Михаил Петров Садовников родом из Московской губернии, Бронницкого уезда, Усмерской волости, деревни Щербовой. Сохранилось любопытное семейное предание о прадеде, рассказ
| Вид материала | Рассказ |
СодержаниеЭто было у моря, где аж-ю-рная п-э-на Я не предал белое знамя |
- М. В. Ломоносов. Жизнеописание, 233.74kb.
- Повышение квалификации по программе, 102.32kb.
- План: Детство М. В. Ломоносова и трудный путь в науку. Достижения Ломоносова в области, 183.19kb.
- О происхождение деревни Палагай Юкаменского района Удмуртской асср страницы недавнего, 146.79kb.
- Первая Любовка Тютчевской волости Козловского уезда Тамбовской губернии в семье крестьянина-батрака., 156.78kb.
- Основные даты жизни и деятельности м. В. Ломоносова, 135.17kb.
- Публичный доклад моу фруктовская средняя общеобразовательная школа, 207.56kb.
- Организация и деятельность народных школ в XIX начале ХХ века (на материалах Сямозерской, 424.83kb.
- С. Д. это еще одно имя связанное со священной Можайской землей. Родился 4 июля 1851, 60.23kb.
- В. М. Шукшин Почему меня волнует тема взаимоотношений города и деревни в рассказ, 60.32kb.
Времена были ещё либеральные, - хотя хрущёвская оттепель была уже на исходе, - и администрация 17-ого, то ли из-за своей лености, то ли из-за своей удалённости от своего главного начальства в п.Явас, не проявляла большой административной ревности и, как правило, смотрело сквозь пальцы на мелкие нарушения лагерного режима. Надзорсостав 17-ого не очень строго следил за внутренним распорядком в барачных секциях и многие заключённые (особенно молодые) незамедлительно использовали эти послабления для максимально возможного освобождения от всякой административной опеки.
Разумеется, что отнюдь не все заключённые желали такого освобождения, и в других секциях, в которых проживали более пожилые и малоразвитые зеки, осуждённые в основном за военные преступления или национальную борьбу (преимущественно зап. украинцы), внутренний распорядок соблюдался достаточно строго (причём, даже и без какого-либо заметного давления со стороны администрации). Но в демократической секции всё было иначе! Это был настоящий оазис свободы, понимаемой в истинно русском смысле, т.е. с сильным оттенком анархической вольницы.
Здесь можно было делать всё, - почти в полном согласии с известным либеральным принципом, - что не нарушало или ущемляло свободы другого человека. В любое время дня и в любой одежде можно было валяться на своей койке, да и вообще не заправлять её, курить, читать, петь, слоняться, чифирить и т.д. Одним словом, хотя и не было своей писанной секционной Хартии Вольностей, но реальных зековских свобод было навалом. Сигналы к отбою или подъёму понимались здесь только в рекомендательном смысле, а надзиратели даже и не пытались настаивать на их директивности, всегда очень быстро оставляя пределы этого почти суверенного государства. Постоянно в разных местах в коечных проёмах сидели кампании по несколько человек, - почему-то именуемые «колхозами», - в центре которых находилась до черна закопчённая кастрюля или кружка с очень крепким чаем или кофе (чистый чифирь заваривали редко, он был употребляем в основном бывшими бытовиками). За этим сакральным чаепитием в этих колхозах день и ночь велись бесконечные разговоры на самые различные темы: от самых высокоидейных до самых житейских... Однако серьёзные, т.е. философские, литературные и политические темы безусловно преобладали.
Среди лагерной интеллигенции в демсекции ходило много интересных и практически недоступных в то время на воле книг: Ницше, Шопенгауэр, Шпенглер, Фрейд, редкие философские и исторические работы, не говоря уже о художественной литературе, - всё это разными путями и каналами стекалось в зону. Очень большой популярностью пользовался начавший недавно выходить политический еженедельник «За рубежом», а также журналы и газеты из стран «народной демократии», которые в тот период свободно пропускали в зону по почте. Многим нравилась литература из считавшейся в ту пору сравнительно либеральной гомулковской Польши.
Один интересный человек, большой и серьёзный любитель поэзии и сам поэт, Альберт Новиков, имел коллекцию вырезок из польских журналов, которые привлекали не только свободомыслящими статьями, но и броскими фотографиями популярных кинозвёзд и прочих полуобнажённых красавиц, что тогда было внове и необычно. (Эпоха сталинского пуританизма постепенно уходила в прошлое и поляки, - эти, по словам Ницше, «французы среди славян», - сыграли заметную роль в своеобразном развенчании её лицемерных идеологических «ценностей».) Альберт Новиков вообще был личностью неординарной, он очень твёрдо придерживался правил лагерной этики и, почему-то, круглый год - и зимой и летом - ходил в одних и тех же ватных штанах.
Однажды, в один из зимних вечеров Альберт рассказал мне о знаменитом лагерном поэте Валентине Петровиче Соколове4 (поэтический псевдоним «Валентин Зека») и прочёл наизусть несколько его замечательных стихотворений, из которых особо запомнились два: «Сага о снеге (Сага о неудачном побеге)» и об убийстве «мотыля» (т.е. доходяги), укравшего «костыль» (хлебный привесок к пайке)... Валентин в то время отбывал второй срок в одном из мордовских лагерей, который ему намотали за свободолюбивые стихи и непокорный нрав, первый же свой срок он отсидел ещё в сталинские времена.
Интересных и оригинальных людей в демсекции было много, а её вечевой и вольный дух был настолько привлекателен, что я с самых первых дней своего пребывания на 17-ом страстно хотел перебраться в эту секцию. Однако сделать это было непросто. Как я уже об этом писал, в самом начале нашего прибытия в зону администрация 17-ого из «уважения» к нашей военной форме, решила оказать нам милость, определив нас «придурками» на кухню и поселив в бараке с соответствующим контингентом, состоящим в подавляющем большинстве из «полицаев», западных украинцев и других «буржуазных националистов» из Прибалтики.
Контингент этот был - с нашей точки зрения - весьма пожилого возраста и низкого культурного уровня, при этом он отличался спокойным, основательным и предельно лояльным по отношению к администрации нравом. Все внутрирежимные предписания выполнялись в бараке неукоснительно и без какого-либо воздействия со стороны надзирателей. В демсекции же жили бригады, занятые на сельхозработах, заготовке дров и мелком строительстве, и они почти сплошь состояли из интеллигентной молодёжи, которую «полицаи» презрительно называли «студентами», а иногда, не без ехидства, «детьми Сиона»...
В бараке, в который я вначале попал, был образцовый порядок, строжайший режим дня, и при почти полном отсутствии книг в помещении царила невыносимая скука. В свободное время заключённые, как правило, поодиночке сидели у своих тумбочек и трескали присланное им сало или ещё какой-нибудь полезный продукт.
Другое дело там, где день и ночь дымились чифирные кружки и шли бесконечные разговоры о самых возвышенных материях... Немаловажным обстоятельством являлось и то, что в силу различных причин на работы из зоны бригады демсекции не выводили порой по целым неделям, и вольная богемная жизнь беспрепятственно текла в ней своим чередом. Таким образом, чтобы перейти в демсекцию, в эту, как мне тогда казалось, почти райскую обитель, следовало предварительно уйти из кухни и перевестись в сельхозбригаду, что было равнозначно смене бараков.
И я решился. Однажды не вышел на работу, а изумлённому начальнику столовой заявил, что работать на кухне больше не буду. Это поразило его до такой степени, что он тут же повёл меня к начальнику лагеря, который также удивился моему отказу от вожделенного для многих «хлебного места», но настаивать на моём возвращении на кухню не стал. Впрочем, мой отказ сильно озадачил и одного моего хорошего приятеля, - уже успевшему несколько лет помытарствовать по лагерям, - которому я сразу же рассказал о случившемся. Узнав от меня о появлении в столовой свободной вакансии, он, даже как следует не дослушав меня до конца, немедленно побежал в столовую предлагать свои услуги. Но, как и следовало ожидать, услуги его были отвергнуты.
В виду того, что начальство на 17-ом не отличалось особой мстительностью, то репрессий за мой отказ не последовало, и скоро я оказался в вожделенной секции. Справедливости ради надо признать, что большого жизненного значения работа на кухне или при кухне на 17-ом не имела, ибо «условия содержания» в тот период были довольно сносные. Ещё действовала старая, послесталинская, режимная инструкция, допускавшая очень значительные послабления, и в лагерь беспрепятственно шли десятикилограммовые продуктовые посылки, которые регулярно получали многие заключённые из обеспеченных семей. Кормили в столовой по лагерным меркам неплохо и хлеба можно было получать в хлеборезке «по потребности». А так как многие обеспеченные посылками зеки иногда вообще не ходили в столовую, еды всегда оставалось достаточно.
Так случилось, что моя койка оказалась недалеко от койки Вячеслава Солонёва, которая располагалась прямо вдоль одной из стенок барачной печки. Частенько беседуя с Вячеславом, я почерпнул для себя много новых и полезных сведений. Несмотря на то, что в то время я оставался убеждённым анархистом, я с интересом слушал его рассказы о славянофилах, о русской истории и о тотальной дискриминации русского народа в период большевистского режима. Однако зловещее начало этой дискриминации Вячеслав усматривал в антирусских «реформах» Петра 1, который насильственным образом преобразовал органически развивающуюся национальную Московскую Русь в Петербургскую космополитическую империю.
Между прочим, я впервые от Вячеслава услышал рассказ о патриотической подоплёки так называемого «ленинградского дела», по которому вскоре после войны (в 1948 - 1950г.) были осуждены сотни, если не тысячи партийных работников, а некоторые были даже расстреляны (например, такие видные партаппаратчики как Н.А.Вознесенский и А.А.Кузнецов5). По словам Вячеслава, одним из требований послевоенной ленинградской оппозиции было требование устранения политической неравноправности между союзными республиками и РСФСР посредством создания собственного «национального» филиала РКП б с центром в Ленинграде, а также перенесением в него всех центральных властей во главе с Советом Министров РСФСР. Неудивительно, что имперскому властолюбцу Сталину такое требование показалось крайне опасным, так как образование сильного кадрового центра русской правящей элиты подорвало бы основополагающий принцип любой имперской системы господства - «разделяй и властвуй» - и могло бы в конечном итоге поставить под контроль «коренного населения» всю государственную политику... (Ретроспективно, можно задаться следующим риторическим вопросом. Не является ли отсутствие собственной национальной элиты, - которой издавна обладали все союзные автономии бывшего СССР, имевшие в советское время свои собственные партийные «крыши», - одной из причин современного трагического положения русского народа, оказавшегося совершенно дезорганизованным и бессильным перед натиском антинациональных сил?) По мнению Вячеслава, политической подоплёкой «ленинградского дела» был жестокий упреждающий удар по тем наивным «национал-большевикам» в русском партийном аппарате, которые слишком серьёзно восприняли сталинскую патриотическую демагогию в годы Отечественной войны.
Ярких и интересных людей в демсекции было много, но особенно было много поэтов. Следует заметить, что в начале 60-х годов по всей стране наблюдалось всеобщее увлечение поэзией, особенно в среде интеллигенции. Саня Рудаков, известный на всю зону своими лицедейскими и шутовскими талантами, питерский интеллектуал, сам стихов как будто бы не писал (конечно же, писал, но не афишировал этого), но зато помнил их наизусть великое множество.
Он был настоящей поэтической энциклопедией, причём главным его коньком были пииты серебряного века: Бальмонт, Северянин, Гумилёв, Блок и другие. К тому же Саня обожал всякую декаденщину, как свою так и иноземную, особенно ему нравился Оскар Уайльд со своими скользкими афоризмами... Но бесспорно, что самым выдающимся талантом Сани была декламация стихов. И вот иногда длинным зимним вечером вокруг Сани собиралась компания любителей декламационного жанра и начинала настойчиво упрашивать его: «Саня, почитай Блэка!» Саня, обычно не заставляя себя долго упрашивать, картинно усаживался на койку Солонёва, - она располагалась как бы в центре небольшого межкоечного пространства, - и начинал декламировать. Никогда в своей жизни, как до, так и после лагеря, я не слышал подобной декламации! Саня декламировал великолепно, артистично и самозабвенно, но одновременно бесподобно пародируя содержание декламируемых стихов до такой степени, что невозможно было удержаться от смеха.
Это было у моря, где аж-ю-рная п-э-на,
Где встречается р-э-дко городской экипаж...
За Игорем Северяниным в таком же шикарном исполнении следовал Бальмонт, но гвоздём программы был, конечно же, Блок, которого Саня, вероятно, знал всего наизусть. Особенно символично и многозначительно звучали следующие строфы:
Я не предал белое знамя,
Оглушённый криком врагов...
Саня веселил лагерную публику не только декламацией стихов, он вообще любил разные шутовские проделки. Например, однажды он на всю секцию разразился глубокомысленно-пародийной лекцией на тему: «сколько поэтов имеется в демсекции?» Оказывается, по его научным подсчётам оная секция вся сплошь состояла из одних поэтов - от признанных интеллектуалов до самых последних стукачей, которые будто бы писали свои доносы исключительно в стихах и рифме. Даже правая рука отрядного завхоз секции Фридман, ещё крепкий старик с белой окладистой бородой и постоянно звучащим из его уст любимым афоризмом всех прислужников, - «жи-зь как она есть», - писал свои секретные отчёты только в форме поэмы.
Но как-то Саня, человек вообще-то сложный и неоднозначный, мягко говоря, опростоволосился... Как это было заведено в то время политико-воспитательной частью, периодически по внутрилагерной трансляции передавали покаянные заявления некоторых заключённых, как говорят, «расколовшихся» и пожелавших в какой-то форме сотрудничать с властями, чтобы купить этим себе досрочное освобождение или улучшить условия жизни в лагере. Надо признать, что таких малодушных или лукавых людей было немало. Впрочем, это не обязательно были злостные стукачи, - такие как раз с публичными речами не выступали, - но люди, которые «сделали свой выбор» в сторону сомнительных компромиссов с администрацией. Как правило, это выражалось в участии в работе так называемой «дружины», структуре, специально созданной властями для разложения «контингента».
И вдруг по лагерной трансляции мы услышали знакомый голос нашего барачного затейника: Саня, что называется, каялся и обещал «встать на путь исправления». Когда же Саня явился в барак и, как ему показалось, незаметно прошмыгнул на свою койку, Вольдемар Гофман, молодой немец с узкой полоской усов «а ля фюрер», громогласно произнёс приговор барачной общественности: «Саня, мы запрещаем тебе впредь читать «Я не предал белое знамя» и отныне за твою измену даём тебе кликуху Саня-репродуктор. Позорник, ты предал белую идею». Однако после некоторого замешательства Саня встрепенулся и под общий хохот сумел парировать суровое обвинение: «Ребята, я не предавал идеи - я ведь не ради идеи, а ради посылки».
Несколько слов хотелось бы сказать о Гофмане, по своему довольно колоритной фигуре в демсекции. По происхождению он был русским немцем, посаженным в юном возрасте за свои романтические симпатии к 3-ему Рейху и германскому национал-социализму. Вольдемар очень любил изображать из себя убеждённого нациста и, как рассказывали, имел крупные неприятности с администрацией лагеря за свою - в одно время - привязанность к фашистскому приветствию. Но после недвусмысленного предупреждения Гофману со стороны опера о втором сроке, который ему дадут, в случае повторения этого приветствия, Вольдемар больше не вскидывал правой руки и держался достаточно осторожно. Однако в рабочей зоне на дровяном складе, куда иногда выводили рабочие бригады демсекции, я мог частенько наблюдать его тихо поющим на немецком языке фашистские песни. Особенно он любил напевать: «Wir marchieren».
Ещё в первые дни моего проживания в демсекции кто-то - кажется, Борис Сосновский, бескорыстный поклонник всех экстра и ультра - «подкинул» мне брошюру о жизни и мировоззрении М.Бакунина (Б.И.Горев, «М.А.Бакунин», М.1919г.) дабы поддержать и подогреть мои анархистские убеждения. В содержании этой брошюры для меня было мало интересного, так как «жизнь и деятельность» своего кумира я хорошо изучил по более серьёзным трудам, однако в ней имелось несколько характерных «антисемитических» цитат Бакунина и отрицательная оценка автором его антиеврейских взглядов.
После меня эту брошюру передали на прочтение Гофману (таким способом часто циркулировала внутри секции какая-нибудь дефицитная литература) и юный ариец пришёл в восторг от бакунинских высказываний по «еврейскому вопросу». Об этом мне сочувственно сообщил один из патриотов (вероятно, Юра Машков), близко общавшийся с Вольдемаром. При этом мне по секрету были переданы такие одобрительные слова Гофмана о Бакунине: «Если бы он жил во времена 3-его Рейха, то непременно бы стал правой рукой фюрера по окончательному решению еврейского вопроса». Однако подобная односторонняя оценка некоторых бакунинских взглядов меня несколько озадачила, ибо Бакунин с неменьшим пафосом обрушивался и на немцев за их слепую приверженность к государству и старинную ненависть к славянам. Гофман, вероятно, запамятовал, что фюрер вместе с еврейским также планировал окончательно покончить и с русским вопросом.6 (Через много лет я узнал, что Гофман где-то в 70-х годах уехал в свой Fatherland, но сохранил ли он свои юношеские убеждения до конца, я не знаю.)
Вообще говоря, чудаков-эксцентриков (или, по Лескову, «антиков») в зоне было немало. Однажды с воли прибыл москвич, инженер по образованию и «стиляга» по призванию, Игорь Спиридонов, который был страшным американофилом и нарекал себя не иначе как Гарри. Поселён он был, - как все люмпены и интеллигенты, - в нашу демсекцию. Гарри был типичным представителем московской богемы шестидесятых годов, связанной с «фарцовкой» и мелкой спекуляцией. Никакой политикой или какими-либо идеями он абсолютно не интересовался и самыми излюбленными темами его рассказов его рассказов, - а рассказчиком он был прирождённым, - были байки о различных богемных похождениях и живописном «разоблачении» смачных тайн «мадридского (то бишь московского) двора».
Однако главной и роковой страстью Гарри, человека в целом не без способностей, но духовно ограниченного, было общение с иностранцами, преимущественно с американскими туристами. Самовольные же связи с американцами (и вообще с иностранцами) в те хрущёвские времена были весьма небезопасными, они очень раздражали органы КГБ, и часто оканчивались для таких общительных американофилов длинным сроком в политическом лагере. Но это американофильство было характерной чертой послесталинской эпохи и его уже не могли уничтожить выборочные репрессии (скорее наоборот, они только способствовали его развитию, ибо запретный плод всегда сладок). За свои связи с иностранцами Гарри получил на всю катушку по ст.70 - 7 лет.
Гарри самостоятельно так досконально изучил англо-американское наречие во всех его нюансах, особенно же американский сленг, что сами коренные американцы, - как он с юмором и не без тщеславия рассказывал, - не всегда могли его понять и, случалось, одобрительно похлопывая Гарри по плечу, признавались в том, что они хуже знают свой собственный язык, чем этот удивительный хиппи иноземец. В свободное время он постоянно изучал американский сленг по каким-нибудь толстым словарям и жмурился от удовольствия при заучивании нового слова или выражения.
Как-то с Гарри произошёл один забавный случай. Однажды он вызвался работать дневальным секции, в обязанности которого входило приносить ранним утром из столовой кипяток, в котором заваривался какой-то дешёвый суррогат кофе, называемый в зековской среде «шулюмом». Этот коричневого цвета напиток заливался в специальный бачёк, стоящий на табуретке у входной двери секции, и зеки в течении дня пользовались им мере надобности. Однажды утром, вернувшись после завтрака, некоторые зеки стали наливать этот напиток в свои кружки, но при первой же попытки пить его обнаружилось, что помимо своего обычного неприятного вкуса он имеет ещё какой-то отвратительный запах. Всей секцией стали проводить энергичное расследование, результатом которого было извлечение из бачка чей-то хорошо проваренной портянки.
Это был исторический момент! Сразу же стали соборно решать «что делать» с Гарри, который немедленно чистосердечно и слёзно покаялся во всём, но не мог объяснить, каким образом в бачке оказалась злополучная портянка. Увы, (а может быть к счастью) гнилая интеллигенция погрязла в гамлетовских сомнениях относительно возникшей проблемы: «бить или не бить» Гарри. В виду несомненной комичности происшествия и совершенной эксцентричности виновника этого события, Гарри решили простить, но из дневальных с позором выгнали.
В середине зимнего периода 1961-1962 годов бригадам демсекции наконец-то подыскали более или менее постоянную работу: километров за тридцать на открытых грузовых машинах стали возить в лес «на заготовку дров». Работа была в значительной мере формальной, так как какого-либо строгого учёта заготовленных и распиленных лесоматериалов не производилось: очевидно, администрации нужны были не столько дрова, сколько исполнение вышестоящего казённого требования куда-нибудь пристроить излишнюю рабочую силу. Самым неприятным была не сама работа, - обычный ручной лесоповал, - но долгая и изнурительная езда часа по полтора в один конец по тряской лесной дороге.
В виду того, что при отправке на лесоповал заключённых набивали в кузов с предельной плотностью, то длительная поездка в открытой машине на ветру и морозе под дулами автоматчиков-конвоиров, грубо запрещавших всякое шевеление и вставание во время езды, была для многих зеков весьма тяжёлым испытанием. Однажды из-за этой чрезмерной плотности даже случилась однодневная забастовка протеста, - несмотря на понукания надзирателей и нарядчика, большинство зеков рабочих бригад не явилось на развод, - что по тем временам могло иметь довольно серьёзные последствия. Впрочем администрация 17-ого старалась такие конфликты улаживать мирно...
По прибытии на место лесоповала, которое сразу же оцеплялось наружной охраной, все заключённые разбивались на рабочие звенья по три-четыре человека и первым делом приступали к разжиганию костра. А затем переходили к дискуссиям и читке различной литературы, которую тайком прихватывали с собой. Как ни странно, но некоторые интеллигенты проявляли поразительное трудолюбие. Например, философ М.М. очень добросовестно пилил и пилил заготовляемые дрова, что меня искренне удивляло. Правда, может быть, мне просто так казалось со стороны, ибо в тот период я был несколько увлечён приблатнённоё лагерной психологией, выраженной ещё горьковским люмпеном Сатиным в его монологе: «Работать? Для чего? Чтобы быть сытым?». Подобные настроения были распространены среди лагерной молодёжи и они в стихийной форме выражали протест против рабских условий и неправой власти. Власть же, в лице лагерной администрации, это отлично понимала и за исключением 17-ого, -