Мир каторги в русской художественно-документальной прозе

Вид материала

Автореферат

Содержание Официальные оппоненты Общая характеристика работы Новизна работы Практическая значимость работы Апробация работы Основное содержание работы Поэтика произведений о каторге Мочульский К.В. Кирпотин В.Я. Дорошевич В.М

Подобный материал:

• Мир казахского этноса в документальной и художественной прозе в. И. Даля, 312.67kb.
• Темы рефератов по современной русской литературе военная тема в современной русской, 20.33kb.
• Художественно-стилевые тенденции в балкарской прозе в аспекте развития фольклорных, 263.23kb.
• Рабочая программа учебной дисциплины «Системы документальной электросвязи» Направление, 196.39kb.
• Духовно-нравственный и художественный мир чингиза айтматова и его мотивы в северокавказской, 463.42kb.
• Эсхатологическая топика в русской традиционной прозе второй половины хх-начала хх1, 876.64kb.
• 35-2) "Родимая степь под низким донским небом!" (Природа и человек в прозе М. Шолохова, 234.15kb.
• Православные традиции и новые подходы в их художественном осмыслении в русской прозе, 693.99kb.
• Метатекстовые повествовательные структуры в русской прозе конца XVIII первой трети, 793.24kb.
• «псевдодокументализм» в русской неподцензурной прозе 1970-1980-х годов (Вен. В. Ерофеев,, 366.21kb.

На правах рукописи


Минералов Алексей Юрьевич


МИР КАТОРГИ В РУССКОЙ

ХУДОЖЕСТВЕННО-ДОКУМЕНТАЛЬНОЙ ПРОЗЕ


Специальность 10.01.01 – русская литература


АВТОРЕФЕРАТ

диссертации на соискание ученой степени

кандидата филологических наук


Москва - 2009


Работа выполнена на кафедре русской классической литературы и славистики Литературного института им. А.М. Горького


Научный руководитель:

доктор филологических наук, профессор Ужанков А.Н.


Официальные оппоненты:

доктор филологических наук, профессор Юрьева О.Ю.

кандидат филологических наук, доцент Дмитриевская Л.Н.


Ведущая организация:

Сургутский государственный педагогический университет


Защита состоится « » ….…..……..2009 года в …..часов в на заседании диссертационного совета Д 212.109.01 при Литературном институте им. А.М. Горького по адресу: 123104, Москва, Тверской б., 25.


С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке Литературного института им. А.М. Горького.


Автореферат разослан « »……………. 2009 г.


Ученый секретарь

диссертационного совета Стояновский М.Ю.


ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Уникальным «миром» назвал русскую каторгу XIX века Ф.М. Достоевский в «Записках из Мертвого дома», где сказано, что в остроге «был свой особый мир, ни на что более не похожий, тут были свои особые законы, свои костюмы, свои нравы и обычаи, и заживо Мертвый дом, жизнь — как нигде, и люди особенные»¹. «Автор выставляет себя в роли мореплавателя, открывше­го новый мир и объективно описывающего его географию, население, нравы и обычаи», — отмечал К.И. Мочульский².

В диссертации Достоевский рассматривается как родоначальник «каторжной» традиции в художественно-документальной прозе. С одной стороны, «каторжной» проблематике впоследствии отдали дань такие авторы, как, например, другой великий русский прозаик А.П. Чехов («Остров Сахалин») и крупный писатель конца XIX — начала XX вв. В.М. Дорошевич («Каторга»). С другой стороны, позднейшие авторы не могли творить в рамках данной проблематики вне учета творческого опыта Достоевского³. Например, слово «мир» в том смысле, который применен Достоевским, как и выражение «Мертвый дом» суть емкие художественные символы. Насыщено символами и само повествование в «Записках из Мертвого дома», хотя такая символическая насыщенность довольно неожиданна в тексте, предельно приближенном к законам строгого документа. Но аналогичное символическое насыщение текста в высшей степени характерно для чеховского «Острова Сахалина» — при всей строгой, если не строжайшей документальности данного чеховского произведения (по своей подчеркнутой «очерковости» стоящего в творчестве этого великого прозаика особняком). Притом А.П. Чехов неоднократно по разным поводам вспоминает в «Острове Сахалине» «Записки из Мертвого дома».

«Записки из Мертвого дома» — одно из наименее изученных произведений Ф.М. Достоевского. В работах различных исследователей, как правило, в развернутой форме констатируются большая важность и социальная острота «Записок»⁴. В отдельных статьях обсуждается сам образ «Мертвого дома»⁵. Эпитет «мертвый» в названии книги можно заме­нить на «несвободный дом» и на «ад», что вполне соответствует содержанию произведения, полагает японский исследователь творчества Ф.М. Достоевского К. Итокава⁶.

Художественно-документальные жанры на протяжении XIX века интересовали русских писателей. Толчок их развитию дала натуральная школа 40-х гг. Этим жанрам (записки, хроники, путешествия, воспоминания, очерк, фельетон и т.д.) отдавали должное А.И. Герцен, С.Т. Аксаков, И.С. Тургенев, И.А. Гончаров, Л.Н. Толстой, Г.И. Успенский, Н.Г. Помяловский и др. Писатели быстро осознали их сильные стороны, связанные с особыми возможностями создания эффекта жизненного правдоподобия, их социальную остроту и т.п. Достоевский в «каторжной» теме выступил первопроходцем, но при этом поступил подобно Толстому (в трилогии «Детство. Отрочество. Юность») и Аксакову (в «Семейной хронике» и «Детских годах Багрова-внука») — сделал реальных людей прототипами своих героев, изменив их имена и фамилии, частично изменив сами события.

В конце XIX в. к художественной документалистике, обращенной к теме «особого мира» каторги, обратился А.П. Чехов, написав книги «Из Сибири» и «Остров Сахалин» по итогам своей поездки через Сибирь на Дальний Восток (1890).

В.М. Дорошевич осуществил поездку на Сахалин в 1897 г. на средства «Одесского Листка», в котором постепенно печатались очерки, составившие затем главы книги «Каторга». Книга эта была трижды издана в 1903 — 1905 гг. Она, несомненно, оказала влияние на русскую литературу первой трети ХХ века (отзвуки знакомства с каторгой и каторжанами появляются в ней не без влияния Дорошевича, а они ощутимы, например, в творчестве А.А. Блока, в образах М.А. Булгакова и др.). Но затем на весь XX век «Каторга» была забыта (в отличие от книг Достоевского и Чехова) и по сей день еще практически не изучена (получала рассмотрение в основном ее «краеведческая» подоплека).

Публиковались интересные историко-краеведческие материалы, связанные с пребыванием Чехова на Сахалине⁷. Филологи-чеховеды также не обошли вниманием в ряду других чеховских произведений и «Остров Сахалин». Так, это произведение и отраженные в нем реалии рассматриваются в работах М.Л. Семановой⁸. «Остров Сахалин» затрагивается также, например, в работах Г.П Бердникова, Г.А. Бялого, Б.И Есина, Э.А. Полоцкой и др.⁹ В то же время заметно, что литературоведами целенаправленно и углубленно освещены преимущественно социально-бытовые аспекты «Острова Сахалина» А.П. Чехова. Произведение с необходимой полнотой и конкретностью не рассматривалось в рамках целостной литературно-художественной традиции, идущей от «Записок из Мертвого дома» и не получало системного сопоставления (в рамках данной традиции) с «Каторгой» В.М. Дорошевича и др. посвященными сахалинской каторге художественными произведениями (напр., с «Каторгой» исторического романиста В.С. Пикуля).

Творческое наследие В.М. Дорошевича обширно, но привлекало преимущественно внимание исследователей жанра фельетона¹⁰ и рассматривалось, как правило, в общем ряду вопросов истории журналистики. Трилогия «Каторга» наряду с произведением Чехова составляет непосредственный предмет нашего исследования¹¹. Объектом исследования являются художественно-изобразительные средства произведений русской документально-художественной прозы, в совокупности своей формирующие своеобразие мира каторги.

Аспекты, связанные с художественной проблематикой и поэтикой произведений о каторге, исследование которых мы ставим своей целью в диссертации, на данный момент вряд ли получили свое разрешение и сохраняют свою научную актуальность.

Вопросы поэтики претерпели интенсивное развитие уже в современном А.П. Чехову и В.М. Дорошевичу литературоведении (труды А.Н. Веселовского, А.А. Потебни, А. Белого и др.), а затем в 1920-е годы (труды русской «формальной школы», П.Н. Сакулина и др.) и во второй половине XX в. (работы Ю.М. Лотмана, А.Ф. Лосева и др.). Тем самым для наблюдений над художественно-изобразительными средствами произведений о каторге имеется прочная и основательная теоретико-методологическая база. В то же время жанровое своеобразие этих произведений заставляет предполагать, что обычные литературоведческие подходы, рассчитанные на художественную прозу как таковую (с придуманным писателем сюжетом, вымышленными героями и т.п.), могут в данном случае оказаться не вполне и не везде достаточными. Так, весьма своеобразно решаются в рамках вышеназванной традиции и, в частности, у Дорошевича проблемы психологизма при построении авторами образов героев. В диссертации специально ставится и разрешается вопрос, какими конкретно подходами можно дополнить филологический анализ, когда приходится иметь дело с документальным в основе материалом.

Для сопоставления с произведениями А.П. Чехова и В.М. Дорошевича в работе по мере необходимости привлекается отличающийся богатством использованного архивного и исторического материала роман В.С. Пикуля «Каторга», посвященный жизни Сахалина в годы, непосредственно следующие за поездками на остров Чехова и Дорошевича.

Новизна работы вытекает из вышеизложенного и обусловлена тем, что под избранным углом зрения произведения Ф.М. Достоевского и А.П. Чехова не рассматривались, а трилогия писателя и журналиста В.М. Дорошевича до настоящего времени по сути находилась вне поля зрения истории литературы и в представленной диссертации рассматривается впервые

Практическая значимость работы состоит в том, что результаты ее могут быть использованы в курсе преподавания истории русской литературы, а также при изучении ряда журналистских дисциплин, касающихся жанра очерка, фельетона, проблем журналистской этики и др.

Апробация работы. Основные выводы и положения исследования отражены в 5 публикациях, а также докладывались на конференциях «Мировая словесность для детей и о детях» (МПГУ, 2005), «Шешуковские чтения» (МПГУ, 2006), «Научная конференция молодых ученых-филологов» (МПГУ, 2006).

Объем работы. Работа состоит из Введения, двух глав, Заключения, Библиографии. Общий объем работы 160 страниц.


ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

В главе первой («Филологические и психологические аспекты проблематики мира каторги») напоминается, что в прозе 80 — 90-х гг. XIX в. выступили русские натуралисты (П.Д. Боборыкин, В.И. Немирович-Данченко, В.И. Гиляровский и др.), стремившиеся к документальной и даже научной точности повествования, делая в своих литературных произведениях «срезы» подлинной жизни, описывая реальных людей¹². Понятно, что А.П. Чехов как писатель был куда более крупной личностью, чем любой из натуралистов. Однако их опыт был ему отнюдь не безразличен, о чем свидетельствует ряд черт его произведения «Остров Сахалин». Здесь Чехов насыщает повествование разнообразными точными документальными подробностями. Причем даже художественно сильные, но эмоционально окрашенные черновые варианты систематически изымаются им из окончательного текста.

Документальность повествования не служит для Чехова препятствием к художественности, например, к построению из подлинных реальных деталей символического образа. «Не они, а мы тут каторжные», — в сердцах говорит капитан парохода, привезшего на остров Чехова. Пожар сахалинской тайги описывается как «страшная картина», «всё в дыму, как в аду» и т.п. Уподобление различных мест, связанных с пребыванием каторжан, аду характерно и для «Записок из Мертвого дома» Ф.М. Достоевского (напр., сцена в бане, набитой моющимися каторжанами: «Если все мы вместе будем когда-нибудь в пекле, то оно очень будет похоже на это место»).

Имеются в «Острове Сахалине» и иные текстовые пересечения с Достоевским. Например, Чехов пишет, что сахалинский Александровск — «небольшой благообразный городок сибирского типа, тысячи на три жителей… В нем нет ни одной каменной постройки, а все сделано из дерева» и т.д. В «Записках из Мертвого дома» есть похожее описание городка «К.», где рассказчик встретил Горянчикова: «В отдаленных краях Сибири… попадаются… маленькие города, с одной, много с двумя тысячами жителей, деревянные» и т.д.)

Первый сахалинский знакомый Чехова — чиновник, который в «пишет либеральные повести», но при случае способен накричать на местную «бабу»: «Я тебе не господин Д., а ваше благородие!» И далее писатель будет регулярно встречать здесь людей, которые могут показаться литературными персонажами, как этот претендующий быть либеральным писателем, но явно отягощенный комплексом неполноценности «маленький человек». Несомненно, будучи опытнейшим автором, Чехов заметил такую особенность сахалинской публики, но уклонился от художественно-литературных обобщений, подчеркнуто нейтрально фиксируя увиденное, как бы протоколируя, не прибегая к профессионально привычной ему образной «типизации» или созданию того или иного сюжета.

Вслед за классиком А.П. Чеховым на Сахалин отправился знаменитый журналист, прозванный «королем фельетона» Влас Михайлович Дорошевич (1864 — 1920). Дорошевич отличался огромной творческой продуктивностью и обладал талантом писателя. Им успешно применялся «рубленый слог». Емкая и броская фраза Дорошевича, его «короткая строчка» стали как бы «визитной карточкой» этого автора. Благодаря книге о Сахалине В.М. Дорошевич приобрел репутацию смелого обличителя.

Среди людей, с которыми общались Чехов и Дорошевич, была, например, воровка Сонька Золотая Ручка. Чехов, заставший ее в кандалах (за побег), характеризует Золоторучку четко и кратко (сравнив ее с мышью в мышеловке). Дорошевич, наоборот, вдается в красочные подробности и налаживает с Золоторучкой духовный контакт (они земляки-одесситы). Именно личность и судьба Золоторучки — один из основных поводов для высказывания Дорошевичем его излюбленной идеи о «бесполезности суровых мер» (с вариациями повторяемой в его книге).

В диссертации подчеркивается, что «психологизм» романиста в отношении вымышленных им героев и проникновение в психологию реальных людей — разные задачи (не потому ли именно в обладающих документальной основой «Записках из Мертвого дома» Достоевский неожиданно избегает попыток описывать внутренний мир своих героев-каторжан?). В известном отношении с вымышленными героями романов и повестей работать автору легче: про них писатель знает всё, поскольку сам же их создал. А вот во внутреннем мире живых людей скрыто немало того, чего писатель не знает. Понять их несравненно труднее, реальные люди и сами себя нередко понимают лишь отчасти¹³.

Чехов уклоняется от каких-либо экскурсов в психологию людей на Сахалине. Дорошевич же делал неоднократные попытки в этом направлении, но потерпел неудачу. Что получилось у Дорошевича, можно увидеть на примере его наблюдений над духовной сущностью Золоторучки. Вот он ищет объяснение тому, зачем эта женщина со «старушечьим» лицом так кокетливо молодилась:

«Рядом с ней стоял высокий, здоровый, плотный, красивый — как бывает красиво сильное животное, — ее сожитель (так официально они называются на Сахали­не), ссыльнопоселенец Богданов.

Становилось все ясно... И эти пунцовые румяна, ко­торые должны играть, как свежий румянец молодости...».

Как видим, получилось не проникновение в сложный внутренний мир описываемой женщины, а довольно прямолинейное, поверхностное (и банальное) наблюдение, о котором трудно уверенно сказать, верно ли оно вскрывает причинно-следственные отношения. С другой стороны, вопроизводя разговоры с Золоторучкой в форме прямой речи, Дорошевич далее неоднократно проходит мимо явных противоречий и различных оговорок в признаниях собеседницы, хотя это интересный материал. И в других случаях у Дорошевича получилось не проникновение во внутренний мир описываемых людей, а фиксация различных внешних фактов, с ними связанных.

В «Острове Сахалине» Чехова и «Каторге» Дорошевича перед литературоведением непривычный и исключительно трудный для литературоведческого анализа объект: реальные люди, изображенные со стремлением к максимальной документальной точности, а не условные герои (образы) литературы. Как Дорошевич в тексте «Каторги» может лишь делать догадки на счет их внутреннего мира, так и литературовед ограничен этим авторским текстом Дорошевича с присущими ему особенностями. А поскольку сахалинские собеседники Чехова и Дорошевича, подробно ими описанные, именно реальные люди, то в их отношении — в целях углубленного понимания мотивировок их жизненного поведения — надо суметь опереться на какие-то прикладные для литературоведения, заимствованные им извне научные методы, приемы и понятия. В диссертации в этих целях применены данные психологической науки¹⁴.

Например, та же молодящаяся перед своим сожителем, незаметно для себя привычно кокетничающая с автором Золоторучка заставляет вспомнить идеи Фрейда. Далее, можно уверенно сказать, что Чехов и Дорошевич наблюдали на острове людей в массе своей психически травмированных — это черта, общая сахалинским каторжникам. Используя слова современного психолога, «Понятие «травма» в данном случае используется для обозначения любого переживания, которое вызывает непереносимые душевные страдания»¹⁵.

На Сахалине еще Чехову бросилось в глаза, что арестанты «пользуются относительною свободой; они не носят кандалов, могут выходить из тюрьмы в продолжение дня куда угодно, без конвоя, не соблюдают однообразия в одежде, а носят что придется, судя по погоде и работе» (курсив мой. — А.М.). Под замок (то есть в настоящую тюрьму — в «кандальную») здесь сажали только провинившихся, и «кандальной» очень боялись. Чехов не делает каких-либо далеко идущих выводов, но ясно, что арестанты, свободно гуляющие днем по окрестностям, во-первых, все равно ощущают себя в неволе (о чем они и проговаривались обоим писателям в беседах), а во-вторых, очень боятся попасть в «настоящую» тюрьму, то есть под замок и в кандалы. Для них там «страшное место». Исследователю обязательно нужно во все это вдуматься.

Любой населенный остров сам по себе — место вольной или невольной изоляции части людей от общества в целом, от материковой России. Живущие на нем не могли не ощущать определенный психологический дискомфорт, но в этом ощущении оказывались в близких условиях и каторжники и свободные граждане. Не окружающая остров вода, а состоявшееся в прошлом судебное осуждение, по их самоощущениям, отделило каторжников от прочих людей.

Тем самым распространенная на острове травма («утрата воли») в значительной мере сводится к состоявшемуся в прошлом акту общественного отвержения, незримое «изолирующее действие», психологическое давление которого по-прежнему ощущают и преломляют в своем поведении разгуливающие по александровским улицам осужденные. Поразительную силу этого акта отвержения, мощь его воздействия на личности людей и довелось увидеть своими глазами Чехову, а затем Дорошевичу на Сахалине.

Но на острове выявляется еще более характерное явление. Оказывается, и люди, давно вышедшие на поселение (то есть в пределах острова совершенно свободные!), отчего-либо потеряв на поселении крышу над головой или источник пропитания, нередко стараются добровольно вернуться на время в тюрьму — средоточие неволи, несвободы. Об этом говорят и Чехов и Дорошевич. Это последнее, видимо, вполне соответствует тому, что, по словам психолога Э. Фромма, обретенная свобода может вызвать в человеке ощущение изоляции, порождая «страх перед свободой»: «Свобода принесла человеку независимость и рациональность его существования, но в то же время изолировала его… Эта изоляция непереносима»¹⁶.

Интеллигенты, прошедшие каторгу, обратно в тюрьму не стремятся, они высоко ценят возможность заниматься соответствующей их образованию работой на воле — учительствовать, быть писарем и пр. Встречи А.П. Чехова и В.М. Дорошевича с интеллигентными людьми, за различные преступления попавшими на каторгу, вскрыли, что они, как правило, находятся (и сознают себя) в тягостной психологической ситуации. В трилогии Дорошевича глава «Интеллигенты на каторге» выделяется систематическими деликатными недомолвками, которые делает автор. Обычно Дорошевич дает понять читателю, что на каторге тому или иному интеллигенту довелось пережить нечто ужасное, но конкретных деталей сообщает весьма мало. Щадя своих собеседников (реальных людей, в прошлом в основном главных действующих лиц громких судебных процессов) он обычно не называет их полным именем, употребляя инициалы (так же поступает Чехов) — лишь один обозначен псевдонимом «Сокольский», другой фигурирует в трилогии как Козырев. С Сокольским, который «любит и знает Достоевского», Дорошевич вовлекся в длинную беседу, «насколько теперешняя каторга ушла далеко от «Мертвого дома», спорили, оба горячились».

Сахалинским интеллигентам свойственно особое угнетенное состояние — духовный кризис, в котором они здесь перманентно пребывают¹⁷. Подобное состояние не проявляется так интенсивно у каторжан из простонародья, с которыми беседовал В.М. Дорошевич. Применительно к последним надлежит зато говорить, по всей вероятности, о различного рода комплексах¹⁸. Широко распространенная здесь наглость, как правило, камуфлирует скрытую трусость, театральная демонстрация своей силы — внутреннюю неуверенность и слабость, и т.п.

Таким образом, во многих жизненных поступках встреченных В.М. Дорошевичем на Сахалине людей неверно было бы видеть просто экстравагантные выходки единичных «занятных» личностей и иронически усмехаться над ними — к чему заметно склоняется он как автор, соответственным образом обрисовывая и истолковывая увиденное. На самом деле понимать многое из им описанного следует более сложно. Дорошевич невольно соприкоснулся на острове с разнообразными поведенческими проявлениями, за которыми стоят имеющие массовое распространение серьезные психологические проблемы.

Богата гамма человеческих личностей, встреченных Чеховым и Дорошевичем. Удручает описанная ими атмосфера безрелигиозности на фоне личностной униженности, из чего проистекает обилие у людей разнообразных проявлений гордыни. Даже симпатичный Дорошевичу Шапошников, под маской юродства смело в глаза обличающий начальство и защищающий каторжан, — это совсем не христианский юродивый. В его аффектированной потребности «спасать» окружающих усматриваются та же гордыня и свой особый психологический комплекс («комплекс спасителя»). Каторга разбивает и любые «ницшеанские» чаяния, которые мог принести с воли интеллигент. С другой стороны, внутренне сильная личность остается свободной и в условиях каторги.

В.М. Дорошевич не случайно специально и подробно задерживается на одной человеческой личности, к которой явно в значительной степени применима идея Э. Фромма о достижении индивидуумом «полной реализации позитивной свободы, основанной на неповторимости и индивидуальности»¹⁹.

Такой пример (и пример яркий) подробно описывается в главе «Приключения издателя Бестужева». Повествование о бывшем издателе, выдержанное в жизнерадостном ироническом тоне, постепенно раскрывает весьма интересную личность. Внутренней свободы человека, как показывает пример Бестужева, даже Сахалин уничтожить не способен. Однако люди со структурой личности такого типа вряд ли многочисленны. Бестужева, что важно, каторжане звали «атаман-буря»», боялись и уважали. Остальных «интеллигентов на каторге» здесь зовут «барами». «Барин! — у каторги нет хуже, нет презрительнее клички».

Из женских образов следует указать на героиню главы «Каторжанка баронесса Геймбрук» (Чехов тоже общался с этой бывшей баронессой). Как каторжанка она лишена титула, но ее называют «баронессой», а ее сына «бароном» именно в порядке оскорбления. В главе подчеркивается, что женщине выстоять несравненно труднее, чем мужчине: Геймбрук «дрожит в ужа­се от звания каторжанки». В то же время она, в отличие от мужчин, сохранила способность смотреть на унижающих ее сахалинских чиновников и их жен «с презрительной улыбкой». Баронесса Геймбрук (как и Бестужев) до известной степени может называться «свободным человеком Сахалина».

Во второй главе, названной « Поэтика произведений о каторге», рассматриваются приемы художественной выразительности, претворенные авторами в произведениях рассматриваемой художественно-документальной традиции.

Великий прозаик Чехов в книге о Сахалине подчеркнуто не стремится к беллетристической занимательности, но талантливый литератор и журналист Дорошевич, напротив, о ней здесь не забывает. В Чехове не было и репортерской дотошности Дорошевича, которая позволяла ему подмечать интереснейшие подробности как быта острова, так и поведения встреченных им людей. Притом, беллетризуя свои очерки о Сахалине, Дорошевич постоянно играет «инсценировками», прямой речью. В диссертации его литературное письмо сопоставляется с манерой криминальных очерков В. Гиляровского. В.А. Гиляровский, несомненно, оказал немалое влияние на повествовательную манеру В.М. Дорошевича в его «Каторге». Сжатые и динамичные, яркие по описательности, не чуждые броской сюжетности, содержащие выразительные словесные портреты произведения Гиляровского занимают важное место в той традиции, из которой исходил в своей «Каторге» Дорошевич.

В «Каторге» Дорошевича изобилуют литературные аллюзии. Автор помещает многих героев в литературные ряды — например, Золоторучку («несчастная мать»), Пищикова («Отелло»), Бестужева (гоголевский «Ноздрев»), Ландсберга («пушкинский Германн», ницшеанский «сверхчеловек»), «Интеллигента» («маленький человек») и пр.

В работе подробно анализируется в данном плане глава «Интеллигент». Герой — «пьяный человек, оборван­ный, грязный до невероятия, с синяком под глазом, разбитой и опухшей губой», произносит монологи, в которых узнаются шаржированные монологи персонажей Достоевского (Мармеладов из «Преступления и наказания», герой «Записок из подполья» и др.). Но сам он (убийца жены) считает и себя новым Отелло: «Позвольте-с, это на театре представляют, великий сердцевед Шекспир и Отелло, венецианский мавр, и вся публика рукоплещет, — а меня в каторгу».

Интеллигент даже бравирует тем, что «лишен всех прав состо­яния»: «А вы образования меня лишить можете? Духа моего интеллигентного лишить можете? Разве он меня порет? Всех порет, кто во мне заключается. С Боклем и со Спен­сером, и с Шекспиром на кобылу ложусь, и с Боклем и со Спенсером, и с Шекспиром меня смотритель порет! С Боклем!».

Дорошевич доводит параллель с Достоевским до самых недогадливых: дальше «интеллигент» прямо заявляет: «Вы понима­ете белую горячку? ‹…› Как интеллигент­ный человек! Потому сейчас самоанализ и все прочее. У меня самоанализ, а меня на кобылу. Может мне смотри­тель сказать, что такое Бокль, и что такое цивилизация, и что такое Англия? Я «Историю цивилизации Англии» читал, а меня на кобылу. Я Достоевским хотел быть! До­стоевским! Я в каторге свою миссию видел. Да-с! Я за­писки хотел писать (курсив мой. — А.М.). И все разорвано. А почему разорвано? От смирения духом».

Здесь типичный для каторжников-интеллигентов духовный кризис проявляется вовне в откровенном и притом театральном шутовстве его носителя.

Что до попыток различных интеллигентов на каторге писать нечто в духе «Записок из Мертвого дома» Достоевского, то этот факт еще неоднократно будет отмечать Дорошевич. Например, Сокольский признается ему: «Ведь я сам хотел написать «Записки из мертвого острова»».

В отличие от издателя Бестужева, в таких людях, как «Интеллигент» и Сокольский нет чувства внутренней свободы. (Отсюда их отмечавшееся в первой главе духовно-кризисное состояние.) То же приходится отметить применительно к нескольким персонажам главы «Интеллигенты на каторге».

Чехов систематизирует свои наблюдения на основе составленного им заранее «вопросника», формируя социальную панораму сахалинской жизни и пропорционально сознательно уклоняясь от углубления в судьбы конкретных людей. Дорошевич же старается в живом диалоге выспросить у человека нечто, характеризующее его как особую личность. Его интересуют и люди Сахалина, и сахалинское общество. Чеховский метод свидетельствует о тяготении автора к научности, а подход Дорошевича — то к приемам газетчика, то к расхожим приемам беллетриста. Так, убийца Ландсберг Чеховым описан предельно сдержанно. У Дорошевича же именно он спроецирован на Германна из «Пиковой дамы», тоже «блестящего офицера», пошедшего на преступление ради денег, и его история развернута в подробный сюжет. Между прочим, желание жить, то есть жить несмотря ни на что, как усиленно подчеркивает Дорошевич, для Ландсберга выше дворянских представлений об офицерской чести (перед судом ему якобы предлагали застрелиться, но он отказался)²⁰. С другой стороны, втайне испытываемые им муки совести представляются вполне достоверными.

Как опытный журналист, Дорошевич часто специально создает для «Каторги» специфические «репортажные ситуации». Этого нет в «Острове Сахалине» А.П. Чехова. Но В.М. Дорошевич активно эксплуатирует и «романные» повествовательные приемы, отталкиваясь от приемов Достоевского в «Записках из Мертвого дома», любит прибегать к изображению прямой речи персонажей, воспроизведя просторечие, устно-речевые индивидуальные обороты, нечаянные оговорки и т.п.

В жанровом плане «Каторга» Дорошевича может быть уподоблена мозаике, составленной из относительно самостоятельных компактных частичек, потенциально способных существовать в отдельности друг от друга в качестве самостоятельных газетных очерков, фельетонов и т.п. (то есть произведений журналистики). Но книга как целое есть новое качество сравнительно со своими компонентами, взятыми в отдельности, и является полноценным литературным произведением.

«Остров Сахалин» Чехова и следующая в его русле по ряду художественно-изобразительных принципов «Каторга» Дорошевича в жанровом плане восходят не только непосредственно к «Запискам из Мертвого дома» Достоевского, но и к очерковым традициям русской прозы XIX в. — натуральная школа 40-х гг. (Д.В. Григорович, Я.П. Бутков и др.), а также «шестидесятники» Г.И. Успенский, А.И. Левитов, Н.Г. Помяловский, В.А. Слепцов, Ф.М. Решетников и др., проза русских натуралистов (П.Д. Боборыкин, В.И. Немирович-Данченко, В.И. Гиляровский и др.).

В очерке, «чтобы не получилось механической подборки частей вместо их органического сплава… требуется широко разветвленная, тщательно отработанная система связок, переходов. ‹…› В роли связок и мостов могут выступать самые разнообразные компоненты текста: прямая речь и диалог, пейзажная “заставка”, экскурсы в прошлое (воспоминания героя) и, конечно, авторские комментарии, рассуждения, прямые обращения к читателю, представляющие в очерке главную цементирующую силу»²¹.

У В.М. Дорошевича заметны устойчивые личные авторские предпочтения. Пейзаж, например, попадает в его поле зрения весма редко. В основном пейзажные картины развернуты в первом разделе книги «Прибытие на остров-тюрьму». Причем и эти картины сознательно пишутся автором так, чтобы они «попадали в унисон» с мрачными эпизодами социальной действительности острова: здесь, по словам Дорошевича, «безрадостная весна», «море — предатель, а берег — не друг, а враг моряка», «великаны-деревья, вытянув руки», словно «бегут от этого ужасного берега». В сахалинской тайге автору «жутко становится, как в пустой церкви» (образ вряд ли вполне удачен: почему собственно в пустой церкви кому-то жутко?). Вывод, который также выглядит несколько искусственно притянутым к «разоблачительному» пафосу книги: «Здесь тяжко даже деревьям».

Зато в «Каторге» исключительно много места отводится многообразным рассуждениям и размышлениям автора-рассказчика. Нельзя не отметить, что рассказчик в книге Дорошевича — совсем иной, чем у Чехова.

Чехов, знаменитый писатель, приехав на Сахалин, держится подчеркнуто скромно и вообще свой образ никак не «раздувает» перед читателем. Дорошевич же превращает себя, по сути, в главного героя собственного поизведения. Он нередко выглядит почти как «центральная фигура» сахалинской жизни, фигура, на которую то и дело обращают внимание другие люди. Именно к нему на Сахалине самые разные местные жители адресуются со своими проблемами. Издатель Бестужев — его личный приятель, социально равный ему человек, но и Бестужев изображается с высот величия авторской личности; он, незаурядный человек, не утративший на острове внутренней свободы, в изображении Дорошевича довольно смешон, он наивен, иногда даже нелеп и т.п. Более того, раздел именно об этом «свободном человеке острова Сахалин» (притом к моменту издания книги уже умершем) в жанровом отношении оформлен как довольно злой фельетон («Приключения издателя Бестужева»).

Чехов рассказывает о сахалинской природе с поэтическими интонациями. В.М. Дорошевич постоянно изображает природу Сахалина дикой не в смысле свободной, неосвоенной, «неприрученной», а в смысле грубой и даже нередко отталкивающей. Он сознательно игнорирует красоты тайги, которые объективно имеются на Сахалине, и притом были замечены Чеховым. Для Дорошевича это «проклятый остров», а значит, у него как автора есть тенденнция все на нем изображать как дикое (отталкивающее) — в том числе и природу. Однако главное дикое в значении «отталкивающее» на острове, согласно его книге, сосредоточено в людях.

Роман В.С. Пикуля «Каторга» содержит ряд исторически достоверных сведений о мире сахалинской каторги в период страшных испытаний, связанных с событиями русско-японской войны. Он полемичен в отношении произведений Чехова и Дорошевича. Вот молодые офицеры, впервые плывущие на Сахалин, читают книги Чехова и Дорошевича: «Однако были удивлены:

— Да в них один стон и скрежет зубовный…».

Иначе говоря, герои-современники еще не видя острова, предполагают, что в произведениях А.П. Чехова и В.М. Дорошевича или сгущены краски, или дан односторонний взгляд на проблему. Пикуль и показывает на протяжении своего романа, что, по его мнению, Сахалин не был местом лишь беспросветного стона. На Сахалине кроме озверевших каторжников живут патриоты России, образованные и мыслящие офицеры и служащие. Да и сами каторжники разнообразны. Реальные события на острове, описанные Пикулем, дают основания для резкой корректировки психологического облика некоторых героев Чехова и Дорошевича. Многие «жалкие» каторжане неожиданно проявили себя как смелые защитники Родины, став дружинниками и сражаясь против японских захватчиков в партизанских отрядах (один из них возглавил уже отбывший наказание убийца Ландсберг). Другие жители Сахалина при приближении японцев, что также характерно, сгрудились в тюрьме как некоем заведомо «безопасном» месте, где их и застали захватчики. Жизнь внесла как позитивные нравственные поправки в литературную картину, так и штрихи, уточняющие психологические аспекты феномена «бегства от свободы».

В Заключении подводятся итоги исследования и делается ряд выводов.

Приемы символического обобщения, творчески воспринятые А.П. Чеховым от Ф.М. Достоевского, позволили ему с высокой художественной силой обрисовать особый человеческий мир сахалинской каторги, полностью сохраняя при этом строгую документальность повествования. В.М. Дорошевич стремится повысить литературно-художественный уровень своего произведения, активно усиливая его беллетристическую занимательность.

Дополняя литературоведческий инструментарий данными и понятиями концепций крупнейших психологов (З. Фрейд, К.Г. Юнг, Э. Фромм, С. Гроф и др.), удается глубже вникнуть в психологический облик наблюдавшихся Чеховым и Дорошевичем каторжан — то есть не вымышленных героев литературы, а реальных людей (обилие у каторжан психологических комплексов, «бегство от свободы»: частый добровольный возврат в сахалинскую тюрьму освобожденных по истечении наказания лиц и его причины, духовный кризис личности, характерные архетипические проявления и пр.). На сахалинской каторге Чехов и Дорошевич обнаружили ряд незаурядных и сильных личностей, обретших под их пером черты ярких литературно-художественных образов. Резко негативная черта быта сахалинцев-каторжан, преломившаяся в произведениях Чехова и Дорошевича, — их массовая безрелигиозность, которая составляет одну из наиболее острых духовных проблем на острове.

Чеховские методы сбора документального материала для данной книги и его литературной обработки свидетельствуют о наличии важных точек пересечения с творческими принципами русских натуралистов. Дорошевич действует иначе, его приемы — прежде всего, приемы опытного газетчика-репортера. Но, стараясь в данном случае работать не просто как журналист, а как писатель-художник, он делает небезынтересные опыты по «романизации» документального материала (подача реальных людей с Сахалина через призму литературных типов — «Отелло», «Ноздрев», «Германн», «маленький человек» и др.; сюжетные инсценировки; развернутые диалоги, и пр.).

В жанровом плане анализируемые в диссертации книги Чехова и Дорошевича являют собой качественно новый этап в развитии традиций русской художественно-документальной прозы XIX в. Одновременно эти произведения связаны неразрывными нитями творческой преемственности с «Записками из Мертвого дома» Достоевского. Чеховым в «Острове Сахалине» реализованы и творчески продемонстрированы впечатляющие перспективы научно-художественного повествования в рамках литературного реализма.

Роман В.С. Пикуля «Каторга» существенно дополняет облик мира сахалинской каторги исторически достоверным и художественно ярким описанием того, как некоторым сахалинским собеседникам Чехова и Дорошевича жизнь дала возможность не просто искупить свое преступное прошлое, но и стать настоящими героями своей Родины, сражаясь в рядах партизанских дружин против японских оккупантов Сахалина.


По теме диссертации опубликованы следующие работы:

1. Образ несвободы в трилогии Власа Дорошевича «Каторга» // Три века русской литературы. Актуальные аспекты изучения. Вып. 12. Москва — Иркутск, 2005. 0,8 п.л.
   
2. Поучительная история: иерархия каторжников в трилогии Власа Дорошевича «Каторга» // Шешуковские чтения. М., 2006. 0,4 п.л.
   
3. Судебный очерк В.М. Дорошевича «Детоубийство» как один из прототипов сюжетной линии Фриды в «Мастере и Маргарите» М.А. Булгакова // Мировая словесность для детей и о детях. М., 2005. С. 51-52.
   
4. Журналистские жанры в художественных опытах ХХ века // Научные труды молодых ученых-филологов. М., 2006. С.191-193.
   
5. Мир каторги В.М. Дорошевича // Вестник Бурятского государственного университета. Филология. 2008, №10. С. 156-160.