Geum.ru

И. Т. Касавин Текст, дискурс, контекст

Вид материалаКнига

Содержание


4. Текст между обществом и индивидом
Подобный материал:
1   ...   10   11   12   13   14   15   16   17   ...   40

4. Текст между обществом и индивидом


Каждая текстовая эпоха характеризуется специфическим социальным типом интеллектуального творческого индивидуума258. П. Бурдье вводит понятие «интеллектуального поля» как специфического культурного контекста творчества. Это поле, пишет он, обретало в ходе исторического процесса образ системы руководимой своими собственными законами (а не воздействием социума). Соответственно изменялся тип легитимации знания. В Средние века, частично в эпоху Возрождения и далее в Новое время (как во Франции при дворе) знание управлялось внешней легитимацией. Интеллектуального поля как такового не существовало до тех пор, пока субъект не освободился как от экономически-политической, так и морально-ценностной власти правящего класса. Сравнение Франции Людовика XIV c эпохой Елизаветы в Британии предоставляет пример такого изменения в сфере литератной деятельности: происходит смещение от поиска лорда-покровителя и потакания вкусам аристократии и церкви к размыванию, пролиферации авторитета, переключению на поиск издательства и антрепренера, ориентации на разношерстную публику, аудиторию салонов и академий. Пролиферация публики не была однозначной: издатели создавали поэтов, как раньше король посвящал в рыцари. Радикальное изменение совпало (к примеру, в Англии) с эпохой индустриальной революции и течением романтизма, характеризуясь пятью фундаментальными характеристиками259.

Во-первых, происходило серьезное изменение в характере отношений между автором и читателями; во-вторых, установилось иное общепринятое отношение к публике как таковой; в-третьих, продукция искусства стала постепенно пониматься как одна из множества специализированных видов продукции, подчиняющаяся в основном тем же условиям,что и продукция вообще; в-четвертых, теория "высшей реальности" искусства как прибежища воображаемой истины получала возрастающее признание; в-пятых, идея независимого творчества, автономного гения приобретала статус закона. В этот период сформировалось известное равновесие между социумом и субъектом, отразившееся в структуре творческого процесса. Для его характеристики Бурдье вводит понятие «креативного проекта» как места встречи и иногда конфликта между внутренней необходимостью произведения искусства, которая требует продолжать, улучшать и закончить работу, и социальным давлением, которое руководит ею снаружи. Поль Валери различает в этой связи между «работами, созданными как таковые их публикой», в том смысле, что они оправдывают ожидания и почти обусловлены знанием этих ожиданий, и работы, «которые напротив, стремятся создать свою собственную публику»260. Но даже если автор полностью противопоставляет себя публике, он (как скоро интеллектуальное поле создано) не в состоянии, пусть даже бессознательно, не самоопределяться по отношению к другим творческим проектам. Автор использует другие проекты как культурные знаки, определяющие его собственное интеллектуальное поле, его «культурную семью». И здесь выясняется, что языковые эпохи характеризуют по большей части внешние, рефлексивные и рассчитанные на публику слои текста, в то время как его содержательные источники вытекают именно из такого культурного контекста, исчерпывающий социальный контроль которого не всегда возможен. Напротив, легитимация интеллектуального поля оказывается в значительной мере плодом социальности иного, внутреннего типа.

Этого вопроса касается C. Шейпин261, который дает исторический обзор представлений о связи творческого субъекта с особым типом изоляции. Каждое представление характеризует соответствующую текстовую эпоху, точнее, действующую в ней творческую личность. Так, уже в античности сформировалась основная контроверза «социализированный ученый – отшельник», прошедшая с вариациями всю культурную историю человечества. Согласно Аристотелю, сущность человека в том, чтобы жить с себе подобными. Однако, как выясняется в дальнейшем, это касается лишь человека вообще и не относится к условиям философского творчества. Философ не нуждается во власти и деньгах, мыслительная жизнь полностью независима от внешних благ. В отличие от других людей он лучше всего творит в одиночестве. Он подражает богам и тем заимствует у них часть присущей им свободы.

Цицерон и стоики, подчеркивая природную социальность человека, напротив, критиковали распространенный античный идеал одинокого поиска истины. Христианство (Августин) противопоставило вновь «город человеческий» «граду божьему» и восславило одиночество как образец христианского поведения, направленного на познание бога (Св. Антоний в пустыне). Для св. Иеронима таким образцом выступает уже социальный институт «джентльменов-пустынников»- монастырь, который он рассматривает как «предварительный рай». В позднее Средневековье и Новое время стоические и христианские идеалы продолжали противопоставляться друг другу. Аристотелевская эпиграмма, популярная в то время, рельефно характеризует ситуацию: «человек, живущий в одиночестве, - святой или дикарь, Бог или зверь». Возрождение сформулировало дихотомию «ученый – джентльмен». Место первого в монастыре, колледже, лаборатории, обсерватории, саду; активный гражданин ассоциировался, напротив, с двором, рынком, театром, игорным домом, таверной. Забавно, что Ф. Бэкон, создавший идею социализованного ученого и внесший самый главный вклад именно в пропаганду и популяризацию научного стиля мышления, в то же время критиковал «идолов рынка и театра». Критика индивидуализма и затворничества ученых получила широкое распространение на рубеже XVII-XVIII вв.

Так, Дж. Свифт в «Путешествии в Лапуту» выводит дошедших до маразма мыслителей, погруженных в себя с такой силой, что их сопровождает во время прогулок по городу слуга, стукающий время от времени по голове надутым бычьим пузырем. Солипсизм Дж. Беркли именно потому и не был принят в свое время, что служил теоретическим оправданием самостоятельности и самодостаточности создаваемого ученым интеллектуального поля и не имел никакого отношения к Lebenswelt (Э. Гуссерль). В значительной мере это подтверждается историческим изучением творческих стилей ученых того времени. Даже Р. Бойль, часто служащий примером «общественного ученого», убежден, что ученый – «священник Природы». Данный тип полностью реализовал И. Ньютон, создав полноценный образ ученого затворника. И речь здесь, конечно, не только о различиях в индивидуальных стилях, сколько в важной социально-научной контроверзе того времени. Противоположность Ньютона и Р. Гука обязана не их психологическим различиям, но противоположности натуралистической и математической парадигм, которая в свою очередь отражает сопутствующие разным наукам типы опыта: коллективный и индивидуальный. Аналогия между познанием «книги Природы» и «божественной книги», если учесть необходимую в обоих случаях индивидуальную замкнутую посвященность, срабатывает лишь при условии, что «книга Природы», по утверждению Г. Галилея, написана языком математики.

Вопрос о взаимоотношении типа личности и соответствующей ей текстовой эпохи тесно связан с вопросом о соотношении нормы и патологии в творчестве. Обсуждение данной темы следует начать с анализа одной из глобальных ситуаций, вариацию которой мы наблюдаем и сегодня, - сосуществования аномалий (случайных отклонений, монстров) и индивидов стандартного, нормального, регулярно воспроизводимого типа.

Представим себе далекую эпоху, когда жизнь была сосредоточена в тропическом коридоре, - эпоху «первоначального возникновения видов», если можно так выразиться. Именно в тропиках имеет место наивысшая скорость роста органической природы, обязанная жаркому и влажному климату, а также повышенной солнечной радиации, проходящей наиболее короткий (вертикальный) путь через атмосферу именно в районе тропиков. В этот отстоящий от нас на многие миллионы лет период природа густо замешала свое магическое варево, из которого стали появляться многочисленные мутанты, незначительная часть которых затем стала предшественниками современных видов животных и растений. Тогда же в творческом котле природы были вынуждены сосуществовать самые дикие, самые невероятные монстры, своей «фантомообразностью» напоминающие вторую стадию эволюционной концепции Эмпедокла262. Те же, кто обладал приспособляемостью и не был жестко связан с данной экологической нишей, смогли оставить это неприятное соседство и расселиться по территориям с более умеренным климатом, где борьба за существование не имела такой остроты. В современном человеческом мире, где благодаря успехам медицины и социального общества люди с врожденными физическими и психическими дефектами сосуществуют с людьми, определяемыми понятием обычной нормы, последние практически лишены возможности мигрировать и оставить это нежелательное соседство. Патология постепенно становится нормой, психические и физические отклонения рассматриваются просто как естественные формы своеобразия человека. Понятие человека и человечности вообще расширяется под лозунгами гуманизма и плюрализма. Это идет параллельно с признанием и культивированием «искусственных», социальных форм такого своеобразия - использованию наркотиков, противоправным религиозным сектам, распространению разных форм терроризма и насилия, легализации сексуальных меньшинств и т.п. Философское знамение нашего века в этом смысле - попытки писать «истории бесчестья» (Х.Л. Борхес) или «истории безумия» (М. Фуко). Данная трагическая ситуация уже на уровне теории познания приводит к идее внутренней связи творчества и аномалии.

Так, американский социолог Г. Бекер263 анализирует связь гениальности и девиантного поведения. История этого вопроса, если ограничиваться письменными источниками, уходит, по крайней мере, в глубины античности. Именно тогда и позднее, в Средние века получает широкое распространение идея ангела или демона как духа, вселяющегося в человека при рождении. Культ этого духа как посредника между человеком и Богом сохранился в образе праздника дня рождения, дня ангела. Поэт, мудрец, провидец понимался в рамках этой традиции исключительно как голос Бога, а тексты уподоблялись пророчествам (ср. стихотворение Пушкина «Пророк»). Этому естественным образом сопутствовало отсутствие идеи индивидуального творчества. Платон писал в этой связи об «энтузиазме», священном безумии, одержимости, как характеристики творчества, противопоставляемого, с одной стороны, закономерности социальной жизни, но с другой - являющимся ничем иным, как продолжением путешествия человеческой души в «умном месте».

Бекер приводит забавную статистику, касающуюся первой половины ХХ в. Оказывается, две трети всех авторов (большей частью имеющих медицинский диплом), писавших о гении, определенно считали гениев психически ненормальными. История вопроса развивалась в поле противостояния мистических и рационалистических теорий гения, провозглашавших либо его необъяснимость, либо сводивших его к определенному набору интеллектуальных способностей или методу (к примеру, А. Шопенгауэр VS В. Дильтей). Вторая половина XIX в. характеризуется сменой культурных аксиом (под влиянием эволюционной теории и «разночинского движения»): романтическую концепцию гения (Т. Карлейль, братья Шлегели) сменяет рационалистическая, получившая возможность опереться на науку: оценка гения как баланса безумия и разума (Гете) смещается к преобладанию безумия в гении (Ж. Верн). Популярность завоевывает идея «среднего человека» как нормы и идеала (детерминистски и эволюционно нагруженная статистика А. Кетлe264, дающая классификацию различных типов совершенства человека (расового, национального, городского, сельского и т.п.) и провозглашающая «закон случайных причин», учитывающий отклонения от указанных типов («социальная физика» и «моральная статика»).

Ф. Гальтон («Еретический гений», 1869), принимая в целом эту позицию, описывал гения как «отклонение от среднего уровня», согласно его закону «частоты ошибки». Это входило в противоречие с евгеникой Гальтона и стремлением к созданию новой высокоинтеллектуальной расы. В этом контексте интеллектуальная исключительность гения переходила в его моральную неустойчивость и антисоциальность. В дальнейшем гений рассматривается даже как нежелательное отклонение, «ошибка природы», ведущая к негативным последствиям. Приведу лишь одну цитату начала века из работы врача Х. Модсли: «Великий человек не создает сам себя, как скоро он нуждается в использовании безмолвно накопленного капитала поколений фамильного древа; естественный результат после него, поэтому, серость и дегенерация»265. Часто приводимый пример - семья Гете, не давшая после смерти своего гениального представителя сколько-нибудь выдающихся личностей. Изучение психики масс в эпоху революций XIX в. приводит некоторых исследователей к представлению о гении как выражению коллективной психопатологии.

Так, по мнению Р. Вирхова, «всякая настоящая культурная революция сопровождается эпидемией»266, а психическая эпидемия - закономерное следствие вовлечения больших масс народа в социальные катаклизмы. От этого один шаг до признания криминальности гения, уничтожающего вековые порядки и проливающего реки крови (Г. Родс: «Гений - величайший враг общества, и поэтому общество сначала уничтожает гения и... принимает его преступные теории задним числом»). Остается лишь благодарить Бога, что гении не столь часты. Дж. Нисбет ставит точку в этом обличении гения: «Если бы человеческая раса состояла триста лет тому назад из Шекспиров, Мильтонов и Кромвелей, она бы давно уже исчезла с лица Земли»267. В дальнейшем развитие гуманитарных наук вносит свои коррективы, хотя притушить теоретическую остроту поставленных вопросов едва ли удается. Они по существу сводятся к следующему. Если гений - безумец, то созданный им текст, даже положенный в основу текстовой эпохи, в принципе непостижим и иррационален, из него нельзя выводить логические следствия, но его можно лишь бесконечно истолковывать, эксплуатируя не столько разум, сколько воображение. И наоборот, если в гении доминирует разум, то можно не только развивать заложенные в его тексте идеи, строить научные школы и систему образования в качестве институционализации текстовой эпохи, но можно, опираясь на текст, проникнуть в секреты его творческой лаборатории и реконструировать его метод.

Есть основания связывать текстовые эпохи и с таким циклическим фактором как эпохи великих путешествий и соответствующие им интеллектуальные революции. Так, Р. Хортон, пишет: «В Греции 6-3 вв. до н.э., в средневековом арабском мире, и наконец, в Европе 15-17 вв. - всех решающих центрах развития "open predicament"... путешествия были настолько важными аспектами социальной жизни, что окрашивали мировоззрение каждого человека»268. Мудрецы Древней Греции (Фалес, Анаксимандр, Демокрит, Геродот, Ксенофан) сами были, видимо, не чужды путешествий: в их текстах налицо связь между «опытом из первых рук» и открытой исследовательской установкой (Ксенофан об антропоморфных богах). В Новое время популярными персонажами становятся «благородный дикарь» (К. Май, Дж. Верн), «индийский брамин» (Р. Киплинг), «китайский император» (Кун). Парадоксально, что глобальные путешествия часто инспирировались традицией (дельфийский оракул - аргонавты, папа - крестовые походы, инквизиция - завоевание Америки). Метафора Дж. Гланвиля, вариации которой вошли в обыденное сознание последних двух столетий («Америка секретов и неведомая Перу природы»269, отразила изменение отношения к путешествиям по сравнению со Средневековьем.

Формирование общих стандартов литературного национального языка стало фундаментом современной текстовой эпохи, вобравшей в себя разные исторически сложившиеся способы работы с текстом и сами тексты предшествующих эпох, называемые «классическими» и служащие сегодня литературными ресурсами. Движение классических текстов через текстовые эпохи является, по существу, культурной миграцией. Библия, трактаты Аристотеля, Маxабxарата, тексты Лао-Цзы, труды Архимеда, легенда о Тристане и Изольде, «Дон Кихот» Сервантеса, «Гамлет» Шекспира, «Математические начала натуральной философии» Ньютона, «Путешествия Гулливера» Свифта, «Приключения Робинзона Крузо» Дефо, «Фауст» Гете, «Происхождение человека» Дарвина, «Война и мир» Толстого, «Истолкование сновидений» Фрейда - все это примеры текстов, сформировавших в ходе своего движения во времени как национальные языки, так и национальную текстовую культуру. Мы проанализируем только одно свойство такой культуры, связанное с разграничением «первичных» и «вторичных» текстов.