Geum.ru

Вступительное слово А. Манфреда

Вид материалаДокументы

Содержание


Т. Г. Солтановская.
С. Л. Сытин (Ульяновск).
Подобный материал:
1   2   3   4   5
С места. А если бы и был зачинщиком?

Т. Г. Солтановская. Но этого не было. Во всяком случае все источники и сама газета Марата этого не доказывают.

Позиция Марата в процессе над королем в 1792-1793 гг. была направлена на то, чтобы действовать в интересах революции, и его мнение о необходимости судить короля было поддержано широкими народными массами и частью мелкой и средней буржуазии. Он обращался к ним, к народу за поддержкой.

Деятельность Марата в первой половине 1793 г., его отношение к бешеным - вопрос сложный. Позиция Марата была здесь нечеткой, непоследовательной - иногда он выступал против бешеных, а иногда поддерживал их. Неизвестно, как бы в дальнейшем развернулась деятельность Марата, если бы он не был убит. Мне кажется - может быть, я нахожусь под определенным влиянием этого выдающегося революционера, - что он был бы вместе с Робеспьером.

С. Л. Сытин (Ульяновск). Мне думается, что решение вопросов, связанных с якобинской диктатурой, наталкивается на ряд специфических трудностей. Если мы сравним число работ, посвященных в нашей литературе якобинцам, с числом исследований, посвященных двум предыдущим периодам революции, мы легко увидим разительное несоответствие. Если же обратиться к работам по истории Франции XVIII в., то несоответствие окажется еще большим. Этими сюжетами у нас почти не занимаются.

Между тем многие вопросы, в том числе спор, связанный с якобинцами, упираются в уровень наших знаний о предшествующих периодах революции и о Франции накануне революции. Говоря о якобинцах, мы нередко отталкиваемся от положений, которые считаются чуть ли не аксиомами, а в действительности устарели или, что еще хуже, не соответствуют фактам.

Мне представляется, что XVII век в трудах наших историков изучен гораздо глубже и основательнее, чем XVIII век.

Возьмем эпоху революции. На того же Эбера, на его позицию по тем или иным вопросам в ходе этой дискуссии ссылаются постоянно. А на основе чего? Ведь у нас нет ни одной капитальной работы, в которой сколько-нибудь основательно было бы показано более чем противоречивое мировоззрение Эбера, тем более эволюция его взглядов. Ссылки делаются почти что наугад. [Д.Ростиславлев. Из истории журналистики периода якобинской диктатуры («Пер Дюшен»)]

У нас есть капитальные работы, посвященные другим деятелям революции, тому же Бабефу и Марату. Но ведь у всех этих работ есть одна характерная черта: они посвящены одному герою и элемент сравнительного анализа в них крайне незначителен.

Мне думается, что все эти обстоятельства в значительной мере затрудняют и саму дискуссию.

Теперь по существу вопроса. Мне на протяжении ряда лет представляется весьма тревожной «интервенция» в нашу историческую науку санкюлотов и санкюлотерии. Если внимательно читать работы Матьеза, то видно, что он употребляет эти термины крайне редко. Популярность терминов - санкюлоты и санкюлотерия - это дело последних 15-20 лет. Эти термины реально существовали; все дело в том, какой смысл вкладывается в них сейчас. Совершенно неправомерно употреблять их как эквивалент понятия «класс». А между тем в ходе дискуссии они все чаще и чаще употребляются именно так. Говорится, например, о программе санкюлотов и т.д. Дело тут не в самих выражениях, а в постановке вопроса о санклюлотах как о чем-то внутренне едином. Оговорок делается достаточно. Начало последней статьи В.Г.Ревуненкова, где говорится о классовой неоднородности санкюлотов, можно только приветствовать. Но дальше, после этих немногих абзацев, все посвящено доказательству прямо противоположного, попытке нивелировать те самые группировки, о наличии которых говорилось вначале. В.Г.Ревуненков противопоставляет санкюлотов якобинцам. Но в эпоху революции термин «санкюлоты» употреблялся в широком смысле, и современники относили к санкюлотам по крайней мере часть якобинцев.

А.3.Манфред относит к санкюлотерии всех, начиная от Робеспьера и дальше, влево от него. Характерно, что даже понятие «мелкая буржуазия» представляется ему в последней его статье «крайне неудачным» для эпохи революции. Но тогда надо доказать, что понятие «простое товарное производство» - тоже неудачное. Кстати, не раз высказывалось сожаление (в более осторожной, правда, форме) и об употреблении понятия «предпролетариат», введенного Энгельсом. Итак, ни мелкой буржуазии, ни предпролетариата - только санкюлоты, единым строем атакующие «старый режим»? Не уводит ли нас такая постановка вопроса от хотя бы относительной ясности и четкости к расплывчатости? Если санкюлоты - конгломерат различных слоев городского населения, то за словом «санкюлот» должно следовать всякий раз изучение специфических интересов и требований этих слоев, тщательное взвешивание того, что их временно объединяло, и того, в чем и почему их интересы сталкивались. Подмена конкретных классовых понятий - «мелкая буржуазия», «предпролетариат», «люмпенпролетариат» - расплывчатым понятием «санкюлоты» вольно или невольно ведет к идеализации определенных слоев мелкой буржуазии, ее программы и тактики, для которой были характерны, в частности, элементы авантюризма.

В своей последней статье В.Г.Ревуненков ставит вопрос о разногласиях между эбертистами и «бешеными» и опирается при этом на реальные факты. Но попытки доказать общность их позиции в основных вопросах выглядят неубедительно. В.Г.Ревуненков утверждает, что «санкюлоты стояли на почве радикального эгалитаризма, выступали за полное уравнение собственности», тогда как Робеспьер толковал равенство в чисто буржуазном духе. Между тем можно доказать документально, что до сентября 1793 г. Эбер и Шометт выступали против всеобщего максимума цен и их позиция в этом важнейшем вопросе не отличалась в тот период сколько-нибудь существенно от позиции Робеспьера, Что же касается Жака Ру и Леклерка, то они летом 1793 г. отстаивали на страницах своих газет не только всеобщий максимум цен, но и национализацию торговли (Леклерк) и конфискацию собственности всей спекулянтской буржуазии (Жак Ру). [Я.Захер. Последний период деятельности Жака Ру, Я.Захер. «Бешеные», их деятельность и историческое значение, Я.Захер. Теофиль Леклерк и его «Друг народа»]

Таким образом, попытки сблизить эбертистов и «бешеных» на почве единого понимания равенства затруднительны, так же как затруднительно утверждать, что Робеспьер толковал равенство в чисто буржуазном духе. В действительности все было гораздо сложнее.

Если говорить о классовой борьбе, о борьбе идейной внутри революционного лагеря, то наиболее верным будет олимпийский символ перекрещивающихся колец. Во взглядах Робеспьера мы находим многое, что является мостиком от Робеспьера к левым якобинцам. Соответственно есть моменты, сближающие взгляды левых якобинцев и «бешеных». Но надо помнить, что кольца хотя и перекрещиваются, но не совпадают, имеют уже свою качественную определенность.

Или вторая черта санкюлотерии - прямая демократия. Разве конституция 93-го года не имеет отношения к прямой демократии, а Робеспьер - к конституции 93-го года? Спорным представляется и положение о прямой демократии парижских секций как зародыше самой высокой формы революционной диктатуры, которая могла возникнуть только во Франции в конце XVIII в.

Теперь о народности якобинцев. В адрес А.3.Манфреда бросают упрек в преувеличении народности якобинцев и Робеспьера. Мне думается, речь должна идти не о преувеличении, а об упрощенном понимании этой народности.

Я безусловно согласен с рядом весьма существенных положений в статьях А.3.Манфреда, опубликованных в «Вопросах истории», - о революции, как едином процессе, прежде всего и многими другими. Вместе с тем справедливы и некоторые критические замечания в адрес А.3.Манфреда. Суть их, как мне думается, как раз в несогласии с упрощенным пониманием народности якобинцев и Робеспьера. Мне представляется, что ленинское положение о союзе якобинцев с народом надо понимать очень диалектично. Вы знаете много прекрасных аллегорических скульптурных групп, символизирующих союз пролетариата и крестьянства. Можно ли эти аллегории использовать для характеристики союза якобинцев и народа? Отвечать приходится решительным «нет». Союз якобинцев с народом могла бы олицетворить лишь группа людей, которые в силу железной необходимости крепко держатся одной рукой друг за друга, а другой рукой наносят соседу ощутительные удары. Это был временный союз классов-антагонистов или же предшественников этих классов, и он реализовался в ходе борьбы между союзниками.

Представим себе расстановку классовых сил летом 1793 г. Уже существует группа Дантона. Большинство в Конвенте по-прежнему составляют Болото и остатки жирондистов. Вряд ли надо сейчас доказывать, что депутаты Конвента были за редкими исключениями представителями новой и старой буржуазии? Еще не промышленной, но уже предпринимательской буржуазии.

С другой стороны - огромная масса крестьян, для которых только что - в июне-июле - совершилась настоящая революция, и масса голодающей городской бедноты, которая все еще только мечтает о такой настоящей революции. Ведь неизменное, почти катастрофическое ухудшение положения городской бедноты летом 1793 г. - непреложный факт. Но летом 1793 г. у городской бедноты, у плебейских масс Парижа были еще средства оказывать повседневное давление на якобинцев. В этих условиях 4-5 сентября Робеспьер, Шометт, Эбер соглашаются на всеобщий максимум и постановку в порядок дня революционного террора.

Союз якобинцев с народом осуществлялся в строгой зависимости от способности народа, и в первую очередь городской бедноты, оказывать давление на якобинцев. Робеспьер действовал в соответствии со своими глубокими убеждениями. Другое дело, что его убеждения были противоречивы. Коллизия мелкого буржуа - как собственника и как труженика - главное в мировоззрении Робеспьера и всего революционно-демократического крыла якобинцев.

Кроме того, существовали якобинцы и якобинцы. Значительная часть, большинство якобинцев были, в отличие от Робеспьера, гораздо ближе к тому, чтобы не себя приносить в жертву революции, а революцию принести в жертву себе, своим вполне земным и даже корыстным интересам. Важно отметить в связи с этим, что летом, осенью и зимой 1793 г. Робеспьер был вынужден чаще блокироваться не с Шометтом или Эбером, а с Дантоном.

А.3.Манфред высказал мысль о глубокой личной трагедии Робеспьера весной и в начале лета 1794 г. Ее основой были, видимо, разочарование в ходе и результатах революции, в недавних друзьях. Царство разума и всеобщей справедливости уже стало оборачиваться царством спекулянтов и карьеристов, а недавние соратники быстро утрачивали общий язык и возможность понимать друг друга. Долго же объясняться на языке гильотины было, конечно, невозможно.

Мне думается, что вообще роль Робеспьера следует понимать как роль своего рода гениальной равнодействующей сил. Играть в какой-либо период самодовлеющую роль он, естественно, не мог.

Я считаю, что А.3.Манфред справедливо подчеркивает, что нельзя судить о народности якобинцев только по взаимоотношениям между якобинцами и городской беднотой. Необходимо в полной мере учитывать их взаимоотношения с крестьянством. Это является одним из решающих аргументов, когда речь идет о характере якобинской диктатуры.

А. В. АДО. Созыв нынешнего совещания по вопросам истории якобинской диктатуры кажется мне целесообразным и своевременным. Конечно, речь идет не о том, чтобы декретировать определенные точки зрения, касающиеся якобинской диктатуры. Речь идет, очевидно, о том, чтобы уточнить, выявить общие позиции, общие точки зрения, выявить также и расхождения, наметить перспективы дальнейшей работы.

Как совершенно верно отметил В.М.Далин, проблемы французской революции, в особенности проблемы якобинской диктатуры, продолжают сохранять все свое познавательное значение и привлекают внимание буржуазных историков, социологов, философов, в том числе - в США и Англии. Это не удивительно - ведь ни одно общеисторическое построение не может обойтись без той или иной интерпретации французской революции и якобинизма.

В то же время обозначились некоторые новые моменты в развитии марксистской литературы по этим вопросам. С одной стороны, за последние примерно 15 лет произошло значительное накопление новых знаний благодаря многим ценным трудам советских и зарубежных марксистов, поднявших целые пласты новых материалов. С другой - известное оживление споров среди историков-марксистов, отчасти связанное именно с прогрессом конкретных знаний в этой области, с необходимостью привести в систему эти новые знания. По сути дела в современной марксистской историографии существует гамма различных позиций, оттенков, нюансов в трактовке якобинской диктатуры.

Мне думается, можно выделить некоторые общие положения и выводы, на которых сходится большая часть советских историков (при наличии расхождений в трактовке отдельных конкретных вопросов). На мой взгляд, это следующие выводы:

1. Период политического господства якобинской партии - июнь 1793 г. - июль 1794 г. - был тем высшим периодом Великой французской революции, когда эта, буржуазная по своему характеру революция была доведена до победы «вопреки» воле тогдашней крупной буржуазии, когда была на время отодвинута в сторону «солидная и умеренная буржуазия».

2. Радикальная победа буржуазной революции была осуществлена блоком разнородных социальных сил, который условно можно назвать «якобинским блоком». Причем решающую динамическую роль в этом блоке играла социально неоднородная трудящаяся масса Франции.

3. Именно этот демократический блок составлял активно действующую социальную базу революционной власти.

4. Такая постановка вопроса дает основания расценить якобинскую диктатуру как отдаленный прообраз той специфической формы революционной диктатуры общественных низов, историческая возможность которой была открыта Лениным в начале XX в. на основании анализа российского и всемирно-исторического революционного опыта.

Вместе с тем существует и другой подход к этой проблеме. Суть его состоит в том, что социальная природа якобинской диктатуры расценивается как однородно буржуазная, т. е. якобинский режим рассматривается как диктатура определенной фракции революционной буржуазии, крупной и средней. В частности, такая тенденция прослеживается в известном труде Р.Кобба о «революционных армиях», в определенной мере и в работах А.Собуля.

В течение последних лет опубликовал ряд работ о якобинской диктатуре проф. В.Ревуненков. Он выдвигает мысль о необходимости в связи с накоплением новых материалов коренным образом пересмотреть ту концепцию якобинской диктатуры, основные контуры которой как общепризнанной в нашей литературе я попытался наметить выше. Суть предложенных В.Г.Ревуненковым решений можно, как мне кажется, свести к следующим основным положениям:

1. Социальная природа революционной власти на высшем этапе Французской революции была однородно буржуазной; здесь не может быть речи хотя бы о кратковременном господстве левого блока демократических общественных сил. Иначе говоря, якобинская диктатура была диктатурой революционной буржуазии, крупной и средней.

2. Политика этой диктатуры имела двоякую заостренность. Она была в равной мере направлена против роялистской контрреволюции, с одной стороны, против народного движения - с другой. Само ее установление было результатом и свержения Жиронды, и обуздания и подавления народного движения.

3. Если исходить из такой посылки, мысли Ленина о революционно-демократической диктатуре общественных низов не могут быть взяты за основу при исторической оценке тех социальных сил, на которые опирался «революционный порядок управления» во II году республики. Эти идеи Ленина должны быть применены при истолковании так называемого «санкюлотского движения» и к таким органам, как Парижские секции и Коммуна. Из этого вытекает, что во II году республики существовали и боролись между собой две власти, две диктатуры: а) диктатура средней и крупной буржуазии, воплощенная во власти Конвента и всей стоящей за ним системе учреждений; б) эмбрион революционно-демократической диктатуры низших классов, которая пребывала в секциях и в Коммуне.

Думается, основные контуры этой концепции я изложил верно.

Естественно, сегодня не уйти от разговора об этой точке зрения, тем более что и В.М.Далин в докладе уделил ей внимание. Я также сожалею, что проф. Ревуненков не принял участия в дискуссии. Полагаю, что его участие сделало бы ее более живой и полезной. Но это не значит, что следует отказаться сегодня от разговора о выдвинутых им тезисах.

В.М.Далин совершенно прав - история Французской революции давно уже стала особой отраслью науки, с громадным количеством опубликованных документов и специальной литературы, накопленных выводов и наблюдений. Весь этот барьер надо, очевидно, преодолеть, чтобы сказать в этой области веское новое слово.

С этой точки зрения известные мне работы проф. Ревуненкова досадно поражают немалым числом огрехов; я бы сказал прежде всего о том, что странным образом опущены некоторые работы и выводы советских историков, которые не вписываются в его построение (например, классические статьи Н.М.Лукина о сельскохозяйственных рабочих и продовольственной политике якобинской диктатуры); некоторые серьезные работы высокомерно и уничтожающе отвергаются, и это, естественно, вызывает чувство внутреннего протеста. При всем том в работах Ревуненкова, на мой взгляд, есть наблюдения, которые вызывают интерес; во всяком случае они побуждают к новому размышлению над проблемами.

Но я хочу сказать о концепции в целом. Эта концепция отличается внутренней цельностью; при первом чтении она подкупает тем, что позволяет найти, казалось бы, стройное, логически последовательное решение ряда трудных проблем. И все же выдвинутая В.Г.Ревуненковым концепция об однородно буржуазном характере якобинской диктатуры отнюдь не кажется мне убедительной. И дело здесь не в тех или иных аспектах теоретического порядка. Главное в другом - в какой мере эта концепция учитывает и обобщает всю глубоко противоречивую совокупность фактов конкретной истории II года республики.

Мне представляется, что эта точка зрения является результатом наблюдения и обобщения лишь одной линии явлений, одной цепи фактов, но она не выдерживает соприкосновения с другими. Я имею в виду прежде всего социальную политику революционной власти в 1793 - 1794 гг. Для выяснения социальной природы режима анализ его социально-экономической политики играет первостепенную роль. На эту сторону дела совершенно верно обратил внимание А.3.Манфред в своей недавней статье.

В основе понимания якобинской диктатуры как гомогенно буржуазной лежат два вывода. Первый, что в социально-экономической политике якобинской диктатуры отсутствовало антиэксплуататорское уравнительное начало. Во-вторых, что якобинская диктатура в своей социальной политике ни в чем не вышла за рамки буржуазной революции; что соответствующие соображения на этот счет Энгельса и Ленина должны быть оставлены, как не подтвержденные данными науки. Оба этих вывода и были сделаны очень отчетливо проф. В.Г.Ревуненковым.

Но эти выводы вступают в очевидное противоречие с той линией фактов, которую не замечает или не учитывает в должной мере В.Г.Ревуненков.

Было ли уравнительное начало в социальной политике якобинской власти? Или же уравнительные устремления народных масс не нашли отражения в этой политике?

С моей точки зрения, наличие ясно выраженной уравнительной направленности в социальной политике якобинской диктатуры не вызывает ни малейших сомнений. Мне кажется также, что без учета этого обстоятельства вообще невозможно сколько-нибудь полно оценить все историческое своеобразие этого этапа революции, его места в истории и Французской революции в частности, и в истории буржуазно-демократических движений нового времени вообще. Больше того - в условиях 1793 г. ни одно правительство вообще не могло бы удержать власть и сокрушить интервенцию, если бы оно не держалось в той или иной мере уравнительной линии.

Прежде чем говорить о самой якобинской диктатуре, важно напомнить коротко, из какой внутренней ситуации выросла сама эта диктатура. В сущности уже к зиме 1792 г. Великая французская революция зашла так далеко, как не заходила и не зайдет позднее ни одна другая буржуазная революция нового времени в странах Запада. Была завоевана республика при максимуме для того времени формальной демократии и формального равенства. В итоге августовских законов 1792 г. было достигнуто решение аграрного вопроса, какое только возможно в рамках чисто буржуазных представлений о незыблемости частной собственности, В сущности - вся революционная программа собственнических элементов, слоев буржуазии была реализована не только полностью, но еще и с избытком.

Однако широкое народное движение требовало идти дальше в сторону имущественного поравнения. Один мотив проходит через сотни народных петиций начиная с 1792 г. - с феодализмом покончено, король и дворяне свергнуты, но на смену им пришла тирания богачей, только богатые воспользовались благами революции. Пора покончить с господством богатого класса, надо, чтобы свою долю счастья получил класс бедняков.

Как же завоевать это счастье? Как покончить с тиранией «аристократии богатства»? Ответ был очевиден и для авторов народных петиций, и для народных идеологов - путем поравнения.

Вопрос о том или ином поравнении, понимаемом очень неоднозначно, о вторжении в отношения собственности, не в смысле ее уничтожения, а ограничения и того или иного поравнения, становится одной из центральных проблем всей социальной борьбы конца 1792 - начала 1793 г.

Это превосходно поняли оба основных политических направления в Конвенте. Во-первых, это отлично поняли жирондисты. Поняли в двух планах: негативном - главный удар они направили против «анархистов» и покушений на собственность. Все помнят знаменитые отточенные фразы Верньо и других вождей Жиронды о необходимости защитить собственность и «убить анархию». Но они поняли это и в плане позитивном, т.е. поняли, что, не присоединившись хоть в какой-то мере к уравнительному натиску, ни одна власть не устоит в этот критический момент. Отсюда - попытка жирондистов предпринять некоторые шаги в этом направлении. В литературе почти не отмечено, что с января-февраля 1793 г. именно жирондисты много раз выступали в Конвенте с речами и предложениями уравнительного характера. Ролан предложил 9 января 1793 г. дробить национальные имущества, чтобы «уничтожить возмутительное неравенство состояний». О том же говорили Бюзо, Клавьер и другие. Жирондисты начали и разработку законов о продаже эмигрантских имуществ, о разделе общинных земель.

Но они ничего не смогли сделать реально; они смогли лишь нащупать и поставить проблему, но не решить ее. Они и не могли ничего сделать в рамках своего общего курса борьбы с демократией и решительной зашиты всех крупнособственнических элементов. В этом и раскрывалась ярчайшим образом социальная природа этой партии, социальный состав тех сил, на которые опирались блестящие ораторы и публицисты Жиронды.

Зато уравнительные требования, шедшие «снизу», от трудовой массы, были хотя бы отчасти поняты и подхвачены другой политической партией - якобинцами - и стали одним из элементов их социальной политики. Это важное свидетельство иной, чем Жиронда, социальной природы этой партии.

Я не буду говорить об апрельской (1793 г.) Декларации прав, предложенной Робеспьером, о ней много сказано в литературе. Отмечу другой факт, не менее важный, на него обратил внимание Е.Н.Петров; он верно писал: «Поворот в политике якобинцев, происшедший в апреле, привел их... к формулировке некоторых общих положений и конкретных требований по аграрному вопросу, и у якобинцев появляется сформулированная в самом общем виде аграрная программа»24. Это не было делом Робеспьера. Но ошибочно было бы сводить все якобинство, даже «робеспьеристского» направления, к одному Робеспьеру. Другие якобинцы выступали по этим вопросам в Конвенте и его комитетах.

Эти наметки аграрной программы содержали ясные уравнительные идеи; имелся в виду равный раздел общинных земель, раздел крупных ферм, продажа враздробь эмигрантских имуществ. Пока якобинцы были не у власти - это были только обещания. Но когда якобинцы оказались у кормила государственного управления, эта программа в известной мере стала реальной политикой, причем буквально на следующий день после изгнания Жиронды из Конвента. 2 июня 1793 г. изгнали вождей Жиронды из Конвента, а 3 июня на повестку дня Конвента встали два вопроса, вокруг которых уже больше года шла острая борьба: о разделе общинных земель и об отчуждении мелкими участками земель эмигрантов. А уже 3 и 10 июня оба предложения стали законом.

Ж.Лефевр отметил эту важную особенность аграрной политики монтаньяров: «Вместо того, чтобы в первую очередь повести борьбу с остатками феодальных прав, [монтаньяры]... стали - и это знаменательный факт! - издавать декреты, которые должны были открыть доступ к собственности наиболее обездоленным крестьянам»25. Но дело не ограничилось этими первыми мерами, не буду говорить о вантозовских декретах - они не были исполнены, хотя они тоже характерны. Я упомяну о законах, которые хотя не последовательно, но реально исполнялись и о которых почти не упоминает наша литература, и в том числе проф. Ревуненков (он, очевидно, просто не осведомлен о них, так как прямо писал в статье в «Новой и новейшей истории», что якобинцы в своей аграрной политике ни в чем не изменили порядок отчуждения национальных имуществ). 25 июля 1793 г. новый большой закон об эмигрантских землях подтвердил и развил положение закона от 3 июня о дроблении этих земель. Наконец, в ноябре-декабре 1793 г. якобинцы пересмотрели в пользу крестьян порядок отчуждения всех вообще национальных имуществ. Тремя законами - 22 ноября, 4 и 24 декабря - они распространили на церковные и иные национальные земли порядок, установленный для эмигрантских земель в смысле дробления и рассрочки платежей.

Я не ставлю вопроса об ограниченности этих мер и о том, насколько последовательно они были исполнены. Важно само их наличие как несомненное свидетельство ясно выраженной уравнительной тенденции в аграрной политике якобинцев.

В какой мере эти и другие подобные факты воспринимались их творцами, исполнителями и современниками как воплощение определенной программы? Материалы убеждают, что именно так они мыслились и понимались, и притом на разных уровнях общественной лестницы.

Весьма характерен один из адресов Конвента от 2 февраля 1794 г.: «Ваше внимание должен привлечь закон о разделе общинных земель... Хорошее республиканское правительство должно все время стремиться к разделению собственности, к распространению ее на всех людей. Эта система, избавляя людей от опасности нищеты и от неравенства состояний, поддерживает их в состоянии взаимной независимости, не разрывая, однако, социальных связей». Типичен также адрес администрации департамента Пюи-де-Дом (октябрь 1793 г.): «раздел общинных земель... продажа эмигрантских имуществ мелкими участками, равный раздел наследств, принудительный заем ... все это должно искоренить на нашей земле богачей, наглость которых стала еще более невыносимой, чем заносчивость дворян и священников». А вот те же представления уже на уровне сельской коммуны. В одной деревне весной 1794 г. из-за общинных земель возник конфликт с бывшим сеньером; крестьяне заявили ему: он «должен знать, что в намерения нынешнего правительства входит отобрать богатства у богачей и не допускать больше крупной собственности», а потому он «должен подчиниться и принести жертвы».

Важно и то, что идеями и настроениями уравнительства была пронизана вся идейная и социально-психологическая атмосфера этого периода революции. Это находит свое выражение во многом, в частности, в том, каким новым смыслом наполняются привычные понятия. «Аристократ» - это понятие теряет строго сословную определенность - в сущности «аристократом», «подозрительным» оказывается вообще человек чрезмерно богатый. Понятие «эгоист», столь частое в документах эпохи, тоже меняет смысл. «Эгоист» - это не просто человек, равнодушный к общественным делам, но богатый, и именно поэтому равнодушный.

Обвинение в «эгоизме» и в защите богатых много значило в якобинское время: за это исключали при чистке из якобинских клубов. Вот пример: городок Сер в департаменте Кот-д'Ор, вантоз II года: «Гр-н Бонне-отец исключен единогласно, так как он уличен в том, что всегда был не только умеренным, но также сторонником бывших (дворян) и богачей...» Гр-н Менье исключен «как равнодушный эгоист и фанатик»; гр-н Габари исключен «как фанатик и эгоист».

Конечно, уравнительные настроения и требования исходили прежде всего от санкюлотов, их идеологов, их организаций. Но не только! Уравнительство в то время становится как бы официальной доктриной; обличение «алчного эгоиста», «порочного богача» становится вообще признаком благонамеренности, цивизма. Это было отмечено В.С.Алексеевым-Поповым. Вот пример: один из чиновников, посланных Комитетом в область Божоле в декабре 1793 г., считает нужным заявлять в донесении якобинскому депутату: «Как и ты, я ненавижу богатых; подобно тебе я их покарал». В местные народные общества он разослал текст новой республиканской присяги, один из пунктов которой гласил: клянемся «быть всегда прирожденными друзьями неимущего гражданина и непримиримыми врагами богатого эгоиста». Разумеется, далеко не все якобинцы в центре и на местах были сторонниками уравнительных идей, но эти идеи были очень распространены.

Таким образом, политика якобинской диктатуры объективно решала исторические задачи буржуазной революции, осуществляя, говоря словами Ленина, «национально-буржуазную программу тогдашней демократии». Вместе с тем субъективно эта политика была заострена не только против феодального класса, но и против верхов буржуазии; ей была свойственна антиэксплуататорская, а следовательно, и антибуржуазная направленность. Это находило выражение в «уравнительной тенденции». Но тем самым эта политика некоторыми аспектами безусловно выходила за рамки непосредственных ближайших, созревших уже вполне буржуазных целей.

Здесь, естественно, возникает вопрос о системе максимума. В.Г.Ревуненков полагает, что попытка нормирования также не выходила за рамки буржуазной революции. Так ли это?

Конечно, если мерить рамками современного государственно-монополистического капитализма, эта мера вполне вписывается в пределы бур­жуазного общества и буржуазной революции. Но ведь надо вписать проблему в контекст эпохи - конец XVIII в., исходить из существовавшего тогда характера товарного производства и рыночных отношений.

Что же такое система максимума? Это была грандиозная попытка подчинить государственному регулированию стихию товарного рынка в интересах малоимущего и неимущего потребителя. Я не касаюсь того, насколько точно он проводился в жизнь. Важно, что он стал законом, элементом государственной политики якобинской диктатуры.

Это была мера принципиального порядка, если рассматривать ее в рамках социальной борьбы XVIII в. вообще. Идея строгой регламентации сферы обращения была одним из основных требований народного движения XVIII в. еще до революции, а затем и во время нее. Уже до революции эта идея и практика противостояли экономическому либерализму, фритредерской позиции крупной буржуазии. Напомню, что, когда либеральный министр Тюрго ввел свободу хлебной торговли, в ответ вспыхнула «мучная война», а главным методом восстания была таксация хлебных цен. Позднее борьба народных масс за регламентацию проходит через все годы революции, начиная с 1789 г. Важно подчеркнуть, что идея регламентации была тесно связана с идеей уравнительной. В сущности то были два аспекта одной народной программы. Не случайно наиболее последовательные уравнители (Пьер Доливье, например) были одновременно горячими сторонниками максимума. Не случайно, что, когда якобинец Гужон в ноябре 1792 г. поставил в Конвенте вопрос о максимуме, он одновременно, в той же самой петиции поставил вопрос и о разделе крупных ферм (а во время якобинской диктатуры именно Гужон будет возглавлять Продовольственную комиссию, ведавшую проведением в жизнь максимума и реквизиций).

В самой идее регламентации был заложен тот же коренной принцип, что и в идее уравнительства: право индивида на существование выше права собственности и свободы распоряжения ею. Как известно, этот принцип всегда отвергала Жиронда. Но его уже в ноябре 1792 г. поддержали монтаньяры.

В условиях XVIII в. система максимума была ярчайшим примером того, что социальная политика якобинцев вышла за рамки ближайших, созревших уже вполне буржуазных целей. В самом деле, ведь этот закон подвергал строгому государственному контролю и приравнивал к преступлению свободное распоряжение собственностью и свободное отчуждение собственности.

Все сказанное выше, на мой взгляд, не вписывается в рамки той концепции об однородно буржуазном характере якобинской диктатуры, которую развивает В.Г.Ревуненков. Мне представляется, что социальная политика якобинцев свидетельствует о том, что за нею стоял именно блок, союз разнородных социальных сил.

Поэтому, если говорить предельно обобщенно, можно действительно сказать, что якобинская диктатура представляла и защищала интересы французского народа.

Но констатация этого факта, как мне думается, еще не есть реше­ние проблемы. Ибо сразу же возникает комплекс вопросов: какова социальная природа различных элементов этого «народа»? каким образом социальная разнородность «народа» отразилась в политической неоднородности якобинизма, его расколе на враждовавшие течения? Наконец, возникает и еще один важнейший вопрос - о политической, а следовательно и классовой, борьбе внутри тех социальных сил, которые логикой вещей объединились в определенный момент в едином «якобинском блоке».

В связи с этими вопросами не могут быть, конечно, сброшены со счетов те многочисленные факты, которые собраны А.Собулем, Р.Коббом и на которые опирается В.Г.Ревуненков. Я имею в виду следующее. Социальной политике якобинской власти была присуща уравнительная направленность. Но одновременно ей ведь было свойственно и антиуравнительное начало - в том смысле, что якобинская власть была враждебна радикальному эгалитаризму. Известны факты даже смертной казни за проповедь «аграрного закона» (достаточно напомнить так хорошо описанное Ж.Лефевром дело кюре Круасси). Отсюда возникает важная проблема характера уравнительного движения вообще в этот период.

Важно учитывать, что это движение было весьма разнородно. В рамках уравнительных идей существовали различные течения, связанные с классово разнородными элементами. Если говорить о собственно народной массе, о трудящихся «низах», то надо иметь в виду, что вовсе не было какой-то единой «санкюлотской» уравнительной программы; тем более неверно утверждение В.Г.Ревуненкова, что якобы «санкюлоты» были сторонниками радикального эгалитаризма. Против этого тезиса буквально вопиют даже цитаты, приводимые самим автором, если в них всерьез вдуматься и ясно понять, о чем там идет речь. Не было единой «санкюлотерии», были различные социальные группы и слои в трудящейся массе города и деревни с весьма различными требованиями и устремлениями.

Что касается самой «якобинской партии» в узком смысле слова, то здесь также уживались весьма различные идейные направления. Заслуживает изучения группа якобинских деятелей (Гужон, Колло д'Эрбуа, Билло-Варенн, из менее крупных - Дюкенуа, Изоре, Купе), которая, хотя и в различной мере, была ближе к социальным проблемам, чем, например, Робеспьер или Кутон.

Важен также вопрос о политической системе якобинской диктатуры, т. е. вопрос сочетания централизации власти и демократии для масс, вопрос о взаимодействии правительственных учреждений и народных организаций. Собуль превосходно показал всю противоречивость той централизации революционной власти, которую проводили якобинцы. Диктатура была объективно необходима. Но тут сказывались глубокие противоречия: с одной стороны, держали курс на союз с народными организациями, с другой - ограничивали самодеятельную активность этих организаций, прежде всего парижских секций. Известны постановления, принятые уже в начале сентября 1793 г., об ограничении работы секций, затем дальнейшие постановления, принятые осенью и зимой, о роспуске революционных армий (зимой провинциальных, весной - парижской), преследование их персонала и т.д.

Это подводит к проблеме якобинского террора. Террор - сложное явление. Конечно, это один из ярчайших примеров того, как якобинская диктатура воплотила в закон и государственную политику, и непосредственную практику, и, если угодно, психологию и идею народных масс. Ибо террор не был придуман Маратом или кем-либо другим. Террор пришел снизу. Его начали сначала проводить сами народные массы, не одевая, надо сказать, при этом белых перчаток. Известен стихийный народный террор летом 1792 г., известны сентябрьские события.