2 литературный журнал
| Вид материала | Документы |
- Сверхновый литературный журнал «Млечный Путь» Выпуск 5 Содержание, 1789.56kb.
- «Агентство гуманитарных технологий», 75.45kb.
- Подпишитесь на литературный иллюстрированный журнал, 119.25kb.
- Сверхновый литературный журнал «Млечный Путь» Выпуск 9 Содержание, 2208.21kb.
- Устный литературный журнал, посвященный 190-летию со дня рождения Н. А. Некрасова. , 61.58kb.
- А. С. Галченков (главный редактор), 258.55kb.
- А. С. Галченков (главный редактор), 262.58kb.
- Гоу сош №1288 с углублённым изучением английского языка, 997.26kb.
- Ежемесячный аналитический журнал, 26.94kb.
- Сверхновый литературный журнал «Млечный Путь» Выпуск 16 Содержание, 1536.21kb.
Москва моих овершков и овраж-ков Зюзинской не то, чтобы вершины, Но всё-таки горы! — на свой аршин и Меряю, входя помалу в раж. Принадлежа древней к останцу Пластом доледникового рельефа, Я не горюю на верхушке бьефа Перервинской плотины молодцу. У слободского у меня — река Котловка, как положено, с коленцем, Что выкинуто сызмалу, с поленцем, Плывущим из поленницы пока. Но скоро понастроят, говорят В народе неотесанном, градирен, Как в Тушино, пивнушек, живодёрен — Для просвещенья устных октябрят. А знаменитый Зюзинский лесок До Узкого с его широким бытом Забитых академиков, дебатам Которых не хватает голосок! — Коль скоро окружающей среде Понадобилась вдруг-таки Охрана, То о свободе для самих не рано Охранников потолковать! К среде С Грузинской зоопарк перенесут — Тут для самих и для самцов достанет Дыханья кубатуры, в Теплом Стане Теплей им будет, но — шемякин суд! Вот птичка — не работает, но ест, Как ни крути вола — ни шьёт, ни порет. – Пора! — пусть городничий откупорит Закон, пока замок не надоест. 3. Москва моих некожаных дорог, Дорожек бархатных, заезженных лошадок Мосточка у Богу в рай, который шаток — Не рай, но мост! — играй Единорог! Коли пешком до Тушино как вождь Идешь из Зюзино, держась сторонки Своей, то шестикрылые сороки Стригут на бреющем полёте дождь. А солнышка грибного благодать — Как бабочка на лысине Сократа Из доморощенных, разбитого стократно По скверикам, каких рукой подать. До Тушино пешком и босиком иду Иду до “Тайной Вечери”, как будто Крещёный мир стоит! — пивная будка Вдогонку подвизается баском. До праздника Крещенья на Руси Осталась тыща лет! — и мой художник Рисует Иисуса в вёдро, в дождик — Искариота, Господи рази! Резиновые личики зубов Недостающих кисти винограда Господней крови Чашей вертограда, Сполна испитой с горя и забот. Бутылок с поднаготной натюрморт В масштабе к одному один, конечно, Беднее по вещественности нежной Улыбки масляно-холщёвых морд! Давай, художник, выпьем за вино. Из Каны Галилейской, за свободу, Загробную, за вербную субботу, За семерых! — как повелось давно. 15 июля 1959, Москва РЕМИНИSCENCES ТАМАРА БУКОВСКАЯ ДЖАКОМЕРОН (стихи о Джакомо Казанове, 1994, СПб) Как карты лягут Как карты лягут – так, видно, судьба и солжёт, И на тоскующий зов отзовётся богиня земная. Дело не в стасти и даже не важно – зима ли Землю покроет иль лето её обожжёт. Сердце сожмётся в комочек – гляди-ка, вот так воробей, Чуя недоброе, жизнь свою спрятать хлопочет, Топчется, мечется, боком, а всё-таки скачет, Чуя недоброе, но увлекаем судьбой. Ах, Казанова, в колоде валет козырной, В море печали – сладчайшая капля надежды. Женские прелести разве скрывают одежды? Тайну влеченья, тоску о любви неземной. Вечный дуплет – сострадание плоти к мечте, Отклик отважный на тайный пароль мирозданья: Так, потакая стремлению к точному знанью, Бабочки к свету невольно летят в темноте. Ах, Казанова, услада суровой мечты Бедной хористки, монашенки или актрисы. Бог созидающий в век Просвещения ты, Их символ веры. Что ж, браво! Раздвинем кулисы. Любовная наука Я неуч был, балбес и неумеха, Ещё не осознавший тех различий, Которыми создатель на потеху Всех наградил – богатых, сирых, нищих. Я и не знал, что значит искушенье, Любовный жар, истома, лихорадка, Когда мучительно, до головокруженья, Мечтаешь о свидании украдкой. Душа моя, блуждавшая в потёмках, Как будто бы наткнулась на преграду Неведенья и сметена потоком Страстей, грехов, стремящихся из ада. Я постигал любовную науку Не ради славы, мантии, карьеры, Я пил по капле сладостную муку, Все постулаты принимал на веру. Меня учила неженка Беттина, Почти ребёнок, девочка-подросток. Я был прилежен и она платила Взаимностью – всё оказалось просто. Мои двойник Ну что ж, читатель, – ты ведь мой двойник! Я – твой Вергилий, так давай же руку, С тобой вдвоём постигнем мы науку Любви и страсти, повторяя миг Мной прожитый, тобою затверждённый. Завидуй мне, читатель дорогой,– Я был смелей фантазий воспалённых, И вот мой мир – прекрасный и нагой, И алчущий, и мстящий, и влюблённый. Что ж, он таков и нечего роптать! Слепа Фортуна и твой труд подённый Ей нипочём. Она тебе внимать Не станет ласково, будь ты педант учёный Иль олух праведный – ей равно наплевать. Но обнимать подруги стан точёный Не меньше доблесть, чем маршировать. Перед тобой гербарий нежных тел, Имён любви и вздохов вожделенья, Я был творцом, а твой, мой друг, удел, Читать, безумствовать и подвергать сомненью. Театр – я твоё дитя Закулисная возня, Запах пудры или пота, Фижмы, кружева, капоты. Театр – я твоё дитя! Мать твердила, не шутя: «Ты – бастард, игра природы!» Нрав – свидетельство породы. Труппа принимала роды, Плошкой масляной светя. Театр – я твоё дитя] Вечная игра страстей, Риск, погоня за блаженством, Страх и радость – только жесты, Гром – удар по старой жести. Театр – я твоё дитя! Всё немножко не всерьёз. С философскою подкладкой, Но казался слишком сладким, Этот, словно бы, украдкой, Жребий, выпавший облаткой. Театр – я твоё дитя! Мне – подмостки – божий мир, Не имеющий начала, Вечный поиск идеала, Занавес из одеяла. Театр – я твоё дитя! Жизнь и смерть – в одном клубке, В кубке винного броженья. Промельк, проблеск и скольженье. Это вечное движенье, Суть и сущность бытия, Театр – я твоё дитя! Ленты, блёстки и тряпьё, Размалёванные лица, Карлы, евнухи, девицы, Бубны, скрипки и цевницы, Сон, который вечно снится, Светом призрачным слепя, Жизни первая страница – Театр, я твоё дитя! Божественная мета Что ж, я знавал коварство и любовь, Предательство познал и вероломство, Безродное оставил, но потомство, Из всех грехов не знал лишь скопидомства И жизнь свою готов прожить я вновь. Я с наслажденьем вспоминаю тех, Кого любил и с кем делил я ложе, Я б каждую узнал наощупь, кожей! Ещё хоть миг любви даруй мне, Боже, Сомненья, радости, неистовых утех! Я не ропщу – благословляю дар Скитальца, странника, повесы и поэта! Страсть к сочинительству – божественная мета; Я б скис как уксус, если бы не эта Способность – словом отражать удар! Со мной шутил обидчивый Вольтер, А Кребильон мой слог изрядно правил, И, помнится, спросил: возможно ль правду Всю о себе поведать? Боже правый! Лжецом я не был – вот вам мой пример! Нездешний свет Мне было восемь, я был слаб и жалок. Меня болезнь влекла на край обрыва, Беспамятство в мой мозг вонзило жало, И Смерть свои объятия раскрыла. Но странный сон мне послан был судьбою, Точнее напророчен старой ведьмой: Нездешний свет боролся с темнотою И в комнату проник нездешний ветер; И женщина, возникшая из света, Склонилась надо мной с таким участьем, Как будто бы она была ответом На все мои моления о счастье. Лба моего рукой слегка коснулась (Душа моя в тот миг рванулась к небу, Проснулся дух и жизнь во мне очнулась), Я больше никогда так счастлив не был. Но старая колдунья мне велела – Ни слова никому об этой ночи! Жизнь прожита, она во мне истлела. Я расскажу, терпеть уже нет мочи! Кто виноват Всякий вредит только сам себе. Кто виноват, что ты не в седле? Кто виноват, что карман твой пуст, Не оторваться от нежных уст? Ты сам себе и судья, и враг, Сам пред собой ты и мал, и наг. Божье подобье? Исчадье зла? Душу свою ты спалил до тла. Разве затем ты рождён на свет, Чтобы соблазну ответить – Нет! Чтобы постом умерщвляя плоть Смертной рекой за Хароном плыть? Разве не Бог допускает грех, Или блаженство – награда тех, Кто, осеняя себя крестом, Не сожалел никогда о том, Что не касался горячих уст, Что, как карман у бродяги, пуст, Что не в доспехах и не в седле... Всякий вредит только сам себе. Я славы не искал Я славы не искал ни мота, ни повесы. Я был поэт – поклонник Буало, И метромании обуреваем бесом Пил древнее, но терпкое вино. О, Господи, какая страсть сравнится С мечтой поэта о всемирной славе, С тоской мучительной над чистою страницей, Когда как грешник ты сгораешь в лаве. О, Господи, душа моя – кузнечик, Булавками приколотый к бумаге, И поздно каяться и оправдаться нечем – Она дитя бесстыдства и отваги. Да, я шпион был в собственных интригах И соглядатай в собственной постели, Чтобы потом читатель в этих книгах Со мною вместе добивался цели. Чтобы дрожа от страсти и волненья, Как гончий пёс выслеживая счастье, Соединял разрозненные звенья, Моей всецело подчиняясь власти. Ничей господин Я корней не пущу здесь, похоже, увы! Слишком почвы болотисты эти. Я лишь к Богу привык обращаться на Вы, Здесь на Вы откликаются дети. Здесь всё ново и грязно, и дикая слышится речь, Пересыпана солью немецкого слова. В Петербург закатиться – в берлогу залечь, Но молва разнесёт – Казанова! Здесь играют в Венецию, или немножко в Версаль, У Европы заняв и язык и обновы, Но по-русски злословят, в турецкую кутаясь шаль, Вдохновляясь от холода злого. Здесь флиртует монархиня, грея остывшую кровь, Похваляясь победами или в азарте улова. Но холопская преданность – это еще не любовь, А собачья тоска по хозяину, корму и крову. Я – ничей господин, но и подданный – тоже ничей! И хвалу воздаю только страсти, могучей и новой, Только страсти – без лести и лживых речей, Только страсти... Vivat, vita nova! Искатель счастья Ринальди, итальянец, архитектор, Искатель счастья и ловец удачи, Под шестьдесят, но с виду ещё крепок, Молил меня, как мальчик, чуть не плача, Оставить, уезжая из России, Ему подружку, девочку Заиру, И клялся, что влюблён в неё так сильно, Что он к её ногам готов полмира... Ну, не полмира, так дукатов двести, И всё оформить можно как покупку Рабыни русской, словом, дело чести, Чтоб девочка в его попала руки. «Ах, Казанова, здесь такие нравы, И жизнь людская ничего не стоит...» Ну что ж, Ринальди, Вы, пожалуй, правы И Вы её любви, мой друг, достойны! Ревнивица Заира, мой бесёнок, Сама себе судьбу не выбирала, Но хороша была, когда спросонок Расплакалась и слёз не утирала! В снежном вихре В снежном вихре мелькание лиц Обольстительных, нежных, печальных. Перевернуто столько страниц, Но опять я как будто в начале. В дикой, варварской, льдистой стране, В мираже, кутеже Петербурга, Что приснился, должно быть, во сне, В злой тоске, в день восьмой Демиургу. Он – горячечный бред палача, Или пьяный восторг московита, Что столицу зачал сгоряча На глазах у опешившей свиты. Итальянская страсть или грусть Чуть подмешаны к тленью и смраду, Облака затвердят наизусть Зимний обморок Летнего сада. Старой костью белеют в кустах Афродиты, Данаи, Амуры – И роится бессмысленный страх На развалинах новой культуры. Сильнее любопытства Я, кажется, испробовал на вкус Все искушенья века; как ни больно, Но однополой пренебрёг любовью – Сильнее любопытства, я боюсь, Была брезгливость. Но о том довольно. В страстях таких подозревал подвох, В юнце – переодетую девицу, Любезников напудренные лица Осыпать поцелуями не мог. Вы, девы радости, могли бы мной гордиться, Я славил добродетельный порок, В котором род людской спешит продлиться, С иною плотью слиться, во-плоти-ться, Дождём плодоносящим в чрево влиться, Благословя Фортуну, славя Рок! Содомский грех пускай карает Бог, Я не судья наперстникам разврата! В полях любви – я сеятель, оратай, И преуспел лишь там, где мне помог Судьбы подарок – мой блестящий слог! Не знающий себя Не знающий себя – не знает ничего. Что ж! Я – повеса, ловелас, пройдоха. Я был таким, какой была эпоха. Не знающий себя – не знает ничего. Я сам себе – учитель и школяр. Мне некого винить в моих успехах, Сиротства горечь я топил в утехах. Я сам себе – учитель и школяр. Что добродетель? Ледяная кровь... Бесстрастна Смерть – ей ничего не надо. Меня вела любовь – пусть я достоин Ада! Что добродетель – ледяная кровь... Бессмысленно винить во всём судьбу, Её узор я рисовал с восторгом! Кто без греха – пускай меня отторгнет. Бессмысленно винить во всём судьбу. Греховна плоть. Душа как снег чиста. Ей хочется прощенья и покоя. Как благостно неведенье святое! Греховна плоть. Душа как снег чиста... Ночь и новолунье Нанетта и сестра её Мартучча Однажды ночью, летом, в Пассеано... Но небо памяти моей закрыли тучи, Звезда любви во тьме не воссияет. Я помню – это было в Пассеано... Я дерзок был, а девы благосклонны... В реестр побед рука моя вписала Два имени, два образа, два лона. Нанетта и сестра её Мартучча... Затворницы, затейницы, шалуньи.,. Я был пленён и я не знал, кто лучше, Нас повенчали ночь и новолунье. Я помню – это было в Пассеано... Нас хмель любви качал на волнах страсти. Мы пили допьяна, но всё нам было мало, И друг у друга были мы во власти. Нанетта и сестра её Мартучча – Два имени мне не дают покоя... Они остались там, на горной круче, Они пребудут тут, одной строкою. Я закрою глаза Я, должно быть, умру в одиночестве, здесь на горе, В старом замке пустом и холодном, под вечер, В ожиданьи бессильном, когда принесут наконец Мне бумаги, чернил и зажжённые свечи. Я был узником самой жестокой тюрьмы, Я бежал из-под Пломб, но сегодня хвалиться мне нечем. Мир безумен, зачем же пытаемся мы Постигать эти странные, жалкие речи? Я пытался прожить свою жизнь ещё раз, повторив На бумаге всё то, что судьба испытать мне велела. Я уплыл далеко, я в мечтах высоко воспарил, Но река моей жизни иссохла, увы, обмелела. Мне сегодня тревожно; июль на дворе, а дожди, Кто-то ходит внизу или флюгер грохочет на крыше... Смерть, я чую тебя, но немного ещё подожди – Я открою окно, чтоб дыхание жизни услышать. Век кончается, кровью пропитан закат. Обезумев, Европа голодною воет волчицей... Я устал, тяжелит мои плечи истлевший халат. Я закрою глаза, Смерть, ты можешь ко мне наклониться! Изокамерон Служанки, приживалки, сволочь, моты, Отребье, выскочки и шлюхи, и солдаты По вечерам в таверне анекдоты На спор и за умеренную плату Рассказывают о живущем в замке Венецианце? франк-масоне, чёрте, Развалине, но бабнике, и самки Зайдутся в хохоте, уж лучше и не спорьте Что ж, им виднее, ведь под эти юбки Не залезал ну разве что ленивый, И старый греховодник тоже любит Тряхнуть сединами и поразвлечься с ними. А врёт старик так складно, так умело Про шёлк волос, про перси и ланиты И с алебастром сравнивает тело, Которое давно уже не мыто, И шлюху называет он Богиней, Прелестницей и жрицей наслаждений, Клянётся, что любовь его остынет Лишь вместе с ним и в день его последний. KKKФОНИЯ КОНСТАНТИН КУЗЬМИНСКИЙ 1. КУКЛА ХУДОЖНИКА Катя Чиколоне В начале XX века несколько немецких художников разработали невиданную в те времена технику живописи. С помощью хаотичного нагромождения красок они изображали внутренний мир человека, его настроение и эмоциональное состояние. Расцвет нового направления, получившего название экспрессионизм, пришелся на 1909-1923 годы. В июле в Венеции открывается выставка одного из экспрессионистов – полуавстрийца и полулоляка Оскара Кокошки. Он прожил почти 100 лет (1886 -1980) и прославился не только выдающимися произведениями, но и скандальным поведением. Художник с раннего возраста и до самой смерти был неисправимым «ходоком», причем его настолько привлекали женщины, что он терял голову от каждой своей избранницы. Впервые Оскар влюбился еще в первом классе – в учительницу, которая однажды выгнала его из класса за то, что он осмелился при всех коснуться ее груди. В 12 лет, его сердцем завладела другая учительница. Не одну морозную ночь он простоял под ее окнами в надежде увидеть в нем желанный силуэт. В результате Оскар схватил пневмонию. Родители отправили его на излечение в санаторий, где он буквально проходу не давал всему дамскому персоналу. Когда Кокошке исполнилось 16 лет, родители определили его в венский колледж декоративно-прикладного искусства – со смутной надеждой, что, наконец, возьмется за ум. Вскоре на прилавках книжных магазинов появился плод творчества юного студента – проиллюстрированный им сборник стихов «Дети, видящие сны». Правда, и стишки, и рисунки получились порнографические. Затем из-под пера Оскара вышла пьеса «Убийца – надежда женщин» и основанная на греческом мифе комедия «Пентезилея», которая призывала женщин бросить мужчин и заняться лесбиянством. Вскоре он навсегда покончил с литературой и вплотную занялся живописью и рисунком. Спустя 3 года Кокошка уже устраивал свои персональные выставки. Однако его славе всегда сопутствовал скандал. В 1912 году в гостях у художника Карла Молля произошла роковая встреча Оскара с красивой, богатой и капризной 33-летней вдовой композитора Густава Малера Альмой. Весь вечер загадочная дама гипнотизировала художника своими бездонными очами, а на следующий день она бесцеремонно ввалилась в его мастерскую – в тот момент, когда там находилась невеста Оскара – Лотта. – Я пришла к человеку, которого люблю,– заявила Альма. – А ты, милочка, пошла вон. Теперь он – мой. Позднее Альма в своем дневнике написала: «Оскар не успел даже дверь за ней закрыть, как мы сразу же бросились друг к другу в объятия». Однако их роман продолжался пару месяцев. Привыкшая к успеху у мужчин, Альма вела себя с Кокошкой, как королева со своим вассалом, что его безумно раздражало. Поэтому красавица бросила его, сообщив на прощание, что носила в своем чреве его ребенка, от которого избавилась, так как не хотела, чтобы он напоминал ей об их угасшей любви. Вскоре Кокошка узнал, что у Альмы появился новый друг – богатейший архитектор Вальтер Гропиус. И тогда в его голове созрела безумная идея. Он изготовил из резины куклу в человеческий рост, как две капли воды похожую на его бывшую любовницу, и нарядил ее в такие же наряды, в каких щеголяла Альма. С тех пор Оскар перестал выходить из дому и с утра до ночи только и делал, что болтал со своей резиновой подружкой. Если ему случалось куда-либо выезжать, он всегда брал ее с собой, даже в гости и театр. В конце концов, понимая, что так можно совсем спятить, Оскар решил уничтожить куклу. В своем саду он устроил ей пышные похороны, накупив шампанского и созвав друзей. Торжественно попрощавшись с «любимой», Оскар шпагой пронзил ей голову. Вскоре началась Первая мировая война, и Кокошка ушел на фронт добровольцем, где его тяжело ранили. В то время, как он лежал в госпитале, Альма побывала у него в мастерской, из которой она выгребла все, что могла. Выручив за наброски, рисунки и письма художника немалые деньги, она вместе со своим новым ухажером уехала в Париж. Спасаясь от горьких воспоминаний, чудом выздоровевший Кокошка, отправился путешествовать по экзотическим странам. В Германию он вернулся только в 30-е годы, когда к власти пришел Гитлер. Опасаясь преследований нацистов, которые заклеймили экспрессионизм как дегенеративное искусство, он уехал в Прагу. Там рядом с ним оказалась единственная по-настоящему любившая его 20-летняя Ольга Палковска, с которой он прожил до конца жизни. cnews.nu/ readstory.asp?nfile=333&nfold=statiy (24 февраля 05) |