Geum.ru

Михаил Петров Садовников родом из Московской губернии, Бронницкого уезда, Усмерской волости, деревни Щербовой. Сохранилось любопытное семейное предание о прадеде, рассказ

Вид материалаРассказ
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   22
Часть 2. ДУБРАВЛАГ - 1961-1966гг


Семнадцатый.


После прохождения всех необходимых процедур и уже окончательного переодевания в лагерную одежду со специальной полупилоткой, которая мне понравилась своей необычной формой, мы с подельником были поселены в одном из четырёх бараков лагеря, в котором в основном располагались так называемые «придурки», то бишь лагерная прислуга (работники столовой, складов и пр.) и рабочие небольшой производственной зоны, непосредственно примыкавшей к лагерю. Вероятно, наша солдатская форма и юный вид вызвали в лагерном начальстве некоторое сочувствие к нам и оно решило «пристроить» бывших военнослужащих в более лучшие условия содержания. Однако я недолго пользовался этой поблажкой и вскоре глубоко разочаровал администрацию лагеря, в целом довольно либерально относившуюся к заключённым. Но это произошло несколько позже.

Первые дни в лагере чем-то напоминали мои впечатления о первых днях пребывания в казарме ШМАСа. Все зеки казались мне на одно лицо и я с большим трудом различал и запоминал множество подходивших ко мне и знакомившихся со мною солагерников. Забавно было слышать почти от каждого подходившего отеческие предостережения насчёт большого количества коварных «стукачей» и особой осторожности в разговорах с ними.

Однако скоро я освоился и стал хорошо различать как отдельных зеков, так и основные группы заключённых, на которые распадался весь «контингент» 17-ого лаготделения. Общее количество лагерников было по тем временам небольшим, около 300-400 человек. Отличительной особенностью было то, что добрая половина его состояла из заключённых, осуждённых по 70-ой статье недавно принятого нового Уголовного Кодекса («антисоветская агитация и пропаганда», по старому сталинскому кодексу это знаменитая 58-10). Впрочем в лагере также имелось заметное количество «полицаев», как правило, осуждённых на большие срока (до 25 лет!) за военные преступления, националистов из Зап. Украины и других окраин, а также небольшое число бывших бытовиков, раскрутившихся в уголовных лагерях по политическим статьям.

Однако тон задавала недавно посаженная интеллигентная молодёжь, состоящая преимущественно из бывших московских и питерских студентов. Из этой политически активной молодёжи выделялись несколько кружков - примерно от трёх до десяти человек подельников - посаженных в первый период хрущёвской оттепели, в 1957-1959 годах, за слишком наивно серьёзное восприятие либеральных начинаний первого перестройщика российского коммунизма Н.С.Хрущёва. Следует заметить, что реальный уровень либерализма хрущёвской оттепели был впоследствии сильно преувеличен. Молодёжь эта была репрессирована за отстаивание и «пропаганду», в основном устную, как тогда говорили, различных «ревизионистских» идей. Пробуждение общественного сознания в период оттепели шло, как правило, в леворадикальном и околомарксистском направлении. Прежде всего отталкивались от вопиющего противоречия между заманчивыми теоретическими обещаниями «классиков» и практической их реализацией. Самое первое, что сразу же бросалось в глаза политически разбуженным молодым людям (также как и мне), было явное несоответствие «реального социализма» тому, как казалось, идеальному проекту земного рая, который лежал в его основании в трудах «классиков». К тому же эти труды были всегда под рукой, другая литература в те времена была малодоступной.

Из наиболее запомнившихся левосоциалистических кружков хотелось бы отметить следующие. Кружок Михаила Михайловича Молоствова, Алексея Гаранина, Евгения Козлова, Николая Солохина (дело 1958г.) был либерально-марксистского направления; питерский кружок Александра Александровича Голикова, Владимира Ивановича Тельникова, Виктора Трофимова и др. (дело 1957г.) был радикально-социалистической «революционной» ориентации; знаменитый и весьма влиятельный кружок комсомольского актива МГУ во главе с Л.Краснопевцевым и с довольно многочисленными подельниками, - Меньшиков, Рендель, Николай Обушенков, Марат Чешков и др. (дело 1957г.), - отличался догматической марксистско-ленинской ортодоксией. Рассказывали, что этот кружок имел какие-то контакты с гомулковскими «ревизионистами» в Польше, тем не менее, «со стороны» трудно было понять в чём же власти смогли усмотреть вменяемый им «ревизионизм» и прочие идеологические уклонения.

Между прочим, за эту ортодоксию и «идейное» сотрудничество с лагерной администрацией двух ведущих «вождей» этого кружка зеки нарекли меткой кликухой «Партия и Правительство». Из более мелких групп хорошо запомнился «ревизионист» с югославским уклоном рабочий Владислав Васильевич Ильяков с одним подельником (осуждены были в Курске в 1961г.). Выделялся своей марксистской эрудированностью преподаватель экономики из Архангельска Сергей Пирогов.

Общей лагерной тенденцией был постепенный переход многих из этой идейно увлечённой молодёжи к более умеренным, а иногда даже и к национальным воззрениям. Такую идейную эволюцию, например, совершил бывший студент Юрий Тимофеевич Машков, руководитель небольшой студенческой группы «истинных» коммунистов. В памяти остался один из его подельников, очень скромный и тихий паренёк Александр Богачёв, которого все звали просто Саня. В лагере Юра из весьма радикального «анархо-коммуниста» (как он мне сам себя однажды назвал) вскоре стал патриотом радикально правого направления, который почти всё своё свободное время тратил на изучение русской истории, просиживая вечерами в лагерной библиотеке над недавно изданными трудами «Истории России...» С.М.Соловьёва. Во всяком случае, когда я познакомился с ним на 17-ом, он имел уже очень правые взгляды. Правда, по свидетельству одного близко знавшего Юру человека, впоследствии его патриотические воззрения стали более умеренными.

Но были и такие, которые на протяжении всего своего срока не меняли своих первоначальных убеждений. Например, преподаватель математики из Новосибирска Борис Николаевич Сосновский пришёл в лагерь убеждённым «революционным» марксистом и таким же вышел. Разумеется, какие-то подспудные процессы происходили в лагере в головах почти всех мыслящих людей, но далеко не всегда результаты этой внутренней работы сказывались сразу. Довольно быстро стал отходить от своих «югославских» симпатий Владислав Ильяков, который первое время в лагере был верным учеником и идейным соратником марксиста-ревизиониста Сергея Пирогова и даже горячо болел за югославскую футбольную команду.

В этой связи однажды даже произошёл один забавный случай. Когда по лагерной радиотрансляции передавали футбольный матч между югославской и советской командами и югославам удалось забить гол в ворота советской команды, Владислав, не выдержав, громко закричал на всю секцию: «Ура! Наши побеждают!». Однако вскоре он решительно перешёл от своих ревизионистских симпатий к твёрдым патриотическим воззрениям и стал близким другом Владимира Осипова,3 который, придя с воли левым бунтарём, быстро эволюционизировал в национальном направлении.

Осипов появился на 17-ом несколько позже меня и кто-то (сейчас уже не помню) познакомил меня с ним как очень близкого по взглядам. Запомнилась довольно обстоятельная беседа с Володей, которая, как это было принято в лагере - из-за опасений подслушивания стукачами - проходила во время характерного променада туда-сюда вдоль запретки за последним угловым бараком. В ходе этой беседы (к моему огорчению) выяснилось, что Володя всё-таки, несмотря на свои симпатии к анархо-синдикализму, признавал какую-то государственность и какие-то основные начала правопорядка и был весьма далёк от моих, в то время совершенно фантастических и апокалипсических, химер о грядущем вселенском Царстве Правды после всеочищающего революционного Мирового Пожара... Володя, скорее всего, был просто очень левым в общебунтарском смысле этого слова, равно как и вскоре появившийся на 17-ом его подельник - Эдуард Кузнецов.

Помимо В.Осипова и Э.Кузнецова, которые получили по семь лет лагерей, к ним в «антисоветскую группу» фактически произвольно был присоединён гэбистами, как тогда каламбурили, «примкнувший к ним» Илья Бокштейн. Последний был совершенным инвалидом детства (врождённое повреждение позвоночника) и осуждение его было сущим варварством. Если не ошибаюсь, он получил пять лет лагерей. Все трое были осуждены за знаменитую тогда «площадь Маяковского». Московское движение бунтарски настроенной молодёжи, регулярно собиравшейся у памятника Маяковскому («Маяка») читать свои оппозиционные стихи, было принципиально новым явлением по сравнению с «марксистскими» или левосоциалистическими кружками конца 50-х годов. В этом движении было значительно меньше догматической зашоренности и больше реального стихийного антикоммунизма.

Последующее, так называемое правозащитное, или диссидентское, движение несомненно имеет своим истоком именно «площадь Маяковского», а не идеологизированные студенческие кружки, занимавшиеся поиском «правильного» социализма. Между прочим, очень важной инициативой бунтарско-молодёжной среды, сложившейся в поэтических тусовках на площади Маяковского, была смелая попытка выпуска первых свободных самиздатских журналов. Вся последующая богатая традиция оппозиционного самиздата, вероятно, обязана этой молодёжной инициативе начала 60-х годов.

Что касается Эдуарда Кузнецова, то его идейное развитие всегда оставалось близким исходным началам бунтарско-богемной среды московских литературно-оппозиционных салонов. Его интересы были в основном обращены на поэзию, литературу, искусство. В мировоззрении Эдуарда преобладал дух культурного индивидуализма с некоторым ницшеанским оттенком, чисто общественные или национальные ценности его мало интересовали. Неудивительно, что скоро идейные пути двух подельников резко разошлись. Несколько особняком от них стоял Илья Бокштейн. Инвалид с самого детства, обречённый на изоляцию, он обладал громадной природной любознательностью, самостоятельно прочёл и изучил массу серьёзной литературы и в лагере обоснованно слыл признанным эрудитом, неплохо - хотя и не без дилетантских изъянов - разбирающимся в философии. Человек он был наивный и непосредственный и в этой связи запомнился один забавный случай.

Надо заметить, что несмотря на широкую внутрилагерную свободу слова, в зоне были сильно распространены преувеличенные страхи перед якобы вездесущими стукачами, днём и ночью строчащими доносы. Ещё на этапе мне пришлось услышать много страшилок о коварных лагерных сексотах, а на 17-ом самыми рьяными сторонниками стукаческого вездесущия были наиболее отсталые и конформистси настроенные зеки (как правило, пожилого возраста), которых политизированная молодёжь иногда с презрением называла «глухарями». Эти «глухари» совершенно не интересовались никакими политическими или культурными вопросами и так запугали себя мнимыми стукачами, что панически боялись в разговорах даже намёка на какие-нибудь политические предметы. И вот Илья, интеллектуал-горбун, оказавшись в лагере, по своей наивной московской привычке, ища, так сказать, духовного общения, захотел побеседовать по душам с одним глухарём на привычные для него заумно заоблачные темы. Но после первого же вопроса: «А скажите-ка милейший, какое у вас политическое кр-э-до?» - Насмерть перепуганный глухарь сгинул так молниеносно, что изумлённыё Илья долго хлопал глазами, не будучи в силах осмыслить столь стремительное и неожиданное исчезновение собеседника.

Другим общепризнанным и действительно профессиональным эрудитом на 17-ом был питерский филолог Александр Александрович Голиков (годы заключения 1957 - 1963), которого друзья звали просто Аликом. Он хорошо знал 4 или 5 иностранных языков и очень много и серьёзно читал. Его в шутку называли ходячей энциклопедией. Он всегда мог на память дать квалифицированную справку по любому вопросу (например, дать развёрнутую характеристику любого видного философа или писателя), но главным его коньком были иностранные языки, которые он непрерывно изучал вплоть до самого отбоя... Он мне так и запомнился: лежит на верхней койке несколько тщедушная фигура с высоким лбом и комично надвинутыми на него очками и штудирует какую-то большущую и тяжёлую книгу (чаще всего какой-нибудь словарь). Как филолог Алик также интересовался блатным жаргоном, «феней», и был, как говорили, большим её знатоком. Впрочем, специально и профессионально занимался изучением этого жаргона - причём систематически записывая все вновь узнаваемые блатные слова и выражения в особую картотеку - один бывший энкавэдист и писатель, опубликовавший несколько книг на военную тему, на вид очень мягкий с интеллигентной бородкой мужчина средних лет Кирилл Владимирович Успенский-Косцинский. Последнее обстоятельство, вероятно, послужило поводом для наречения его некоторыми зеками немного ехидной кликухой «пис». Впоследствии он эмигрирует на Запад (в Австрию), где выпустит двухтомный словарь «неформальной лексики», в который войдёт вся собранная им в лагерях картотека «фени».

Было на 17-ом много и других групп различной, как правило леворадикальной ориентации, но среди них, безусловно, выделялась одна группа подельников москвичей с совершенно чёткой патриотической направленностью. Причём посадили этих москвичей именно за патриотические идеи. Я предполагаю даже, что в послесталинский период эта группа явилась первой идейной ласточкой русского патриотического движения. Подельников в ней было шестеро: Вячеслав Леонидович Солонёв (получил семь лет), Виктор Семёнович Поленов (семь лет), Юрий Пирогов (семь лет), Г.С.Укуров (пять лет), Сергей Молчанов (четыре года), Леонид Сергеев (два с половиной года). Суд над ней проходил в Москве в мае 1958 года. Московские патриоты обвинялись в попытке создания русской национальной партии и распространении листовок резко антикоммунистического содержания. «Главным идеологом» её являлся преподаватель английского языка, большой и бескорыстный энтузиаст отечественной истории Вячеслав Солонёв, с которым я подружился, несмотря на заметную разницу в возрасте (он был старше меня лет на пятнадцать). Следует заметить, что патриотическое мировоззрение Вячеслава было довольно умеренного, национально-демократического направления. Он не разделял известных патриотических крайностей и не считал первопричиной всех русских бед «жидо-масонский заговор». Для него был характерен широкий и терпимый взгляд на русскую историю и вслед за славянофилами он критически относился к имперскому абсолютизму Петра Первого, мнимые «реформы» которого - по его мнению - остановили национально-демократическое развитие Московского Царства. Сам себя Вячеслав называл «левым славянофилом».

Однажды он рассказал мне, что на воле одно время сильно интересовался движением «народников» и даже написал о них работу, в которой пытался осветить их деятельность в положительном смысле. Однако в то время «протолкнуть» эту работу в печать без авторитетной протекции было очень трудно. И он с юмором рассказывал, как, ища поддержки, обращался к самому Шолохову, но тот ничего ему не пообещал, обнадёжив лишь тем, что «время ещё не созрело и надо подождать». Очевидно, что тема народничества была нежелательна даже в период «оттепели» из-за того, что некоторым образом она соприкасалась со славянофилами и их учением, а это до самого последнего времени в антирусском советском государстве всегда считалось самым большим криминалом. В патриотических взглядах Солонёва подкупало также то, что он не был - как многие последующие патриотические деятели - зациклен на каком-нибудь архаическом «пунктике» типа средневекового священного монархизма или стилизованного политизированного «православия».

В хороших отношениях я был и с ярким представителем общедемократического мировоззрения Владимиром Ивановичем Тельниковым, сыном видного генерала и очень талантливым полемистом. В лагере он был, пожалуй, самым активным пропагандистом либерально-демократических идей. При этом Володя часто высказывал свои (несколько умозрительные) симпатии к христианству, которое он воспринимал в либерально-экуменическом духе. На 17-ом, ввиду относительно небольшого и однородного состава, сложилась традиция своеобразной идейной борьбы за каждого прибывающего по этапу в лагерь нового заключённого. Каждое из двух основных конкурирующих направлений, условно говоря - демократическое и патриотическое, старались перетянуть новичка на свою сторону, для чего с ним весьма активно велась с двух сторон «идеологическая работа» в форме устных бесед. Со мною такие беседы наиболее ревностно с демократической стороны проводил Владимир Тельников, а с патриотической - Юра Машков.

По сути дела, оба противоположных воззрения, представляемых Володей и Юрой, являлись довольно точным и коррелятивным прообразом идейного противостояния «демократов» и «патриотов», или «западников» и «почвенников» в бурные годы горбачёвской перестройки. Обычно беседы с Юрой проходили во время очень быстрой прогулки вдоль периметра небольшой зоны 17-ого. Правда, эти беседы скорее напоминали монологи, так как Юра с непреклонной уверенностью излагал мне свои идеи, с заметным раздражением встречая мои робкие возражения или сомнения. Надо сказать, что Юра, вследствие ли своего горячего и максималистского темперамента или же из-за своего патриотического неофитства, в то время, придерживался весьма крайних взглядов. Первоисточником мирового зла он считал еврейство и в большинстве исторических событий усматривал коварную роль иудо-масонских заговорщиков. Особенно это относилось к русской истории. По его мнению, пагубное иудейское влияние сильно проявляло себя ещё в Киевской Руси. Но русские князья пытались противостоять этому влиянию, например, кн.Святослав разгромил иудейскую Хазарию, а съезд русских князей в Любиче (12 век) постановил изгнать евреев из Руси. Еврейское влияние Юра обнаруживал и в период монгольского нашествия, при этом он особенно подчёркивал терпимое отношение монголов к православной Церкви. (Между прочим, в его взглядах имелось много схожего с соответствующими воззрениями евразийца Л.Гумилёва, хотя до издания работ последнего было ещё очень далеко.) Как многие ультраправые, Юра считал революционное движение в России, - начиная ещё с новгородской ереси «жидовствующих», - результатом идеологической диверсии Запада и вскормленного им иудо-масонства. О февральской и октябрьской революциях и говорить нечего. Это были чисто еврейские революции и весь последующий период большевизма является настоящим еврейским игом... Удивительное дело, но всё это мне было уже хорошо знакомо. Бывший студент и ультракоммунист («анархо-коммунист») Юра только более интеллектуальным образом излагал мне идеи моего старого знакомого - молодого расточника со Станкоконструкции! Однако как тогда, так и теперь, они показались мне чрезмерно преувеличенной односторонностью.

Тем не менее, бичуя иудо-большевистских лидеров, особенно Ленина и Троцкого, Юра в двойственном смысле оценивал роль Сталина в российской истории. Первый, революционно-космополитический этап его политического владычества он оценивал резко отрицательно, второй же во время войны и позднее, - с некоторым осторожным одобрением. В целом же, положительная сторона воззрений Юры ( так сказать, его идеал) вполне укладывалась в уваровскую формулу: «православие, самодержавие, народность». Сильную и самобытно-авторитарную власть он считал нормальным и естественным состоянием России, а в «демократии» усматривал пагубное и неорганическое заимствование, которое только способно открыть дорогу различным антирусским силам. Впрочем, особо хочу подчеркнуть, что впоследствии мировоззрение Юры претерпело значительные изменения в более умеренном направлении и он даже поддерживал дружеские отношения с Ильёй Бокштейном...

В отличие от Юры Володя в своих беседах со мною делал главный упор на права человека и общечеловеческие ценности. По его мнению, не было существенной разницы между коммунизмом и фашизмом, так как они являлись общей тоталитарной реакцией на современную западную демократию, являвшейся для Юры в то время безусловным идеалом и бесспорной вершиной так называемого цивилизованного развития. Тоталитаризм же в обоих своих проявлениях для него был каким-то иррациональным рецидивом мрачного средневековья. Войну между гитлеровской Германией и сталинским СССР Володя оценивал как схватку двух равноценных хищников, одинаково стремящихся к мировому господству, но всё-таки считал борьбу с фашистской Германией правильной и необходимой как с точки зрения наименьшего зла, так и из-за того, что союзниками Сталина были западные демократии, которые он - как представлялась мне даже в то время - чрезмерно идеализировал.

В целом по своим взглядам Володя был типичным «западником», но без русофобского элемента. Между прочим, он аргументировано критиковал известную в патриотических кругах теорию «еврейского» коммунизма, и некоторые из его аргументов мне хорошо запомнились. Например, он резонно указывал, что коммунизм - сверхнациональное явление, порождённое определёнными разрушительными общемировыми идеями, и часто утверждается в тех странах, в которых никаких евреев никогда не существовало (или же влияние их было незначительным), - в Китае, Сев. Корее, Вьетнаме, на Кубе...

Запомнилась критика Володей мнимой универсальности марксистских экономических законов. Как он небезосновательно утверждал, на базе почти одинаковых хозяйственных условий могут возникать совершенно различные политические режимы. С точки зрения Володи, решающим фактором в мировой истории являются идеи, а не те или иные хозяйственные условия или классовая борьба. Марксизм он считал безнадёжно устарелым учением, которое совершенно не способно объяснить новые общественные явления в высокоразвитом индустриальном обществе. В частности, марксизм совершенно не смог предвидеть возрастающую роль среднего класса, состоящего из интеллигенции, рабочих-акционеров, работников всё увеличивающейся сферы обслуживания и связи. На место классического антагонизма в духе 19-ого века между «капиталом и трудом» приходит классовое сотрудничество. Дальнейшее социальное усовершенствование современного капиталистического общества Володя связывал с очень модными тогда «кибернетикой» (только-только была издана «Кибернетика» Н.Винера на русском языке ) и созданием «искусственного разума» на базе ЭВМ (компьютеров).

Возможно, что с высоты нашего времени кому-то все эти аргументы могут показаться несколько наивными, но надо помнить о том, что идейное пробуждение общественного сознания после сталинского духовного паралича только началось и такого рода идейные поиски были первыми шагами начавшегося гражданского возрождения. (Впрочем, по прошествии уже почти полувека многие доводы тех идейных исканий мне не кажутся больше наивными, а в чём-то являются и весьма актуальными.)

Разумеется, не следует думать, что в лагере интересовались исключительно одними политическими или идеологическими проблемами. У лагерной интеллигенции были весьма широкие и многообразные интересы: одни - очень многие - увлекались изучением иностранных языков (преимущественно английского языка), другие предпочитали чистую философию (этим отличался круг друзей М.М.Молоствова, философа по образованию), у третьих преобладали общекультурные и литературные пристрастия (например, Альберт Новиков, Эдуард Кузнецов, Вадим Козовой и многие другие всерьёз увлекались поэзией).

Как раз тогда вышел из печати знаменитый крамольный альманах «Тарусские страницы», наделавший много шума в литературных и диссидентских кругах. Помню, как горячо обсуждали его поэтическое содержание в «