Алла кирилина неизвестный

Вид материала

Документы

Содержание Письма разных лет

Подобный материал:

• Научная литература белоконь, Алла Тарасовна, 667.47kb.
• Методическая разработка урока По сказке А. Платонова «Неизвестный цветок», 112.59kb.
• А. П. Платонова «Неизвестный цветок» (мини-рецензия)      Рассказ, 13.05kb.
• Московского Патриархата Алексеева Алла Сергеевна пояснительная записка, 77.64kb.
• Ю. Н. Байбакова, Е. Р. Кирилина научный, 9.63kb.
• А. В. Кирилина. Гендерные исследования в лингвистических дисциплинах >Дж. Коатс, 134.57kb.
• Публичный отчет февраль 2011 Заведующая Кирилина, 31.49kb.
• Контрольные вопросы и задания по произведению Платонова А. П. «Неизвестный цветок», 9.6kb.
• Конкурс Интернет-ресурсов «Неизвестный Моршанск» для обучающихся 8-11 классов оу города, 19.5kb.
• Разработка урока по теме «Прекрасное вокруг нас», 41.01kb.

Горячо (все подчеркнуто автором письма. — А. К.) рекомендует рецензент мень­шевистскую книгу, считая ее полезной.

Рецензия коммерческая — хвалят, чтобы покупали. Дело в том, что т. Струмилло — служащий социально-экономического отдела редсектора Ленотгиза.

Я по делам губистпарта имею дело с редактором. Знаю т. Струмилло. Он — бывший сын генерала, бывший левый социалист-революционер, был преподавателем не так давно в каком-то военвузе. Затем устроился в Ленгизе и при всех чистках уцелел. В 24-ом он подавал заявление о вступ­лении в ряды ВКП (речь идет о партии. — А. К.). Губком отвел его отчасти по моему протесту. Я со Струмилло имел дело по истпарту. Он давал нам в „Красную летопись” рецензии и статьи об эсеровщине. Была статья и о Дм. Богрове¹. В его статьях был народнический уклон...

В свое время Истпарт имел эту книгу (Цедербаумов), которую рецен­зирует Струмилло. Мы ее не взялись издавать. Слишком субъективно мень­шевистская.

Правда, она ценна, как материал по истории нашей партии, но это не значит, что ее должен горячо рекомендовать „беспартийный" (в кавыч­ках) рецензент — служащий...

Заявляю обо всем потому, что „Ленинградская правда “ орган губкома, в котором (губкоме) я работаю и потому, что я —- сотрудник и работник большевистской „Правды “ с 1912 года. (Не могу молчать, так сказать, что с большевистских страниц да на меньшевистскую мельницу воду льют подлипалы да пролазы!)

4/III-26. Член ВКП(б) с 1906 г. Г. Щидловский

Губистпартовец»²

С. М. Киров, только что ставший секретарем губкома, считал себя недостаточно компетентным в этих вопросах и поэтому обратился за помощью к Н. И. Бухарину, который в это время был редактором «Правды». 18 марта 1926 года на бланке газеты «Правда» пришло пись­мо на имя С. М. Кирова. В нем говорилось:

«…Ознакомившись с письмом Шидловского на Ваше имя считаем, что Шидловский перегибает палку. Книга снабжена предисловием Невского, подчеркнут меньшевизм авторов. Рекомендовать книгу было можно. Ав­тор рецензии „горячо” рекомендовал книгу читателям — это несомненно ошибка...

Считаю недопустимым и необходимым указать, что тов. Шидлов­ский, состоявший по его словам, сотрудником „Ленинградской правды“ с 1912 г., не направил своего письма в редакцию „Ленинградской правды“, не опубликовал его там? Откуда такая поспешность в заскакивании вперед по партийным инстанциям.

Член редколлегии „Правды” В. Астров»¹.

Сегодняшнему читателю, в первую очередь молодому, наверное, трудно понять подобное письмо. Ведь даже по тем временам письмо Шидловского выходит за рамки элементарной нравственности. Но не торопитесь судить его, это ведь был человек, прошедший подполье, тюрьму, ссылку. Он искренне верил в то, что писал. Интересно отметить, что сломался впоследствии, не выдержав ужасов сталинской тюрьмы, и В. Астров, ставший сексотом НКВД СССР.

Огромная борьба развернулась в Ленинграде вокруг журнала «Ми­нувшие дни». 24 ноября (год не установлен) редактор журнала П. И. Чагин писал Кирову:

«Посылаю Вам экземпляр вышедшего у нас на днях альманаха „Минув­шие дни Перелистайте его в свободные минуты и убедитесь, что ничего ужасного и даже „желтого " в нем нет. Альманах, по моему мнению, сде­лан вполне культурно...

Дневник Вырубовой, из-за которого разбрелся весь сыр-бор... не бьет на сенсацию, а приобретает значение мемуарного „сырья", а рядовому чита­телю дает новое представление о Николае, не как об „идиотике“ и „те­ленке”, а как об изверге и садисте»².

Между тем на имя Кирова, в ЦК ВКП(б) шли письма с жалобами на П. И. Чагина, посмевшего издавать подобный журнал, на страницах ко­торого печатались дневники Николая II, Вырубовой. В связи с этим Сер­гей Миронович потребовал от Чагина объяснений. Оно последовало ровно через месяц — 24 декабря.

«В дальнейшем мы предлагаем запрятать этот „Дневник" (Вы­рубовой. — А. К.) в середину альманаха и думаем, что последующие номера будут более выдержанными идеологически, чем это удалось в отношении первого №.

Гизовцы взъелись на нас по весьма понятной причине. После лик­видации „Прибоя"мы получили „Дневник"почти одновременно. Он попал и к нам и к ним. К нам рукопись, к ним — неправленный ма­териал. Тов. Стецким наша тяжба с ГИЗом была раскрашена та­ким образом — половина „Дневника " должна сначала пройти в „Минувших днях”, после чего весь „Дневник“ будет выпущен от­дельной книгой ГИЗом. Согласно этого договора со Стецким и дей­ствовали. Вы правы — компиляция в „Вечерке “ была сделана из рук вон плохо. Так что обложили Вы меня за это поделом. От вины за такого рода промашку я не отрекаюсь, хотя она приключилась в силу того, что я в день появления этого фельетона только что вер­нулся из Москвы и из-за опоздания поезда попал в редакцию после выхода „Вечерки" (в бытность в Москве — сомнительный матери­ал согласовывался со мной по телефону...).

Что нужно ставить в вину — ставьте, за что нужно греть — грейте! Но разве плохо, если без сдачи идеологических позиций мы добиваемся больших тиражей, чем другие и ведем дело рен­табельно? Разве нормально иметь право на существование таким журналам, как истпартовская „Красная летопись“ с ее 22 под­писчиками (это — факт!)³. Разве правильно, что этот журнал из- за опасения конкуренции и потери даже 21 своих подписчиков, предъявлял нам требование писать в „Минувших днях” о чем угод­но, только не об истории революции, затрудняя чрезвычайно тем самым для нас выдерживание идеологической линии? Разве худо, на­конец, что из заработанных нами средств обком получает сей­час взять 100—150 тысяч рублей для субсидирования партийной печати?

Искренне преданный Чагин»⁴.

О позиции Кирова в этом вопросе ярче всего говорит телеграмма-автограф, отправленная из Ленинграда 10 февраля 1928 года.

«Москва, Молотову, Коссиору.

В секретариате ЦК стоит вопрос о запрещении печатать „Ми­нувших дней”. Не знаю, чем это вызвано. Прошу не запрещать. Привет. Киров»¹.

Однако поддержка Кирова, его ходатайство успеха не имели. Жур­нал был закрыт.

Пожалуй, наиболее ярко высвечиваются черты кировского характе­ра, его такт, интеллигентность, чуткость в отношениях с писателями в двух письмах.

Горький — Кирову. 20.VII.29 г.

«Убедительно прошу Вас вмешаться в это несправедливое дело. Пантелеев — талантливый парень, один из авторов крайне инте­ресной книги „Республика ШКИД“. Несмотря на свою молодость, он уже хлебнул „горячего до слез“.

Таких парней надобно беречь.

Крепко жму Вашу руку. М. Горький».

И Сергей Миронович помог. Леонид Пантелеев был тогда освобож­ден. Дело в том, что Пантелеев «поссорился» с милицией. Его задержа­ли. Ему грозил суд, причем задержан он был несправедливо, что и по­служило основанием для письма Горького.

Другое письмо без даты.

«Глубокоуважаемый тов. Киров!

Ряд ленинградских писателей уполномочил меня на перегово­ры с вами по совершенно секретному делу огромной важности, за­трагивающему не только честь и права писателей, но и досто­инство советской власти и партии. Вследствие этого, настоя­тельно прошу уделить мне четверть часа для изложения Вам всех обстоятельств, принудивших писательские круги делегировать меня к Вам.

Борис Лавренев».

Киров принял ходока писателей. Это было осенью 1926 года. Вот как описывал суть этого сугубо «секретного» дела сам Борис Лавренев уже после XX съезда КПСС.

«В 1926 году отделом печати Губкома в Ленинграде заведывал некий проходимец, склочник и провокатор, примыкавший к литера­турной группе „напостовцев” Зонин. Вся его деятельность в Ленин­граде представляла собой отвратительное интриганство, натрав­ливание одних писателей на других, сеяние розни и вражды, разве­дение всяческих сплетен и клеветы.

По прямой инициативе Зонина и его участии работники Ленин­градского управления ОГПУ Петров и Каценбоген начали вызывать к себе поодиночке ленинградских писателей и, запугивая их всячес­кого рода угрозами, стали предлагать им стать секретными осве­домителями ОГПУ, обещая материальное вознаграждение и содей­ствие органов ОГПУ в их осведомительской работе.

Сейчас я уже не могу вспомнить полного перечня всех писателей Ленинграда, подвергшихся такой „обработке “, но твердо помню, что называли Михаила Леонидовича Слонимского, моего большого друга Михаила Эммануиловича Козакова, Каткова, Надежду Рославлеву, Баршева, Василия Андреева, Михаила Борисоглебского. Од­ним из последних был вызван к Петрову я. В ОГПУ Петров и Кацен­боген в течение трех часов вели со мной „беседу “, всячески убеждая меня стать секретным осведомителем, то расписывая мне блага, которые ждут меня в случае моего согласия, то с неменьшим жаром угрожая тяжелыми последствиями в случае отказа, включительно до того, что меня перестанут печатать и, наконец, я могу быть репрессирован, как бывший офицер царской армии.

На мое замечание, что я не только бывший офицер царской ар­мии, но и командир Красной Армии..., что во всех моих анкетах ука­зано, что я служил в царской армии и что репрессии ко мне могли быть применены только в случае, если бы я скрывал свое офицерст­во, Петров заявил мне буквально следующее: — „Вы не знаете, что мы можем! ОГПУ может уничтожить любого человека так, что никто об этом знать не будет!” После этого „милого разговора“, переговорив с товарищами, которых вызывали раньше меня, мы при­шли к решению, уполномочившему меня все довести до сведения т. Кирова и просить его пресечь эту грязную провокационную работу…

Сергей Миронович принял меня, внимательно выслушал, внешне спокойно, но по его лицу я видел, что внутренне он глубоко возмущен и отпустил меня, сказав, чтобы мы не волновались и что ничего подобного не будет. Действительно, в тот же вечер ко мне домой примчались насмерть перепуганные Петров и Каценбоген, униженно просили извинения за „недоразумение“ и Петров даже умолял меня „заступиться“ за него перед Сергеем Мироновичем, так как он „ма­ленький человек“ и действовал по указанию Зонина. На этом дей­ствительно все закончилось и писателей оставили в покое...

Прощаясь, Сергей Миронович сказал: „То, что вы мне сообщили, дело, конечно, глупое и противное, но не нужно так нервничать. Вы, наверное, сами не замечаете, как вы взвинчены, а все происшествие этого не стоит. Дураки переусердствовали, будут одернуты и делу конец. Работайте спокойно".

Москва. 7 июля 1957 г. Борис Лавренев»¹.

Сложная обстановка в среде ленинградских писателей сохранялась и в тридцатые годы. Об этом свидетельствуют письма, посланные Ки­рову с интервалом немногим менее трех недель от двух писателей. Алек­сей Тверяк жаловался, что его «травят». Среди тех, кто особенно под­вергал его гонениям, называя «кулацким писателем», А. Тверяк назы­вал М. Чумандрина, Ю. Лебединского, Н. Брагина и Ив. Смирнова.

Ознакомившись с письмом, Киров попросил А. И. Угарова, бывше­го в те годы секретарем Ленинградского горкома ВКП(б), внимательно разобраться в ситуации. Это было 7 июля 1933 года. А 4 августа, почти с подобным письмом к Кирову обращается писатель Дмитрий Четвери­ков. Он жаловался, что его не печатают, травят рапповцы, мешают ему в его творческой работе над романом об Эдисоне. И снова Киров про­сит Александра Ивановича Угарова вникнуть в существо вопроса, ока­зать помощь и содействие Четверикову².

Забегая вперед, скажем, что оба писателя — и Алексей Тверяк, и Дмитрий Четвериков впоследствии, уже после убийства Кирова были арестованы. Один из них — Алексей Тверяк погиб в лагерях, второй — Дмитрий Четвериков, пройдя все круги ада, остался жив. И кто знает сегодня, не сыграли ли свою роль в их трагической судьбе те «ярлыки» и так называемые «классовые оценки», которые «прилепили» к ним в 33-м. Важно подчеркнуть и другое, пока был жив Киров — репрессии не коснулись писателей города.

Справедливости ради надо отметить: Киров старался освободить лиц, подвергавшихся, по его мнению, необоснованным обвинениям, помогал тем, кто освободился из заключения, получить ленинградскую Прописку. И такие случаи были не единичны. Но так же следует сказать, что он входил в так называемую «тройку», его подпись стоит под спис­ком лиц, подлежащих выселению из Ленинграда, как «классово-чуж­дых элементов» при проведении паспортизации 1933 года.

И все-таки каждый раз, когда к нему обращались лично и жалобы Доходили до него, Сергей Миронович пытался чем-то помочь людям. Совершенно недавно при разборе библиотеки Сергея Мироновича в книге «Лейтенант П. П. Шмидт» было найдено интересное письмо к Кирову, которое публикуется впервые:

«Глубокоуважаемый Сергей Миронович, только что получила от Вас три письма в Москву и Вашу записку ко мне.

Не умею выразить Вам мою горячую признательность за Ваше отношение ко мне и моему сыну. Бывают в жизни минуты, когда словами не выразить чувств, которые наполняют душу!

Прошу Вас принять от меня в знак моего глубокого уважения и признательности мои воспоминания о брате (в III-м издании) Давно хотела прислать Вам их, но не решалась обращать Ваше внимание на эту, уже известную Вам книгу, только дополненную в этом из­дании моими пометками об интимных письмах Лейтенанта Шмид­та.

Уважающая Вас. Анна Избаш.

7-го января 25 года. Баку»¹.

Среди бумаг, которые были изъяты у покойного Кирова, находилось письмо. Оно принадлежало представителю самой многочисленной час­ти интеллигенции — сельской, и пришло на квартиру Сергея Мироно­вича в те дни, когда он находился в Москве на Пленуме ЦК ВКП(б) в ноябре 1934 года. Уходя из дома, он взял его с собой, чтобы прочитать в Смольном. Вот оно:

«Шлют горячий привет дорогому брату две твои старенькие се­стры — Анюта и Лиза и двое племянников Костя и Эмма. Последнее письмо твое мной было получено в 11 году из Владикавказа, а дальше растерялись мы все. О тебе думалось, что правительство распра­вилось окончательно и живым ты больше не существуешь... Нынче летом, узнав твой адрес имели большое поползновение съездить в Ленинград, но служебные дела не дали возможности... Если доживу до лета, то в 1935 году приедем вместе с Анютой...

Говори, доказывай колхозникам на собраниях с пеной у рта о наших достижениях и будущей нам лучшей жизни и в нашем уголке, а придешь домой досадно станет, так еще глухо, порой дико у нас. Прошлый год в нашем селении в первый раз увидели автомобиль, а за летевшим на днях аэропланом ребята бежали до конца деревни... Да что крестьяне и их дети. Сын техникум кончил, год работал, а не имел возможности видеть поезда.

Елизавета Мироновна Верхотина (Кострикова) 18.XI.1934 г. дер. Елькино, Елькинского с/с, Горьковского края»².

Этим письмом и без всяких комментариев мне и хотелось бы закон­чить главу.




ГЛАВА 3

ПИСЬМА РАЗНЫХ ЛЕТ


Киров получал огромное количество писем. Его корреспондентами были люди, стоящие на различных ступеньках социальной жизни об­щества. Эти письма помогали ему глубже разобраться в том или ином явлении, получить важную информацию или поддержку.

Особый интерес представляет переписка С. М. Кирова с Валерианом Ивановичем Межлауком (членом Президиума ВСНХ СССР), с Серго Орджоникидзе и Николаем Ивановичем Бухариным, восемь неизвест­ных писем которого мне удалось обнаружить в различных архивах стра­ны. Это письма единомышленников. Мне не хотелось бы их комменти­ровать и тем самым навязывать читателю свое мнение, пусть читатель, ознакомившись с ними, подумает о сложностях и трудностях тех лет и сам сделает выводы — оценит и то, что было сделано партией по стро­ительству нового общественного строя, и то, какие просчеты, ошибки и даже, к сожалению, преступления, ею были допущены.

«Дорогой Сергей Миронович!

Посылаю тебе стенограмму моей речи на Московской губпартконференции, как ты этого хотел. Она напечатана в бюллете­не почти без всяких исправлений, выпушены только некоторые цифры...

Основная мысль, конечно, в рационализации, методах ее прове­дения и ошибках украинцев. Они (украинцы) очень живо на это ото­звались и сегодня меня вызвали к т. Рыкову, где были его замы — Томский, Сталин, Болотов и Чубарь (так в тексте. — А. К.), и Чубарь произнес речь против меня. Рыков так и предложил назвать вопрос „О Межлауке и его методах управления". Украинцы подняли неимоверную бузу в Главметалле, где де сижу я (не то уралец, не то ленинградец, хотя я 26 лет прожил и проработал на Украине) и весь аппарат состоит из уральских и ленинградских товарищей. Поэто­му мы их обижаем. Главный центр притязаний —