Нобелевской премии мира. Пагуош и в новом веке играет заметную роль в продолжении диалога между учёными и политиками по важнейшим вопросам мировой политики

Вид материала

Документы

Содержание Меньшинства a la carte Дискуссия об исторической Discussions on the sakhalin island historical belonging in the modern chinese historiography Узловые вопросы китайско-индийского территориально-пограничного спора

Подобный материал:

• К 115 годовщине основания Нобелевской премии, 149.49kb.
• Оон и роль миротворцев в деятельности по поддержанию мира, 68.85kb.
• Реферат: Развитая ранее модель подбора лауреатов Нобелевской премии по химии использована, 229.31kb.
• Двадцать лет назад, 14 декабря 1989 года, умер лауреат Нобелевской премии мира 1975, 990.88kb.
• Эссе: Роль научных работ лауреатов Нобелевской премии в современном глобальном мире, 156.15kb.
• Проект Программы развития ООН и мчс россии «Поддержка многостороннего диалога по вопросам, 1459.39kb.
• Государство и информационно-коммуникационные технологии, 122.72kb.
• Для организации на новом пространстве принципиально новых способов коммуникации, равно, 318.7kb.
• За последние несколько десятилетий развитие свободных экономических зон стало одним, 50.95kb.
• Международный кредит и его роль в мировой экономике содержание, 288.25kb.

"Гастрономическая теория" этнических отношений


В основе традиционного китайского взгляда на соседей – культурная доминанта. Т.о. определяющим является степень близости той или иной этнической группы к некоему "стандарту" китайской культуры. Последнее понятие не является стабильным – его историческая амплитуда менялась от вполне расистского представления о том, что китайцы – категория скорее биологическая (сыновья и внуки Жёлтого императора и Красного императора¹³) до концепции имперской "нации", принадлежность к которой вполне может быть результатом сознательного выбора модели культурного поведения¹⁴. Соответственно менялся и "градус терпимости". Проще всего определить "стандарт" как то, что считается и воспринимается самими китайцами как таковой.

Исторически такое отношение вполне объяснимо – древнейшая цивилизация востока Азии была скорее полицентричной. Объединение культур бассейнов Хуанхэ и Янцзы в единое государство около 221 г. до н.э. привело к экспансии, прежде всего, культурного стандарта, сформировавшегося на Великой китайской равнине. Однако его распространение было неравномерным в разных социальных стратах.

Наиболее восприимчивыми реципиентами культуры была доминирующая элита. Именно она первой заимствовала письменную традицию, ритуализированную систему социальных отношений и интеллектуальную мировоззренческую доминанту (т.е. конфуцианскую культуру). Нередко внося собственный уникальный вклад в общее достояние. В процессе политической и культурной экспансии были, до известной степени, китаизированы элиты многих народов, в том числе Кореи, Японии и Вьетнама.

Но нередко низы оказывались невосприимчивыми к китайской культуре. Сказывались особенности хозяйственной жизни, специфика социальной структуры (клановость), некоторые другие факторы. Даже в регионах бассейна Янцзы, вошедших в состав единого государства уже в III-м веке до н.э. особенности местной "низовой" культуры сохранялись очень долгое время. Ряд современных провинций Китая (Фуцзянь, Гуандун) были китаизированы лишь во II-м тыс. н.э. В процессе ассимиляции происходил синтез местной и китайской культур, проявившийся в диалектном, антропологическом и бытовом разнообразии. Параллельно вырабатывались стереотипные модели отношений между жителями разных регионов, наделявшихся устойчивыми поведенческими чертами: простоватые шаньдунцы, хитрые гуандунцы и т.д.

Современную провинциальную культуру Китая можно рассматривать как слоёный пирог, в котором отдельные элементы каждого слоя перемещаются в вертикальной плоскости, создавая неповторимые сочетания и комбинации.

Уже во II-тыс. до н.э. предки китайцев осознавали, что межэтнические процессы растянуты во времени. Мир делился на пять концентрических окружностей (уфу, где у – пять, а фу – одежда). Диаметр каждой окружности соответствовал степени соответствия "стандарту" протокитайской (в последующем – китайской) культуры (располагавшейся в центре). Постепенное же её распространение описывалось в терминах скорее гастрономических. Соседние народы делились на две категории – на "сырых варваров" (шэнфань) и "приготовленных варваров" (шуфань). Под "приготовлением" понималось приобщение к культуре. В зависимости от того, к какой категории относилась та или иная группа, провинциальные и центральные власти определяли политику. Характерным примером является убийство группы рыбаков из Рюкю (Япония) в 1876 г. тайваньскими аборигенами. В ответ на ноту японского правительство, китайские власти буквально заявили, что, так как тайваньцы являются "дикими" (шэнфань), то правительство цивилизованного Китая не может нести ответственность за их действия. В дальнейшем Япония использовала этот инцидент для попытки занятия острова.

Практически же разница между шуфань и шэнфань выражалась в системе управления, элементы которого сохранились до сих пор в системе административного деления современного Китая. Первые включались в стандартную систему административного деления Китая, вторые сохраняли элементы самоуправления. Показательна ситуация на Тайване в XIX веке (до 1895 г.), остров делился на две зоны:

• западную равнинную, где основное население составляли мигранты из Фуцзяни и Гуандуна. Здесь же жило смешанно с ними коренное земледельческое население – т.н. "равнинные поселенцы" (пинбу, отнесены к категории шуфань). Эта зона делилась на округа и уезды, аналогично остальным провинциям страны.
  
• Восточную горную, где с XVII века действовали ограничения на китайскую миграцию (т.н. фэншаньлин – указ о закрытии гор). Здесь не существовало китайской администрации, а местное население (шэнфань или гаошань – "горцы") управлялось старейшинами тусы. Примечательно, что элементы этой системы сохраняются до сих пор в Китайской республике на Тайване.
  

Таким образом, традиционная система управления районами с инородным населением предполагала учёт, прежде всего, культурных факторов. В её основе – интуитивное понимание постепенного характера процесса межэтнических взаимодействий. По мере ассимиляции или заселение китайскими мигрантами территорий этнических меньшинств на них устанавливалась стандартная система управления. Один из последних примеров – преобразование бывшего монгольского аймака Ордос (Внутренняя Монголия) в город провинциального подчинения Эрдосы (китайская транскрипция оригинального названия)¹⁵.


"Неперевариваемые китайцы": affirmative actions


Ключевая проблема этнической политики КНР отнюдь не в отношениях "ханьского большинства" и "малочисленных народностей". Она – внутри самого "большинства". Исторически разделённые на несколько десятков территориальных, диалектных и конфессиональных, ханьцы мало походят на единый народ. Разделённые политическими границами – они быстро обособляются друг от друга, начинают воспринимать вчерашних соотечественников как "чужаков". Наиболее очевидные примеры – жители Тайваня и Гонконга. Приведённая гонконгская карикатура наглядно демонстрируют реальность "единства китайкой нации".

Довольно быстро политическое обособление находит идеологическое оправдание – на Тайване популярна идея о том, что тайваньцы – потомки не Жёлтого императора, а его врага Чию, вождя южных племён.

Но значительно серьёзнее ситуация внутри самого Китая. В ходе распространения конфуцианизированной культуры в бассейне Янцзы возникли региональные варианты китайской цивилизации. Наряду со старыми столицами – Чанъанем (совр. Сиань, пров. Шэньси) и Лояном (пров. Хэнань) ещё в III веке возник альтернативный центр в низовьях Янцзы (вокруг современного Нанкина). В основе её первоначального отличия – влияние автохтонных культур. В дальнейшем распространение буддизма способствовало дальнейшему обособлению¹⁶.

С
Рис. 1 Единство китайской расы. Изображённые шесть китайцев – эмигрант, жители Гонконга, Коулуна, «новых территорий» (части САР Сянган), Шанхая и гастарбайтер – поочерёдно декларируют ненависть и презрение друг другу. Из кучи дерущихся раздаётся заклинание: «В наших венах течёт китайская кровь – мы любим Родину!!!».
ыграл свою роль и тот факт, что, примерно с середины I тыс. н.э. юг Китая стал уверенно опережать север в социально-экономическом и культурном развитии, при сохранявшемся военно-политическом доминировании северян (во многом – потомков воинственных завоевателей). Это различие и стало причиной наиболее долговременного этнического конфликта внутри китайского этнического сообщества.

Дискриминация отдельных, преимущественно южных, провинций – факт известный в китайской истории. После восстановления единства страны, прерванного распадом Ханьской империи (220 г. н.э.), династии Суй и Тан (581-907 гг.) правящая северо-китайская элита всеми силами стремилась не допустить южан к власти. Попытки последних добиться большей степени участия в управлении страной являются внутриполитической составляющей практически всех попыток реформ во II-тыс. н.э.

В современном Китае проблема баланса представительства региональных элит, обычная для всех крупных государств, осложняется диспропорциями социально-экономического развития. В силу географических и исторических причин, наиболее развитыми являются приморские регионы юго-востока страны, где проживают лингвистически обособленные этнические группы китайцев (таблица 1).

Регион	Основной диалект или язык	Регион	Основной диалект или язык
САР Гонконг	кантонский (юэ), английский	пров. Гуандун	кантонский (юэ), хакка, чаочжоуский
САР Макао	кантонский (юэ), португальский	СЭЗ Шэньчжэнь и Чжухай (пров. Гуандун)	кантонский (юэ), хакка
г. Шанхай	шанхайский (группа диалектов У)	СЭЗ Шаньтоу (пров. Гуандун)	чаочжоуский
г. Пекин	пекинский (северная группа)	СЭЗ Сямэнь (пров. Фуцзянь)	южно-фуцзяньский
пров. Фуцзянь	провинция длится на 15 языковых зон	г. Далянь	один из северо-китайских диалектов
пров. Хайнань	хайнаньский	г. Нанкин (столица до 1949 г.)	диалект Нижнего течения Янцзы (северная группа)

Таблица 1. Лингвистически обособленные этнические группы китайцев


Попытки центральных властей распространить использование северо-китайского (стандартного) варианта китайского языка имеют лишь относительный успех. В провинциях Фуцзянь, Гуандун, Хайнань, не говоря уже о Гонконге и Макао престижным является говорить на местных диалектах. Пока преждевременно говорить о каком-либо языковом сепаратизме, однако пример Тайваня, где официальный статус местных диалектов лишь вопрос времени, говорит о том, что подобная динамика более чем возможна.

Ситуация в Шанхае, исследованная Робертом Ангусом из Калифорнийского университета, может рассматриваться в качестве модели отношений между различными этническими группами китайцев, отягощённые социально-территориальными диспропорциями развития.

У коренных жителей крупнейшего мегаполиса страны выработалась своеобразная региональная идентичность, в основе которой лежит лингвистическое своеобразие. Среди них распространено противопоставление т.н. нунлао (шанхайцев, от нун¹⁷ – местоимение второго лица, используемое в приветствии и лао - земляк) и вайдижэнь (в шанхайском произношении - вадинин). Шанхайцы подчёркивают свою привязанность к местному диалекту – бытуют истории о том, что даже дети тех, кто волею судьбы покинул город, сохраняли знание языка и передавали его своим детям. В отношении последних укоренилось мнение о том, что они грязные, необразованные и невоспитанные люди, чьё присутствие в перенаселённом городе является проблемой (можно вспомнить пресловутое московское "понаехали, тут"). Хотя некоторые респонденты указывали и на трудолюбие приезжих, руками которых построено процветание Шанхая. Опросы показали, что незнание местного диалекта может служить поводом для предвзятого отношения к человеку, например, при приёме на работу. Крайне неприятны сведения о враждебности к детям приезжих в школах. Необходимо подчеркнуть, что в отличии от хорошо известной россиянам проблемы отношений москвичей и "гостей столицы", в Шанхае на первый план выходит языковой, т.е. этнический фактор.

Можно предположить, что ситуация в других крупных городах юга страны схожа, может лишь с поправкой на статус Шанхая как альтернативной столицы – центру т.н. "шанхайской клики", к которой принадлежат виднейшие лидеры страны – бывшие глава КПК Цзян Цзяминь и вице-президент Цзэн Цинхун и сотни других.

Помимо языкового фактора, в некоторых регионах существует обособление по религиозному признаку: например фучжоусцы, принадлежащие преимущественно к методистской церкви нелегко находят общий язык со своими соседями, исповедующими буддизм или даосизм.

Для будущего КНР ключевым, с этническим точки зрения, является противоречие между северянами, традиционно доминировавшими в армии и госаппарате, и южанами – активными в экономике. Важно обратить внимание, что в XX веке именно южане стояли во главе революционных движений (национальной революции 1912 г, Северного похода 1926 г., коммунистической революции 1949 г.). Сбалансированное представительство различных этнотерриториальных групп – важнейшая проблема выживания единого китай-ского государства.


Меньшинства a la carte


Очевидно, вместе с тем, что продолжается ассимиляция различных этнических групп, относящихся к т.н. "малочисленным национальностям". Часть уже практически исчезла с этнографической карты – маньчжуры, некоторые группы корейцев, мусульман и т.д. Нет сомнения, что некоторые практически обречены. Поразительно, что речь идёт о народах, чья численность нередко превышает миллион, а иногда и десять миллионов человек.

Ассимиляционная политика Пекина примечательна тем, что она идёт параллельно со вполне реальной поддержкой традиционной культуры меньшинств. Было бы ошибочно упрекать китайские власти в насильственной китаизации. Созданная в 50-х гг. система национально-территориальных автономий во многом списана с советской практики 1920-1930-х гг., когда молодой коммунистический режим пытался опереться на "национальные кадры", противопоставив их традиционной российской элите, во многом настроенной скептически в отношении новых хозяев Кремля. В КНР подобная опора не имела смысла – меньшинства едва ли составляли более 15% всего населения, были менее образованы и не могли составить резерв правящей элиты, каковым были, например евреи в послереволюционной Советской России. Однако в китайском Туркестане, Внутренней Монголии, Тибете и внутренних районах юга Китая лидеры КПК довольно быстро нашли общий язык с частью местных правящих слоёв – рекрутировав их в Компартию через систему военных школ. Так было с тибетцами, среди которых до сих пор прослеживается различие между группами, подготовленными под контролем 18-й и 1-й полевых армий НОАК. Нередко лидеры националистов оказывались контрагентами властей – лидер прояпонского монгольского правительства князь Дэмчугдон-груб (Дэ-ван) оказался полезен новой власти.

Таким образом, в 50-60-х гг. была создана система автономий – районов, округов, уездов, волостей. Параллельно были подготовлены кадровые работники из местных. Однако это меняет сути политики, в ос-нове которой не проект "строительства нации", а традиционное представление о постепенном "поглощении" варваров китайцами.

Наиболее интересен пример ряда народов юго-запада страны – чжуанов (Гуанси-чжуанский автономный район и Вэньшань-чжуанский автономный округ), бай (Дали-байский автономный округ) и ицзу (Ляншань-ицзу, Чусюн-инцзу и Хунхэ-ицзу автономные округа). Многочисленные, с богатой историей и культурой. Дали был центром империи, которая в VII-XIII веках соперничала с Китаем, чжуаны ещё во II в. до н.э. участвовали в создании государства Намвьет. Чжуаны и бай до 1949 г. использовали китайскую иероглифическую письменность, у ицзу было собственное оригинальное письмо.

Однако при создании национальных автономий, китайские власти одновременно провели реформу письменности – лишь ицзу сохранили своё письмо, а для чжуанов и бай было создано письмо на латинской графической основе. Казалось бы – все счастливы. Однако, именно эти меры, в значительной степени, способствовали ассимиляции чжуанов и бай, и изоляции ицзу.

1. Для чжуанов и бай отказ от прежней, пусть несовершенной, иероглифической письменности, означал отказ от культурной традиции, носителем которой была прежняя элита. Записанные иероглифами песни и мифы непонятны молодёжи. Лишь в деревнях остались старики, способные прочитать древние ритуальные тексты.

2. Использование латинизированного алфавита, при всём его удобстве и соответствии фонетике и грамматике языка, обособляет меньшинства от китайского большинства. Поскольку знание иероглифики необходимо для получения университетского образования, молодёжь предпочитает учить китайский язык, и рассматривает уроки национального как пустую трату времени. Китайский престижен, чжуанский и бай – нет.

3. Желающие говорить и писать на родном языке попадают в своего рода культурное гетто – в котором есть собственные журналы, газеты, радио и телепрограммы, но это не отменяет "последний поезд в никуда". Жёстокое сравнение, но культура национальных меньшинств обречена на маргинализацию и уничтожение, несмотря на декларированную приверженность власти принципам равенства и уважения традиций.

4. В таких условиях ассимиляции предстаёт в форме свободного выбора: либо стать китайцем и иметь перспективы будущей карьеры, либо остаться представителем национального меньшинства. Для образованных и современных жителей городов выбор практически предопределён.

Гипотетически ситуацию могло бы спасти возрождение традиционной иероглифической письменности – благодаря знанию китайского языка это вполне возможно, огромный лексический пласт в чжуанском языке составляют китайские заимствования. Уже выпущено программное обеспечение – текстовый редактор для чжуанского языка. Однако официальное признание, возрождённое письмо пока не получило – сферой его применения, скорее всего, останутся исследования фольклора и мифологии.

Ситуация с ицзу частично совпадает с чжуанской. Оригинальная письменность вызывает восторг этнографов – но она плохо подходит для информационного общества. Единственный web-site на ицзу выполнен в графическом формате. Существуют программы поддержки письменности ицзу (например, BabelPad), но они плохо интегрируются в среду Windows и пригодны лишь для академических целей.

Кроме того, письменность ицзу изначально была распространена лишь среди некоторых территориальных и кастовых групп этого народа – её распространение, таким образом, затруднено. В этих условиях, добровольная китаизация становится распространенным явлением. Частично спасает положение лишь то, что основная масса этого народа живёт в горных районах, где консервируется традиционный образ жизни.

Если говорить о долгосрочном прогнозе – судьба этнических меньшинств незавидна. Добровольная ассимиляция в условиях экономического бума – "пылесос", который буквально высасывает наиболее одарённых, способных, динамичных. Традиционной культуре суждено сохраниться в отсталых деревнях или в виде аттракциона для туристов и граждан Поднебесной.

"Приправа"


Степень китаизации различных этнических групп сильно отличается. Довольно распространённой является практика использования одних меньшинств для управления другими. Так в Тибете довольно важное место в системе контроля над местным населением играют китайские мусульмане. Они говорят по-китайски, но исповедуют ислам¹⁸ и занимаются преимущественно торговлей. В ряде районов пров. Цинхай (северная часть исторического Тибета) мусульмане играют роль посредников между ханьцами и местными народами.

В самом же Тибетском автономном районе мусульмане монополизировали торговлю предметами тибетских промыслов и традиционной медицины. Экономическая зависимость тибетцев от находящихся в руках мусульман торговых сетей – дополнительный фактор контроля.

Аналогичным образом, власти используют и те, субэтнические группы тибетцев, которые в силу исторических и географических причин имели более тесные отношения с китайцами – сычуаньских кхампа и цинхайских амдова. Именно выходцы из этих групп составляют основу местной элиты в Тибетском автономном округе. Интересен прецедент назначения выходца из народности ицзу на высшую административную должность в ТАР.

В других регионах страны также существуют этнические и субэтнические группы, используемые в качестве агентов – проводников китайского влияния. Во Внутренней Монголии это чахары, живущие в непосредственной близости от Пекина. Их статус усиливается ещё и тем, что в прошло именно чахарские ханы считались хранителями печати Чингизхана – символа власти в монгольском кочевом мире. В Синьцзян-уйгурском автономном районе (СУАР) власти традиционно опираются на китаеязычных, маньчжуров-сибо и некоторые другие этносы.

Наличие большого количества частично китаизированных меньшинств ("приготовленных варваров") даёт возможность избегать прямых ассоциаций с политикой колонизации. Предпочитая действовать через своих "агентов этнического влияния" власти минимизируют психологические последствия доминирования ханьского большинства над национальными меньшинствами.


"Несъедобные": далай-лама, китайские католики и мусульмане


Однако даже на китайском этническом "столе" попадаются блюда, непривычные вкусу правителей Поднебесной. Сталкиваясь с ними, машина "переваривания" меньшинств останавливается. В этом случае власти прибегают к последнему средству, достаточно эффективному, но демонстрирующему собственному бессилие – прямому и неприкрытому насилию.

Основные объекты правозащитной критики – политика Китая в Тибете и в отношении китайских католиков "катакомбной церкви". Прежде много писалось и о нарушенных правах мусульман Синьцзяна, но после 11 сентября 2001 г. западное общественное мнение склонно забывать о том, что у последователей Мухаммеда есть вообще какие-либо человеческие права.

Тибетскую оппозицию трудно подозревать в планировании террористических атак на центры правозащитной активности, поэтому она пользуется неизменной симпатией по всему миру. И действительно, относительная терпимость и рациональность политики КНР как будто исчезает за хребтами Куньлуня¹⁹. После короткой либерализации 1980-х гг., когда под влиянием бывшего генерального секретаря ЦК КПК Ху Яоба-на были сделаны серьёзные шаги навстречу национальным правам тибетцев (введение тибетского языка в госучреждениях, разрешение паломничества в Индию и т.д.) наступила эпоха т.н. "зимних червей". Глава партийной организации ТАР китаец Чэнь Куйюань развернул кампанию против традиционной культуры. Даже в школах не допускалось упоминание о религиозных ценностях, фабриковались слухи о мятежных настроениях, проводились репрессии против монахов и мирян.

Сходна и политика Пекина в отношении китайской католической церкви – той её части, которая сохранила контакты со Святым престолом. Значительная часть иерархов постоянно находится в заключении или под домашним арестом.

На фоне терпимости к религии во внутреннем Китае – ситуация явно носила нетипичный характер. В чём же дело?

Китайская машина постепенного "переваривания" этнических меньшинства могла бы быть идеальной, если бы не один изначальный конструктивный дефект. Она не отделяет этнокультурную (включая этноконфессиональную) идентичность от политической. Для неё невозможно быть политически подданным китайского "императора" (генсека), но считать своим духовным лидером далай-ламу, папу римского или патриарха московского. С точки зрения традиционной логики это вполне объяснимо – китайская картина мира принципиально моноцентрична. Моноцентризм этот основан на культурном детерминизме. Китай – не только субъект политики, но и сфера культурного влияния. Существование других "центров" не предполагается вообще. Но политика – вещь рациональная: КНР признаёт существование независимых политических реалий – в ΧΙΧ веке это было доказано, в том числе, силой оружия.

В культуре же ситуация сложнее. Современный Китай, в принципе, открыт иноземным влияниям – от "Подмосковных вечеров" до "Макдоналдса". Однако, когда культурный феномен оказывается "вписанным" в не зависимую от Пекина политическую систему – он воспринимается как враждебный. "Макдоналдс" это бизнес, а католицизм – политика. В 1950-х гг. основным условием легализации христианских конфессий в коммунистическом Китае был их отказ взаимодействовать с иностранными религиозными ие-рархами. Если для протестантов это было догматически безболезненно, большинство придерживалось пресвитерианской или конгрегационалистской форм церковного управления, то для католиков и православных (где требовалось рукоположение священников вышестоящим иерархом) это было неприемлемо.

Конфликт с православной церковью прекратился с практическим исчезновением этой формы христианства в Китае. Католики же вступили в неравную многолетнюю борьбу с властями. Часть внешне приняла условия, часть ушла в подполье.

Всё это позволяет понять остроту конфликта тибетцев с Пекином. Далай-лама не только духовный авторитет, но и признанный светский лидер Тибета. Китайцы пытались противопоставить ему панчен-ламу, второго по значимости иерарха буддистской церкви – но это создало столь же опасную ситуацию. У панчен-ламы появились свои сторонники среди бюрократии и населения. Это только усложнило конфликт. Единственное чего добились власти – противостояния Лхасы (резиденция далай-ламы) и Шигадзэ (резиденция панчен-ламы) в тибетском национальном движении.

Меньше проблем в Синьцзяне и с китайскими мусульманами. Отсутствие в исламском мире духовных и светских авторитетов, сопоставимых с далай-ламой или римским понтификом даёт возможность манёвра: магометане в Китае разделены на десятки локальных групп, суфийских братств, последователей местных имамов и т.п. Это серьёзно затрудняет возможность совместного анти-китайского выступления. Единственной серьёзной угрозой является существование вблизи границ КНР крупных идеологических центров исламизма – Пакистана, Афганистана, Ферганской долины. Осознавая эту угрозу, Пекин установил контакты с важнейшими противниками политического ислама: странами запада, Индией, Израилем.

Но, как ни странно, внутренняя политика КНР в Синьцзяне провоцирует радикализацию китайских мусульман. Возможно в большей степени, чем активность иностранных религиозных центров.

Конфликты с тибетцами, мусульманами и католиками демонстрируют пределы традиционалистской политической философии Китая, способной сравнительно спокойно "переварить" одних, но "буксующей" при столкновении другими, пусть малочисленными, но приверженными иной культурной парадигме.

Л. В. Забровская ДИСКУССИЯ ОБ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПРИНАДЛЕЖНОСТИ ОСТРОВА САХАЛИН В СОВРЕМЕННОЙ КИТАЙСКОЙ ИСТОРИОГРАФИИ *

L. Zabrovskaya DISCUSSIONS ON THE SAKHALIN ISLAND HISTORICAL BELONGING IN THE MODERN CHINESE HISTORIOGRAPHY

В современном мире острова, даже совсем крошечные, стали играть важную роль в расширении экономических зон прибрежных государств, которые рассматривают таковые не только как дополнительные экономические ресурсы, но и как возможность расширить свое геополитическое пространство. При этом страны мира стараются законодательно закрепить за собой мелкие острова и рифы в близлежащих морях. Так, в апреле 2007 г. в Японии был принят “Закон о море”, в котором отдельным параграфом выделено значение для Японского государства около 7 тысяч мелких островов, окружающих Японский архипелаг. Начиная с 1970-х годов китайское правительство постоянно заявляет о китайской принадлежности всех мелких островов и рифов в Южно-Китайском море, шельф которого рассматривается геологами как потенциально нефтеносный.

В последние годы на многих сайтах китайского Интернета поднимается вопрос об исторической принадлежности о-ва Сахалин Китаю. Китайские авторы довольно своеобразно обосновывают историческую принадлежность Сахалина, говоря, что “еще со времен империи Цзинь остров был китайским”²⁰, “Сталин отнял Сахалин у Китая”, “Сахалин — это китайская территория” и т.п. В связи с этим китайские читатели воспользовались публикацией статьи о южнокорейских о-вах Токто в приморской газете “Владивосток” для заявления своего мнения о “китайской принадлежности о-ва Сахалин”²¹. Потому возникла необходимость прокомментировать китайскую точку зрения по этому вопросу.

Известно, что все иностранные завоеватели, захватывавшие власть в Китае, перенимали конфуцианство как государственную идеологию, проникались идеей китаецентризма и чувством превосходства над окружавшими Китай народами и государствами. Это наблюдение в полной мере относится и к маньчжурской династии Цин, правившей в Китае в 1644-1911 гг., при которой не только сохранились традиционные китайские принципы ведения внешней политики, но и подверглись строгой канонизации.

По существу, внешняя и внутренняя политика Китая в период правления маньчжурской династии Цин ориентировалась, а порой и тщательно копировала политические приемы, уловки и методы китайских правителей древности и средневековья для реализации своих целей. Этому способствовало культурное окитаивание маньчжур, широкое привлечение китайцев на государственную службу. Поэтому, говоря о внешней политике маньчжурской династии Цин, я имею в виду, что эта политика отражала интересы не столько маньчжур, одного из нацменьшинств Цинской империи, сколько интересы высших слоев китайского общества, и была направлена на укрепление его основополагающих устоев.

Китаецентризм включал в себя не только понятие о Китае как о центре мира, но и подразумевал, что китайские соседи — государства, племена и народности, находятся в особой конфуцианской иерархической зависимости от Китая, а последний всецело руководствуется сложившейся иерархией в проведении своей внешней политики. Место в иерархическом построении китайских соседей отражало ту ценность, которую представляло для сохранения китайской цивилизации в незыблемом виде то или иное государство и способствовало укреплению китайских политических, экономических и идеологических устоев, а также участвовало в охране границ Китая. Под этим углом зрения следует рассматривать всю систему сюзеренно-вассальных отношений, осуществляемых Китаем в средние века и новое время²².

Нельзя сказать, что со свержением в 1911 г. в Китае маньчжурской династии, установлением республиканского правления, а затем и приходом в 1949 г. к власти коммунистов, внешнеполитические воззрения китайских властей кардинально изменились. Совсем наоборот: феодальное внешнеполитическое мировоззрение оказалось на редкость живучим. Коммунистическое правительство Китая, основываясь на феодальных иерархических постулатах, стало выдвигать к соседним государствам территориальные требования о “возврате незаконно отторгнутых в ХIХ в. землях, где ранее проживали вассальные Китаю племена и народы”.

Для “узаконивания” таких необоснованных требований в Китае в 1960-1980-е годы публиковались карты, где значительные территории соседних стран “присоединялись” к китайской территории. Особой “популярностью” в такого рода публикациях пользовалась карта Китая периода монгольского завоевания (ХШ в.), на которой вся территория Китая и земли к северу от Великой китайской стены были включены в состав Монгольской империи, из чего, по мнению современных китайских ученых, следовало, что все вышеуказанные земли также были китайскими. В тот же период времени китайская историческая периодика была наводнена статьями, авторы которых пытались, основываясь на китайских исторических документах, обосновать историческую принадлежность той или иной территории Китаю.

В советской исторической науке уже давалась оценка необоснованным китайским претензиям в отношении низовий Амура и Приморья, отошедших к царской России в соответствии с Нерченским (1689 г.), Айгуньским (1858 г.) и Пекинским (1860 г.) договорами. В частности, в ст. 1 Пекинского договора сказано, что “... от устья реки Усури до озера Хинкай, граничная линия идет по рекам Усури и Сун, гача. Земли, лежащие по восточному (правому) берегу сих рек, принадлежат Российскому государству, а по западному (левому) — Китайскому государству”²³. В заключительной ст. 15 этого же договора сказано, что “статьи сего договора возымеют законную силу со дня размена их уполномоченными того и другого государства... и должны быть исполняемы на вечные времена свято и нерушимо”[5].

Из вышесказанного следует, что по положениям Пекинского договора территория современных Приморского и Хабаровского краев была юридически закреплена за Российской империей. Отсутствие в этом договоре упоминаний об о-ве Сахалин и Курильских островах, расположенных соответственно к востоку от Японского и Охотского морей, абсолютно не свидетельствует о том, что они “остаются” во владении Китая. Напротив, это является свидетельством того, что над этими островами отсутствовали какие-либо признаки китайского суверенитета.

В 1970-1980-е годы публикации китайских ученых по пограничным и территориальным вопросам отличались особой безаппеляционностью утверждений, передержками в трактовке известных фактов, замалчивании многих важных событий и выпячивании отдельных незначительных эпизодов. Однако российская общественность и отечественные историки пока мало знакомы с современной точкой зрения китайских ученых об исторической принадлежности Сахалина и Курильских островов.

Примером такой с претензией на объективность публикации может служить статья доцента педагогического университета Дунбэя Пи Хуна “Вопрос об исторической принадлежности о-ва Сахалин”²⁴, которая была напечатана в ведущем китайском теоретическом журнале “Лиши яньцзю”(“Изучение истории”). Автор не скрывает главную цель своей публикации — обосновать историческую принадлежность Сахалина Китаю в средневековье и новое время. Поэтому с первых строк он утверждает: “В мире издавна известно, что Сахалин — китайская территория”²⁵. Вслед за таким утверждением приводится ряд цитат из китайских, корейских и японских древних и средневековых хроник, в которых дано географическое описание Сахалина, характер хозяйственной жизни и обычаев его населения. Однако при всем своем желании Пи Хун так и не смог отыскать в документах свидетельств о постоянном пребывании на территории Сахалина китайских чиновников или постоянной и добровольной выплате его племенами дани, что подтверждало бы их вассальную зависимость от Китайской империи. Ведь именно на эти два аргумента обычно опиралось руководство КНР при предъявлении территориальных претензий к соседним странам.

Из тех же китайских исторических хроник известно, что в ХIII в. монголы покорили Китай, Корею, а также разорили и разрушили крепости и городища дальневосточных малых народностей Приамурья и Приморья, которые не имели своей государственности. Малонаселенный, не имевший каких-либо культурных или материальных ценностей остров Сахалин не привлек внимание монгольских завоевателей, и поэтому оказался в стороне от бурных событий той эпохи.

Сменившие через сотню лет монголов правители минского Китая, а затем и маньчжурской династии Цин не проявляли интерес к землям за Амуром и Уссури, тем более к лежащему за Японским морем острову. Климат этих земель отличался суровостью, почвы были бедны и непригодны для поливного земледелия, а населявшие их народности принимались правителями Китая за дикарей, не знавших китайской письменности и конфуцианской морали, не занимавшихся земледелием, а потому главным рационом питания которых были морепродукты и мясо диких зверей. Подчеркивая отсталость сахалинских аборигенов, китайские хроники называли их “людьми, поедающими креветки”.

Пи Хун сделал в своем сочинении акцент на торговых связях между сахалинскими нивхами, нанайцами, айнами и родственными им народностями, населявшими низовья Амура, описывая отдельные случаи приезда сахалинских купцов в Нингуту, где в то время находились цинские чиновники, “собиравшие дань соболями с приамурского населения”. Однако эти факты не только не являются доказательством подчинения сахалинских народностей цинскому Китаю, но, напротив, свидетельствуют об их независимости, о возможности свободного передвижения по территории тогдашней Маньчжурии, в то время как путешествия китайцев по землям к северу от Великой китайской стены строго регламентировались цинскими властями ²⁶.

После маньчжурского завоевания минского Китая произошел отток населения из Маньчжурии (нынешний китайский Северо-Восток) к югу. Цинская династия, утвердившаяся в Китае в середине ХVII в. объявила территорию Маньчжурии заповедной зоной, свободной от проникновения китайского населения. Этим объясняется то, что в Приамурье, Приморье и тем более на далеком от Китая Сахалине не было китайского населения. Жившие там малочисленные племена и народности находились на уровне первобытнообщинного строя, занимались охотой, рыбной ловлей, собирательством и не имели своей государственности. Они никому не платили ясак. Именно такое положение дел нашли здесь в 30-х годах ХVII в. русские первопроходцы, принесшие на дальневосточные необжитые пространства русскую культуру и установившие над проживавшими на этих территориях народностями российскую государственность.

С того периода времени русские начали целенаправленное изучение и освоение дальневосточных земель, обследование устья Амура, Уссури, затем, обогнув Сахалин, добрались до Курильской гряды. Однако китайский ученый Пи Хун предал забвению эти исторические факты, поставив также под сомнение равноправность и справедливость Нерчинского, Айгуньского и Пекинского пограничных договоров. Совсем беспомощным является утверждение Пи Хуна о том, что раз в этих трех трактатах нет упоминаний о принадлежности Сахалина — значит “остров находился в китайских пределах”²⁷.

Для подкрепления своей тенденциозной концепции Пи Хун попытался использовать и этимологию названия острова, заявив, что название острова в переводе с маньчжурского означает “горный пик в устье Амура”. Раз это слово маньчжурского происхождения, то, по логике китайского ученого, “название острова происходит из Китая”²⁸, а отсюда следует заключение о китайской принадлежности острова в прошлом. Однако при этом Пи Хун не захотел вспомнить, что в китайских хрониках наряду с маньчжурским существовало и китайское название Сахалина — “Куедао”(“Березовый остров”).

В то же время китайский ученый намеренно оставил без внимания факт, что ни одно название на современной карте Сахалина не является по своему происхождению китайским. Наоборот, все они (Оха, Томари, Сусуя, Поронай и т.д.) нивхского и нанайского происхождения. Это ли не доказательство самобытности местных племен ?

Все утверждения Пи Хуна о широком в прошлом заимствовании сахалинским населением культурных ценностей из Китая являются, по меньшей мере, надуманными. Известно, что эти народности до прихода русских не знали письменности, имели примитивные орудия труда. Видимо поэтому Пи Хун постарался избежать научной полемики с российскими учеными А.И.Рыжковым и Б.Д.Полевым, в монографиях которых дана объективная оценка уровня жизни сахалинских племен и народностей, показана действительная история освоения и заселения русскими дальневосточных земель²⁹. Факты, изложенные в их монографиях, подтверждаются многими отечественными и зарубежными источниками. Поэтому голословное заявление Пи Хуна, что все зарубежные исследователи “искажают историю Сахалина и его населения”, не имеет какой-либо научной основы.

В 1990-е годы китайские ученые уже не так однобоко и воинственно отстаивают тезис об исторической принадлежности Сахалина Китаю. Тем не менее определенная доля тенденциозности в их сочинениях присутствует. Так, харбинский ученый Ван Дэхоу, основываясь на маньчжурских архивных материалах, утверждал, что проживавшие на обширных землях нижнего течения рек Сунгари, Амура, Уссури и по материковому побережью Японского моря, а также о-ве Сахалин малочисленные народы — айны, нанайцы, нивхи, орочены, удэгейцы, после 1732 г. попали под административное управление Саньсиньского фудутуна, являвшегося помощником Харбинского генерал-губернатора³⁰.

По мнению Ван Дэхоу, цинское правительство управляло этими народностями путем внесения их в подворные списки, назначения глав родов и старост деревень, которые обязаны были “приносить дань соболями”. Только после принятия заранее оговоренного количества и качества дани цинские чиновники дозволяли им торговать как между собой, так и с китайскими купцами, у которых можно было выменять ткани, одежду, иглы, железные орудия труда, чай, рис и т.п., то есть то, что не производили, но в чем так нуждались местные жители.

Как видно, именно в таком обмене более всего нуждались аборигены, но они были вынуждены “приносить дань соболями” за право выменивать необходимые для себя продукты питания и одежды. Вместе с тем, маньчжурские источники не свидетельствуют о том, что вожди местного населения рассматривали “принесение дани” как выражение своей покорности цинским чиновникам. Скорее всего это был для них своеобразный ритуал, дающий пропуск на получение необходимых предметов обихода.

Таким образом, в последних публикациях китайских ученых по вопросу об исторической принадлежности Сахалина более завуалировано, но с той же тенденциозностью как и ранее, до заключения пограничного Соглашения между СССР и КНР о советско-китайской государственной границе на ее восточной части от 16 мая 1991 г., подчеркивается вопрос о вассальной зависимости от Цинской империи племен и народностей, населявших Сахалин. Из этого, по логике китайских ученых, непременно должно следовать, что и территория, где обитали эти племена и народности, также находилась под юрисдикцией Цинской империи, а поэтому они вправе утверждать, что о-в Сахалин исторически принадлежал Китаю.

В связи с этим стоит отметить, что айны, жившие на Курильских островах, вели замкнутый образ жизни и не участвовали в товарообмене с материком, т.е. цинские чиновники не рассматривали их как данников. По всей видимости именно такие исторические факты позволили в 1964 г. Мао Цзэдуну заявить японским корреспондентам, что “Сахалин — это китайская территория, а Курильские острова — японская”. Не иначе, как в русле этого указания Мао Цзэдуна, а не на основе точных исторических данных китайские ученые строили свои концепции и продолжают их обосновывать в настоящее время, что будоражит историческую память китайской общественности.

Б. И. Ткаченко УЗЛОВЫЕ ВОПРОСЫ КИТАЙСКО-ИНДИЙСКОГО ТЕРРИТОРИАЛЬНО-ПОГРАНИЧНОГО СПОРА *

B. Tkachenko MAIN ISSUES OF THE CHINA-INDIA TERRITORIAL AND BORDER DISPUTE

Территориальный спор между Китаем и Индией существует с 50-х годов XX века. Причем он существует на двух протяженных участках китайско-индийской государственной границы — западном и восточном. На западной части границы спор между двумя странами идет по поводу пограничного района между Непалом и Кашмиром. На восточной части границы спор между двумя странами идет за обладание высокогорным районом в Гималаях между Непалом и Мьянмой (Бирмой).

Индия и Китай разделены Гималайским регионом, который включает территории Тибета, Непала, Сиккима и Бутана. Гималаи представляют собой буферную территорию между Китаем и Индией. Реальное проведение пограничной линии в этой зоне крайне затруднено в силу ее географических особенностей. Прилегающие к границе районы труднодоступны, слабо исследованы и малонаселенны.

Горные хребты Каракорума и Гималаев, протянувшиеся от Ладакха на севере Индии на юго-восток и затем на восток до территории индийского штата Аруначал Прадеш, отделяют Индию от районов китайской Центральной Азии (Синьцзяна) и Тибета и образуют главный водораздел между реками, стекающими на юг в сторону Индии, и на север, в направлении Тибета.

Граница между Индией и Китаем идет от Афганистана на северо-западе до Непала и далее от Непала до Бирмы на востоке, имеет общую протяженность около 3,5 тыс. км и делится на три участка.

Крайний северо-западный участок границы имеет протяженность 500 км и составляет границу между оккупированной Пакистаном частью штата Джамму и Кашмир с Афганистаном и китайским Синьцзяном (Восточным Туркестаном). Участок границы с Китаем делимитирован соглашением 1963 г. между КНР и Пакистаном. Вопрос о государственной принадлежности штата Джамму и Кашмир Индией и Пакистаном окончательно не решен, а китайско-пакистанское соглашение о границе 1963 г. носит временный характер. Сама граница здесь и прилегающие к ней территории расположены высоко в горах, которые входят в систему Главного Гималайского хребта. На севере граница выходит за пределы Гималаев и проходит, согласно индийской версии, по хребту Куньлунь.