Е. Ю. Прокофьева редакционная коллегия

Вид материала

Документы

Содержание Библиографический список Губернаторы в системе государственного управления Библиографический список и примечания Коллективные формы землепользования Степень обобществления отдельных элементов коллективных хозяйств. Распределение земли в колхозах по Самарской губернии (1925) Соотношение трудоспособного и нетрудоспособного населения в колхозах Самарской губернии (1925)

Подобный материал:

• Е. Ю. Прокофьева редакционная коллегия, 868.19kb.
• Е. Ю. Прокофьева редакционная коллегия, 7181.6kb.
• Редакционная коллегия: Т. Б. Мильруд (гл ред.), С. Д. Дробышевская (составитель) Скажи, 613.91kb.
• С. С. Алексанин Редакционная коллегия, 495.39kb.
• Редакционная коллегия серии сборников документов Великая Отечественная война 1941 -1945, 9829.4kb.
• M 5(1), 9663.74kb.
• Вселенная Учитель, 3306.02kb.
• Редакционная коллегия серии сборников документов великая отечественная война 1941-1945, 7950.74kb.
• Н. Н. Карнаухов Редакционная коллегия, 2238.49kb.
• Северный кавказ: профилактика конфликтов редакционная коллегия, 2870.45kb.

Библиографический список

1. Васильчиков, А.И. О самоуправлении. Сравнительный обзор русских и иностранных земских и общественных учреждений : в 2 т. / А.И. Васильчиков. – СПб., 1872. – Т. 1.
   
2. Васильчиков, А.И. О самоуправлении. Сравнительный обзор русских и иностранных земских и общественных учреждений : в 2 т. / А.И. Васильчиков. – СПб., 1872. – Т. 2.
   
3. Цит. по: М.М. Стасюлевич и его современники в их переписке. – СПб., 1913. – Т. 5. – C. 222, 224, 228,
   
4. Головачев, А.А. Десять лет реформ. 1861–1871 / А.А. Головачев. – СПб., 1872.
   
5. Скалон, В.Ю. Земские вопросы. Очерки и обозрения / В.Ю. Скалон. – М., 1882. – С. 12.;
   
6. Градовский, А.Д. Собр. соч. / А.Д. Градовский. – Т. 8. – С. 417.
   
7. Нотович, О.К. Основы реформ местного и центрального управления / О.К. Нотович. – СПб., 1882. – С. 58; Скалон, В.Ю. Указ. соч. – С. 39.
   
8. Градовский, А.Д. Начала русского государственного права. Ч. 3. Органы местного управления. Здесь и далее цит. по: Градовский, А. Д. Собр. соч. – 1904. – Т. 9.
   
9. Ивановский, В.В. Опыт исследования деятельности органов земского управления в России / В.В. Ивановский. – Казань, 1882.
   
10. Безобразов, В.П. Земские учреждения и самоуправление.
    
11. Градовский, А.Д. Переустройство нашего местного управления / А.Д. Градовский // Голос. – 1881. – № 18, 21, 25, 29. Цит. по: Градовский, А.Д. Собр. соч. – СПб., 1903. – Т. 8. – С. 540.
    
12. Градовский А. Д. Всесословная мелкая единица / А.Д. Градовский // Голос. – 1882. – № 15. Цит. по: Градовский, А.Д. Собр. соч. – Т. 8. – С. 570–576.
    
13. Захарова, Л.Г. Земская контрреформа / Л.Г. Захарова. – 1890. – С. 157.
    
14. Свешников, М.И. Основы и пределы самоуправления / М.И. Свешников. – СПб., 1892. – Ч. 2. – С. 201.
    
15. Полное собрание законов. Собрание третье. – Т. 10. – № 6922.
    
16. Свешников, М.И. Указ. соч. – Ч. 1. – С. 109, 202.
    
17. Коркунов, Н.М. Русское государственное право / Н.М. Коркунов. – СПб., 1893. – Т. 2. – С. 281.
    

УДК 351/354: 94 (47)


ГУБЕРНАТОРЫ В СИСТЕМЕ ГОСУДАРСТВЕННОГО УПРАВЛЕНИЯ

НАЧАЛА ХХ ВЕКА


В.М. Марасанова


На материалах Верхнего Поволжья (Владимирская, Костромская, Тверская, Ярославская губернии) рассматриваются место и роль губернаторов в системе государственного управления Российской империи в начале ХХ столетия; даётся общая характеристика губернаторского корпуса региона; анализируются изменения в деятельности губернаторов и губернского аппарата управления, произошедшие под влиянием первой российской революции 1905–1907 годов. В статье сделан вывод о том, что при отсутствии в стране демократических традиций и развитой правовой культуры на местном уровне многое продолжало зависеть не от соблюдения законов, а от прихоти чиновничества, в особенности губернаторов.


Начало ХХ столетия вошло в историю России как эпоха войн, реформ и революций. Сложность переживаемого страной периода потребовала особой четкости в деятельности государственных органов разных уровней, которые должны были оперативно реагировать на быстро меняющуюся обстановку и приспосабливаться к новым условиям деятельности. В последнее десятилетие появились многочисленные исследования о губернаторах дореволюционного периода по всей России и её отдельным регионам [1]. Историки убедительно доказали, что важной являлась не только государственная должность сама по себе, но и человек, ее занимающий, его личность, стиль управления, деловые способности, семейные связи, неформальные отношения и знакомства.

В рассматриваемый период сложилась четкая организация территориального деления в основных сферах государственного управления: административной, военной, церковной, судебной, транспортной и учебной. Из вариантов деления территории страны самым дробным являлось административно-территориальное, и ни один из других видов деления не нарушал границ губерний и областей. В составе Российской империи в тот период насчитывалось 88 административных единиц, в том числе 6 генерал-губернаторств, 64 губернии, 10 областей, 7 градоначальств [2].

Структура губернского аппарата управления практически не изменилась по сравнению с пореформенным периодом, когда окончательно определился стандартный набор губернских учреждений. Все эти учреждения продолжали действовать до 1917 года и подчинялись губернаторам, на которых лежали весьма сложные и ответственные задачи. С.Д. Урусов в 1907 году писал о том, что полезная роль губернатора, как органа надзора за всеми административными учреждениями, «совершенно заслонена не в меру разросшимся участием губернаторов в активном управлении» [3]. Губернатор председательствовал в слишком большом количестве учреждений, что делало практически неизбежными ошибки в его деятельности и, следовательно, подрывало губернаторский авторитет.

Нарастание революционного кризиса в стране в начале ХХ столетия правительство пыталось предотвратить усилением полицейского аппарата, расширением деятельности Департамента Полиции, губернских жандармских управлений (ГЖУ) и охранных отделений, привлечением к сохранению общественного порядка армии. Закон 3 мая 1903 г. об устройстве полицейской стражи усилил полицейские силы, находившиеся в распоряжении губернаторов. Для укрепления полиции в сельских местностях при становых приставах и полицейских урядниках учреждалась уездная полицейская стража. С 1904 года губернатор стал председателем губернского «особого совещания», в состав которого входили начальник губернского жандармского управления и прокурор окружного суда. Это совещание руководило производством дознания по государственным преступлениям.

Революционные события 1905 года заставили внести некоторые изменения в систему высших государственных органов. Новые законодательные учреждения (Государственная дума и реформированный Государственный Совет) стали, по существу, формирующимся российским парламентом. Намечались изменения и в местном управлении. Однако деятельность нескольких комиссий, рассматривавших планы его реформ, не привела к конкретным результатам. Впервые выступая 16 ноября 1907 г. с правительственной декларацией в III Государственной думе, председатель Совета Министров и министр внутренних дел П.А. Столыпин отметил, что для искоренения «преступных выступлений» в стране «правительству необходимо иметь в своем распоряжении в качестве орудия власти должностных лиц, связанных чувством долга и государственной ответственности» [4, с. 98]. Он заверил, что правительство намерено с помощью Думы проводить реформы, однако время показало, что лишь немногое из намеченного удалось сделать. Так и не состоялась готовящаяся в 1906–1911 гг. реформа местного управления, рассчитанная на слияние местной администрации и земского самоуправления. По замыслу П.А. Столыпина земельная реформа должна вернуть доверие народа правительству, а далее было бы необходимо перестроить органы губернского и уездного управления, расширить полномочия земства и объединить его в единую систему с государственными учреждениями. 11 декабря 1909 г. премьер выступил перед депутатами III Государственной думы, настаивая на необходимости увеличения содержания чинов губернских правлений и канцелярий губернаторов. Он отметил, что именно эти учреждения «докладывают и освещают важнейшие вопросы местной жизни» [4, с. 231], и нельзя увеличивать бесконечно их обязанности, не прибавляя жалованья.

К разработке административных реформ традиционно привлекались чиновники, имевшие опыт работы в аппарате местного управления. Одним из них являлся бывший ярославский вице-губернатор В.Э. Фриш. В 1905 году он был назначен членом совета министра внутренних дел. В 1906 году Фриша командировали за границу для изучения административных и полицейских учреждений Германии, Франции и Австрии. По итогам своей поездки он издал книгу «Административные и полицейские учреждения Франции, Германии и Австрии и работные дома». В.Э. Фриш также составил «Проект учреждения государственной стражи в России». Эти труды и составленные под его редакцией переводы иностранного законодательства использовались для улучшения деятельности российских правоохранительных учреждений. В 1908 году межведомственная комиссия под председательством Фриша разрабатывала проекты штатов губернских и уездных учреждений [5]. Успехи карьеры В.Э. Фриша становятся понятны, если напомнить о том, что его отец в 1906–1907 гг. был председателем реформированного Государственного Совета.

Бюрократия начала ХХ столетия как слой, обслуживающий нужды государственного управления, в основном сохранила старую структуру, сложившуюся в XIX веке. Руководство в государстве принадлежало верхам чиновничества (1–5 классы по «Табели о рангах»). К этой группе в регионах относились губернаторы и вице-губернаторы. Сроки службы губернаторов в начале ХХ века заметно сократились по сравнению с предыдущим периодом. В частности, по верхневолжскому региону (Владимирская, Костромская, Тверская и Ярославская губернии) средний срок пребывания губернатора в должности при Николае II составлял около трех лет. Подобная ситуация наблюдалась в рядах вице-губернаторов, сроки службы которых сократились в начале ХХ века более чем в три раза по сравнению с предшествующим пореформенным периодом. Одновременно в Верхнем Поволжье, как и по всей России, наблюдалось омоложение губернаторского корпуса. Средний возраст губернаторов региона снизился до 40 лет. Три четверти местных губернаторов имели высшее образование, а остальные – среднее.

Заслуживает внимания тот факт, что во всех четырех губерниях Верхнего Поволжья в период первой российской революции 1905–1907 гг. сменились губернаторы. На протяжении первого года революции в верхневолжском регионе только владимирский губернатор И.М. Леонтьев сохранил свой пост. 24 мая 1905 г. тверской губернатор С.Д. Урусов подал прошение об отставке, которое было удовлетворено 10 июня. Он объяснял свой уход несогласием с политикой министерства, усилившего зависимость губернаторов от товарища министра Д.Ф. Трепова. В Твери князя Урусова сменил П.А. Слепцов.

Большие перемены в кадровом корпусе губернаторов произошли осенью 1905 года. 22 октября 1905 г. был переведен на должность курляндского губернатора костромской губернатор Л.М. Князев, и 12 ноября в управление губернией вступил бывший киевский губернатор А.А. Ватаци. После принятия «Манифеста 17 октября» и последовавших за ним погромов ушел в отставку ярославский губернатор А.П. Рогович, и 29 ноября в управление губернией вступил А.А. Римский-Корсаков [6]. О настроении вновь назначаемых осенью 1905 года губернаторов ярко свидетельствовала речь нового московского генерал-губернатора Ф.В. Дубасова, произнесенная 5 декабря. Он отмечал: «При таких обстоятельствах назначение на пост московского генерал-губернатора приобрело совсем иное значение… Я без всяких колебаний принял его, как принимают боевой пост» [7].

6 декабря 1905 г. официальные лица губернии провожали А.П. Роговича из Ярославля. В адресе, преподнесенном А.П. Роговичу, отмечалось, что его решение уйти с поста губернатора 18 октября вызвала «не опала Царская, не собственная вина, чуткой совестью своей сознанная, не злоба и клевета людская, не робость душевная, а стойкость в вере и убеждениях» [8]. А.П. Рогович был уволен с должности губернатора с причислением к МВД и отбыл в Санкт-Петербург. В 1906 году он стал сенатором и получил придворное звание гофмейстера. В том же году Николай II назначил его товарищем обер-прокурора Святейшего Синода. В дальнейшем А.П. Рогович стал членом Совета Министров.

В 1909 году ярославский губернатор А.А. Римский-Корсаков стал сенатором. На его прощальном чествовании вице-губернатор В.П. Кисловский отметил, что губернаторство Римского-Корсакова пришлось на тяжелые дни революционного движения 1905–1907 гг. В ответной речи Римский-Корсаков сказал: «Я приехал в Ярославль в конце 1905 года, в самый разгар революционного, неизвестно почему названного освободительным движения, отражение которого замечалось и на таких слоях, где менее всего можно было этого ожидать: взгляды же мои были совершенно ему противоположны». Покидая губернию, А.А. Римский-Корсаков обратился именно к полицмейстерам и уездным исправникам губернии. Он отметил самоотверженность местной полиции и свое глубокое чувство признательности за быстрое подавление революционного движения. По мнению Римского-Корсакова, бдительность полиции создавала крайне неблагоприятную почву для преступных выступлений, и поэтому было возможно управлять губернией, не вводя положения о чрезвычайной или усиленной охране. Политические взгляды бывшего губернатора ярко проявились, когда 31 марта 1910 г. он стал председателем отделения «Союза русского народа» в Санкт-Петербурге.

Первая российская революция 1905–1907 гг. доказала действительное значение МВД как главного министерства России. В самостоятельное ведомство превратился Департамент полиции, в котором большую роль играл Особый отдел, направлявший борьбу с революционным движением и работавший в постоянном контакте с местными правительственными учреждениями. В годы революции в правительственных кругах неоднократно поднимался вопрос о необходимости реформы местного управления, но деятельность в данном направлении не пошла дальше создания комиссий по разработке реформы. По-разному отреагировали на революцию и проявили себя в ней губернаторы. Случай с тверским губернатором С.Д. Урусовым, оставившим службу из-за несогласия с политикой МВД и активно включившимся в думскую деятельность, несомненно, был исключительным, по российским меркам, явлением. Другую (и весьма распространенную среди губернского начальства) точку зрения представлял ярославский губернатор А.П. Рогович, не сумевший принять царский «Манифест 17 октября» как противоречивший его основным принципам. В годы революции губернаторы были как бы на переднем рубеже между властями и революционной стихией, поэтому им приходилось рисковать собственной жизнью. По-прежнему на губернаторах лежала обязанность подписать по 300–400 бумаг в день, и их рабочий день составлял не менее 10–12 часов.

О стабильности любой политической системы и эффективности работы всех звеньев государственного аппарата свидетельствовала их способность сотрудничать с разными социальными группами, умение разрешать любые конфликты, содействовать социально-экономическому и культурному прогрессу. Однако губернские учреждения, столь успешно справлявшиеся со своими функциями в XIX веке, в условиях нового столетия не могли стабилизировать ситуацию в регионах. Неудача местной реформы означала победу реакционных элементов и в какой-то степени предопределила падение монархии.

Неэффективность работы аппарата управления на местах увеличивала личную ответственность губернаторов за все происходящее в пределах губернии. Не случайно именно их избирали объектом для террористических актов эсеровские группы. Тверской губернатор П.А. Слепцов погиб от взрыва бомбы 25 марта 1906 г., а на ярославского губернатора А.А. Римского-Корсакова в 1907 году было совершено неудачное покушение. В то же время для основной массы губернского чиновничества в начале ХХ века была характерна относительная устойчивость.

В годы первой мировой войны появились новые учреждения и организации, призванные помочь в решении острых проблем военного времени. Однако усилия таких организаций, как ВПК, сплотить общество не дали желаемых результатов. Попытки центральных и местных властей в очередной раз выйти из кризиса путем усиления административных рычагов не давали желаемого результата в невероятно сложных условиях войны, когда в антиправительственное движение включились не отдельные группы, а широкие слои населения.

Государство проводило реформы в рамках традиционной политической культуры. Несмотря на все произошедшие в обществе под влиянием отмены крепостного права перемены, государство по-прежнему доминировало над всеми сферами общественной жизни. Данное положение еще более проявилось в период контрреформ, усиливших административный контроль над общественными и крестьянскими сословными учреждениями. Если хотя бы формально губернатор не подчинял себе суд и контрольные органы, то, к примеру, земства попали под его всеобъемлющий контроль, который не позволял широко реализоваться полностью всему потенциалу общественных учреждений.

Основными средствами, которые применялись для повышения эффективности работы губернских учреждений, были организационные перестройки губернских учреждений, меры по упрощению делопроизводства, а также повышение окладов местных чиновников. Только жалованье высшего губернского начальства было сопоставимо по своим размерам с доходами поместного дворянства, оплата остальных чиновников губернских учреждений была намного ниже, что создавало предпосылки для взяточничества, казнокрадства и злоупотребления служебным положением. Подобные факты дискредитировали правительственные учреждения в глазах населения и усиливали разрыв власти и общества. Причем, естественно, одним только повышением жалованья решить эти проблемы было невозможно.

При отсутствии в стране демократических традиций и правовой культуры на местном уровне многое продолжало зависеть не от соблюдения законов, а от прихоти чиновничества, в особенности губернаторов. Губернаторы обладали практически неограниченной властью по отношению к нижестоящему чиновничеству и населению губернии и в то же время были в значительной степени подконтрольны министерству и верховной власти.


Библиографический список и примечания

1. См.: Белов, А.М. Губернатор в эпоху революций и реформ в России начала ХХ века / А.М. Белов, Т.В. Белова // Предприниматели и рабочие России в условиях трансформации общества и государства в ХХ столетии.– Кострома, 2003. – Ч. I. – С. 36–44; Дубенцов, Б.Б. Социальная эволюция высшей царской бюрократии во второй половине XIX – начале ХХ вв. (Итоги и перспективы изучения) / Б.Б. Дубенцов, С.В. Куликов // Проблемы социально-экономической и политической истории России XIX–ХХ вв. СПб., 1999. – С. 63–86; Лысенко, Л.М. Губернаторы и генерал-губернаторы в системе власти дореволюционной России : дис. … докт. ист. наук / Л.М. Лысенко. – М., 2001; Матханова, Н.П. Генерал-губернаторы Восточной Сибири середины XIX в.: В.Я. Руперт, Н.Н. Муравьев-Амурский, М.С. Корсаков / Н.П. Матханова. – Новосибирск, 1998; Попов, Г.П. Губернаторы русского Севера / Г.П. Попов. – Архангельск, 2001; Фролов, Н.В. Владимирские наместники и губернаторы / Н.В. Фролов, Ю Э.В. Фролова. – Ковров, 1998; Ярославские губернаторы. 1777–1817: Историко-биографические очерки / В.М. Марасанова, Г.П. Федюк. – Ярославль, 1998. И др.
   
2. См.: Министерство внутренних дел: Исторический очерк. – СПб., 1902; Список лиц, служащих по ведомству МВД 1914 г. (исправлен по 1 января). Ч. II: Генерал-губернаторства, губернии, области и градоначальства. – СПб., 1914. – С. 3; Страховский, И.М. Губернское устройство / И.М. Страховский // Журнал Министерства Юстиции. – СПб., 1913. – Октябрь. – № 8. – С. 73. И др.
   
3. Урусов, С.Д., князь. Очерки прошлого. Т. 1: Записки губернатора / С.Д. Урусов. – Кишинев, 1903–1904 ; М., 1907. – С. 231.
   
4. Столыпин, П.А. «Нам нужна Великая Россия!»: полн. собр. речей в Государственной думе и Государственном Совете. 1906–1910 / П.А. Столыпин. – М., 1991.
   
5. См.: Современники: Альбом биографий Н.И. Афанасьева : в 2 т. Б.м., 1909–1910. Т. 1. – С. 311–312; Дворянский адрес-календарь на 1898 г. – СПб., б.г. С. XXXI.
   
6. Ярославские губернские ведомости. – 1905. – Официальная часть. – 15 нояб. – № 92.
   
7. Джунковский, В.Ф. Воспоминания : в 2 т. / В.Ф. Джунковский. – М., 1997. – Т. 1. – С. 106.
   
8. Ярославские губернские ведомости. – 1905. – Неофициальная часть. – 6 дек. – № 98.
   

УДК 33:94(47+57)(470.4)


КОЛЛЕКТИВНЫЕ ФОРМЫ ЗЕМЛЕПОЛЬЗОВАНИЯ

В СРЕДНЕВОЛЖСКОЙ ДЕРЕВНЕ В ПЕРИОД НЭПА


О.Н. Вещева


Статья посвящена изучению коллективных форм землепользования в период нэпа. Автор, используя законодательные акты, архивные источники, материалы сельских советов, исследовал социальный состав, соотношение форм колхозов, степень обобществления отдельных элементов хозяйств, провел сравнительный анализ колхозов и единоличных хозяйств; выявил, что образованию колхозов способствовала приоритетная политика государства, направленная на сохранение экономически малоэффективных хозяйств, а также начавшийся процесс разложения общины.


Советское правительство, допуская сосуществование различных форм землепользования, основную роль в возрождении экономики страны отводило коллективным формам хозяйствования. В планах Наркомзема на 1922 год отмечалось, что «рабоче-крестьянское государство не навязывает земледельцам какой-либо формы землепользования, но считает, что рано или поздно сами земледельцы поймут все выгоды ведения хозяйства в крупных размерах» [1].

Наметившийся с 1923 года экономический подъем сельского хозяйства сопровождался усилением отдельных крестьянских хозяйств. Но проводимая партией идея классового подхода к политике в деревне определяла данный процесс как нежелательный. Принятый 4-й сессией ВЦИК и введенный в действие с 1 декабря 1922 года «Земельный кодекс» запрещал самостоятельное распоряжение землей, закрепив за крестьянином статус не собственника, а землепользователя. Путями выхода из создавшегося положения являлись кажущиеся на первый взгляд совершенно противоположные направления: выдел хозяйств на отрубы и хутора и создание различных форм товарищеского и коллективного хозяйствования.

Организация и рост числа коллективных хозяйств в первые годы нэпа – основной показатель разложения общины. Крестьянство порывало с общиной не только из-за сохранившихся земельных пережитков. К этому процессу подталкивало желание добиться невмешательства общины и новой власти в дела крестьянского двора, сохранить свой менталитет, который был нарушен в советской общине.

На основе анализа документального материала можно выделить следующие основные мотивы перехода индивидуальных крестьянских хозяйств к коллективным формам: во-первых, колхозам выделялись земли лучшего качества; во-вторых, появлялась возможность закрепить за собой постоянные участки земли, а также сократить дальноземелье. В-третьих, используя предоставляемые государством кредиты, льготы и сельскохозяйственные орудия, крестьяне могли экономически усилить свое хозяйство.

Аграрная политика государства проводилась на условиях благоприятствования коллективным хозяйствам. В 1923 году с введением единого сельскохозяйственного налога, льготы по нему коллективным и кооперативным хозяйствам предоставлялись автоматически. Колхозы поддерживались кредитом, безвозвратной ссудой, агропомощью [2]. Поэтому они носили довольно пестрый характер: в них входили как безземельные и малоземельные, так и середняки, и бывшие отрубщики, хуторяне [3].

К сельскохозяйственным коллективам относились коммуны, артели, товарищества по общественной обработке земли (ТОЗы). Члены колхозов должны были вести совместно хозяйство, на принципе обобществления средств и продуктов производства. На практике в колхозах не только не была обобществлена запашка всей земли, но даже часто земли не засевались сообща. В объединенных хозяйствах не существовало (кроме коммун) обобществления продуктов производства, как предусматривал устав, и не производились отчисления от прибыли для дальнейшего развития коллективного хозяйства. Самарский губисполком отмечал, что по существу ни одно коллективное хозяйство не выполняет принятых им уставов [4].

Организация коммун началась с 1918 года и происходила в основном по инициативе представителей Советской власти в деревне. Земледельческие коммуны определялись Советской властью как «маленькие части общенародной промышленности» [5]. Многие коммуны того времени создавались из близких и дальних родственников [6]. Состав коммун был довольно пестрым, поэтому иногда они достигали значительных размеров. В Самарской губернии существовала Новоузенская сельскохозяйственная рабочая коммуна, образованная по инициативе волостного совета депутатов. В нее входило 8474 человека, но лишь 1887 из них были земледельцами [7].

На 1 октября 1924 г. в Самарской губернии насчитывалась 21 коммуна, за год возникло 15, в 1925 – 17 [8]. В Ульяновской губернии в 1923 году насчитывалось 28 коммун, в 1924 – 20, 1925 – 24, 1926 – 27 [9].

В уставах коммун проводились коммунистические идеи. «Всякое вознаграждение, полученное членом коммуны за его труды, примененные вне пределов ее хозяйства, должно было быть передано в общее распоряжение коммуны» [10]. При ликвидации коммуны только предметы личного пользования оставались на руках. Все остальное имущество: земля, постройки, скот, орудия труда, запасы семян, вся домашняя утварь и запасная одежда поступало в распоряжение уездного земельного комитета. Вопрос о его выдаче бывшему коммунару решался уездным земотделом.

Характеризуя социальный состав членов коммун, большинство сообщений с мест отмечало, что членами коммун являются беднейшие крестьяне, многие из которых раньше работали в комбедах. Крестьяне писали, что коммунары «терпят массу лишений. Внешний вид коммунаров самый отчаянный – это какие-то цыгане в лохмотьях, мало, где есть керосин. Живут почти все еще по 2–3 семьи в комнате, и о каких-нибудь удобствах, уюте приходится мечтать» [11]. Обеспеченность коммун продуктивным рабочим скотом на одного домохозяина была самая низкая, в то время как посевная площадь превышала единоличные хозяйства. По Самарской губернии к началу 1927 года на одно единоличное хозяйство приходилась 1,07 единиц рабочего скота и 0,8 молочного, в артелях соответственно эти цифры достигали 2–2,6 ед. и 1,3–1,7 ед., в коммунах – 1 и 0,3 единицы соответственно [12].

В первый год нэпа налоговое обложение для многих коммун оказалось непосильным в связи с тем, что они были приравнены к середняцким крестьянским хозяйствам без учёта их социального состава и экономической мощи. Впоследствии они получили скидки при взимании налога.

Устойчивое число коммун в статистических сведениях не показывает процессов, происходивших в самих коммунах. Оставаясь на бумаге как изначально существующие, многие коммуны к концу 20-х годов реально уже таковыми не являлись. Например, в Бугурусланском уезде Самарской губернии за 7 лет (с 1921 по 1928 гг.) в сельскохозяйственные коммуны вступило 453 человека, а выбыло 445. Таким образом, состав коммуны обновился полностью [13].

Зачастую коммуны распадались. Причины распада коммун были самые различные: от нежелания ее членов обобществлять жен до разногласий по приоритетным направлениям ведения хозяйства. Нередки были случаи расхищения имущества и денежных поступлений руководителями коммун. Главной причиной являлось несоответствие целей коммун желаниям крестьянства усилить свое хозяйство.

Обследования колхозов, произведенные в 1926 и 1927 гг., показали, что крестьяне в объединениях преследовали лишь материальные выгоды: получить кредит на скот, захватить лучший участок земли. Входя в артель, они по-прежнему оставались единоличниками. По своему составу колхозы были малочисленными по 30–50 человек (реже 70 человек), т. е. включали до 10 хозяйств. Крестьяне, возмущенные тем, что колхозам предоставлялись льготы, писали: «Сельскохозяйственные артели и коллективы числятся на бумаге, получают большие кредиты, делят их между собой, захватывают лучшую землю и не выполняют взятых на себя обязательств» [14].

С 1925 года рост числа колхозов был незначительным. Наблюдался чаще обратный процесс: самоликвидация или переход в разряд коллективов с менее обобществленным производством и потреблением. Уменьшение количества коммун и артелей было связано с сохранением в них устаревшего устава 1919 года, где сохранялся коммунистический лозунг «от каждого по способностям, каждому по потребностям». На практике же в большинстве объединений превалировал способ распределения доходов по едокам. Большинство колхозов изначально создавалось с перспективой ведения единоличного хозяйства. Это обрекало их не на укрепление и дальнейшее существование, а на ликвидацию в процессе усиления входящих хозяйств. Из 170 различных коллективных хозяйств, имевшихся в 1924 году, в Самарской губернии землеустроилось лишь 18. Резкое уменьшение в 1926 году числа колхозов объясняется тем, что многие объединения задолго до их ликвидации на практике уже не существовали.

Характерно, что увеличение с 1927 по 1928 гг. процента вовлеченного в колхозы населения (по Самарской губернии с 4,3 до 8,3%) произошло за счет простейших форм – товариществ по общественной обработке земли. Крестьянство устраивала такая форма объединений, где сохранялась их индивидуальная направленность [15, с. 39].

По имеющимся документам трудно определить, какая из причин несостоятельности колхозов была главной. Автор склонен видеть ее в том, что в условиях экономической стабилизации более мощные хозяйства предпочли обособиться. Существование колхозов оправдывалось скорее идеологическими соображениями, чем экономическими. Реально оценить экономические возможности колхозов не представляется возможным. В годы нэпа не были подвергнуты статистическому анализу и не проводились обследования по ряду таких важных показателей, как объем производства сельскохозяйственной продукции, рентабельность, доходность хозяйств. Проследить динамику роста произведённого продукта также затруднительно. В большинстве хозяйств урожай не обобществлялся, а использовался индивидуально. В колхозах не учитывались «второстепенные» отрасли сельского хозяйства: птицеводство, пчеловодство, рыболовство и неземледельческие заработки. Более высокие показатели колхозов, по сравнению с единоличными хозяйствами, в отчётах не соответствуют сообщениям с мест.

По степени обобществления колхозы в конце двадцатых годов более походили на временные объединения единоличных крестьянских хозяйств с целью совместного использования предоставленных правительством кредитов, семенных ссуд, орудий труда. Проведенное обследование коллективных хозяйств Самарской губернии в 1926 году показало, что из 113 обследованных кооперативных объединений в 65,5% – имелись отдельные элементы обобществления, в 34,5% никаких признаков коллективизации не было обнаружено [16]. Обобществление не стало обязательным условием для всех членов колхозов. Степень обобществления отдельных элементов хозяйства можно проследить по данным 1928 года.

Таблица 1

Степень обобществления отдельных элементов коллективных хозяйств.

Самарский округ (1928) [15, 39]

Виды колхозов	Процент обобществления
	земли	пашни	посева	построек	«мёртвого»инвентаря	скота
Коммуна	100	100	100	100	100	100
Сельскохозяйственная артель	35,3	27,2	20,4	2,6	54,3	1,6
ТОЗ	28,2	21,8	16,1	0,6	69,2	1,7

Полное обобществление было произведено только в коммунах. В сельскохозяйственных артелях и ТОЗах обобществление построек и скота было незначительно. Более высокая степень обобществления инвентаря объясняется тем, что в общем пользовании находился инвентарь, предоставленный государством. При значительных земельных наделах обобществленная часть посева составляла в среднем чуть более 20% и преимущественно за счет травяного клина.

В колхозах норма надела на одну душу населения составляла от 4,3 дес. – до 6,28 дес. земли, норма посева по пяти главным хлебным культурам – от 1 до 1,5 дес. Эта величина превышала средний размер посева на душу в единоличных хозяйствах на 0,81 дес. В 1926 году в среднем на каждого едока коммуны приходилось 4,7 дес. земли, артели – 3,1 дес. и ТОЗов – 1,9 дес.

Расчеты, приведенные в табл. 2, показывают, что посевная площадь на одного работника на 20% превышала ее размер на едока. Это объясняется не только большим наделом, но и более высоким процентом нетрудоспособного населения в коллективных хозяйствах.

Таблица 2

Распределение земли в колхозах по Самарской губернии (1925) [17]

Вид земли	На один колхоз (дес.)	На одного едока (дес.)	На одного работника (дес.)
Общая площадь	177	3,78	7
Посев	47	0,98	1,8
Отношение к площади землепользования	26,5%	26,1%	46%

Трудоспособное население в колхозах Самарской губернии в 1925 году составило 37,5% (табл. 3), соответственно, нетрудоспособное – 62,5%. В Ставропольском уезде Самарской губернии на 1 июня 1922 года существовало 4 коммуны и 27 сельскохозяйственных артелей. В них состояло 1549 крестьян, из которых 660 человек трудоспособного населения и 889 – нетрудоспособного, что составляло 59,4% от общего числа колхозников. В среднем же по уезду нетрудоспособное население среди крестьянства уезда соответствовало 29,5% [18].

Таблица 3

Соотношение трудоспособного и нетрудоспособного населения в колхозах Самарской губернии (1925) [19]

Уезды	Колхозы	В них
		всего населения	трудоспособного	нетрудоспособного	% трудоспособного	% нетрудоспособного
Самарский	105	7140	2520	4620	35,3	64,7
Бузулукский	48	3368	1508	1860	44,8	55,2
Пугачёвский	61	3965	1403	2562	35,4	64,6
Всего	214	14473	5431	9042	37,5	62,5

Расчеты, произведенные по данным, учитывающим все сельское население губернии, позволяют сделать вывод, что процент нетрудоспособного населения в колхозах был на 16% больше, чем в среднем по крестьянским хозяйствам.

На одну голову рабочего скота в колхозах в среднем по Самарской губернии в 1926 году приходилось 7,8 дес. землепользования и 2 дес. посева, в то время как в индивидуальных крестьянских хозяйствах – 5,6 дес. посева [20]. Крайне низкая трудовая нагрузка на рабочий скот, большие размеры посевов в колхозах, приближение пропорций посевных культур к индивидуальным крестьянским хозяйствам показывают, что развитие колхозов сохраняло экстенсивный характер.

Не произошло значительных изменений и с появлением в деревне тракторов. Из-за дороговизны техники (цена трактора на 1924 год – 200 рублей), необходимости выплачивать кредиты в течение двух лет, малого объёма выполненных работ, применение тракторов не окупало произведенных на них затрат. По определению Плановой комиссии Самарской губернии в 1924–1925 сельскохозяйственном году вспашка 1 дес. трактором обходилась в 6 руб. 68 коп., лошадьми – 6 руб. 1 коп., волами – 5 руб. 40 коп. [21]. В 1921 году на всю Симбирскую губернию в Земотделе имелось два трактора. Один из них был пущен весной 1920 года в коммуне «Засорье» и вспахал 25 дес. земли [22]. В Постановлении от 11 января 1924 г. правительство предложило государственным и кооперативным организациям устанавливать цены на машины и сельскохозяйственные орудия не выше довоенных, а также отпускать их в кредит сроком от 1 года до 5 лет [23]. Для большего охвата населения техникой организовывались тракторные прокатные пункты и машинные товарищества. В Самарскую губернию в 1923 году было введено 39 тракторов, в 1924 – 50. В течение зимы было получено ещё 99 тракторов [24]. На январь 1926 г. их насчитывалось 329 [25].

В колхозах с середины 20-х годов наметилась тенденция к уменьшению числа входящих в них хозяйств. Если в 1925–1926 гг. среднее количество крестьянских хозяйств превысило 20, то в 1927 году эта цифра составляла 14,1 [15, с. 64].

Недостаток инвентаря и скота в мелких хозяйствах, необходимость в связи с этим вести хозяйство чужими средствами производства, связанная с последним неустойчивость хозяйств определили кооперирование как «основное условие сохранения и укрепления в качестве самостоятельных производителей для данной категории крестьянства» [26]. Такие хозяйства выделялись в большинстве своем с переселением (24%), частично же группировались в составе селений без переселения (15%) [27].

К 1928 году 21,1% населения Средневолжской области было охвачено различными формами кооперации. Размеры их определились: 5–10 хозяйств – самые мелкие, средние – 18 хозяйств. Создавались подсобно-производственные кооперативы: по сбыту и переработке сельхозпродуктов, молочные, маслодельные, картофелетерочные, садово-огородные, льноводческие, смешанные кредитные товарищества.

15 декабря 1928 г. ЦИК СССР принял «Общие начала землепользования и землеустройства». Правильной землеустроительной политикой открыто объявлялось увеличение числа дворов, объединённых в колхозы с выделом лучших земель, сокращение дальноземелья для основной массы бедняков и середняков, выделение зажиточной части граждан общества группами на дальние поля с тяжёлой почвой.

Итак, к 1928 году были четко определены два сектора в деревне: социалистический сектор и частное индивидуальное хозяйство. Первый включал совхозы и колхозы: коммуны, обобществленные артели. К частному индивидуальному хозяйству были отнесены община и некооперированные поселки. Земледельческие кооперативы, специальные товарищества были отнесены в особую группу кооперативных объединений. Боязнь бросить крестьян в руки частного капитала, а еще более нежелание потерять монополию на хлебном рынке – явились причиной усиленного внимания к социалистическому сектору в деревне. К тому же сохранение принципов социальной справедливости в обществе в период нэпа возможно было лишь при условии организации хозяйств, не включённых в естественные экономические отношения. Земельное поравнение в совокупности с социально-классовой политикой государства тормозило капитализацию деревни и процесс дифференциации хозяйств.