Geum.ru

Глеб Булах ссылка. В армии в иране записки инженера, часть третья Публикация А. Г. Булаха Санкт-Петербург 2008

Вид материалаДокументы

Содержание


Алма-ата в начале войны
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9

АЛМА-АТА В НАЧАЛЕ ВОЙНЫ


О том, что в самом недалёком будущем неизбежна война с Германией и о том, что к этой войне наше правительство стара­ется подготовиться, я догадывался задолго до 22 июня 1941 года. Да, неизбежность войны была для меня почти несомненна, несмотря на то, что после визита Риббен­тропа в Кремль я читал в газетах только сентиментальные басни о наступившей сердечной дружбе с великим германским народом. И в унисон с этими баснями докладчики на различных собраниях и митингах, посвящённых пакту о дружбе, захлёбывались от восторга, говоря снова и снова об исключительной мощи Красной Армии, вооружённой самой совер­шенной в мире техникой. Разве можно забывать, твердили они, о всесокрушающем Ворошиловском залпе? Разве можно забыть о разгроме под Халхин-Голом вооружённых до зубов японских агрессоров? Кто же теперь решится выступить против нас после торжественно­го предупреждения "воевать малой кровью и притом только на чу­жой земле". Так доморощенные стратеги убеждали и многих убедили в том, что никакой войны быть не может и что приезд Риббентропа на поклон в Москву - лучшее доказательство того, что немцы пуще огня боятся нашей мощи.

Но у меня по этому поводу сложилось особое мнение, которое в то время, конечно, я никому не высказывал. Рядом с моим мостом через Или был железнодорожный мост Турксиба, по которому, начиная с декабря 1940 года ежедневно шли с востока на запад составы, груженные бронемашинами, танками, артиллерией, и становилось ясно, что мы спешно готовимся к войне на западе, иначе эта переброска военной техники не имела бы никакого смысла.

Но до чего же устарелой, несовершенной была эта техника! Я не был специалистом в военном деле, но и мне было понятно, что все эти танки и орудия мало отличаются от тех, что приходилось видеть на первомайских и ноябрьских парадах в конце двадцатых - в начале трид­цатых годов. Сможет ли наша армия, вооружённая таким старьём, успешно бороться с немцами, обладающими действительно современной техникой, позволившей им в молниеносном броске разбить на голову англо-фран­цузские войска? Можно ли серьёзно рассчитывать на войну малой кровью и на чужой земле?

Ко всем этим сомнениям и опасениям добавлялись те, что вызыва­лись воспоминаниями о недавней финской войне, в ходе которой целых пол­года потребовалось нашим армиям, чтобы добиться победы над малень­кой Финляндией и чтобы всего лишь на сто километров отодвинуть границу от Ленинграда. Эта маленькая война говорила мне о том, что в военном отношении мы далеко не так сильны, как нам об этом твердят. А всё вместе взятое создавало у меня убеждение в том, что мы накануне чрезвычайно опасного для нас германского нападения. Когда же в мае 1941 года появилось сообщение о назначении Сталина на пост председателя Совнаркома и Совета труда и обороны, то последние сомнения отпали, и я понял, что война с нами разразится в ближайшем времени.

Разрушение германской авиацией английского Ковентри, бомбардировки дальнобойной артиллерией французских и английских городов, воздушный десант в далёком тылу, как это было на Крите, беспрецедентные оккупации Дании и Норвегии, зверства среди мирного на­селения оккупированных земель, безжалостное уничтожение евреев и цыган. Всё говорило о том, что надвигающееся нападение немцев будет ужасным. Как ни далёк от германских границ Ленинград, и он может оказаться в опасности. И от этих мыслей меня всё больше охватыва­ло беспокойство за маму и за моих сыновей.

Чаще обычного я начал писать маме и Тане, убеждая маму вместе с Кирюшей и Андрюшей ехать ко мне в Алма-Ату. Несколько раз зво­нил по телефону, говоря всё о том же. Если б я не был ссыльным, если б я имел право выезда из Алма-Аты и Илийска, я смог бы лично поехать за детьми и мамой в Ленин­град. Но я был ссыльный, и к тому же мне никак нельзя было оставлять строительство.

На моей стройке начался самый ответственный и интересный для меня этап работы - опускание кессонной опоры моста на исключитель­но большую глубину - на З8 метров. С раннего утра до позднего вечера я не уходил с места работ, чтоб не оставить стройку без руководства.

В воскресенье 22 июня 1941 года я должен был ехать в Алма-Ату на очередную явку в НКВД. Рано утром, когда в Москве ещё была ночь, на полуторке, сидя в кабине шофёра, я выехал из Илийска. В кузове машины вместе со мной ехали в город для домашних закупок несколько рабо­чих и их жёны.

На полдороги между Илийском и Алма-Атой наша машина остановилась из-за лопнувшей камеры, все пассажиры вылезли из кузова машины и, спасаясь от палящего солнца, старались укрыться в тени редких при­дорожных кустиков. Вдруг проезжавшая мимо нас машина резко затормозила, и пассажиры, перебивая друг друга, закричали нам: «Война, война началась. Речь Молотова слышали?»

Приехав в Алма-Ата и отметившись, я послал заявление на имя М.И.Калинина с просьбой призвать меня в Армию. Ответа я не получил. Люди компетентные пояснили мне, что я был наивен. Были призваны многие мои знакомые и среди них друг моей юности Олег Рутковский. Призвали в Армию и начальника строительства Илийского моста П.К.Молоткова. Я остал­ся после этого и главным инженером и начальником работ. Один за другим уходили со стройки служащие и рабочие призыв­ного возраста, но замедлять ход работ было невозможно, надо было работать интенсивнее и энергичней, чем до сих пор. И мы работали, заменяя призванных мужчин женщинами всюду, где только это было возможно.

Третьего июля, через две недели после начала вторжения я услыхал по илийскому радиорепродуктору призыв Сталина к отпору немцам: "Братья и сёстры, ... вероломное нападение гитлеровской Герма­нии на нашу Родину продолжается... Все наши силы на поддержку нашей героической Красной Армии, на­шего славного Красного флота. Все силы народа на разгром врага. Вперёд за нашу победу!"

Было слышно временами, как, прерывая свою речь, Сталин отпивал воду из стакана, дрожащими от волнения зубами касался он краёв стакана, и слышен был звон стекла. Что же оставалось мне делать после этой речи, после того как мне стало ясно, что до конца ссылки мне будет невозможно с оружием в руках защищать родину? Только работать, работать и работать.

Как по взмаху дирижерской палочки, после этой речи изменился тон газетных статей, фельетонов и заметок. Уже прекратились восхва­ления мощи Красной армии, уже ни слова нельзя было прочесть о вой­не малой кровью и только на чужой земле. Зато на разные лады пере­жёвывалось то, о чём говорилось в июльской речи, - оказывалось, что всюду возникает мощное партизанское движение, всюду имеют место патриотические подвиги, вроде подвига капитана Гастелло. Каждый день появлялись звонкие сообщения о перемалывании двух, трёх, а то и большего числа фашистских дивизий. А после этого в краткой заметке сообщалось: "Нашими войсками оставлен Минск", "Нашими войсками ос­тавлена Рига", "Нашими войсками оставлен Таллин".

Снова и снова все эти неудачи объяснялись вероломным нападением немцев, нарушивших пакт о ненападении. Восхвалять мощь нашей армии было уже нельзя. Что же оставалось делать печати? Выход был найден в высмеивании якобы дутого могущества фашистской армии. И, читая газеты, можно было найти даже такие объяснения беспрестанного продвижения немцев внутрь нашей страны: оказывается, что немцев удаётся заставить идти в атаку лишь в состоянии полного опьянения, да притом ещё под угрозой расстрела идущими сзади эсэсовцами. А однажды я прочёл сообщение о том, что из-за недостатка боеспособных танков немцы вместе с настоящими танками пускают в атаки фальшивые, покрытые фанерой вместо стальной брони. По словам автора заметки, один из таких фанерных танков был захвачен нашими солдатами, переставшими после этого опасаться танковых атак. Мало помалу тон газет становился более серьёзным и объективным, как и следовало в этой ужасной и смертельно опасной борьбе России и Гер­мании.

Июль прошёл для меня в лихорадочной работе на стройке Илийского моста, с которой один за другим призывались в Армию рабочие, служащие и техники. В конце июля в Илийск приехал мой непосредст­венный начальник - Буданцев, начальник Гушоссдора Казахской ССР. Ознако­мившись с ходом работ, он, оставшись со мной наедине, сказал мне: "Вам нельзя больше быть руководителем такой ответственной стройки. Я не хочу иметь крупные неприятности за то, что во время войны до­веряю стройку политическому ссыльному. Завтра же сдайте дела тов. Смородинову (инженеру Главдорупра) и выезжайте в Алма-Ату. В самом Главдоупре я могу оставить Вас инженером, но только для выполнения неответственных заданий".

Было очень горько и обидно расставаться с полюбившимся делом, которому больше года я отдавал всего самого себя и до окончания которого оставалось полтора-два месяца. Дру­гой инженер закончит мою стройку, воспользовавшись всем тем, что было вложено мною в неё с тех пор, как летом 1940-го года меня назначили главным инженером строительства Илийского моста. Стройка была начата за два года до этого, но, кроме заготовки песка и камня, да постройки нескольких дощатых бараков ничего не было сделано из-за отсутствия в Гушоссдоре опытного инженера-строителя. Приехав в Илийск, я немедленно приступил к постройке моста. Сам проектировал береговые устои и речную опору на кессонном основании, сам обучал рабочих производству бетонных работ и обращению с механизмами. Рискуя своей жизнью, опускал кессон, применяя форсированные посадки. И вот теперь меня лишают счастья видеть завершение моих трудов. Впрочем, это уже не в первый раз. То же самое было три года тому назад, когда, не дав мне закончить первые херсонские доки, меня сняли с работы, чтобы через некоторое время арестовать.

Возражать против Буданцева я не мог - я был ссыльный, т.е. человек, не имеющий никаких прав. Приш­лось оставить стройку, распрощаться с рабочими и служащими, ува­жение которых к себе я всегда чувствовал. Вынес свои чемодан из крохотной комнатушки, в которой прожил целый год. Год, полный горестных мыслей о своей судьбе и одиночестве и, вместе с тем, полный радостей от успешного осуществления моих творческих замыслов. Вынес чемодан и уехал в Алма-Ату в свою неуютную комнату в маленьком домике во дворе Гушоссдора на Узбекской улице, 80.

Через пятнадцать лет, уже в 1956 году, судьба снова меня привела в Илийск. В том году во время летнего отпуска я решил съездить в Алма-Ату, повидать друзей, побывать в ущельях и на озёрах Заилийского Алатау. Один из моих друзей имевший свою легковую автомашину, предложил мне прокатиться в Илийск. "Прокатиться!" - меня это слово удивило. Но мы за полтора часа доехали до Илий­ска по асфальтовой автотрассе, проложенной в той же пустынной и безжизненной степи, что и раньше.

Подъезжая к Илийску, я волновался. Я ожидал увидеть новые добротные дома, универмаг, клуб, кинотеатр, замощённые улицы. Но асфальт был только на трассе, проложенной по бывшей главной улице, ведущей к величественному мосту. Ни садов, ни скверов я не увидел. Те же убогие дома, та же хлеб­ная лавка, столовая, что были пятнадцать лет назад.

Мне захотелось посмотреть тот двор, в котором я жил, поговорить с жильцами, узнать о судьбе тех, кто были моими соседями. Подойдя к моей бывшей обители и войдя во двор через ту же (!) калитку, криво висевшую, как и прежде, на одной петле, я увидел знакомую картину: давно небелёные стены приземистых лачуг с давно неокрашенными дверьми и окошками, то же бельё, сушившееся на верёвках, то же отсутствие зелени и цветов. Возле одной из дверей какая-то женщина стирала бельё. Её фигура показалась мне знакомой, я подошёл поближе и увидел её лицо. Да, это была та самая когда-то молоденькая и хорошенькая Мария Савельевна. Но как она изменилась за это время, ка­кие глубокие складки появились на усталом и озабоченном лице!

Заметив, что рядом стоит какой-то человек и смотрит на неё, она подняла голову и, сразу же узнав, назвала меня по имени и отчеству и засыпала вопросами: "Здравствуйте, здравствуйте! Что это, Вы снова к нам вернулись? А ведь после войны наше Управление долго-долго Вас разыскивало, чтоб закончить постройку моста. Где же Вы были? Пришлось без Вас заканчи­вать мост. Уже два года как его закончили!" В свою очередь, я спросил её о переменах в Илийске, о соседях и тотчас же услышал ответ, что перемен очень-очень много, но главное - Фёдоровы из крайней комнаты, что окном выходит на юг, уехали.

Я побывал на метеостанци. Войдя, я увидел то же, что и пятнадцать лет тому назад. Тот же шкаф, та же двуспальная кровать с тем же ковриком над ней, та же книжная полка с несколькими зачитанными книгами в порванных переплётах - однотомники Пушкина, Гончарова и Лескова. К ним ещё прибавилось несколько учебников для средней школы, более нового вида. На войне хозяин не побывал - у него был обнаружен порок сердца, о котором он никогда не знал. За это время семейство его увеличилось. Старшая дочь теперь зачислена к нему на станцию дежурным-наблюдателем, а он сам повысился в должности и стал начальником станции. Старший сын учится в техникуме в Алма-Ате, второй сын и вторая дочь - в интернате при средней школе в Талгаре. Жизнь идет попреж­нему - наблюдения за уровнем воды, отчёты, рыбная ловля, охота и домашнее хозяйство. "Так и живем помаленьку" - закон­чил свой рассказ наш хозяин.

"Но как же Вы смогли выдержать больше, чем двадцать лет в этих условиях, вдали от людей, вдали от культуры? Ну, я по­нимаю, что день Ваш заполнен, но вечера, долгие осенние и зимние вечера без книг, без друзей, как Вы их проводите?" - невольно вырвалось у меня. И я сразу же устыдился, увидя выражение его лица.

Он ничего не ответил мне, но как-то немножко виновато улыбнулся, пожал плечами и обернулся в сторону кухни. Из две­рей кухни выходила с чайным подносом его жена, снова беремен­ная. Возле неё девочка лет двенадцати несла на руках грудного ребёнка, а за подол матери цеплялись несколько малышей. "Это ещё не все мои детишки. Трое мальчишек ещё на рыбалке. Всего их у нас одиннадцать, да ещё одного ждём к новому году. Жена ведь получила даже орден за детей. Ну, са­дитесь же за стол, давайте почаёвничаем!" - таков был ответ хозяина на мои бестактные и неуместные вопросы.

Напившись чаю и поговорив немного, мы поехали обратно в Алма-Ату. Думаю, что в Илийск я больше никогда не попаду.