Сад в русской поэзии ХХ века: феномен культурной памяти

Вид материала

Автореферат

Содержание Основное содержание диссертации отражено в следующих

Подобный материал:

• Д. И. Кленовский Оккультные мотивы в русской поэзии нашего века, 230.93kb.
• Концепт “снег” в русской и японской поэзии серебряного века ключевые слова, 110.04kb.
• Антропологические художественные модели в русской поэзии начала ХХ века в контексте, 661.58kb.
• Литературно музыкальный вечер: «струны русской души», 92.35kb.
• Рассказ «Господин из Сан-Франциско», 32.22kb.
• Сегодня мы собрались, чтобы поговорить об удивительном явлении в русской литературе, 137.38kb.
• Всероссийский урок чтения, 115.2kb.
• Не умирая, преданья, живут поэты для сердец /вечер-памяти А. С. Пушкина, 75.77kb.
• Образ матери в русской поэзии XX века: А. Блок, А. Ахматова, А. Твардовский, 801.78kb.
• Лекция по литературе в 11 классе «Поэзия серебряного века», 89.9kb.

V.1.4. «Рай – ”паралич мечты”» раскрывает поэтическую философию И. Бродского, который в застойные 1970-80-е годы в разрез официальным декларациям отказался от любых построений райского благополучия и переосмыслил рай как тупик. Поэт-нонконформист обнажил катастрофичность человеческого существования через образ «города-сада» как формулу утопии («На выставке Карла Вейлинка», 1984).

В программном стихотворении «Сидя в тени»(1983), построенном на оппозициях бытие – небытие, индивидуум – масса, Бродский констатировал, что желаемой идиллии нет ни в саду, ни за пределами ограды, в урбанизированном пространстве. «Вертоград голубой мечты» у него предстал громадным ульем, в котором природа больна, искажена человечеством, живущим прагматическими ценностями. Размышления о будущем полны скепсиса, поскольку автор предвидел лишь «наважденье толп, / множественного числа», в которых суждено раствориться уникальной человеческой личности.

Лирический субъект Бродского совсем не разделял той физиологической радости от жизни, что переполняла героев советского искусства. Человек у него – созерцатель, неподвижно наблюдающий за динамикой жизни вокруг и часто ассоциирующийся со статуей. В данном произведении предметом его рефлексии стало «племя младое, незнакомое», образ которого, в отличие от предшественников, ассоциировался уже с варварским, разрушительным наступлением бездуховной массы. Отмечая прервавшуюся связь времен, экзистенциальную драму разрыва поколений, Бродский прорицал приближение гибели человечества, и потому сад в его глазах оборачивался адом.

Практическая реализация представлений о саде как образе будущего нашла свое воплощение в организации парков советской столицы, поэтическая рефлексия которых стала предметом научного осмысления в разделе V. 2. «Советская Москва: от городского сада к парку культуры и отдыха трудящихся». В поэзии многочисленные и обширные московские сады нашли отражение неизмеримо меньше петербургских парковых ансамблей. Вероятно, одной из причин стала эклектичность зеленых «апартаментов», отражающая «анархический» характер возникновения старой столицы, в противоположность Петербургу, изначально задуманному как цельный градостроительный проект. Среди растительных оазисов Москвы наличием поэтической ауры отличается только известный с XIX века Нескучный сад, переживший в советскую эпоху серьезную трансформацию, но не утративший своего неповторимого «лица».

В послереволюционные годы поэтическое открытие топоса принадлежало Б. Пастернаку (цикл «Нескучный сад», 1917-22), в интерпретации которого он явился садом «воображений». Отталкиваясь от непосредственных впечатлений во время прогулки (в стихотворениях упоминались старая беседка, заглохший пруд, тропинки, цветники, густые заросли деревьев), поэт создал образ заросшего, тенистого сада. Но гораздо важнее для автора не природный пейзаж «от набережной до ворот», а рассказ «О вакханалиях изнанки / Нескучного любой души». Ее «огромность» подчеркивалась у Пастернака тем, что это пространство вбирало в себя и городской сад, и рощу, и лес, и дачную местность, где поэт встречался со своей возлюбленной, и само мироздание. В четырех минициклах, соответствующих временам года («Зимнее утро», «Весна», «Сон в летнюю ночь», «Осень»), каждый период, соотносимый с новым этапом человеческой жизни, поэт помечал различными парковыми «деталями». Особую роль играл шекспировский мотив сна, подчеркивающий соблазнительность и волшебство садового пространства, в котором, как в поэзии, проза жизни магически преображается. Недаром жизненные коллизии в цикле разрешались творчеством.

Название «сада» Пастернаком метафорически истолковывалось: «нескучность» объединяла такие его признаки, как стихийность и свежесть, бурление жизни, обновляющие не только природу, но ум и душу человека; побег от обыденности, творческое начало, приобщающее к вечности. Осмысление поэтом реального сада, лишенное в пору революционных перемен каких-либо социальных коннотаций, по сути совпало с актом творения нового мира.

Зримым воплощением перемен в стране стало создание в 1928 году Центрального парка культуры и отдыха трудящихся, с 1932 года носящего имя М. Горького. Нескучный сад, войдя в состав парка, из классического романтического пространства превратился в культурно-воспитательный объект.

Одним из первых на открытие советского «комбината культуры» откликнулся В. Маяковский стихотворением «Что такое парк?» (1928), в котором это достижение современности противопоставил «старым» садам как топосам любовных свиданий. Он провозгласил ценность «парка размаха и массы», где работающий человек мог коллективно восстанавливать физические силы и приобщаться к открытиям в науке и технике.

Не все современники Маяковского разделяли его восторг по поводу рождающейся новой культуры. Пастернак из-за своей абсолютной «природности» не находил общего языка с устремлениями века. О. Мандельштам, ощущая свою чужеродность «эпохе Москвошвея», все же желал приобщиться к ней. Это стремление, подкрепленное «водным мифом» сталинской культуры, отразилось в преобладании мотивов влаги и плавания в его московских стихах начала 1930-х годов. Лишь упоминая «сухопутную» часть парка («скучные-нескучные, как халва, холмы»), поэт главное внимание уделял «водной» доминанте – лодочной станции, многочисленным яликам на реке («Там, где купальни, бумагопрядильни…», 1932). «Широчайшие зеленые сады», не похожие на петербургские размахом и светоносностью («светоговорильня»), вписались у Мандельштама в картину растущей, стремительно изменяющейся Москвы («Сегодня можно снять декалькомани…», 1931).

В то же время газетные полосы 1930-х годов заполнялись бравурно-пропагандистскими сочинениями И. Молчанова, А. Жарова, А. Суркова и других. В них, как и в песенном творчестве В. Гусева, Д. Долева и Ю. Данцигера закрепилось представление о парке как рае для трудящихся. Обязательным элементом этих художественно слабых произведений стало изображение спортивных состязаний в воздухе и на воде, констатация веселья и радости посетителей.

Во что превратился позднее этот феномен советской культуры, хронотоп времяпрепровождения масс, показал поэт-концептуалист В. Строчков в поэме «Великий могук» (сб. «Одинокий пловец», 1987). Само понятие «культурный отдых» (как цивилизованный отдых в хороших условиях) в ней иронически переосмыслено: одной из форм паркового «досуга» изображено пьянство. Включая свои размышления в широкий культурно-исторический контекст, автор выразил мысль, что общество, приближаясь к концу столетия, утратило духовные ценности и способно создавать только эрзац, подмену, муляж. Строчков нарисовал «порченый» образ молодого поколения, репрезентанта «светлого будущего», – гораздо более утрированный, чем в изображении И.Бродского. Девочка-подросток, что «кажет срамно язык», стала двойником главной героини поэмы – «Девушки с веслом». Знаменитая статуя – эталон женской красоты в эпоху коммунизма – утратив свой культурный и идеологический смысл, приобрела у Строчкова зловещий характер, трансформируясь то в смерть с косой, то в перевозчицу через Лету, то в Валькирию. Фантасмагория в поэме выявила эпидемию психической болезни нации, чем обусловлен глобальный крах культуры, выразившийся в порче «великого» и «могучего» языка.

В другой, сочувственной манере демифологизировал парк и его визуальный символ Т. Кибиров («Послание Л. С. Рубинштейну», 1987), для которого этот топос – один из знаков его детства и символ родной страны, потому поэт, несмотря на иронию, немного сентиментален.

Если восприятие ЦПКиО с годами кардинально менялось, то в образе Нескучного сада, внешне существовавшего в границах сверхупорядоченного пространства, сохранялась заданная Пастернаком метафизическая парадигма – как в поэзии эмигрантов (Дон-Аминадо, Странник), так во времена «оттепели» и у советских поэтов (Б. Окуджава). В массовой поэзии конца ХХ-начала XXI веков Нескучный сад стал метафорой уединения и покоя души, превратился в топос памяти (И. Заславская, И. Ярославцева, Кс. Осенняя).

Параллельно утопическому моделированию будущего в поэзии и попыткам его реализации в жизни, в культурном сознании сад по-прежнему оставался эмблемой природы. В разделе V.3. «Реинкарнация идеи сада в постсимволистскую эпоху» рассматривается творчество тех поэтов, кто, будучи свидетелем радикального преобразования мира, формирования и утверждения урбанистического мышления, благоговейно замирал перед Природой – Сфинксом. Одним из главных выразителей «магического природоведения» являлся Б. Пастернак. Его книга «Сестра моя – жизнь» (1922), пронизанная атмосферой свежести и освобождения, отразила не только приподнятый дух революционной эпохи и восхищение автора преображенным миром, но и мысль о родстве всего сущего в нем, об органической целостности жизни. Сад, представший в стихотворениях поэта главным действующим лицом, конкретным и метафорическим одновременно, изображался одухотворенным, изменчивым, активным, а лирический герой лишь наблюдал за его состояниями: у Пастернака природа первенствовала и подчиняла себе человека. Поэт, исповедовавший идею мира как «явленной тайны», был демонстративно несовременным на фоне энтузиазма первых пятилеток.

М. Цветаева относится к числу тех, кто, испытывая муку отпадения человеческого рода от совокупного образа «дерева жизни», искал способы восстановления гармонии человека с природным миром. В ее творчестве особую остроту приобрел конфликт естественного (древесного) начала с урбанизированным пространством, отмеченный еще в начале века символистами (А. Белый) и позднее продолженный эмигрантами (И. Елагин). Цветаевское романтическое восприятие растительности обусловило их изображение как узников большого города – бунтующих, а не смиренно принимающих судьбу («Деревья», 1934). Тем самым деревья явились отражением страждущего духа ее лирической героини, что показано также на примере цикла «Деревья» (1922, 1923). Цветаева звала человеческое сообщество подняться «над сбродом кривизн» и примкнуть к совершенному союзу зеленых собратьев, «где ни рабств, ни уродств». Этот мир был для нее мечтой, Элизиумом, возможным лишь «по ту сторону дней». В реальном эмигрантском существовании Цветаевой таким пространством была собственная душа («Уединение: уйди…», 1934) или сконструированный ею «тот свет» («Сад», 1934). Ее «сад» – это место забвения «рева рыночного», всего того, что подменяет духовное материальным; это топос абсолютной свободы от всего и вся; это страна поэта-изгоя, спрятавшись в которой, можно обрести долгожданный покой души.

Н. Заболоцкий, ранним творчеством включившийся в традицию изображения конфликта между природой и цивилизацией («На лестницах», 1928), позднее предлагал собственный способ воссоединения с целостностью окружающего мира. Участвуя в общем процессе переделки жизни, он, тем не менее, как ученый-аналитик исследовал тайны первозданной материи, стремился осмыслить свою скрытую связь с ней. Поэт обнаруживал в неокультуренной природе иерархическую организованность, что выражалось в устойчивом обозначении леса «садом» («Деревья», 1933; «Ночной сад», 1936). В то же время Н. Заболоцкий наблюдал в природе несовершенство и сострадал ее мукам («Лодейников», 1932–47) – в отличие от Пастернака, также всматривавшегося в мироздание и открывавшего в нем высшую целесообразность. Веря, что только человеческому разуму дано превратить «природы вековечную давильню» в прекрасный сад, Заболоцкий выступал в 1930-е годы за активное вмешательство человека в природный мир, за их разумный союз.

Выявленные традиции (в совокупности с традициями европейской литературы) соединились и усложнились в лирике лучших поэтов второй половины ХХ века, среди которых первостепенно творчество И. Бродского, имеющего репутацию «гения эпилога классики» (Л. Баткин). Поэту младшего поколения не было свойственно цветаевско-пастернаковское «братание» с природой и чужды воззрения Заболоцкого, связанные с утопическими стремлениями советской эпохи. Размышляя не столько над бытием природы, сколько над абсолютным бытием, Бродский, тем не менее, не ушел от проблем, волновавших его предшественников, и в идее сада, в растительных «абстракциях» выразил собственное представление о мире.

Уже в раннем стихотворении «Сад»(1960) поэт воплотил в образе сада целый комплекс явлений онтологического, по его определению, «серафического порядка»: одиночество, «пустоту» и «немоту». Не желая повторять судьбу бесплодного сада, поэт бросил ему вызов, предпринял метафизическое бегство души. Одновременно «Великий сад» по-прежнему оставался для поэта недосягаемым носителем высших смыслов, мерилом вечных истин, таил в себе прообраз небесного рая. В духе М. Цветаевой избрав сад разъединения с миром и даже с самим Богом («сад, одинокий, как я сам»), Бродский в самом начале своего пути высказал предчувствие трагической стези поэта. В стихотворении «Песня пустой веранды» (1968) его герой сознательно избрал путь сопротивления «напору льда» как эквиваленту «пустоты», «ничто» с помощью творчества (пения), обнаруживая родственную связь с героиней М. Цветаевой.

В своей лирике Бродский переосмыслил и образ садовника, обычно соотносимый в мировой литературе с Богом или с «культурным героем». Поэт выражал сомнение в возможностях человека облагородить природу («Садовник в ватнике, как дрозд…», 1964), подвергал ироническому снижению попытки человека навязать природе свои расчеты («В Англии», 1977), поскольку признавал природу только «в ее дикорастущем виде».

В зрелый период творчества Бродский осмыслял растительность формой небытия, воплощением бесконечности («Эклога 5-я (летняя)», 1981), вследствие чего флора представала бескрасочной и графичной, словно скроенной «без лезвий» «из потусторонней ткани» («Цветы», 1990). Вместе с тем, как и у предшественников, природа у поэта была сроднена с культурой: в ней таилась скрытая способность к творчеству, изначально заложенная духовная энергия, которая обнаруживала себя только через человека («Надпись на книге», 1991). Осознавая неминуемое наступление пустоты, Бродский верил, что только Слово, Язык позволят ему уцелеть в перспективе времени («Пьяцца Маттеи», 1981).

Таким образом, русская философская лирика, храня заветы высокого искусства, ориентировалась на «мыслимые» сады Серебряного века и культурное наследие прошлого в целом. С помощью поэтического слова, импульсом к рождению которого являлся сад, она преодолевала границы видимого мира, утверждая бессмертие духа.

В Заключении диссертации представлены выводы из проведенного исследования. В частности, подчеркивается, что в поэтическом сознании ХХ столетия сохранялось представление о саде как об идее, загадочном и недосягаемом носителе высших смыслов, и как о феномене природного мира. Русская поэзия на протяжении всего ХХ века, независимо от эстетических и политических ориентаций, продолжала развивать намеченные в литературе рубежа XIX-XX веков модусы образа «сада», первоистоком для которых оставался библейский рай.

Основное содержание диссертации отражено в следующих

публикациях:

Монографические исследования:

1. Разумовская А. Г. Сад в русской поэзии ХХ века: феномен культурной памяти. Псков: Изд-во ПГПУ, 2010. – 228 с. (14,25 п.л.)

2. Разумовская А. Г. И.Бродский: метафизика сада. Псков: Изд-во ПГПУ, 2005. – 112 с. (7,0 п.л.)

Статьи, опубликованные в изданиях, рекомендованных ВАК:

3. Разумовская А. Г. Стилизации на фоне садово-паркового ландшафта в искусстве символизма // Русская литература. – 2010. – № 3. – С. 105-112

(1 п.л.)

4. Разумовская А. Г. «И веет свежестью из сада…» Последние страницы усадебного «текста» в поэзии И. А. Бунина и В. В. Набокова // Вестник РГГУ. Научный журнал. Серия «Филологические науки. Литературоведение и фольклористика». – М.: Изд-во РГГУ, 2010. – № 11(54) / 10. – С.138-156. (2,2 п.л.)

5. Разумовская А. Г. Вертоград в поэзии Серебряного века // Русская речь. – 2010. – № 1. – С.14-21. (0,5 п.л.)

6. Разумовская А. Г. В ботаническом саду русской поэзии: Ирис // Русская речь. – 2010. – № 4. – С.16-19. (0,3 п.л.)

7. Разумовская А. Г. В ботаническом саду русской поэзии: Георгин-георгина // Русская речь. – 2010. – № 5. – С. 27-30. (0,3 п.л.)

8. Разумовская А. Г. Садово-парковые реалии Петербурга в творческом сознании О. Мандельштама и Б. Лившица // Вестник Новгородского государственного университета. Серия «Филология». 56. Специальный выпуск: «Мусатовские чтения – 2009». – Новгород: Изд-во НовГУ, 2010. – С.58-62. (0,6 п.л.)

9. Разумовская А. Г. Летний сад в поэтической традиции ХХ века: диалог пространства и слова // Русская литература. – 2009. – № 4. – С.166-182. (2 п.л.)

10. Разумовская А. Г. «Листья падают в саду…» Осень как объект поэтических размышлений И. Бунина и В. Набокова // Русская словесность.– 2009. – № 6. – С.23-28. (0,75 п.л.)

11. Разумовская А. Г. Природное пространство в поэме Д. Мережковского “Старинные октавы” и пушкинская романная традиция // Вестник Новгородского государственного университета. Серия «Филология». 54. Новгород: Изд-во НовГУ, 2009. – С.57-60. (0,5 п.л.)

Статьи, опубликованные в сборниках материалов научных

конференций и иных периодических изданиях:

12. Разумовская А. Г. Александровский сад в русской поэзии // Печать и слово Санкт-Петербурга (Петербургские чтения – 2009): в 2 ч. Ч.2: Литературоведение: сб.науч.тр. – СПб.: Изд-во СПГУТД, 2010. – С.207-212. (0,75 п.л.)

13. Разумовская А. Г. Поэзия Серебряного века о садах Петербурга // Вестник Псковского государственного педагогического университета. Серия «Социально-гуманитарные и психолого-педагогические науки». Выпуск 11. – Псков: Изд-во ПГПУ, 2010. – С.17-20. (0,5 п.л.)

14. Разумовская А. Г. Рефлексии Анненского в поэзии И. Бродского // Иннокентий Федорович Анненский. Материалы и исследования. 1855-1909. По итогам международных научных чтений, посвященных 150-летию со дня рождения И. Ф. Анненского. – М.: Изд-во Литературного института, 2009. – С. 422-432 (0,7 п.л.)

15. Разумовская А. Г. Искусствоведческий текст как источник поэтической интерпретации садово-паркового объекта // Пограничные процессы в литературе и культуре: сб. статей по материалам Международной научной конференции, посвященной 125-летию со дня рождения Василия Каменского (17-19 апреля 2009 года) – Пермь: изд-во Пермского университета, 2009. – С. 261-263. (0,3 п.л.)

16. Разумовская А. Г. Петербургская печать начала ХХ века о состоянии столичных садов и парков // Печать и слово Санкт-Петербурга (Петербургские чтения – 2008): в 2 ч. Ч.1: Книжное дело. Культурология: сб.науч.тр. – СПб.: Изд-во СПГУТД, 2009. – С.52-58. (0,8 п.л.)

17. Разумовская А. Г. Сады и парки в поэзии Г. Иванова // Печать и слово Санкт-Петербурга (Петербургские чтения – 2007): сб.науч.тр. СПб.: Изд-во СПГУТД, 2008. – С.211-224. (1,75 п.л.)

18. Разумовская А. Г. Статуя в садовом пространстве и слове (М. Волошин – Ю. Терапиано) // Мир – Время – Художник. Сборник статей по проблемам русской литературы ХХ века в честь 85-летия В. Н. Голицыной. – Псков: Изд-во ПГПУ, 2008. – С.206-214. (0,5 п.л.)

19. Разумовская А. Г. Маскарад на фоне парковых декораций в искусстве эпохи символизма // Вестник Псковского государственного педагогического университета. Серия «Социально-гуманитарные и психолого-педагогические науки». Выпуск 1. – Псков: Изд-во ПГПУ, 2007. – С.84-91. (0,8 п.л.)

20. Разумовская А. Г. Усадебный сад в поэзии И. Бунина // Михайловская Пушкиниана: Материалы Х Февральских научно-музейных чтений памяти С. С. Гейченко «Странности юбилеев в России» (февраль 2007), V «Онегинских чтений в Тригорском» памяти А. П. Чудакова (июль 2007) и Михайловских Пушкинских чтений, посвященных 183-й годовщине северной ссылки А. С. Пушкина и 180-летию романа «Арап Петра Великого» (август 2007): Сб. ст. Вып. 45. – Сельцо Михайловское; Псков, 2007. – С.211-218. (0,5 п.л.)

21. Разумовская А. Г. Поэтика экфрасиса в стихотворении о статуе в саду (Ю. Терапиано «Диана Люксембургского сада») // Русское литературоведение на современном этапе. Материалы VI Международной конференции. В 2-х тт. Т.2. – М.: РИЦ МГГУ, 2007. – С.105-108. (0,25 п.л.)

22. Разумовская А. Г. Стихотворение А. Кушнера «Таврический сад» в контекстном окружении // Печать и слово Санкт-Петербурга (Петербургские чтения – 2006): сб.науч.тр. – СПб.: Изд-во СПГУТД, 2007. – С. 213-221.

(1 п.л.)

23. Разумовская А. Г. Петербургские сады в поэтическом отражении И. Бродского // Печать и слово Санкт-Петербурга (Петербургские чтения –2005): сб.науч. тр. – СПб.: Изд-во СПГУТД, 2006. – С.217-224. (1 п.л.)

24. Разумовская А. Г. Трансформация блоковского мотива сада в поэзии И. Бродского // А. Блок и Псковский край. Материалы первых Блоковских чтений. – Псков: Изд-во областного Центра народного творчества, 2005. – С.65-75. (0,7 п.л.)

25. Разумовская А. Г. «Сидя в тени» И. Бродского: текст и контекст // Иосиф Бродский: стратегии чтения. Материалы международной научной конференции. Сентябрь 2004 года. – М.: Изд-во РГГУ, 2005. – С.256-265. (0,6 п.л.)

26. Разумовская А. Г. Сады И.Бродского в контексте русской поэзии ХХ века (к постановке проблемы) // Некалендарный ХХ век: Материалы Всероссийского семинара 2002 года. Выпуск 2. – В.Новгород: Изд-во НовГУ, 2003. – С.201-214. (0,8 п.л.)

27. Разумовская А.Г. Сотворение «фонтанного мифа» в творчестве И. Бродского // Поэтика Иосифа Бродского: Сборник научных трудов. – Тверь: Изд-во ТвГУ, 2003. – С.140-155. (1 п.л.)

28. Разумовская А. Г. Статуя в художественном мире И.Бродского // Иосиф Бродский и мир. Метафизика, античность, современность. – СПб: Изд-во журнала «Звезда», 2000. – С.228-242. (0,9 п.л.)

29. Разумовская А. Г. Страна Бродсковия // Русская словесность. –2000. –№ 4. – С.49-53. (0,6 п.л.)