Вступительное слово А. Манфреда

Вид материала

Документы

Содержание А. 3. манфред. А. в. гордон. А. МИРКИНД (Кишинев).

Подобный материал:

• Открытие Зимнего Фестиваля Науки. Вступительное слово и лекция, 56.38kb.
• Программа 5 декабря 2000 г. Утреннее заседание Вступительное слово Г. А. Кисловской,, 651.99kb.
• Программа дня 10. 00 10. 30 Регистрация участников 10. 30 11., 89.05kb.
• Бучающихся, 763.47kb.
• Георгий Владимирович Майер. Приветственное слово. Заместитель Губернатора Томской области,, 738.23kb.
• Вступительное слово заместителя председателя Правительства – министра экономического, 32.9kb.
• План конференции: Вступительное слово. Загрязнение окружающей среды, 8.21kb.
• Обращение Президента Республики Казахстан Н. А. Назарбаева к учаcтникам конференции, 141.25kb.
• Таран Вячеслав Александрович Играть на бирже просто?!, 4047.96kb.
• Вступительное слово В. В. Путина на VII съезде Федерации Независимых Профсоюзов России, 171.46kb.

А. 3. Манфред. Плеханов говорил, что террор начался с 14 июля.

А. В. Адо. Совершенно верно. Но я беру террор в узком смысле. В этом плане стихийный народный террор начинается собственно с убийства Фулона и Бертье. Якобинцы лишь ввели в рамки закона стихийную террористическую практику народных низов.

Но и применение террора оказалось противоречивым. Я имею при этом в виду не неизбежные деформации, возникавшие в условиях террористического режима, т. е. сведение личных счетов, слепое рвение неумных администраторов - все это было, но я имею в виду социальный аспект проблемы, преследование так называемых «ультрареволюционеров». В частности, работы Р.Кобба дают интересный материал о преследованиях якобинскими властями персонала «революционных армий»; преследовали людей из низов и в другой связи (вспомним Жака Ру, репрессии против стачек и т.п.). Был известный закон 21 мессидора I года об освобождении земледельцев, арестованных в качестве подозрительных (к закону побудило приближение жатвы). Есть списки подозрительных, составленные не в районах Вандеи и шуанерии, в которых мы найдем и поденщиков, и ремесленников, и издольщиков. Сложен вопрос о причинах репрессий, здесь многое просто следует изучить, но от этих фактов нельзя уйти, размышляя о якобинской диктатуре.

Все это я напоминаю в связи со следующей общей мыслью: мне представляется, что социальный блок, который мы условно называем «якобинским», с самого начала был не только формой единства, но и формой борьбы, острейшей социальной, классовой борьбы, которая шла в нем с начала и до конца якобинской диктатуры. Политика этой диктатуры была всегда некоторой равнодействующей, она формировалась в ходе этой борьбы и менялась в зависимости от того, какие социальные элементы завоевывали в данный момент большее влияние.

Меня очень привлекла мысль, высказанная С.Л.Сытиным в одной из его статей, о том, что до определенного момента эта борьба оказывала не центробежное, а центростремительное воздействие, способствовала формированию блока социальных сил, но лишь до определенного момента. В конечном же итоге она вела к разрыву.

Все это подводит к трагедии Термидора. Несомненно, Термидор был результатом наступления контрреволюционной буржуазии; но следует, как мне кажется, учитывать и другую сторону дела - он был также и результатом краха уравнительных иллюзии низов, их разочарования, нараставшей социальной изоляции якобинской власти.

А. 3. МАНФРЕД. Нам надо от поры до времени осмысливать с точки зрения новых фактов, которые дает наука, с точки зрения накопленного опыта, положения, которые казались раньше бесспорными. И сама попытка переосмыслить, взглянуть заново на ряд устоявшихся положений заслуживает поддержки с нашей стороны.

Я совершенно убежден, что в любом вопросе, в том числе и в решении проблем якобинской диктатуры, есть ряд вопросов, которые требуют нового понимания, новых раздумий. Но тот путь, по которому направилась данная дискуссия, мне, к сожалению, не представляется плодотворным. И вот почему: всякое движение вперед полезно, если оно отправляется от конкретного исторического материала, исходит из конкретных исследований. Можно вполне допустить, что длительное изучение какого-то периода может привести ученого, историка к выводу, который не совпадает с общепринятой точкой зрения; что же, это вполне возможно.

С.Л.Сытин ссылался на пример Эбера, как такого деятеля Французской революции, которые у нас вообще остались не изученными. Это не совсем так. Я напомню, что Р.М.Тонкова долгие годы изучала Эбера, но, когда завершила исследование, которое было запланировано как докторская тема, сама отказалась с ней выступать, настолько противоречивой оказалась проблема.

В случае с проф. Ревуненковым получилось иначе. По существу, если рассмотреть тот круг вопросов, который поднимает В.Г.Ревуненков, то это во многом уже изученные вопросы. Я не хотел бы давать почву для какого-либо резкого суждения, но это в какой-то мере построено на прошлом исторической науки.

Возьмите термин «маратизм». «Маратизм» - это не термин Ревуненкова, это - термин Г.С.Фридлянда, который был 35 лет назад известен в литературе и отклонен большинством историков. Вряд ли нужно его сегодня вновь возрождать. Понятие прямой демократии, которое занимает теперь такое большое место в статьях В.Г.Ревуненкова, также не впервые им введено; в 20-х годах этому была посвящена книга Старосельского, на эту тему им было написано большое исследование, которое не увидело свет.

Таким образом, то, что представляется новым, по существу новым не является. Берется какой-то забытый термин и вновь вводится в обращение. Движет ли это науку вперед? Ведь это построено не на исследовании, и тем самым ценность дискуссии снижается.

Первоначально у меня было впечатление, что пафос выступления В.Г.Ревуненкова направлен против террора, но, читая его книгу, я сталкивался с вещами, вызывавшими недоумения. Например, когда Ревуненков противопоставляет Н.М.Лукину - Н.П.Фрейберг. Это совсем несообразно, потому что все, кто помнит Лукина и Фрейберг, знают, что Фрейберг была ближайшей ученицей Лукина и противопоставление их просто не соответствует действительности.

Но по существу чем дальше входишь в рассмотрение вопросов, которые выдвинул В.Г.Ревуненков, тем становится досаднее. Например, я считаю, что это крайне неловкая ситуация, когда мы на 53-м году Советской власти должны защищать Марата. Может быть, Марата надо изучать, надо исследовать какие-то стороны его наследия, но, чтобы это было плодотворным, нужны новые материалы. А когда проф. Ревуненков пользуется нашим трехтомником Марата и комментариями В.М.Далина, т.е. источником, всем давно известным, то этого явно недостаточно для того, чтобы выдвинуть новую точку зрения на Марата. О Марате можно говорить много, но, видимо, чтобы судить о Марата, надо обращаться к первоисточникам. Пренебрежение этим отнюдь не способствует повышению уровня дискуссии, это скорее издержки дискуссии.

Если коснуться вопроса по существу, то надо сказать, что в изложении А.Адо мысли В.Г.Ревуненкова стали понятнее. А.В.Адо полагает, что главная идея проф. Ревуненкова - однородность буржуазной диктатуры. Возможно, это и так. В таком случае это дополняет его критику, направленную против террора.

В статье проф. Ревуненкова «Марат и мелкобуржуазная революционность» автор высказывает мысль, что эбертисты и «бешеные» унаследовали бунтарство Марата и его терроризм. Но и те и другие пытались применить маратовские методы для осуществления более передовой социальной, экономической и политической программы, чем программа Марата. Беда Марата в том, что он не дошел до прямой демократии. Такова точка зрения автора, который критикует Марата с левых позиций.

На этом вопросе позвольте задержать ваше внимание. Почти во всех статьях проф. Ревуненкова подвергается критике идея представительной демократии, и ей противопоставляется как более высокая форма - прямая демократия. Верно это или неверно? Я считаю, что исследователь должен додумывать свою мысль до конца. Он должен исходить из простых логических рассуждений, из анализа исторических условий и из определенного опыта. То, что пишет сам проф. Ревуненков о прямой демократии, мне не представляется соответствующим источникам того времени, о которых он говорит. У Эбера, на страницах «Пер Дюшена», можно найти наибольшее приближение к этой «непосредственной демократии». В чем же она заключалась? Это по существу требование народной расправы без судопроизводства. Вот во что фактически у Эбера превращается «прямая демократия». В ряде статей «Пер Дюшена» есть этот тезис: народ лучше решит, кого казнить, кого миловать. Это - призыв к разнузданному террору, ничем не ограниченному террору и самосуду. Но странно такие вещи противопоставлять как нечто более высокое и прогрессивное представительной демократии. Марат в этом смысле оставался на точке зрения правильного понимания исторической действительности, когда он требовал обуздания экстремизма.

Если отбросить словесную шелуху, что останется по существу за призывом Эбера к прямой демократии? Это призыв к крайнему экстремизму, ничем не ограниченному экстремизму, разгулу террора. Исторический опыт показал, что не «прямая демократия», а представительная демократия оказалась единственно жизненной формой народовластия.

Я хочу возразить Л.С.Гордону, который говорил, что Руссо создал учение о диктатуре, а якобинцы отступили от того, что им рекомендовал учитель. Мне представляется, что у Руссо не было учения о диктатуре, у него были общие идеи о диктатуре, и одна из особенностей якобинской диктатуры заключается как раз в том, что они пришли к новой форме власти ощупью, подталкиваемые к этому требованием жизни.

Если идея демократии была теоретически разработана Руссо в XVIII в., то о диктатуре говорилось очень мало и общо. И якобинцы пришли к понятию революционно-демократической диктатуры, идя дальше Руссо. Поэтому сказать, что якобинцы отступили от учения Руссо о диктатуре, мне представляется ошибочным, не соответствующим действительности. Наоборот, заслуга якобинцев заключается в том, что они сумели превратить мечтательную и созерцательную теорию Руссо, который был индивидуалистом, отшельником, боялся людей, - в действие, они взяли из его взглядов то, что у него было революционным, и сумели это сочетать с жизненной практикой, сплотив на некоторое время людей.

Я не могу согласиться с Л.С.Гордоном, когда он рассматривает якобинскую диктатуру, как направленную против неимущих. Политика якобинцев была противоречивой, она затрагивала в какой-то части и интересы неимущих, но в целом она защищала интересы народа.

Далее при обсуждении этих вопросов в центре внимания оказались городские санкюлоты. А ведь Франция была крестьянской страной. Судьбу Франции решали не городские санкюлоты, а крестьяне, и при оценке общего развития революции это нельзя упускать из виду. Иначе получается своеобразный перекос. К этому надо добавить еще одно соображение.

Нередко понятие «коммунистический» отождествляется с левым. По­лучается неудобно, когда у некоторых авторов Фоше, который оказался позже жирондистом, фигурирует как чуть ли не самый левый политический деятель. Как известно, в то время коммунизм не стоял в повестке дня. Эгалитарист Руссо подвергался яростным нападкам справа со стороны коммуниста Мабли. Реальные условия жизни не совпадают со схемой, которую мы произвольно начертили. В XVIII в. быть коммунистом, - если возможна такая эмоциональная оценка, - это не значило быть самым левым. Не все, что левее, было передовым. Клод Фоше в своих сочинениях делал какой-то шаг к коммунистическим идеям. Но это не мешало ему в политической борьбе участвовать в рядах правых. Поэтому такие упрощенные схемы не приносят пользы.

Здесь шла речь о близости взглядов В.Г.Ревуненкова со взглядами Даниэля Герена, разумеется, отнюдь не в смысле политической аттестации. Но каждому вольно выбирать союзников. Простое сопоставление текстов В.Г.Ревуненкова и текстов, которые мы встречаем у Герена, показывает, что здесь есть схожие мысли, схожий ход аргументации. И мысли проф. Ревуненкова плохи не потому, что они совпадают с мыслями Герена, а потому, что они неверны по своей сути, как неверна и точка зрения Герена.

Мы все сошлись на том, и я готов охотно присоединиться к сказанному здесь А.В.Адо, что якобинизм представляет собой блок. Мы давно отстаиваем эти взгляды, и их нет надобности менять. Но, приняв представление о якобинизме как о блоке, мы тем самым принимаем и идею о заложенных в нем противоречиях. Надо ли напоминать, что нельзя рассматривать эти процессы статически? Их можно понять, лишь рассматривая в динамике, в развитии. Действуют две силы - и центробежная, и центростремительная.

Заслуга якобинцев в том, что они сумели на каком-то определенном этапе сплотить основные классовые силы: во-первых, крестьянство, во-вторых, демократическую буржуазию и, в-третьих, городское плебейство. Но противоречия, заложенные внутри якобинского блока, усиливались, возрастали. Вот как, мне представляется, надо понимать якобинский блок. Если я даю для этого термина в качестве синонима понятие «народ», это не значит, что отменяется классовое членение этого блока. Но оно может быть заменено термином «народ», потому что, во-первых, эти классы представляли большинство нации и, во-вторых, для того чтобы опре­делить политику государственной власти, не нужно определять ее состав только по социальному происхождению ее деятелей, по анкетным исследова­ниям - у кого кто были родители. Надо исследовать, какие классы власть представляют.

Мне представляется, что для анализа якобинской диктатуры надо исходить из соотношения классов. Совершенно очевидно, что якобинская власть сумела победить иностранную контрреволюционную интервенцию и внутреннюю контрреволюцию, потому что ее политика отвечала инте­ресам основных передовых классов того времени - крестьян, городских плебеев, санкюлотов, демократической буржуазии. По мере того как эти интересы находили удовлетворение, выступали все сильнее противоречия, заложенные в самом блоке, и разрушалось единство.

Мне представляется, что было бы правильным обратить внимание на исследование вопроса о том, кто выиграл из этих классов, а мы этим не занимаемся. У нас остается не исследованным вопрос о положении буржуазии, того класса, который реально выиграл. Трагедия Робеспьера, руководителя якобинцев, и его друзей в том и заключалась, что они боролись за человеческое счастье, а на самом деле работали в пользу буржуазии.

Я не согласен с тем, что здесь говорилось, будто санкюлоты Робеспьера не поддержали. Во время 9 термидора, несмотря на то, что все официальные власти были против (Конвент), народ стихийно поднялся на защиту якобинцев; во всяком случае какая-то часть народа.

Этот процесс остается недостаточно исследованным исторически. Мы изучали, как подготовлялся Термидор. Остается изучить вопрос о перевороте, перешедшем в контрреволюционный террор, и особенно о роли буржуазии накануне и во время Термидора.

Мне представляется важным исследование этих вопросов. Вот те некоторые замечания, которые я позволил себе сделать.

А. В. ГОРДОН. Я также задумывался над вопросом, почему в центре внимания не только нашей, но и мировой науки оказалась проблема якобинской диктатуры? Мне кажется, это связано с характером современной эпохи. Сейчас, когда особенно возрастает значение активности народных масс, внимание историков привлекают те события прошлого, в которых наиболее ярко запечатлелись выступления народа; конечно, особый интерес в этом отношении представляют периоды революций. А если взять Великую французскую революцию, то мы все придем к выводу, что наибольшее значение в истории народного движения имела якобинская диктатура. Наш интерес к проблемам якобинской диктатуры поэтому вполне закономерен. Но, с другой стороны, я должен сказать, что С.Л.Сытин прав, и наши споры связаны немало с тем, что недостаточно исследован предыдущий период Французской революции и даже предреволюционной эпохи.

Недостатки в изучении предреволюционной эпохи сказываются на наших представлениях о социальной структуре революционной Франции, о буржуазии, о крестьянстве, о санкюлотах. Мы должны яснее отдавать себе отчет в разнородности буржуазии, в разнородности общественных низов. Я всецело поддерживаю выступление С.Л.Сытина против представлений об однородности санкюлотерии, представлений, выразившихся в бытовавшей ранее во французской историографии, а теперь перекочевавшей к нам контроверзе «санкюлоты - якобинцы».

Продолжая мысль С.Л.Сытина, я скажу, что точно так же не учитывается в должной мере разнородность секционных организаций, когда В.Г.Ревуненков противопоставляет секционную организацию Якобинскому клубу и его филиалам как некую самостоятельную социально-политическую единицу. Это неправомерно. Занимаясь восстанием 31 мая, я увидел, что в Центральном революционном комитете, который возглавил восстание, действовали представители различных политических на­правлений. Первую скрипку в самом начале играл Дюфурни (которого Матьез отнес даже к дантонистам), после него выступил Варле; контраст разителен. Затем на первый план выходит Добсен - лидер секции Ситэ, за ним выступают Асенфратц - видный деятель Якобинского клуба, и Маршан - тоже член Якобинского клуба, но примыкавший скорее к левому крылу. Это показывает, что секционная организация даже на ее высшем уровне имела достаточно разнородный характер. А если обратиться к руководству непосредственно секций даже в Париже, то получается еще большая пестрота. Руководство такими секциями, как Май или Бут-дю-мулен, долго возглавляли прожирондистские элементы. Если перейти к провинции, то увидим еще более разительную картину. Контрреволюционные перевороты в Лионе и Марселе происходят под флагом выступления секций против якобинских клубов, против якобинских муниципалитетов. Руководители федералистских мятежей утверждали, что «якобинский режим - это господство клубов, а федералистский - господство секций».

Тут требуется конкретный анализ, но приведенный пример уже показывает, что противопоставлять секции как единое политическое начало якобинцам нельзя. За господство в секциях боролись представители различных политических направлений, и секционную организацию использовали не только революционные, но и контрреволюционные элементы, а среди революционных элементов была большая гамма оттенков с явным преобладанием якобинского спектра.

А.В.Адо уже говорил об односторонности построений В.Г.Ревуненкова. Мне кажется, односторонность его оценки якобинской диктатуры связана с его односторонностью в подходе к самой проблеме революционной диктатуры. Для него якобинская диктатура - это диктатура якобинцев, и поэтому вопрос о социальном характере якобинской диктатуры он пытается решить установлением социального происхождения якобинцев. В статье в сборнике «Ленин и историческая наука» (Л., 1970) В.Г.Ревуненков выясняет социальное происхождение членов Конвента - монтаньяров и сравнивает с происхождением членов Конвента - жирондистов. Получается тождество. Очевидно, такой подход заводит нас в тупик. Нам придется констатировать, что свержение жирондистов и переход власти к якобинцам не ознаменовались классовым сдвигом, а следовательно, не было и развития революции, ибо, по В.И.Ленину, прогресс революции связан с изменением соотношения классовых сил.

Преувеличивает В.Г.Ревуненков и значение данных К.Бринтона о социальном составе Якобинского клуба и афилиированных с ним народных обществ в провинции. Здесь он допускает вслед за Бринтоном и другую ошибку: оперирует данными о составе этих обществ в 1791 - 1792 гг. для характеристики якобинской «партии», тогда как известно, что господство в центральном и тем более провинциальных клубах удерживали в течение почти всего данного периода отнюдь не те группировки, которые вошли в историю под именем «якобинцев». И здесь подход В.Г.Ревуненкова приводит к игнорированию динамики развития революции и происходящих в ходе нее социальных сдвигов. Данные того же К.Бринтона показывают, что доля таких категорий, как «мелкие торговцы», «ремесленники», «крестьяне», возросла в 1794-1795 гг. в провинциальных обществах по сравнению с 1791 -1792 гг. больше чем на треть (с 46% до 62%). Если учесть, что в 1794 г., особенно после 9 термидора, происходил обратный процесс поправения народных обществ, то станет ясно, что степень демократизации их состава в 1793 г. была еще более высокой. Кроме того, нужно учесть происходившее в это время изменение социального характера таких категорий, как «чиновники» и «офицеры», благодаря чисткам государственного аппарата и армии от контрреволюционеров и социально чуждых элементов.

В целом же, используя все эти данные, нужно отдавать себе отчет в их ограниченном значении. Не следует забывать о том методологическом принципе, что для выражения мелкобуржуазных взглядов не обязательно иметь мелкую лавку. Определенный социальный слой или класс могут представлять в политике люди с иным социальным происхождением, и при этом, чем менее развит этот слой или класс в политическом и идеологическом отношении, тем таких представителей будет больше. Именно с таким положением мы сталкиваемся в эпоху Великой французской революции, в начальный период складывания во Франции классов капиталистического общества.

Для определения социальной природы якобинской диктатуры недостаточно суммирования данных о социальном происхождении ее политических руководителей - якобинцев. Нужно выявить стремления, интересы, настроения различных классов французского общества (прежде всего различных слоев народа) и, сопоставляя их с политикой революционного правительства якобинцев, попытаться определить, как они отразились в возникновении и особенностях революционного порядка управления. Если подойти таким образом, то можно наметить некоторые рубежи.

Маркс назвал террор Великой французской революции «плебейским способом борьбы». В последнее время сделана попытка разъединить революционный террор, противопоставить «якобинский террор», к которому не относятся слова Маркса, и «террор санкюлотский», террор организованный и террор стихийный. Насколько правомерна такая модель? Изучая народное движение лета 1793 г., я был удивлен, как мало мы находим в документах того времени, относящихся к народному движению, идею суда и расправы на месте. Происходило как бы изживание стихийного массового террора и настроений стихийного массового терроризма. Почему это происходило? Потому что они в какой-то мере воплощались в практику революционного порядка управления. Почему произошли сентябрьские события? Потому, что Чрезвычайный уголовный трибунал, который был создан для суда за политические преступления после восстания 10 августа 1792 г., фактически не работал.

Почему 10 марта 1793 г. появился декрет о создании Революционного трибунала? Под влиянием народного движения, которое грозило повторением сентябрьских событий. Почему он развернул свою деятельность после сентября 1793 г.? Потому, что народное движение захлестывало якобинцев и грозило вылиться в нечто подобное бывшему в 1792 г. Я хочу отметить и другую связь. Практика Революционного трибунала отличалась от обычного законодательства прежде всего тем, что там было только два возможных приговора - либо смертная казнь, либо оправдание. Других не было. А как практически обстояло дело в период сентябрьских событий? То же самое. Если человека признавали виновным, его тащили на фонарь, если нет, его отпускали, и толпа ликовала, носила его на руках и приветствовала. Мы видим, что психология стихийного революционного терроризма воплощалась даже в формах революционного судопроизводства.

То, что террор бил и по представителям народных масс, по самим массам, не подкрепляет тезиса о двух видах революционного террора: «народном и ненародном». Данные Д.Грира, на которые ссылается В.Г.Ревуненков, указывая, что в период революционного террора «много гибло народа», надо использовать осмотрительней. Если обратиться к тем же данным, то можно увидеть, что больше всего террор бил по народным массам на Западе («Вандея») и в Лионе. В этих районах было вынесено более 90% всех смертных приговоров крестьянам и почти 80% приговоров тем, кого Д.Грир называет «рабочим классом». Это произошло потому, что в Лионе городские низы, а в районах Вандейских войн и шуанерии крестьянство и сельские ремесленники приняли участие в контрреволюционных выступлениях. Это трагедия народных масс, трагедия революции. Но мы должны отметить, что это были случаи, когда отдельные слои народа выступили против революции, против общих народных интересов. Правильно говорилось здесь, что террор бил не только по представителям народа, выступавшим против революции. Пострадали и отдельные представители революционного направления. В тюрьмах оказались и ремесленники, рабочие, недовольные максимумом заработной платы и реквизициями рабочей силы. Нужно анализировать причины этого явления с учетом буржуазного характера революции и противоречивости роли народных масс в буржуазных революциях. Но анализ этих противоречий, анализ противоречивости революционного террора не приведет к успеху при схематическом разделении его на две части.

А.В.Адо в свое время высказал интересную мысль, что антифеодальное аграрное законодательство якобинцев было воплощением «жакерии». Это можно проследить даже зримо. Читая о кострах, на которых жгли в 1793 г. грамоты, утверждающие сеньериальные права, нельзя не видеть отблеск пламени, в котором горели замки сеньеров. Связь непосредственная. Зачем было декретировать сожжение документов, в которых были записаны сведения не только о феодальных, а вообще о поземельных отношениях? Но крестьянство считало, что если будут уничтожены документы, то даже при поражении революции и возвращении сеньеров они не смогут подкрепить свои требования юридически, а тем самым затруднено будет восстановление феодальных порядков. И акт бунтовщический, противоречащий raison d'etat, превратился в акт революционной законности.

Признание исторически обусловленной буржуазной ограниченности якобинской диктатуры не исключает раскрытия в ее характере антибуржуазных черт, связанных с народным движением. Л.С.Гордон говорил, что аграрное законодательство якобинцев носило лишь характер борьбы против феодальной собственности. Однако до сих пор в современной буржуазной историографии эти законы рассматриваются как «грабеж». Это не случайно. Произошло покушение не только на феодальную собственность, но и на собственность вообще, в том числе и на буржуазную собственность. Дело было не только в нарушении принципа частной собственности. Пострадали прежде всего и совершенно конкретно те многочисленные буржуа, которые скупили дворянские земли вместе с сеньериальными правами.

А.Матьез, анализируя влияние народного движения на социально-экономическую политику Конвента, назвал законы о максимуме «восстанием массы бедняков против богатых». Эти законы не были парафразой таксации «старого порядка». В идее всеобщего максимума 1793 г. отразилась тенденция к широчайшему и радикальному вмешательству в социально-экономические отношения. Одна ферма, одна лавка, одна мастерская. Максимум цен, максимум доходов, максимум зарплаты - требовала петиция секции Санкюлотов в сентябре 1793 г.

А.В.Адо уже говорил здесь о воплощении в попытке регулирования экономики эгалитаристских устремлений масс и об антибуржуазных чертах такого регулирования. Требования о вмешательстве государства в различные виды социально-экономических отношений выражали различные слои французского народа. На силу революционной власти стремились опереться «испольщик» против «генерального арендатора», малоземельный крестьянин против землевладельца или фермера, мастер-ремесленник против крупного предпринимателя, бедняк, не имевший хлеба, против богача, им спекулировавшего, - одним словом, те слои, экономические позиции которых были слабее, которые проигрывали в единоборстве и рассчитывали компенсировать свою экономическую слабость силой коллектива, мощью государства.

Надо сопоставить то, что хотел народ, к чему было направлено народное движение, с тем, что осуществилось. Часто забывают при этом, однако, что те или иные положения народной программы не были воплощены в жизнь не из-за злой воли якобинских властей. Я бы хотел обратить внимание на то, что воплощались в жизнь такие требования, за которыми стоял более или менее широкий народный фронт. Иначе говоря, чем более широкий народный фронт стоял за тем или иным требованием, тем больше шансов было для его осуществления. Из программы, выдвинутой в петиции секции Санкюлотов, был декретирован максимум цен на предметы первой необходимости. За него выступали и низы города, и низы деревни.

То же самое было и в отношении регламентации агрикультуры. Городские низы выступали за то, чтобы сеять зерновые, считая, что распространение кормовых культур и трав лишит их хлеба. Поскольку максимум на хлеб был введен, городская беднота видела тут корыстное стремление уйти от соблюдения максимума. Ее поддерживало и крестьянство, причем не только низы крестьянства, но и, говоря современным языком, середняки. Почему? Потому, что видели, и в документах это неоднократно подчеркивается, что развитие травосеяния, лугов и пастбищ лишит их возможности арендовать землю и возможности приработка в труде по найму, ибо луговые культуры более экстенсивны, требуют меньших затрат труда, чем хлебопашество. В итоге требования о регламентации агрикультуры воплотились в революционный закон.

Но в требованиях народной программы было заключено и объективное противоречие. Максимум заработной платы входит в петицию секции Санкюлотов. Эта секция недаром получила свое имя. Она была на левом фланге секционного движения 93-го года. Тем не менее мы видим включение в ее петицию максимума заработной платы. Чьим интересам отвечало это требование? Верхам народа, т. е. элементам мелкой буржуазии. Это - ремесленники, мастера, которые были заинтересованы в ограничении роста заработной платы, связанного со сложившейся в результате мобилизации выгодной для рабочих конъюнктурой, так же как и в максимуме цен на сырье, требование которого тоже содержится в петиции секции Санкюлотов.

Значит, мы никогда не должны забывать, что в народе, или в «якобинском блоке», были слои с весьма противоречивыми интересами и самыми различными тенденциями развития. И в анализе этих противоречий, в анализе противоречивости народного движения содержится один из ключей в подходе к проблемам крушения якобинской диктатуры.

А.Собуль дал исчерпывающий материал для характеристики противоречий между политическим руководством якобинской диктатуры и народным движением. Действительно, на судьбу якобинской диктатуры большое влияние оказала буржуазная ограниченность в мышлении и деятельности якобинцев. Но дело не только в субъективной слабости якобинцев. Были и объективные причины распада якобинского блока, невозможности продолжительного существования якобинской диктатуры. Отмечая их, В.И.Ленин говорил об отсутствии крупной машинной индустрии, банков и т. д., о реакционном окружении Франции. Условий для развития революционно-демократической диктатуры в XVIII в. не было.

Заканчивая, я напомню ленинскую мысль, что для анализа явления нужно учитывать всю совокупность фактов, относящихся к данному явлению. И мне кажется, что причиной некоторого застоя в изучении проблем якобинской диктатуры явилось то, что было «не модно» рассмотрение нисходящей линии в истории революции. Изучение проблем Термидора в основном было закончено в 30-х годах. В последние годы я могу вспомнить только работу Я.М.Захера «Плебейская оппозиция накануне Термидора». Во-вторых, затушевывались антибуржуазные черты якобинской диктатуры, что препятствовало более глубокому пониманию роли народного движения в ее установлении. И третье: характеризуя противоречивость якобинской диктатуры, нужно учитывать противоречия внутри самого народного движения, породившего ее, противоречия внутри народа, «санкюлотов», носившие в зародышевом виде классовый, антагонистический характер.

Мне хотелось бы обратиться с призывом, чтобы больше писали о Великой французской революции, о якобинской диктатуре и чтобы больше эти работы публиковались. Мне кажется, что руководство сектора истории Франции, которое организовало этот симпозиум, сделает большой вклад в развитие исторической науки, если будет содействовать публикации хороших и разных работ по проблемам якобинской диктатуры.

А. МИРКИНД (Кишинев). С проблемами, которые сегодня обсуждаются, приходится сталкиваться каждый день. Те, кто читают курс новой истории, знают, что якобинская диктатура самой логикой вещей оказывается главной темой семинарских занятий в университетах на протяжении уже четверти века, а может быть и более. Так получается всегда в процессе преподавания.

Поскольку сама якобинская диктатура - один из контрапунктов истории вообще и французской истории в частности, то хорошо известно, что имеет место вторжение сюда и социологии, и философии и, конечно, искусства. Многие видели спектакль «Большевики», который идет в театре «Современник», на провинциальной сцене. Там во втором акте говорится о терроре при якобинской диктатуре.

Есть известная статья Е.Плимака, опубликованная в журнале «Новый мир», «Радищев и Робеспьер». Со статьей знакомы студенты, даже школьники старших классов, а также и учителя. И они задают многие трудные для неспециалистов, а может быть, и для специалистов вопросы.

Еще одна проблема: всем известная ленинская формулировка «якобинцы с народом» относится, очевидно, ко всем течениям внутри якобинства. Вместе с народом на разных этапах были и правые, и робеспьеристы, и левые, и «бешеные». Но, говоря о «якобинцах с народом», следовало бы подчеркнуть, что быть с народом - это значит выражать реальные интересы народа, может быть народом не всегда или не полностью осознанные, а осознанные его идеологами и политиками. Ибо ведь можно, увы, быть с народом, выражая, сознательно или неосознанно, иллюзии, предрассудки народа. И такое бывало в истории!

Очень интересна в выступлении тов. Сытина четкая формула «гениальная равнодействующая» в применении к Робеспьеру. Оптимальный же вариант - выражать реальные интересы народа и противодействовать его иллюзиям и предрассудкам. А может быть другой вариант: можно выражать реальные интересы народа и одновременно его иллюзии. При том пропорция между позитивным и негативным, наверное, менялась, как это не раз бывало в революции. Это все сложные проблемы, и в связи с развитием социальной психологии от них не уйти, даже на уровне преподавания новой истории в провинциальных вузах.

Еще один вопрос. Хорошо известны работы серии «Жизнь замечательных людей». Студенты читают с большим интересом биографии Марата, Дантона, Робеспьера. И в этой связи возникает у преподавателей и студентов вопрос - была ли грань, за которой классовая борьба в условиях якобинской диктатуры перешла на каком-то этапе в борьбу фракционную? В научно-популярной литературе об этом не сказано, а студенты спрашивают. И они вправе ожидать также и определенных нравственных оценок деятельности якобинцев осенью и зимой 1794 г., в частности Робеспьера.

Студенты спрашивают и так, «хорошо или плохо», иначе говоря, способствовало ли развитию революции такое событие, как казнь Дантона? До сих пор в наших учебниках, да и в других работах, говорится, что эти события сузили социальный базис якобинской диктатуры. Следовательно, они пошли не на пользу революции, а, наоборот, приблизили термидорианский переворот. Как ни неприятно звучат слова «однозначный ответ», есть ситуации, применительно к которым такой ответ необходим. Думается, это относится и к казни Дантона.

И последняя проблема - я прочитал две статьи С.Сафронова (Ленинградский институт имени Герцена) о Шометте. Там говорится о зародыше коммунистических идей у С.Марешаля, поскольку Марешаль и даже Шометт высказывались за обобществление средств производства. Это рассматривается как коммунистическая идея. Но возникает некоторое сомнение: нет ли здесь в оценке взглядов Марешаля и Шометта смешения средств и целей. Не находимся ли мы в данном случае в плену у французской традиции, а может быть и французской лексики, учитывая, что слово «коммунизм» произошло от французского «commune». Ведь от этого корня во французском языке много слов, обозначающих понятие «общий», «общность».

В «Манифесте Коммунистической партии» есть тезис, что коммунистическое общество - это общество, где свободное развитие каждого является условием свободного развития всех. Известно положение, что обобществление средств производства - это средство для построения коммунистического общества, общества, свободного от всяких форм материального и духовного гнета.

В «Манифесте Коммунистической партии», в III главе, рассматриваются различные виды ненаучного, домарксова социализма - реакционный социализм с его разновидностями, буржуазный или консервативный социализм. Мы хорошо знаем, что это не социализм, что это - мнимый социализм. Вместе с тем мы относим к коммунизму, пусть даже с оговорками «патриархальный», «уравнительный», «аграрный», различные формы домарксова коммунизма. При этом в нашем сознании нет «негативного подтекста», адекватного тому, который применим к формам домарксова социализма, подвергнутым критике в «Манифесте Коммунистической партии». Тем самым различным формам домарксова коммунизма XVIII в. мы волей-неволей даем некоторую «индульгенцию», тогда как мы не даем ее, идя за «Манифестом Коммунистической партии», всем формам домарксова социализма XIX в.

Может быть, это и не имеет прямого отношения к якобинской диктатуре, но это связано с трактовкой идейного наследия Великой французской революции.