

сдергивают, и он, обалдевший от столь обильных переживаний - лейтенанта

на замену прислали! - сначала ничегошеньки не может понять, а потом до

него доходит, и он бросается к лейтенанту, как Бойль к Мариотту, как Гей

к Люссаку и как Левей к Гуку, и трясет его за грудки, и сжимает

страстно, и кричит; "Повтори, что ты точно меня меняешь", - а потом он

сходит с ума, бегает кругами по кубрику, орет и пинает кровати, а на

вопрос: "Где все люди?!" - отвечает, радостно поперхнувшись: "Хрен их

знает, коров где-то (эх!) е-е-ебут!"

И лейтенант немедленно садится в командирский "уазик" и долго-долго

едет по безлюдной степи, воспетой когда-то Чеховым, в сопровождении

мичмана, не воспетого пока никем, который говорит только о бабах,

советует лейтенанту, как их выбирать, и сочится слюнями, приговаривая:

"Порево-жорево-здорево" - и потирает свои маленькие потные ручки.

И первый же матрос, которого удается обнаружить, смертельно пьян и

приклеен между чудбвищными титьками у пожилой доярки - она так с ним

везде и ходит, его никак не оторвать; а доярка при отбирании поднимает

такой ужасный вой, так по-бабьи и зашлась, воет, как по покойному, а

потом она спускает на лейтенанта всех своих корок "Фас! Возьмите его,

ирода окаянного!". И коровы долго гоняют его по навозу, все пытаются

забодать вместе с мичманом, слюнявым головотяпом, и машиной.

Но лейтенант не сдается, не из такого сделан, он едет в милицию, и

там ему обещают помочь, дают молодца гаишника, и в первом же кювете они

находят перевернутый самосвал с пьяным водителем из батальона, и

лейтенант мнется, не знает, что ему предпринять, а матрос кричит ему:

"Лейтенант! Да я тебя видел на..." - и дальше он просто не успевает

сказать, потому что гаишник хлопает его по лбу полосатой палкой и уже у

рухнувшего тела проверяет документы, находит водительское удостоверение

и с остервенением его рвет.

Итак, лейтенант собирает всех людей и все машины, за исключением двух

тарантаек, сгоревших вместе с картошкой синим пламенем, и привозит их

назад, за что его обнимает и пожимает ему все его руки начпо тыла

Северного флота, контр-адмирал, приговаривая при этом: "Удружил,

лейтенант, все, значит, живы у тебя? Спасибо, удружил!" А когда

лейтенант заикается насчет того, чтобы те сгоревшие самосвалы списать,

адмирал ему обещает, что немедленно вызовет мичмана, в чьем заведовании

они до Белоруссии находились, и тот этим сейчас же займется.

И приходит мичман. И только адмирал открывает свой рот насчет

списания инвентарного имущества, павшего в борьбе за урожай-70, как с

мичманом тут же случается истерика - натуральная беда, - и он, словно

только что сбрендид ругается при адмирале матом, кричит, тыча скрюченным

пальцем в лейтенанта: "К-хуй ему, к- хуй!" И его уводят под руки,

плачущего, а он все пытается обернуться и еще в него ткнуть.

- Вот видишь? - говорит адмирал и разводит руками. - Ничего у нас с

тобой не получается.

А получается только через год, когда лейтенант находит наконец того,

кому можно вручить сорок литров чистейшего корабельного спирта и списать

те два самосвала.

А потом лейтенант до того поднаторел в списании всякого военного

барахла, до того он во вкус дела вошел, что мог запросто подводную лодку

списать со всем, что у нее внутри напичкано - с людьми и механизмами, -

отвезти все это в сторону и утопить в болоте к едрене Фене, или мог за

два старых дизеля поставить на Северный флот десять вагонов леса, или

чего-нибудь там еще добыть, оторвать, выкрасть, выпросить.

Отчего и сделался ценнейшим кадром. А когда его - по дуге большой

окружности - занесло в Москву, он вместе с корешом - за одной партой

сидели - попал в Большой театр, и до начала представления, обшарив театр

совершенно в поисках свежего пива, они забрели в правительственную ложу,

где, закинув ногу на ногу, стекленеющим взором следили за началом

оркестровки и наполнением партера, а когда партер заполнился до

необходимой величины, его кореш - вместе за партой - вдруг встал и

громко сказал:

- Товарищи! Проездом в нашей родной столице большой друг Советского

Союза господин Замирюха! Поприветствуем его, товарищи, поприветствуем, -

и зааплодировал.

И весь зал тоже встал и зааплодировал.

Через минуту их уже вели в комендатуру, а потом первым же рейсом

отправили в Мурманск с подробным описанием событий.

И командующий Северным флотом, получив то послание, заметил

командующему флотилией:

- У вас что, этого лейтенанта нечем занять?!

И тогда его прикомандировали еще на один экипаж, на который

давным-давно повесили лишний винт - ну, то есть на этом экипаже и с

кораблем, и без него всегда лишний винт числился, - так вот,

прикомандировали этого орла, и он списал им все винты вообще - два

настоящих и один тот, что повесили, - то есть лодка была, а винтов у нее

уже не было.

И тогда на том корабле возник праздник, и командир корабля капитан

первого ранга Титьков по кличке Чума, который был таким интеллигентом -

просто жуть: матом не ругался и был вообще весь никакой, который даже

экипаж самостоятельно не мог по домам распустить - все звонил комдиву и

спрашивал разрешения, а если кого из офицеров хотел обозвать, то говорил

в сердцах: "Негодяй! У меня нет слов, негодяй!", - так вот, этот

командир, на которого обожали вешать всех собак, после списания всех

винтов впал в натуральное счастье, носился по пирсу как оглашенный,

ненормальный философ, как какой-нибудь Гракх Бабеф, и, наверное, первый

раз в жизни ругался по-нехорошему и, показывая рукой на свое причинное

место, предлагал кому-то, неизвестно кому, где-то там наверху, - его

попробовать.

И все его понимали, потому что сами только этим все и жили.

В смысле этим самым местом.

Ой, городок!

Ой, городок, городок, и чего ты только не видел, чего тут только не

было, не происходило: я имею в виду жизнь как непрекращающиеся половые

взаимоотношения, и половые взаимоотношения в лучшем смысле этого слова,

под которыми я всегда понимал настоящую жизнь.

Представьте себе все дома у нас в городке в разрезе, и ведь на всех

этажах одновременно и порознь, чаще всего глубокой ночью, реже по утрам,

прошибает пот, скачут, дрожат кровати - идет результативная работа. За

исключением, конечно, адмиральского домика, потому что если его утром

разрезать быстренько, то все адмиралы окажутся на горшках и думать они

будут только о росте нашей боеготовности. (Давно замечено: чем меньше у

человека семенной жидкости, тем больше он думает о росте боеготовности.

И чем больше у человека семенной жидкости, тем меньше он думает о всякой

ерунде.) Зато во всех других домах все мысли были только о самом

необходимом, о самом осязаемом, и трудились люди на ниве половой - я не

знаю - просто не щадили себя, и если бы атмосфера позволяла, то

трудились бы не только в домах, но и вокруг, на чердаках, в подвалах, в

кустах. И казалось, все здесь ощущают, что им мало осталось жить - может

быть, два года, или два месяца, или два дня, а возможно, и два часа, две

минуты, две секунды, и за это время нужно кого-нибудь поймать и

вмочалить.

Просыпается наутро лейтенант и говорит "маме Буденного": "Где я?" -

"У меня", - говорит ему "мама". И он сейчас же приходит в себя и, весь в

ужасе голубом, замечает, что у нее растут усы и на стене висит нога.

"Что это?" - говорит лейтенант блеклым голосом. "Это моя нога, - говорит

ему она. - Ты вчера так безобразничал - обнимал ее, целовал и все на

ней, как на гитаре, играл". - "Иии - я?" - выдыхает несчастный, и ему

объясняют, что "мама" - инвалид и тоже лейтенант, но Великой

Отечественной и это ее нога на стене висит, в смысле протез, и грудь у

нее, которую он вчера со стоном посасывал, полна медалей за оборону

Ханко, где она гранатами кидалась, как снежками, а теперь она строит

подводные корабли, и когда чего не ладится, ей выписывают молодого

лейтенанта, чтобы силы юные вкачать, то есть, я хотел сказать, вдохнуть,

и у лейтенанта от всех этих объяснений пересыхает слюна, и он еще два

дня себя совсем не помнит.

Ой вы, лошади хмельные, да до чего же жизнь была вкусной! До чего ж

она неслась, не оглядываясь, не задумываясь, не разбирая дороги!

А как жрали, извините меня!

Как лопали все подряд! Как чавкали, обмусоливая пальцы, как всасывали

мозговые косточки, как хрумкали, хрустели мелкими ребрышками, трясли

грудями и подбородками, как набивали себе брюхо вареными яйцами по

шестнадцать штук зараз, как поедали мясо, паштет, курицу вареную,

селедку, шпроты, уверяя всех, что здесь все так вкусно и так все

полезно, что все, абсолютно все, усваивается, из-за чего даже по трое

суток и в туалет-то ходить не приходится; и как потом, выпучившись, на

четвертые сутки, вывалив язык и глаза беспокойные, и без того

лупоглазые, неслись в одном упомянутом месте одним огромным и сильным

яйцом.

А адмиралы собирались на "адмиральник", куда приглашались и командиры

с командиршами, и выбирали из молодой кипучей командирской мелюзги

тамаду, например недавно назначеннего командира Сатонова, который в

Северомысске, откуда он и явился к нам, по воскресеньям гонялся за женой

с кортиком или влезал без очереди за пивом, а когда работяги

возмущались, обещал им так в рожу дать, так дать, что они все

одновременно наложат больше лошади, а еще в ресторане укусил за ухо

замполита, как выяснилось, лишь только потому, что промазал, нацелившись

кусать его за совершенно другое место.

И Сатонов встает и говорит "Товарищ командующий и вы, товарищи

офицеры, как тамада я отрежу галстук любому, кто здесь заговорит о

службе".

И все его шумно поддержали, но как только шило корабельное потекло

рекой, как только все эти украшения флотской жизни: куры, утки, семга,

икра и говядина из закромов Родины - сильно перекочевали в желудки

командиров и начальников, первым о службе заговорил, естественно,

командующий.

- Раз-ре-ши-те, - протиснулся к нему тамада Сатонов и, наклонившись,

поискал, нащупал и отрезал ему под самое горло его любимый шелковый

галстук.

Секунд десять происходило созревание, а потом командующий начал

кидаться цыплятами и вопить, что это его самый лучший галстук.

А жена тамады Сатонова бросилась к жене командующего, уговаривая не

обращать внимания на ее придурка.

А начальник тыла - тот тоже срочно подбежал, расшаркался, как клоун,

и предложил командующему новые шифроновые туфли, на что командующий

заорал, что его лишили галстука, а не туфель, потом он в сердцах сдернул

с шеи тот сраный охнарик, что ему Сатонов оставил, и швырнул его в

тарелку начальнику штаба, а Сатонов при этом, совершенно равнодушный к

поднявшейся суете, наливаясь скорым соком, дозревал в углу и с

безучастным видом щелкал ножницами, нацелившись еще у кого-нибудь

чего-нибудь отыметь.

То был чудный объект для наблюдения.

Это я не про галстук, это я про Сатонова Я сам с ним как-то

столкнулся на трапе. Шла приемопередача корабля, и всюду было

полным-полно посторонних. Я лез вверх, а он - вниз. Мы столкнулись, и я

надавил ему на лоснящееся брюхо, потому что, во-ервых, я его совсем не

знал и, во-вторых, у него не было на кармане бирки, где было бы

написано: "Я - командир", - а все мы были в синем белье без погон, и у

меня бирка была, и я абсолютно справедливо решил, что это лезет

охамевший интендант.

- Ну ты, - сказал я ему, - вор в законе! - на что он горлом зашелся,

захрипел, а потом кто-то рядом заметил: "Это командир принимающего

экипажа", - и я задом слез, его пропустил, извинился и зачем-то руки

отряхнул.

А какое было небо голубое!

А какая вода и скалы!

И солнце расшибалось о воду, превращаясь в солнечных

зайчиков-кошечек-рыбок-птичек, заставляя жмуриться, гримасничать, а

воздух сам, казалось, наполнял легкие, холодил внутри, и отчего-то

думалось, что все вокруг твое личное и можно все это неторопливо

употребить.

А сколько было ковров, гарнитуров, холодильников, чешского стекла,

сапог, колготок, лифчиков и прочего дерьма.

Но еще больше того дерьма не доезжало до нас вовсе, а поворачивапо на

юг, на Кавказ. И все благодаря начальнику военторга полковнику Маргуле

по кличке Маргарин. Это он был связан своей пуповиной с Москвой,

Кавказом, опять с Москвой, Академией Генштаба и Мурманском.

А ты стоишь перед его дверью, бывало, и она открывается: "Слушаю

вас", - и ты не знаешь, что сказать: то ли о том, что в банке меда на

самом дне нашел сливовую косточку, то ли хочется у него колготок для

жены попросить.

Ему как-то позвонили из Москвы и сказали: "Ты что ж это, сморчок

недодавленный, змий гремучий, совсем, что ли, намека не понимаешь? Если

тебе "Жигулей" в прошлом месяце не прислали, значит, что-то не так.

Позвонить надо, справиться. Ты что ж это, титька кастюлькина, думаешь:

если тебя никто не трогает, значит, все тебя любят, что ли? А-а-а?

Просто место берегут, дурашка противная, место неиспоганенное, чтоб туда

можно было человека посадить, который давно созрел. Ты чего это рапорт

на пенсию не подаешь? А-а-а? Ждешь чего-нибудь? Или ты там вечно

собрался малину жрать? Вот мы пришлем тебе комиссию!" - и повесились.

А он так и остался с трубкой у уха.

А он абсолютно все здесь наладил. Сделал все, как для себя. В

Мурманск спирт - а ему оттуда палтус холодного копчения. И засосало у

него при мысли о палтусе, и ощутил он его вкус и тут же умер.

Вся база стояла с непокрытыми головами и неделю собирала по рублю, и

все его жены, дети, любовники жен, любовницы и их законные мужья - все

решительно оплакивали его кончину и невыносимо, непотребно рыдали.

Оборвалась пуповина, связывающая нас с Москвой, Кавказом и еще раз с

Москвой.

С невообразимым треском.

Правда, ненадолго.

Скоро ниточки все починились, и все закипело по-прежнему.

И если главкому требовалось какой-нибудь боевой корабль в Индийский

океан за кораллами послать, чтоб потом те кораллы аккуратненько в ящички

уложить и доставить в Москву и чтоб потом, как пронюхаешь о переменах в

верхах, сразу же у двери, за которыми ожидаются перемены, с тем кораллом

стоять, и только она приоткрылась - сразу же туда втиснулся: "Вот вам

наши кораллы", - так, знаете ли, лучше нашей базы никого бы не нашлось.

А все потому, что понимали все, что жизнь и все в этой жизни

появляется из малого и, может быть, даже из такой мелочи, как кораллы,

семенная жидкость и половые отношения.

А вы думаете, что муж, ждущий назначения и перевода, не знал, что за

наставления дает его жене начальник отдела кадров? Знал и уходил в

наряд, а когда приходил ненароком, то всегда давал возможность "дяде

Толе" уйти невредимым.

А "дядя Толя", очаровательный, изумительный, неисправимый охламон,

все считал, что восхищаются его мужским достоинством, хотя все же,

по-моему, некоторые объективные размышления на этот счет его посещали и,

оставшись один, он даже доставал свое "достоинство" и несколько раз его

с сомнением пристально разглядывал, но масленые глаза плутовки, все эти

ее отправления совершали над ним волшебство, и стоило только чаровнице

дотронуться пальчиком до его трико с помпоном в середине, как в них

развивался пожар и он немедленно хотел перевести ее мужа в Москву, в

войска центрального подчинения, потом, правда, это желание несколько

ослабевало, но стоило только паршивице еще раз качнуть утеночка в

колыбели, как оно сейчас же укреплялось, постыдное. И они так пыхтели, и

кровать колотилась в стену, как паровоз Черепановых, а за стенкой сидел

я и пытался на бумаге отразить все их невероятное старание.

А как пили? Пили-то как, Господи! Сколько было спирта! Какая была

благодать! Пили - и отбивали чечеточку. Пили - и говорили о службе. Пили

- и решали государственные вопросы. А потом привязывали какого-нибудь

начальника штаба 33-й дивизии и выгружали его из лодки по вертикальному

трапу ногами вверх - "Переверните! Переверните!" - и переворачивали, и

говорили, что у него инфаркт.

- Сердце не выдержало! - сокрушались на партийной научно-практической

конференции и качали головами.

А у него не выдерживало не только сердце, но и - что особенно

печально - мочевой пузырь, и все это на тех, кто выпихивал, особенно

когда перевернули.

- Запишите в вахтенный журнал "Капитан первого ранга Протасов в 137-й

раз входит в Палу-губу!"

Ну, конечно! Потрясающе! Натурально, красиво! Вошли да как трахнули

соседнюю лодку по стабилизаторам, а у них - отчетно-выборно-партийное

собрание, и в кают-компании все посыпались, как горох, и лючки на

подволоке отвалились, и сверху на лежащих полетели крысы, которые, как

оказалось, тоже присутствовали на партийно-выборно-отчетном.

Вот от этого рождались дети-идиоты, которых кормили с ложечки

ворованной красной икрой, а они ту икру жрали не преставая и все равно

оставались идиотами, и вместо мозга у них вырастал только ствол

тикающий, то есть я хотел сказать: огромный детородный орган. И все его

родственники, кормя его с ложечки до пятнадцати лет, с ужасом наблюдали

это заметное увеличение его в размерах и заранее хлопотали о поступлении

ребеночка в Высшее военно-морское училище связи, то есть не связи,

конечно (что это со мной?), а туда, откуда потом можно попасть в

долгожданные командиры подводных лодок. И его туда запихивали - с

дядями, с тетями, со звонками в Москву, а он все равно идиот, хоть ты

тресни, не проходит он в училище по баллам - и вот уже икра потекла в

училище рекой, и спирт туда же - и вот он уже становится командиром, и

при перешвартовке его лодка жопой вылезает на остров.

А какие бакланьи яйца были на том острове - можно было ведро набрать,

- и собираешь с опаской, косишься на небо, потому что переполошившиеся

бакланы, которые в таком состоянии обладают коллективным разумом,

взмывают вверх и очень ловко на тебя сверху коллективно серят.

А хорошо в сиротстве разбить целую сковороду бакланьих яиц и

зажарить, и они все равно что куриные: ничем не пахнут. И я думаю, с