Geum.ru

Социальный хаос в российском обществе 22. 00. 04 социальная структура, социальные институты и процессы

Вид материалаАвтореферат

Содержание


Параграф 2.1 «Социальный хаос в дифференциации российского общества»
Главе 3 «Институционализация социального хаоса: тенденции к наведению порядка или пролонгирование социальной неопределенности»
Параграф 3.2 «Институциональные ресурсы и хаотизация социальных отношений»
Параграф 3.3 «Местное самоуправление как институт самоорганизации населения: эффект минимизации социального хаоса»
Подобный материал:
1   2   3
Глава 2 «Флуктуации социального хаоса в российском обществе» посвящена анализу структуризации российского общества в контексте реализации спонтанных социальных изменений.

Параграф 2.1 «Социальный хаос в дифференциации российского общества» направлен на выявление эффектов хаотичности в становлении новой структуры российского общества.

В диссертации содержится вывод, что в результате слома предшествующей социальной структуры общества произошло становление новых структурных делений прежде всего по критерию имущественного неравенства. Каковы же новые способы становления социальных групп и слоев российского общества? На наш взгляд, передача собственности в руки бывшей номенклатуры и теневого капитала и деиндустриализация экономики привели к формированию в российском обществе не значительного слоя лиц наемного труда, как это часто утверждается в исследованиях, а так называемых маргинализованных плавающих групп, которые, не обладая собственностью, в то же время не могут быть отнесены к традиционным социально-профессиональным слоям. Можно подчеркнуть, что новая социальная структура построена и на распределении доходов, и на том, что успешно адаптированные слои включают лиц, имеющих несомненно позитивные возрастные (молодые), образовательные (высшее образование) и профессиональные (рыночные профессии) ресурсы. Но в таком случае, почему квалифицированные рабочие и интеллигенция стыдливо относятся к базисным слоям населения, для которых характерно не столько добровольное принятие вариативности социальных позиций, сколько промежуточность в движении от традиционного социального деления по профессии к делению по выживаемости, адаптации, что свидетельствует о нарастающих структурных рисках? И, таким образом, российское общество не укладывается в классическую схему социально-эволюционного развития стратификации общества. В России, вероятно, действуют другие принципы структурации общества. Разрушение «уравниловки» и системы должностных статусов, интегрированности в распределении социальных ресурсов в отношении к государству сопровождалось не просто побочным, а именно интегральным эффектом безразличия к результатам труда, институционализации нарушения принципа меритократии, что привело не к возникновению классического среднего класса, а скорее к образованию маргинальных, плавающих, промежуточных слоев.

Мейнстримом социального развития можно считать структуру крупных собственников, которые овладели собственностью, и для которых, в отличие от других групп, собственность и власть являются дифференцирующими критериями. Вторым важным моментом можно считать, что именно этой значимой группой как субъектом социально-трансформационного процесса был предложен вариант социальной трансформации, при которой остальные группы населения были обречены на навязанную адаптацию и маргинализацию, в которой профессиональные, образовательные и иные классические критерии теряют свой смысл или трансформируются в так называемые субъективные самооценки, не согласуясь с социальными позициями в обществе.

По нашему мнению, внедрение в общество правовых институтов, то, что Дарендорф называл «первым часом», в реальности не имело значения по сравнению с процессом передела собственности, созданием исключительно политическими методами класса собственников, которые не ориентировались на экономическую эффективность, а были связаны как раз с возникновением социально-имущественных неравенств и соответственно неравного доступа к распределению властных ресурсов. Вместе с процессом перераспределения собственности шло воздвижение социальных барьеров, которые сужали возможность большинства населения к социальному реваншу, т.е. выбору цивилизованных способов вернуть утраченные позиции или осуществить социальный взлет. Напротив, в обществе был избран путь вынужденной адаптации, согласно которой большинство населения было поставлено в условия самовыживания, отправилось в «самостоятельное плавание», что сделало возможным снижение социально-протестного поведения и социального реванша, но имело катастрофическое значение для сохранения человеческого капитала и ускорило процесс социальной деградации общества.

Конечно, можно считать, что социально-трансформационные процессы в российском обществе шли таким образом, что к их началу отсутствовала субъектность всех групп населения за исключением элитных и субэлитных, обладающих как опытом власти и управления, так и определенной социальной консолидированностью, в то время как остальные группы населения привыкли жить в условиях социального аскетизма и ждать указания сверху. В исследовании финского социолога М. Кивенена «Прогресс и хаос» содержится утверждение, что в Советском Союзе все группы в той или иной степени не имели ни социального опыта, ни возможности для реализации своих групповых интересов. Так как в процессе социальной трансформации эти группы были лишены субъектности, они оказались практически беспомощными и отдали делегирование своих интересов тем, кто действовал по собственной логике, тем самым постепенно оттесняя традиционные социальные группы к состоянию полураспада или социальной периферизации3. В то же время необходимо отметить, что часто приводимое утверждение о связке власти и «теневого» капитала кооператоров имеет свое основание только в том, что данная группа, действуя по логике собственных интересов, использовала потенциал неопределенности, унаследованный от советского общества, а именно отсутствие групп деловой культуры, а также групп эффективных собственников, что само по себе было важно, потому что перед обществом была поставлен вопрос о безальтернативности способов формирования социальной структуры, и она выглядела естественной и спонтанной.

Мы полагаем, что в российском обществе структурные изменения носили спонтанный характер, эта спонтанность выражалась в том, что были отброшены критерии профессионализма, образования, и выпадение из социальных структур переходной позиции социальной самодеятельности облегчало достижение личных целей и в то же время пролонгировало ситуацию социального хаоса, привыкания к деятельности вне нормативных границ. Наиболее показательно, что выходцы из традиционных социально-профессиональных групп: бывшие инженеры, учителя, врачи, высококвалифицированные рабочие, – перейдя в состояние «челночного» бизнеса, возможно и преумножили свое личное благополучие, но испытали серьезный шок от социокультурной и статусной деградации. И в то же время бедный слой российского общества стремительно пополняется теми, кто сохранил свое положение в составе традиционных социальных групп, так как, находясь в состоянии простого социального воспроизводства, работающие врачи, учителя, инженеры не могут преумножить свой профессиональный, образовательный, мобилизационный потенциал и вынуждены находиться в режиме самовыживания.

Таким образом, социальный хаос структурирует российское общество по критерию успеха/неуспеха, успешной/неуспешной адаптации, что переводит состояние социальных отношений к диапазону возможности хорошо заработать, что фактически легитимирует социальный хаос. Неслучайно в российском обществе невыгодно быть бедным, так как, с одной стороны, социальная помощь государства слишком мизерна, чтобы обеспечить минимальный прожиточный минимум, с другой стороны, бедность вызывает отторжение со стороны успешно адаптированных слоев. Все это является, на наш взгляд, следствием социального недоверия, критериальности доходов и личного благополучия.

В параграфе 2.2 «Социальная структура российского общества: сегментация социальных отношений» исследовательский акцент делается на анализе влияния вариативности социально-статусных позиций, связанных с плавающими группами, на воспроизводство социального хаоса.

В диссертации содержится вывод, что итогом взаимодействия результатов демодернизации сверху и активного спонтанеизма снизу можно считать социальную диспропорциональность структуры российского общества. Мы установили, что в реальности деление общества на богатых и бедных по критерию собственности не содержит эвристического потенциала, хотя собственность и создает устойчивость социальных отношений. Что же касается различия доходов в потребительских интенциях, то они свидетельствуют о нестабильности социально-статусных позиций и в лучшем случае направлены на их пролонгирование, чем формирование выходящего за пределы группы социального взаимодействия. Социальная структура российского общества характеризуется возникновением новых социальных и социально-профессиональных групп, социальных неравенств и новых форм социального взаимодействия.

Подчеркивается, что пирамидальность социальной структуры дает преимущества тем группам, которые монополизировали властные и социальные ресурсы, а отсутствие так называемого среднего класса приводит к выводу о колоссальном разрыве между различными социальными слоями и бесперспективности для бедных слоев осуществить социальное восхождение через присоединение к промежуточному среднему классу. Наиболее адекватной для исследования социальных отношений является, как мы отмечали ранее, характеристика социальных отношений в российском обществе, построенных на реализации групповых и общезначимых интересов. Исходя из сегментации социальных отношений в российском обществе, формирования параллельных социальных миров свойственными им социальными институтами, кодексами поведения, схемами социального восприятия, социокультурными кодами, на наш взгляд, можно говорить не столько о проецированности поляризации на состояние социальных отношений, сколько об унаследованности спонтанеизма в позициях социальных групп и слоев.

Показано, что стратификационная модель российского общества отличается от нормативной модернизационной, и дело не только в том, что российскому обществу предстоит еще долгий путь модернизации. Сформировавшийся слой крупных собственников, а также наличие базисного слоя вовсе не свидетельствует о том, что наше общество близко к латиноамериканскому варианту или к бразилификации. В российском обществе ни одна из социальных групп не ориентирована на институционализацию установившегося социального порядка, на легитимацию социальной поляризации общества, и в то же время речь идет о том, что ни одна из групп не в состоянии освоить правовые цивилизационные механизмы разрешения социальных конфликтов. Вероятно, можно было бы ограничиться короткой ремаркой, что элитные слои общества имеют слишком высокое влияние, что позволяет им игнорировать интересы бедных сограждан, а бедные разобщены и дезориентированы. Но вероятно и другое: состояние сегментированности социальных отношений как социального хаоса удовлетворяет определенным базисным установкам всех социальных групп.

Мы считаем, что социальные группы не дифференцированы по форме собственности, по образовательному и профессиональному ресурсу, социальные отношения не построены на признании автономии, когда социальная группа имеет право артикулировать собственные социальные интересы в качестве обоснованных и требующих учета со стороны других социальных групп. Скорее мы сталкиваемся с проблемой перевода собственных интересов в русло поддержки со стороны государства. Если только у 4 % населения присутствует какая-то собственность, кроме жилья, то подавляющее большинство россиян просто фокусируются на потребительских социальных установках и ограничиваются воспроизводством советской схемы собственности, тем самым видя уверенность только в обеспечении личного иммунитета и безопасности и проявляя индифферентизм к актуализации политической и культурно-символических сфер.

И хотя мы отмечаем, что россияне позиционируют свою беспомощность во влиянии на обстоятельства в стране и обществе, можно сделать вывод о том, что фактически происходит легитимация индивидуальных усилий в достижении социальных позиций, а от общества и государства требуется только невмешательство или наоборот обеспечение социальных преференций. Государству отводится роль координирующего центра в достижении социальных отношений, но оно не воспринимается как гарант социального доверия и налаживания эффективных форм группового сотрудничества. Дело не только в том, что 40 % россиян привыкли жить в атмосфере социальной анархии, но также в том, что они ставят в качестве основной проблемы личное благополучие и вкладывают в эту цель только реализацию групповых или индивидуальных усилий. Но нужно понимать, что социальный хаос обладает большим потенциалом, так как нормативные границы ассоциируются с отсталостью и бедностью, в то время как успех выпадает на долю тех групп населения, которые, демонстрируя консолидированность интересов, рассматривают общество исключительно в плане межгрупповой конкуренции, а не сотрудничества4.

В параграфе 2.3 «Социальный хаос и социальная мобильность в российском обществе» обосновывается положение о корреляции социального хаоса и социальных барьеров на пути социальной мобильности, выявлено, что большинство россиян ограничиваются адаптивными критериями социальной мобильности.

Установлено, что в российском обществе наблюдается устойчивая тенденция нисходящей социальной мобильности, несмотря на расширение спектра социально-профессиональных вакансий, снятия ограничений идеологического характера. Дифференциация социальной структуры выражается в традиционализации жизни миллионов людей, исчезновении групп-медиаторов социальных отношений, замещении социальной мобильности социальными фильтрами, воздвигаемыми элитными и субэлитными слоями.

Мы считаем, что для восходящей социальной мобильности существуют два канала: замещение имеющихся статусных позиций выходцами из низших социальных слоев; либо формирование инновационных секторов, в которых существуют возможности конвергенции символического (образовательного) капитала в экономический и политический. Как отмечалось ранее, процесс социального изменения российского общества был направлен на слом «хребтовых» советских групп, на навязывание адаптации и воспроизводства структурных условий для их оттеснения на периферию социальной жизни в постсоветском обществе. Бывшая массовая интеллигенция и высококвалифицированные рабочие при безвыходном положении, которое характеризовалось не только потерей рабочего места, но и отсутствием средств к существованию, вынуждены были менять свой социальный статус, переходя в плавающие группы, группы так называемой самодеятельности. С одной стороны, ориентированность на спонтанеизм и самополагание вызвало спад социального протестного поведения, социальную дезорганизацию, с другой, происходило резкое снижение восходящей социальной мобильности.

Можно предположить, что из группы вынуждено самодеятельных так и не сформировался класс социального авангарда, социальный партнер государства, так как, вследствие недостатка финансовых капиталов, политического влияния, неинвестиционного поведения, деловой культуры, нельзя считать, что плавающие группы, группы экономической самодеятельности, осознали перспективы социального восхождения. На спонтанеизм социальной структуры российского общества оказывает влияние и маргинальность новых групп (менеджеров), которые, казалось бы, в условиях организации рыночных институтов и расставания с опытом советских поколений овладели деловой культурой и ориентированы на соревновательный индивидуализм, чтобы перенести социальную мобильность из сферы закрепления социальных преференций в траектории постоянного социального самоутверждения. Но в социальных отношениях действуют фильтры возрастной, профессиональной, гендерной дискриминации, которая скорее интенсифицирует процессы маргинализации, чем упорядочивает смену поколений, столь необходимую для завершения процесса социальной транзиции.

Подчеркивается, что новые способы социального воспроизводства сигнализируют, что в социальной структуре российского общества не существует тех предпосылок, которые говорили бы о влиянии рыночных и демократических институтов на возможность доступа к социальной мобильности путем реализации равных стартовых возможностей. Определенная часть представителей бывших медиаторных слоев советского общества предпочла третий путь – сферу индивидуальной свободы, в которой человек действует на свой страх и риск и ощущает себя независимым и ничем не обязанным обществу и государству. Подобное поведение массовых слоев состоит в том, что в контексте социальных трансформаций вместо плановой «перековки» советского периода были запущены механизмы адаптации, снятия формально-правовых, организационных ограничений, понимаемых как индивидуальная свобода и отказ от прогрессирующей системы государственного патроната.

Выявлено, что падение профессиональной и трудовой мотивации определяется не столько усталостью от синдрома аскетизма советского периода, сколько девальвацией тех качеств, которые можно охарактеризовать как модернизационные, или достиженческие, и доминированием предприимчивости, преданности, лояльности, т.е. социальная мобильность обусловлена не возрастом, не способностью к достижению, а знанием конъюнктуры, обзаведением полезными знакомствами. При такой схеме социальной стабильности, которую можно назвать хаотичной, профессиональная карьера не может быть прогнозируемой, так как шансы социальных групп выглядят одинаковыми, не будучи гарантированными образовательным или профессиональным статусом. Поэтому так высока потребность высококвалифицированной доходной работы, однако при этом существует готовность к перемене профессии, даже нелегитимной деятельности, которая ранее отвергалась по морально-этическим и социальным соображениям общества, если она приносит высокий доход и не связана с профессиональными знаниями и навыками. Господство краткосрочных ориентаций создает возможность функциональных отношений, т.е. социальное восхождение воспринимается исключительно в контексте вытеснения или отнятия социальных привилегий у других социальных групп.

Итак, воспроизводство социальной неопределенности создает иллюзию равновесия, терпимости к социальному хаосу, но вызывает катастрофическую социальную депривацию, когда обнаруживается, что надежд на улучшение жизни не осталось, что возможности для социального роста исчерпаны, а готовность к социальной активности ограничивается только балансированием на грани бедности. Реально плавающие группы не сформировали опыт жизни в социальных изменениях и не ориентированы на социальную мобильность как изменение жизненных обстоятельств. Смирение с социальной спонтанностью означает отказ от определения социальных позиций в системе новых социальных неравенств. Для плавающей группы новая социальная группа представляется приемлемой, если сохраняет социальный статус, но ее представители не готовы к восхождению, обновлению социальных связей, если их социальный статус воспринимается другими социальными группами как более низкий, периферийный. В российском обществе наблюдается тенденция сжатия группы необеспеченных граждан, к которым постоянно примыкают представители так называемых плавающих групп, в то время как гораздо меньшее число могут надеяться на присоединение к среднему обеспеченному слою.

В российском обществе и для старых, и для новых социальных групп характерен плавающий статус вариативно-социальных позиций. В силу этого обстоятельства группы не связаны совместными социальными проектами, и конфликт интересов смещается не в сферу формирования взаимных социальных интересов, а характеризуется усилением деления общества на «своих» и «чужих». Исходя из приоритета обеспечения независимости, социальные акторы готовы к еще большим социальным неравенствам, если это содержит перспективу определенных социальных привилегий, и, таким образом, в обществе доминирует не социальная капитализация, связанная с институциональным порядком, а капитализация привилегий, направленная на расширение влияния неформальных отношений.

В Главе 3 «Институционализация социального хаоса: тенденции к наведению порядка или пролонгирование социальной неопределенности» делается попытка осмысления неконсистентности институциональной системы как условия прологнирования социальной неопределенности.

В параграфе 3.1 «Влияние институциональных дефектов на воспроизводство социального хаоса в российском обществе» рассматриваются институциональные дефекты, которые способствуют сохранению социальной дезориентации и дезинтеграции российского общества.

Отмечается, что в социальных трансформациях российского общества во многом присутствует организационное и структурное наследие советского периода, и нельзя говорить о том, что социальные преобразования осуществлялись с так называемыми новыми классами, вышедшими из «недр» советского общества – научно-технической интеллигенции и кооператоров. Очевидно, действуя по логике разрушения, были запущены механизмы спонтанеизации, которые пустили процессы становления социальной структуры на откуп по формуле равенства жизненных шансов. С институционализацией связывалось усиление бюрократизации общества, в то время как институциональное устройство, в конечном счете, является начальной точкой социальных преобразований.

Оставляя в стороне дискуссию о недостатках институционального переноса, мы направляем исследовательские усилия на характеристику состояния базисных социальных институтов российского общества, прежде всего института собственности и власти. Разумеется, нельзя говорить, что этими институтами исчерпывается взаимодействие экономической и политической социетальных сфер, но с ними связаны и перспективы структурных изменений, и развитие человеческого капитала. С точки зрения нашего диссертационного исследования, важно выявить векторность деятельности базисных социальных институтов, их влияния на преодоление социального хаоса. Институт собственности в процессе реформирования российского общества так и не привел к выполнению основной модернизационной задачи, а именно, формированию среднего класса. Можно предположить, что существуют определенные институциональные дефекты, которые способствовали хаотизации, неконсистентности социальной дифференциации общества.

Так как, по нашему мнению, собственность в российском обществе не сформировалась исторически, а трансформировалась на уровне приватизации, существует перекос в ее властном восприятии. Здесь возникают два важных последствия: собственность не легитимирована в восприятии класса собственников как референтной группы российского общества, в отношении к собственности доминируют хищнические, эксплуататорские, потребительские интенции, резко отличные от бережного накопительного инвестиционного поведения; во-вторых, собственность используется не столько для удовлетворения социально-экономических проблем, сколько для демонстративного потребления, «сладкой жизни», социального обособления. К тому же собственность не достигла такого состояния, чтобы мы говорили о периоде ее преумножения, так как мы сталкиваемся с эффектом перераспределения, переходом к новым собственникам. Институт собственности, таким образом, в процессе социальных преобразований выступает в качестве условия закрепления власти и, в меньшей степени, носит экономический смысл.

Можно сделать вывод, что институт собственности реализуется только в пределах группового благополучия, в той же степени структурирован и класс собственников, который при наличии государственной, частной, муниципальной собственности не воспринимает ее как институциональную структуру, необходимую для формирования стабильности. Реально за истекший период институт собственности не доказал ни социальную, ни экономическую эффективность. И в этом смысле мы являемся свидетелями дефектности собственности, диспропорции между владением собственностью и использованием собственности, мерой ответственности собственника и формами присвоения собственности. Институт собственности так и не стал базисным в российском обществе в силу того, что собственность носит чисто имущественно-инструментальный характер, и к собственности практически не привязаны базисные идентификационные и ценностные ориентиры. Функционирование института собственности в российском обществе не возымело модернизационного эффекта и в основном направлено, как мы отмечали, на достижение потребительского статуса. Отсутствие социальных гарантий собственности приводит к коллизиям, к воспроизводству перераспределения собственности, к ее безсубъектности и низкой социальной эффективности.

По нашему мнению, институт собственности не выполняет регулирующую функцию, так как рассматривается как инструмент социального давления, формирования независимости и индивидуальной свободы. Институционализация собственности в немодернизируемом обществе связана с имущественной дифференциацией, вызывая, по крайней мере, два важных последствия: во-первых, институт собственности дезинтегрирует общество, так как содержит в своем нынешнем состоянии потенциал конфликтности; во-вторых, не включается в создание цивилизованного рынка, направлен на монополизацию тех или иных сфер, снижение конкурентности, соревновательности агентов экономики. Между тем, большинство россиян видят отрицательные последствия приватизации и разгосударствления собственности. По большому счету, собственность осталась в тех же руках, перейдя ко второму и третьему эшелонам советской номенклатуры, «номенклатурному плебсу», по выражению О.И. Шкаратана, но в общественном сознании этот сдвиг совместился с капитализацией общества и социальной несправедливостью. Институт собственности, таким образом, ассоциируется не с экономической эффективностью, а с социальной несправедливостью, вопиющим неравенством доходов. Также с институтом собственности связывается возможность зарабатывать без ограничений, и слабо просматривается реализация принципа меритократии. Можно, однако, говорить о том, что институт собственности имеет и перспективу, становясь барьером на пути социального хаоса.

Институту власти в российском обществе традиционно придается сакральный смысл, но социальные преобразования в обществе были связаны не только с обменом власти на собственность, но и с формированием властно-собственнических отношений. На наш взгляд, власть была вовлечена в систему передела собственности в качестве заинтересованного агента и в силу этого являлась инструментом формирования класса политически, а не экономически эффективных собственников. И в этой «роковой» привязке власть практически устранилась от создания институциональной системы, в которой власть бы заняла место координирующего и регулирующего центра. В российском обществе власть до сих пор основывается на ценности иерархии власти, а не достиженчества, соревновательности, ротации социальных слоев и тем самым налаживания социальной мобильности. И в силу этого обстоятельства власть делегитимирует объективно государство, будучи привязанной к институту собственности. В связке власть-собственность два социальных института не выполняют своей функциональности, потому что либо дублируют, либо стремятся к ограничению заявленных функций. Власть вынуждена «закрывать глаза» на нарушения собственности, на ее экономическую неэффективность, потому что собственность является одним из критериев вхождения во власть. В свою очередь, институт собственности не ограничивает власть в силу того, что властные отношения формируют иерархию класса собственников. В результате институт власти в российском обществе не работает на опережение, на создание институциональных условий для стабилизации общественной жизни, а выступает заложником передела собственности. Институт власти постоянно балансирует между необходимостью устранения социальных диспропорций и достижения определенных неформальных компромиссов. Досоциальные отношения, которыми формируется социальная микросреда, формируют поведение, которое, напротив, направлено на дистанцирование от власти.

Мы видим, что институт власти до сих пор трактуется как институт тотального социального контроля. В то же время можно сказать, что власть уходит от избыточных функций, связанных с вовлечением в конфликт собственности, и стремится к координации деятельности различных социальных слоев. Конечно, нельзя с уверенностью сказать, что вертикаль власти соответствует традиционному ее российскому восприятию. На наш взгляд, одобрение вертикали власти как раз связано с усилением ее модернизационных эффектов, с тем, что общество не выработало форм социальной самоорганизации как социального контроля и вынуждено переложить на власть те функции, которые могут быть избыточны, но, в отличие от института собственности, не ведут к существенным социальным дефектам, хотя и содержат определенные социальные риски. Восстановление авторитета государства в восприятии респондентов характеризуется переменами во власти и, наверное, требует переопределения позиций самих граждан к позиции власти, к тому, чтобы преодолеть опасную дистанцию власти и общества. Исходя из того, что в российском обществе базисные институты собственности и власти отошли от этакратизма, организационно-бюрократической сферы, но формирование новых каналов социальной активности происходит спонтанно, базисные институты сталкиваются с определенными ловушками, связанными с тем, что стихийность, порождаемая массой безсобственников, приводит к провоцированию потребности в сильном государстве. Россияне, в целом, осознают, что институты власти и собственности призваны сыграть важную роль в модернизации российского общества, но реально так и не решена дилемма «порядок/беспорядок» через разведение функций базисных социальных институтов.

Параграф 3.2 «Институциональные ресурсы и хаотизация социальных отношений» содержит анализ присвоения социальных ресурсов как стратегии в условиях социального хаоса.

Очевиден эффект использования институциональных ресурсов для закрепления достигнутых социальных позиций. Институциональные ресурсы в такой ситуации не направлены на создание соответствующей инфраструктуры, а используются для обеспечения сверхприбыли, что приводит к дискредитации института собственности и растрачиванию институциональных ресурсов. Но парадокс состоит в том, что институциональные ресурсы способствуют неуязвимости тех, кто незаконно использует их, так как соотносятся не с институциональными функциями, а с действиями институциональных акторов, тем самым снижая контроль над их использованием. Поэтому в позициях россиян отчетливо прослеживается тенденция возвращения государства в тех сферах экономики, где институциональные ресурсы не могут быть эффективно освоены частными собственниками.

Вероятно, можно было бы сетовать по поводу неэффективности института по защите прав человека, но, на наш взгляд, очевидно, что институциональные ресурсы, используемые как ресурсы обеспечения привилегий, фактически приводят к уязвимости прав, когда респонденты, исходя из позиции «безбилетного пассажира», тем самым не создают необходимого «иммунитета», чтобы отстаивать свои социальные позиции как обоснованные и легитимные. Данный вывод подтверждается тем, что в российском обществе институциональные ресурсы не связаны с реализацией социальных прав, что они выступают скорее как способ социального обособления. Следуя различию позиций групп по поводу достижения благополучия через институциональные ресурсы, можно сказать, что в российском обществе фактически сложилось двойственное отношение к институциональным ресурсам, связанное, с одной стороны, с их привлечением для закрепления социальной монополии и безоговорочным доминированием в социальных отношениях, с другой – с социально-статусной неопределенностью, с переводом институциональных ресурсов в поддержание социальной инерционности.

В присвоении институциональных ресурсов прослеживается тенденция их дифференциации, которая, тем не менее, определяется сегментацией социальных отношений. Включение в тот или иной социальный институт не означает, что группы берут на себя социальные обязательства, вытекающие из функционирования институциональной системы. Такая позиция к институту собственности актуализирует только приобретение, обладание «призом» за положение в обществе и в меньшей степени имеет социально-рациональный смысл.

Установлено, что плавающие группы, которые настроены на вариативность социальных позиций, довольствуются, исходя из понимания ресурсов как механизма социального обособления, только кратковременными эффектами. И если власть в российском обществе не идеализирована, в отличие от государства, а утрируется, ее эффективность измеряется только распределением доходов, но никак не связана с пониманием социальной справедливости или экономической эффективности, с тем, чтобы создать каналы опережающей добровольной адаптации. И, соответственно, институт власти воспринимается как иерархия распределения социальных благ. Плавающие группы взаимодействуют на основе спонтанности, сериальности и не идентифицируют себя с определенными социальными институтами порядка. Поэтому, нельзя однозначно говорить о том, что хорошо обеспеченные группы нацелены на присоединение к рыночным институтам и используют институциональные ресурсы исключительно в контексте конкуренции и законопослушности, и их дистанцирование от власти означает социальную автономию. Позиционирование индифферентности к социальным практикам, нацеленным на развитие социальной сферы, стагнирует не столько недоверие к государству, сколько независимость, которая, однако, дается путем бедности и свыкания с обстоятельствами.

В диссертации содержится вывод, что россияне не испытывают потребности в этакратизме, в государственном регулировании, но соотносят свои социальные позиции с чувством власти собственности. Очевидно, имеется в виду, что социальные институты, не являясь базисными в формировании социальных отношений, закрепляют отвоеванные сферы социальной жизни и ведут к социальному доминированию. Социальные ресурсы скорее дезинтегрируют общество, потому что защищают личностные и групповые позиции и направлены на развитие качеств негативного достиженчества. Судя по представленным позициям, общество в целом отошло от авантюризма, но не приблизилось к рациональной модели сбережения и накопления ресурсов, респонденты не верят в удачу и счастье, но и не склонны считать, что богатство накапливается постепенно, что в России восторжествовал тип веберовского капиталиста. Богатство продуцируется из нарушения институциональных правил, которые как раз и направлены на создание атмосферы предсказуемости, при этом все участники уверены в непорядоченности других и, противясь стихийности, в то же время считают, что поступать по правилам означает проигрыш. Нельзя с уверенностью утверждать, что на социальную спонтанность влияет только поведение российских элит, позиции массовых миноритарных слоев отнюдь не являются нулевыми, они не только оказывают влияние в отношении власти к обществу, но и существенным образом деформируют деятельность базисных институтов собственности и власти. Если институциональный ресурс определяется как сумма привилегий, которые могут быть задействованы в упрочении собственных позиций, а не включении социальной активности, то можно говорить о том, что массовые слои общества социально безсубъектны. Так, плавающие группы, которые стремятся избегать нисходящей социальной мобильности, но не могут рассчитывать на социальный взлет, институциональные ресурсы воспринимаются как возможность выправить положение исключительно за счет государственной поддержки, а не самоактивизации. Не проявляя интереса к институту власти, экономически самодеятельные мелкие собственники, пытаются решить собственные проблемы за счет неформальных взаимоотношений с представителями власти. Социальные маргиналы ограничиваются сферой индивидуальной свободы, добровольной социальной эксклюзией, что приводит к мумификации институциональных ресурсов и интересу к ним исключительно как инструменту закрепления независимого положения.

Логика и мотивация использования социальных ресурсов приводит к безальтернативности присвоенческого выбора. Напряженность между элитами и массовыми слоями видимо не так очевидна, чтобы говорить о том, что социальные институты выполняют в обществе дифференцирующую роль. Скорее дифференциация проявляется внутри элитных слоев, в то время как массовые социальные группы настроены на селективное освоение институциональных ресурсов в патерналистском контексте. Было бы упрощением трактовать недоверие социальных групп и слоев к социальным институтам как следствие недоступности социальных ресурсов. Скорее мы имеем дело с недостаточностью навыков овладения институциональными ресурсами, а также инерционностью, выражаемой в предпочтении организационно-бюрократических форм их использования. Российское общество не имеет центров координации, так как практика использования социальных ресурсов не «стягивает» социальные группы, не принуждает к совместному действию и самоограничению, скорее предполагая дисперсию – социальное самообособление. Позиции респондентов носят двусмысленный характер: с одной стороны, они не хотели бы полной неопределенности; с другой, склоняются к тому, что роль государства в использовании институциональных ресурсов не должна быть чрезмерной, поэтому практика присвоения институциональных ресурсов определяется как условие достигнутой свободы, не ограниченной определенными политико-правовыми нормами.

Параграф 3.3 «Местное самоуправление как институт самоорганизации населения: эффект минимизации социального хаоса» посвящен анализу местного самоуправления как института социальной самоорганизации населения, актуализирующего возможности перевода групп, выключенных из легитимного социального взаимодействия, в режим артикулирования и согласования собственных интересов с интересами местного сообщества и через данный канал выход на взаимодействие с обществом и государством.

Подчеркивается, что местное самоуправление представляет собой тот специфический уровень власти, который, с одной стороны, участвует в осуществлении воли государства, а с другой – наиболее полно учитывает интересы жителей в муниципальных образованиях – городах, поселках, станицах, районах, сельских округах. Оно – не только оппонент, но и соратник государственной власти, а развитое местное самоуправление освобождает органы государственной власти от решения текущих вопросов, позволяя сконцентрироваться на решении общегосударственных проблем, тем самым способствует оптимизации государственного управления.

Обосновывается, что местное самоуправление дает возможность упрочить связь граждан с государством, возможность их участия в государственном управлении. Для каждого отдельного гражданина государство большей частью предстает как некий абстрактный институт, существование которого они ощущают лишь при выплате налогов или контактах с милицией. Если заинтересовать отдельного гражданина в участии в решении вопросов местного уровня, между ним и государством устанавливается связь через местное сообщество: он участвует в строительстве «своей» спортплощадки, обеспечении работы пожарной охраны, содействует развитию культуры через свои союзы. Эта деятельность осуществляется с учетом местной специфики и в соответствии с местными потребностями, которые лучше всего известны местным жителям, а не чиновникам вышестоящих инстанций.

Таким образом, нормативная модель местного самоуправления, представляющая медиаторную структуру во взаимодействии власти и общества, ориентирована на социальный порядок, на следование социальных групп и слоев определенным «правилам игры», сложившимся как результат институционализации различий социальной компетентности. В контексте социального хаоса в предлагаемую схему вносятся существенные коррективы, связанные с эффектом недоверия массовых слоев к власти и формирования сетей социального взаимодействия вне системы местного самоуправления.

Выявлено, что местное самоуправление часто воспринимается как «придаток» государственных структур, как структура презентации интересов локальных элит и, в гораздо меньшей степени, ассоциируется с представительством локального социума, с пространством «массовой демократии». Этому обстоятельству способствует не только несовершенство системы местного самоуправления, правовая и финансовая «несамостоятельность», но и перенос эффекта недоверия, восприятие местного самоуправления как структуры, ограничивающей или контролирующей деятельность групп, имеющих опыт дистанцирования от государства и общества.

Низкий уровень социальной активности населения воспроизводит инерционность социального хаоса как сценария социальной неопределенности, преднамеренного исключения целых социально-демографических и социально-профессиональных групп на уровне локального социума.

Делается вывод, что местное самоуправление содержит потенциал повышения социальной и политической активности. Если мотивация политического индифферентизма находится в позициях «отрицания значимости политических партий» (12 %) и «нехватки времени на политику» (30 %)5, вероятно, за ссылкой на дефицит времени скрывается не просто феномен вынужденной адаптации или «выживания», но и сложившаяся жизненная схема «решать проблемы в социальном микромире», опираться на собственные ресурсы или «круг близких». Местное самоуправление привлекает отсутствием формализованности, но, судя по позициям респондентов, не включено в структуры повышения ресурсности и, хотя не является «вредным», но и не приносит эффекта социальной полезности.

В диссертационной работе содержится положение о том, что местное самоуправление в любом государстве служит средством осуществления трех основных целей: обеспечение децентрализации в управлении обществом и государством, развитие демократических начал в решении вопросов местного значения и повышение эффективности в ведении местных дел. Вместе с тем, очевидно, что государственная власть и местное самоуправление имеют много общего. Местная власть, как и центральная, носит публичный характер, выполняет общие цели (управление делами государства и общества), близка к государственным институтам в методах реализации социальных задач. Самоуправленческие и государственные начала совмещаются в едином институционально-нормативном комплексе публичной власти и соучаствуют (при явном доминировании государства) в реализации публично-властных полномочий. Симбиоз этих двух начал ведет к тому, что органы самоуправления в пределах своей компетенции исполняют законодательные, судебные, полицейские и прочие функции, равноценные по правовым последствиям функциям государства.

Диссертант придерживается позиции, что при согласовании институциональных параметров местного самоуправления с доминирующими социальными практиками населения, следует учитывать массовые стереотипы, связанные с тем, что представительство интересов связано с возможностями элит, и артикуляция социальных проблем, возникающих у тех или иных групп даже на уровне локального социума, является недостаточным условием для того, чтобы быть «услышанными», включить свои позиции в интересы местного сообщества.

Исходя из вышесказанного, можно отметить, что институт местного самоуправления, при обоснованности претензий к его деятельности и неоправданности надежд как на механизм скорой демократизации общественной жизни, в силу имеющихся политических и правовых ресурсов открывает возможности не только повышения эффективности вертикали власти, но и выстраивает систему участия групп населения, которые привыкли объединяться по схеме негативной мобилизации, но в состоянии в условиях развития местного самоуправления переориентироваться на модель позитивного поведения, связанную с готовностью бороться «за место под солнцем» через организацию местного самоуправления как наиболее комфортной и адаптированной социальной и политической ниши.

Основным выводом можно считать то, что восстановление роли государства предотвращает ситуацию полного распада, но не означает окончательного прощания со спонтанностью. Зрелость институциональной системы всегда измеряется эффективностью и согласованностью действий базисных социальных институтов, что связано с практикой консенсусного использования институциональных ресурсов. Россияне накопили негативный опыт жизни в условиях социальной неопределенности, но до сих пор в обществе не прослеживается связь между развитием экономики укрепления государства и институционализацией приватной сферы. Чувствуется усталость от социальной неопределенности, и в то же время достаточно велико стремление к социальной независимости, сформировавшейся в условиях социальной энтропии.